ВОКРУГ СВЕТА
ЖУРНАЛ ПУТЕШЕСТВИЙ ОТКРЫТИЙ, ИЗОБРЕТЕНИЙ, ПРИКЛЮЧЕНИЙ
№ 7 1928 г. 18 ФЕВРАЛЬ
ГОД ИЗДАНИЯ ВТОРОЙ

Содержание: * * * „Боевой страж революции" ? В. Позняков. „Черный конус" ? р. Киплинг. „Странный случай".? Е. Шведе. ,,Риноун"'. ? Греков. ,,Воля к жизни". ? М. Ирская. „Бразильские очерки". ? В. Динзе. „Техника будущей войны".

БОЕВОЙ СТРАЖ РЕВОЛЮЦИИ
10 лет назад декретом Совета Народных Комиссаров отдельные разрозненные отряды Красной Гвардии, отдельные вооруженные группы революционных рабочих и крестьян, дравшихся за свои Советы, были объединены в одну цельную централизованную военную силу.
Красная Гвардия превратилась в Красную Армию.
Этот факт был встречен бешеным воем капиталистов всего мира. Буржуазная пресса всех мастей и оттенков, обрушилась на молодое рабоче-крестьянское правительство целой лавиной грязных обвинений и угроз. Особенно усердствовали социал-демократы: «Как... большевики, те самые большевики, которые разложили огромную армию империалистической России, которые, взорвав страну изнутри, обнажили фронт и предали родину, те большевики, которые призывали армии всех стран к борьбе за мир, за всеобщее разоружение, к борьбе против войны, — эти самые большевики создают сейчас свою собственную регулярную армию?! Наемники германского империализма, политические авантюристы — большевики на деле создают свой бронированный кулак, орудие красного империализма, несущего смерть и разрушение культуре и цивилизации всего человечества!»
Мы знаем, чем была вызвана эта бешеная атака.
Красную Армию ненавидели потому, что ее боялись. Красную Армию ненавидели потому, что она железным кулаком ударила по жадным рукам империалистов, тянувшихся к гюрзой в мире республике Советов. Красную Армию обливали грязью, потому что она была оплотом мировой революции, потому что она сделалась надеждой всего угнетенного мира.
На бешеный вой капиталистов мы ответили просто и ясно: — Мы не пацифисты. Мы против империалистических войн, в которых ценой крови миллионов рабочих и крестьян, добываются золото и земли капиталистической верхушке. Но мы знаем, что в классовом обществе не может быть мира и что освобождение человечества от гнета капитализма может быть достигнуто только ценой ожесточенной борьбы. Поэтому, мы за войну, но за такую войну, которая в решительной схватке поставит лицом к лицу угнетателей и угнетенных. Схватка началась и Красная Армия нам нужна для того, чтобы защитить нашу революцию от мирового империализма. Красная Армия не нападает, а защищает. Она не угнетает, а освобождает.
В один из солнечных дней лета 1920 года, к Одессе подошли французские военные суда, сопровождавшие транспорт, на котором находились русские солдаты, посланные во время мировой войны во Францию и теперь возвращавшиеся обратно в Россию. Когда приступили к разгрузке судов, оказалось, что на них французское командование везло 19 военных самолетов. Самолеты предназначались для Врангеля в Крыму и в целях «экономии» Франция решила сделать два дела сразу: сдать нам военнопленных и отправить Врангелю самолеты, которые будут сбрасывать бомбы на головы наших красноармейцев.
Самолеты нами были немедленно конфискованы, как военная контрабанда. Франция потребовала возвращения самолетов. Начались переговоры между Реввоенсоветом Республики и французским командованием. Последнее заявило:
«Эти самолеты предназначаются для французских войск!»
«Почему же они попали в Одессу?»
«Потому что они предназначаются для французских войск в Константинополе».
«Почему же вы их не разгрузили в Константинополе, мимо которого вы проходили?
«Потому что мы торопились доставить» как можно скорее, ваших несчастных братьев военнопленных, бывших французских солдат, к вам в Одессу».
Лицемерие и лживость этих заявлений были для нас совершенно очевидны. Самолеты оставались конфискованными. Тогда французы предложили для того, чтобы самолеты не достались никому для военных целей, вывезти их и уничтожить в присутствии французских офицеров и красного командования.
Реввоенсовет, имея полное право на конфискацию самолетов, все же делает попытку на соглашение и отвечает: «Мы согласны!»
Но эта оттяжка французам была нужна только для того, чтобы подтянуть к Одессе три более крупных военных корабля: когда эти корабли подошли к водам беззащитной Одессы, адмирал, командовавший кораблями, заявил: «Вы освободите до такого-то часа самолеты или мы подвергнем Одессу безостановочной бомбардировке». Красное командование колебалось. Многие думали: «Они не посмеют», но в конце концов все поняли, что — «Они посмеют все, они сделают все, на что уполномочат их дальнобойные морские орудия». И Красная Армия со сжатыми кулаками уступила. Самолеты пошли к Врангелю убивать наших красноармейцев. Но «если бы у нас в водах Одессы был хотя бы маленький флот, были хотя бы одна-две подводных лодки и на них кучка молодых моряков, готовых бороться и умереть, французская буржуазия не посмела бы сделать такой эксперимент.
Смысл этого яркого примера очевиден. Только имея крепкую армию и боеспособный флот, мы можем чувствовать себя способными отстоять свои революционные завоевания.
Красная Армия по самому существу своему резко отличается от буржуазных армий. Там царит бездушная шагистика, превращающая людей в автоматов. Там царит произвол держиморд и жестокая палочная дисциплина. Казарма капиталистической армии превращает людей в безличную серую толпу, начиненную патриотическими лозунгами и слепо подчиняющуюся любому приказанию сверху. Такова система.
У нас Красная Армия — это школа, где нет бессмысленной муштровки, где человека не превращают в бессознательную машину, в слепое орудие истребления, а где воспитывается сознательный гражданин республики Советов, боец, прекрасно знающий с кем и за что ему придется бороться с оружием в руках. Армия у нас — вооруженный союз молодежи. Ежегодно десятки тысяч молодых рабочих и крестьян втягиваются в Красную Армию и Флот и возвращаются оттуда к своим станкам и в родные села закаленными, развившимися, запасшимися знанием, культурой и революционной решимостью. Красная Армия не отрывает на годы от жизни и работы красноармейцев, она готовит новые кадры крепких, подготовленных строителей, активных участников новой жизни.
Наша армия — это ярчайшее проявление того союза рабочих и крестьян, который существует в нашей стране. Плечом к плечу в одной шеренге наших красных частей охраняют завоевания революции молодой рабочий Путиловского завода и крестьянин далекой сибирской деревни.
В странах капитала, в тяжелые годы войн, солдаты, оторванные от семьи и родных мест, гибнут на фронте за чуждые «им интересы, а в тылу идет разгул спекулятивной буржуазии, зарабатывающей бешеные капиталы на военных поставках. Во время миро-вой войны французские рабочие своей грудью защищали стены Вердена, а в шантанах Елисейских Полей, в кабачках Монмартра лилось шампанское в честь «доблестной» французской армии.
Сила нашей армии в том, что она неразрывными нитями связана с миллионами рабочих и крестьян, в том, что она плоть от плоти и кровь от крови трудящихся масс. И поэтому у нас не было, не будет пропасти, разделяющей тыл и фронт.
В годы гражданской войны Красная Армия покрыла себя неувядаемой славой. Десять лет Красной Армии, десять лет ее героической борьбы и работы — это славный юбилей всех трудящихся нашего Союза и угнетенных всего мира!
Мы празднуем этот юбилей в обстановке растущих противоречий в стране капиталистов и растущей угрозы Советской стране. Прикрываясь велеречивыми фразами о всеобщем разоружении и вечном мире, буржуазия яростно готовится к новой войне.
Сегодня у нас кипит мирное строительство. Завтра могут загрохотать пушки.
И в грядущей решительной схватке наша героическая Красная Армия выполнит свой долг!
ЧЕРНЫЙ КОНУС
Фантастический рассказ В. ПОЗНЯКОВА 		 Рисунки Н. ДОРМИДОНТОВА
ГЛАВА I.
МАСТЕРСКИЕ ПРОФЕССОРА ШОЛЬПА.
— Одним словом, мистер Макс, если дело будет и дальше итти так, то все полетит к чорту! — и Бакич, рубанув в воздухе вытянутой вперед ладонью, кивнул в сторону застекленной двери налево.
Макс Шольп, высокий и бледный молодой человек, тоже посмотрел на дверь и тяжело вздохнул. С самого раннего детства эта дверь в жизни его и всех домашних занимала огромное место, превращаясь по временам в своеобразное «табу», о котором говорили шопотом, около которого ходили на носках, стараясь не шуметь — застекленная дверь в конце коридора.
— Вы знаете, мистер Макс, — продолжал Бакич, пригибаясь к собеседнику и таинственно приподнимая брови, — он за последнее время почти не пускает меня ни в кабинет, ни в мастерские. Я из его секретаря превратился в какого-то парня, которому изредка разрешают потоптаться на пороге, исполнить какое-нибудь пустяковое поручение, — и только. У нас сейчас в мастерских идет такая возня, какой раньше никогда не бывало... Сверлят, полируют, точат — и просто мешают друг другу... И, главное мистер Макс, никто, даже Мюлов, не знает, что мы такое сооружаем... Ведь, вам знакома милая манера вашего папаши — никого не посвящать в свои тайны до поры-до времени, а затем преподнести миру такую штуку, на которой репортеры в три дня наживают столько денег, сколько ваш покорный слуга едва заработает в год.
— Послушайте, Бакич! — устало проговорил Макс. — У вас тоже очень милая манера во всяком деле обращать внимание на денежную сторону. Уверен, что на другой день после Варфоломеевской ночи вы бы стали подсчитывать убытки гугенотов.
Бакич ответил принужденным смешком.
— Преувеличиваете, мистер Макс! Ну да, впрочем, не в этом дело. Я вызвал вас на этот разговор только потому, что, как вы, может быть, и сами заметили, с вашим отцом творится что-то неладное... Он невменяем. Кричит, волнуется из-за каждого пустяка и чудачит. Вчера, после того, как мистер Андерсон показал ему только что выточенную какую-то не то втулку, не то трубку, он сначала прощупал ее со всех сторон измерительным циркулем, а потом схватил Андерсона и прошелся с ним по мастерской фокстротом. И было не смешно! Когда такие люди, как профессор Шольп, танцуют фокстрот, — жутко, мистер Макс!
Застекленная дверь кабинета внезапно отворилась, и в проеме ее, засунув, руки в карманы, показался профессор Шольп, маленький, сухой, с целой копной седых волос, похожий на Момзена, старик.
— А вы все врете, Бакич! — неожиданно, сильным для его маленькой фигуры голосом сказал он.
Бакич встал. Почтительно наклонившись к Шольпу. он придвинул к нему освободившееся кресло. Тот отрицательно мотнул головою.
— Вот что, Макс! — медленно и задумчиво начал он. — Теперь и вы, Бакич, можете слушать. Если произойдет на этих днях нечто, что встряхнет немного человеческий муравейник, то все это, — он указал рукою по направлению кабинета и мастерских, — придет оттуда.
Бакич насторожился. Как понтер на стойке, он весь потянулся к Шольпу, и в глазах его мелькнул жадный огонек. Профессор внимательно посмотрел на него, потом хитро улыбнулся и продолжал:
— Бакич, я вам сейчас покажу что-то, чем вы будете изумлены чрезвычайно! — Шольп пошарил в кармане, Бакич затаил дыхание и уставился на руку профессора.
Тот продолжал шарить. Бакич не дышал, весь побледнев от напряженного ожидания.
И вдруг, резким движением выдернув руку из кармана, Шольп выбросил к рысьему лицу Бакича обыкновенную комбинацию из трех пальцев — старческих, маленьких, как у ребенка, и обтянутых пергаментной кожей пальцев.
Бакич зашипел. Шольп рассмеялся неприятным стариковским смехом, погрозил Бакичу пальцем, повернулся и направился в кабинет. Дверь щелкнула и глотнула его; так собака, щелкнув зубами, глотает на-лету брошенную ей подачку.
Вечерело. В открытое окно холла врывался аромат угасающего июльского дня, — пахло вялой травой скошенных газонов сада — типичного английского ландшафтного сада, с сетью причудливых извивающихся, посыпанных желтым песком, дорожек. Сочно и мягко щелкала травокосилка, которую катал садовник около окон.
Молодой Шольп решил переговорить с ближайшим помощником отца, инженером Мюловым, расспросить его о том, что делается в мастерских. Отец, скупой на разговоры о своих делах, за последние три месяца и совсем перестал делиться с ним своими мыслями и проектами.
Мюлов, имеете с прочими, работавшими в мастерских, должен был пройти через сад к станции, чтобы ехать в город. Странный человек был этот Мюлов корректный, медлительный в движениях, он представлял собою ходячую схему прописных добродетелей — стопроцентный немец, аккуратный до педантизма, все в его натуре было пригнано точно, прочно и убедительно.
Прозвучал электрический звонок; с этим сигналом прекращались работы в мастерских. Через две-три минуты из-за угла дома показались рабочие, человек пятнадцать, и прошли через боковую калитку к шоссе.
Вышел мастер Андерсон, великан и толстяк, человек, которому Макс очень симпатизировал, милейшая личность, золотые руки и, насколько его знали все окружающие, — такое-же золотое сердце. Он приветливо поздоровался с Максом и явно с холодком — с Бакичем.
— Скажите, дружище Андерсон! — начал Макс.— Вот ко мне сейчас пришел мистер Бакич и сказал, что мой отец за последнее время не совсем... здоров. Вы его видите чаще, чем мы. Может быть, и вы что-нибудь заметили?
При каждом упоминании о Шольпе Андерсон выражал на своем толстом и красном лице ту степень уважения и преданности, с какой действительно относился к профессору. Он косо посмотрел на Бакича.
— Ну, так что-же, мистер Шольп! — загораясь энтузиазмом, воскликнул Андерсон. — Что бы с ним ни случилось, а уж я его не оставлю.
Ответ был не совсем по существу, но больше Макс не расспрашивал. Попрощавшись с Андерсоном, он пошел навстречу Мюлову. Тот, как всегда, застегнутый, несмотря на теплый летний вечер, на все пуговицы своего пальто, шел с таким видом,, как будто производил шагомерную съемку.
— Добрый вечер! — сухо поздоровался Мюлов, смотря куда-то мимо Макса своими бесцветными, немного косящими глазами. На вопрос Макса о работах отца, он подумал, пожевал губами и, с едва уловимой ноткой раздражения, заметил:
— Герр Шольц работает сейчас над аппаратом, которому, судя по всему, придает исключительное значение. Я за последнее время почему-то лишен чести быть его доверенным. Сейчас выполняю задание по отдельным чертежам, общего назначения которых не знаю.
И, приподняв шляпу, добавил:
— Будьте здоровы-с!
— Настоящая цапля! — подумал Макс, провожая глазами продолжавшую шагомерную съемку фигуру.
— Хорошо зарабатывает! — вздохнул Бакич, срывая с клумбы гвоздику и вдевая ее в петлицу.
—————
Все это происходило в пятнадцати милях от Лондона и в трех минутах ходьбы от одной из промежуточных станций Чатам-Дуврской железной дороги, в МертонТаузе, участке, принадлежавшем профессору Шольпу. На этом участке стоял небольшой двух-этажный каменный дом, с садом вокруг него, соединенный коротким застекленным коридором, ведущим из холла, с лабораторией — кабинетом профессора и его мастерскими, полу-исследовательского, полу-промышленного типа. Слишком богатый, а, главное, слишком большой ученый, чтобы извлекать исключительно коммерческую пользу из своих изобретений, профессор Шольп часто ставил дорого стоющие опыты, не окупаемые материально. Работавший преимущественно в области электротехники, он на своем шестидесятилетнем веку сделал много изобретений, начиная с мелких усовершенствований в скромных карманных батарейках и кончая сложными электрическими установками громадных напряжений.
Обладая необычайной трудоспособностью, могучим умом и волей, он съумел сделать свое имя известным каждому мыслящему человеку. Понимая большое практическое значение своей работы, он тщательно выбирал себе помощников, и если выбрал в число их и Бакича, то только вследствие упорных и униженных просьб с его стороны.
Этот, растерянно бродивший на задворках науки и мучившийся над микроскопическими техническими вопросами, полу-серб, полу-молдаванин, выполнял у него секретарскую работу, которую сам Шольп старался сократить до минимума.
Инженер Мюлов был приглашен Шольпом из-за его, действительно, замечательной методичности, упорства в разрешена и поставленных перед ним задач и исключительной работоспособности.
Но все-же, если Мюлову и суждено было остаться на решете истории и не просеяться, вместе с прочей человеческой мелочью, в безвестную тьму, то только потому, что судьба зацепила его скромное имя за крупное имя Шольпа.
Сын Шольпа, Макс, как сыновья почти всех выдающихся людей, был самым обыденным человеческие типом, — природа слишком долго и любовно работала над отцом, чтобы продолжать эту творческую работу и над сыном.
Два другие, старшие сыновья-близнецы профессора, были убиты в последний год великой войны. Макс смутно помнил, что смерть их произвела большую перемену в характере отца, — прежде веселый и радостный, он замкнулся в себе, стал нелюдимом и с головою ушел в свое дело, и Макс вырос тихим, немного болезненным и флегматичным молодым человеком, предоставленным самому себе.
Мать его умерла давно, и все хозяйство дома вела его няня, подвижная старушка Марта. И если профессор Шольп царил в своей лаборатории и мастерских, то она, со своими громыхающими ключами и ослепительно белыми, накрахмаленными, твердыми, как жесть, наколками царила во всем остальном доме.
Не будь Марты, единственной женщины в доме, все пошло бы своим естественным порядком, — к бестолочи и запустению. Ходили бы оборванные, удивлялись бы кражам (если бы только их замечали), забывали бы есть.
—————
Прошла неделя. Вернувшись в первом часу ночи из города, Макс лежал, не раздеваясь, на кровати и обдумывал все то, что произошло за последние дни.
События шли, все ускоряясь в своем беге, с неумолимой и, как казалось Максу, жуткой последовательностью.
Отец почти не ложился спать. Все ночи проводил он в лаборатории, и, по щели между рамой окна и тяжелыми, плотными шторами, можно было судить, что он то зажигает, то почему-то тушит свет. Временами, заглушенные дверьми, слышны были звуки его дикой, свидетельствовавшей о полном отсутствии музыкальною слуха, песни.
В мастерских все буквально сбились с ног. Шольп торопил рабочих, суетясь у машин, и раз чуть было не попал рукой в приводной ремень фрезерного станка.
Андерсон не отпускал его ни на шаг, одним своим неизменно добродушным и безмятежным видом успокаивая его, принимал вместе с ним отдельные готовые части от рабочих и отсылал их в сборочную. Там, в одном жилете, со зловонной сигарой в зубах, Мюлов с двумя монтерами, не теряя своего методического, солидного вида, собирал по чертежам Шольпа, аппарат, назначение которого еще не понимал никто.
Рисунок. Все ночи проводил он в лаборатории.
Потом Андерсон был послан отцом в город, пропадал там два дня, а на третий день на лужайку около дома мягко снизился моноплан с веретенообразным, окрашенным в голубой цвет корпусом и такими-же почему-то голубыми крыльями. Из него вылезли Андерсон и пилот. Аэроплан вкатили в расположенный рядом с мастерскими сарай, и пилот сейчас-же уехал в Лондон.
На следующий день около аэроплана стал возиться Андерсон с тремя рабочими, — из сарая доносился шипящий звук сверл и звонкие удары по металлу.
...А сегодня случилось нечто, до такой степени нелепое, что и сейчас, лежа на кровати, Макс, при воспоминании об этом, чувствовал, как к сердцу подползало что-то и сжимало его невидимым, неожиданным и грубым прикосновением.
Днем из кабинета отца раздались отчаянные крики, — кричал он, кричал так, как может кричать человек только в состоянии доходящего до исступления раздражения, — и вдруг дверь кабинета с треском распахнулась. Из нее, с выражением ужаса на своем рысьем лице, как пуля, вылетел Бакич, а за ним Мю-лов. Всегда корректного, уравновешенного немца узнать было нельзя: со сбившимся галстуком и одетым в один рукав пиджаком, он, бледный и взволнованный, с косящими больше обыкновенного глазами, прибежал, вместе с Бакичем, через холл в сад. За ними выбежал отец с каким-то металлическим стержнем в руках. Красный, неистово кричащий, растрепанный, с дергающимися движениями рук и ног. Когда Бакич и Мюлов пробежали сад и скрылись на повороте шоссе, из мастерской, на-перерез отцу, мелкой рысцой, отдуваясь и тяжело неся свое шестипудовое тело, бросился Андерсон и мягким и вместе с тем сильным движением обхватил его.
— Одну минуточку, мистер Шольп, одну минуточку! — с убеждающим шепотом наклонился он над ним.
— К чорту, Андерсон! — вскрикнул тот, стараясь вырваться, но сильные руки мастера держали его крепко и нежно; так держит мать разбушевавшегося ребенка, оберегая его от ушибов. — К чорту, Андерсон — повторил он через несколько секунд, но уже робким, смирившимся тоном. — О, мерзавец, мерзавец! — с тоской закончил он и вдруг, прижавшись к широкой груди Андерсона головой, заплакал.
Андерсон, все так-же обнимая, повел его обратно к дому.
Макс хотел было подойти к ним, но Андерсон отрицательно покачал головой.
Вечером же, после работ, мастер пришел к нему в его комнату.
— Мистер Шольп, — начал Андерсон, осторожно опускаясь в подставленное ему Максом кресло, — сегодня рассчитал рабочих и, как вы сами видели, выгнал мастера Мюлова и Бакича. Я — человек необразованный, учился на медные деньги и боюсь давать ка-кие-бы то ни было советы. Давайте, подумаем вместе...
И они долго, взволнованно говорили о том, что предпринять, и решили — Андерсон не вернется в город, а останется с профессором, стараясь не упускать его из виду, а Макс поедет в Лондон, к Мюлову, чтобы узнать от него подробности странного происшествия. О том, что случилось у профессора с двумя его помощниками, Андерсон ничего не мог сказать. Вот уж сутки, как Мюлов с профессором работали в сборочной, почти не выходя оттуда и требуя туда еду. Как очутился с ними Бакич, было совершенно непонятно.
Потом уже, сидя в поезде на пути в Лондон, Макс решил зайти к доктору Кролю, известному в Сити невропатологу и психиатру, чтобы поделиться с ним впечатлениями о состоянии отца, посоветоваться с ними, а если удастся, то и привезти его в Мертон-Гауз.
Мюлов встретил его в халате, с головой, повязанной, на подобие чалмы, мохнатым, пахнувшим уксусом, полотенцем. На просьбу Макса рассказать о случившемся, он ответил неожиданно резким отказом.
— Я слишком взволнован всей этой... — он приостановился, подыскивая выражение, — Schweinerei, — закончил он по-немецки, — чтобы давать какие-бы то ни было объяснения. Мне противно вспоминать об этом.
Когда он выходил от Мюлова, навстречу ему попалась стая одетых в синее мальчишек-газетчиков, с вечерним выпуском «Трубы» — грошевой газеты-сплетницы, падкой до всевозможных сенсаций.
— Кошмарное убийство в Айлингтоне! — кричали они на ходу, — Матч Джонса с Кеем! Сумасшествие профессора Шольпа!
И когда изумленный Макс почти вырвал из рук мальчишки еще сырой и пахнувший краской номер и лихорадочно развернул его, — со второй страницы сверху закричало на него набранное жирным шрифтом объявление:
Редакции передали из самых солидных источников, что наш знаменитый соотечественник, краса и гордость английской науки, профессор Шольп внезапно сошел с ума. Подробности завтра, в утреннем номере».
— Это дело Бакича! — молнией пронеслось в его пылавшем мозгу. — О, негодяй! — воскликнул он, комкая газету и бросая ее на тротуар.
А полчаса спустя, когда он звонил у двери д-ра Кроля, у него было такое чувство», как будто его несчастного, такого чужого и вместе с тем нежно любимого им отца раздели и выставили на осмотр тупо глазеющей толпы.
Кроль внимательно выслушал его, останавливаясь на тех деталях, которые казались Максу несущественными, и, наоборот, совершенно не обращая внимания на внешнюю сторону событий, расспросил о родственниках, дедах и бабках, и о самом Максе, пристально смотря на него своими умными, холодными глазами.
На просьбу Макса поехать сейчас-же в Мертон-Гауз, он ответил отказом, заявив, что приедет туда завтра, в час дня.
Долго бродил Макс по Лондону, не решаясь ехать домой, — хотелось уйти хоть ненадолго от такой сложной, запутанной, и, как ему казалось, зловещей домашней обстановки.
С Оксфорд-Стрита, где жил Кроль, он свернул в Гайд-Парк, долго гулял в нем, а затем, перейдя Вестминстерский мост, почти у самого Хрустального Дворца, усталый и разбитый, прошагав половину Лондона, сел в такси и поехал домой. Дома его встретила Марта и сказала, что отец с Андерсоном заперлись в сборочной, работают и мирно беседуют.
— Я несколько раз приходила, — сказала она, — через сад к окнам сборочной и слушала. Все, кажется, благополучно. А вы ложитесь, Макс! На вас и лица нет.
Долго лежал он, смотря через окна на синее бархатное небо с раскинувшейся по нему серебряной шалью Млечного Пути, на живой трепет звезд. Но вот, наконец, закружились в его сознании отдельные отрывки событий и слов, и, разрывая газетный лист, вынырнула лисья голова Бакича, стала пухнуть и вытягиваться,— и уже не Бакич глядел на него из мутной тьмы, а Кроль, в огромной, пахнувшей уксусом белой чалме. — Кошмарное убийство в Айлингтоне. — Schweinerei! — кричал Кроль. Потом Кроль, превратившийся в Мюлова, синий мальчишка-газетчик и появившийся откуда-то Андерсон схватили блестящий металлический стержень и стали вырывать его друг у друга. Стержень упал с оглушительным лязгом.
Макс сразу проснулся от этого звука и понял, что это — лязг ключей Марты, стремительно подымавшейся по, лестнице. Потом лязг внезапно смолк. Макс открыл глаза. Было совершенно темно.
— Который теперь час? — подумал он и нащупал выключатель, чтобы взглянуть на часы. Выключатель щелкнул, но электричество не зажглось. Немного удивленный, он чиркнул бензиновой зажигалкой, но она не загоралась. Он чиркнул еще раз и привычным движением прикоснулся большим пальцем к фитилю, пробуя, не высох-ли бензин, — и вдруг острая, как от ожога, боль, кольнула его в палец.
Он почувствовал, как сразу обмякло его тело, колени задрожали, и мучительное чувство недоуменного ужаса поползло по коже спины и головы, шевеля волосами. — Что это, что это?... — шептали губы, и, весь в холодном поту, он вскочил с кровати и бросился из комнаты.
На площадке лестницы кто-то охал.
— Кто там? — окрикнул он.
В ответ ему понеслось тихое всхлипывание. Осторожно нащупывая каждый шаг, он пошел по этому звуку, и нога его уперлась во что-то мягкое. Он наклонился и нащупал голову и плечи, — Марта сидела
на полу лестничной площадки и, закрыв руками лицо, покачивалась взад и вперед.
— Ох, ох! — всхлипывала она, и при каждом ее покачивании бренькали ключи.
— Что это, Марта? — спросил Макс, но Марта ничего не ответила ему. И, близкий к обмороку, Макс сполз около нее на пол, смотря широко открытыми глазами в непроглядную тьму... Он почувствовал, что дрожит весь мелкой, противной дрожью, и не только от страха, но еще и от чего-то другого. — Как холодно! — догадался он.
Действительно, холод все усиливался. А напряженная тишина зловещей тьмой сковала этих двух сидящих на полу и близких к обмороку людей...
И вдруг, резкий свет ударил их по глазам. Будто кто-то навел на них ослепительный прожектор: стало светло1, как днем. И это, действительно, был день, солнечный июльский благословенный день.
— Что-же это, Марта? — опять повторил Макс.
Марта стала рассказывать. Взволнованно, захлебываясь остатком слез, повторяя и не договаривая слов, она рассказала Максу, как в седьмом часу утра Шольп и Андерсон вытащили из помещения сборочной какой-то большой ящик и, волоча его по земле, втянули в сарай, где стоял аэроплан. Долго возились они там; она успела прибрать несколько комнат, спуститься за провизией в ледник, выдать ее повару и заказать утренний завтрак. «Баранье рагу и кокиль из форели», — припомнила, вздыхая она. Это такое обыденное, будничное, сразу успокоило ее и рассказ стал более связным.
— Пробыла я на кухне часов до девяти. Ведь, вы знаете нашего Матвея! Чуть отвернешься, он сейчас какую-нибудь пакость выкинет: или вино прямо из горлышка хлебнет, или начнет пробовать пальцами свою стряпню. И уж хотела я собрать все на подносе и снести в кабинет, как услышала треск аэропланного мотора. «Никак лететь собрались», — подумала я. И, действительно, минуты две мотор трещал с перебоями, а потом звук сдвинулся с места и стал все тише и тише.
— А как-же быть с завтраком? — спохватилась я, и побежала из кухни посмотреть. Не успела сделать и трех шагов, как вдруг этот ужас! Стало темно сразу, как будто кто-то схватил солнце и положил себе в карман. Господи, господи! — закачалась опять Марта, и слезы потекли по ее старческому, изрезанному морщинами лицу.
— Обезумела я и, натыкаясь на стулья, побежала наверх, к вам, Макс! А на последней ступеньке ноги не выдержали, и упала я, старая, коленку расшибла.
Тут только Макс заметил, что они продолжали сидеть на полу. Он встал и, бережно приподняв старуху, поставил ее на ноги.
Совершенно обессиленная, прошла она к себе в комнату и прилегла на кровать. Макс спустился вниз и прошел через сад к сараю. Ворота его были раскрыты, и от них шли две свежие колеи колес аэроплана, — видно, ночью шел дождь. Футах в тридцати от сарая земля была притоптана, а, начиная с этого места, колеи становились все мельче и мельче, пока, наконец, футов через пятьдесят, не исчезли совсем. Тут аппарат оторвался от земли.
Загадочно молчали пустые мастерские. Макс подошел к двери сборочной и повернул ручку. Она не была заперта. На полу валялись инструменты, обрывки проволок, металлические стружки, а на табурете, у окна, лежала рабочая блуза Андерсона. Макс через следую щее помещение прошел в кабинет отца; дверь его была тоже не заперта. В нем царил тот невообразимый хаос, который свидетельствовал о непрерывной, лихорадочной деятельности в течение многих дней, — когда некогда было есть, когда некогда было спать. На длинном чертежном столе лежала груда свернутых рулонами чертежей. Макс внимательно осмотрел комнату — камин, несмотря на июльские жаркие дни и теплые ночи, был полон серого, нежного пепла, — в нем что-то жгли.
А на письменном столе, с единственной карточкой двух убитых братьев Макса, прижатая прес-папье, лежала бумага, исписанная разметанным, торопливым почерком отца.
Макс нагнулся и с трудом разобрал следующие слова:
«Угол выхода — 15°. При высоте 1000 метров, диаметр пятна около шестисот метров. Надо выше, выше, выше, — и, да здравствует «Черный конус!». 
(Окончание следует).
????????????

КАК ДОЛГО ЖИВУТ ЖИВОТНЫЕ
Возраст достигаемый отдельными породами животных, в высшей степени различен и какую-либо систему в этом отношении установить еще нельзя. Про млекопитающих можно в общем сказать, что большие животные живут дольше, чем маленькие; однако, к птицам это правило неприменимо: например, попугай достигает того же возраста, что и орел. Приходится удовлетвориться одним сопоставлением некоторых чисел, что и само по себе довольно любопытно.
Итак, некоторые полипы живут 50 лет, дождевой червь более 10 лет, пиявка почти до 27 лет, речной рак живет до 20 лет, пауки 1 и 2 года, жуки в неволе держутся целых 5 л. Пчелиная матка живет 5 л., тогда как работницы-пчелы обычно существуют только 6 недель. Муравьев наблюдали в неволе в течение 15 лет. Болотные и речные улитки живут от 12 до 14 лет, зато большие перламутровые раковины— 80 и 100 лет.
Карпы и щуки, а также может быть и сом, переваливают за 100 лет, тогда как древесная лягушка только за 10. Думают, что черепаха может жить 40 лет, но однажды черепаха дожила в неволе до 150 и, кажется, что всего ей было лет 300.
Лучше всего известен возрастный предел птиц. Домашний петух живет от 15 до 20 лет, чайка 44 года, гусь и домашняя утка 100 лет, лебедь 102 года, серая цапля 60 лет, аист 70, сокол 162 года, горный орел 104 года, коршун 118 лет, сова, возможно до 100, черный дрозд 18 лет, канарейка до 24 лет, попугай переваливает за 100 лет.
Из млекопитающих — осел достигает 106 лет, лошадь 40 лет и выше, баран 20 — 25, овца 20, собака 28 лет, кошка 22 года, слон и кит 200 лет.
????????????
СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ
Рассказ РЕДИАРДА КИПЛИНГА.		 Перевод К. КСАНИНОЙ.
Нынешним летом, после обязанного с моим отъездом из Англии длительного перерыва, я снова присутствовал на обеде нашего дружеского кружка; в него входят: торговец гравюрами Вилльям Лемминг, один из владельцев фирмы пищевых продуктов Александр Мак-Найт, врач-хирург и акушер Роберт Кид, и поставщик табака и сигар Льюис Берджес. Как и всегда мы собрались в небольшой усадьбе м-ра Лемминга, в Беркшайре, где он разводит свиней.
В послеобеденный час, когда Мак-Найт излил свои жалобы на систематическое воровство в своих трех больших лавках, разговор зашел о раскрытии преступлений, об авторах детективных рассказов и, наконец, об убийствах. Кид, который благодаря своей профессии осведомлен в этой области больше, чем остальные, привел ряд примеров на эту тему!
— Хотелось бы мне когда-нибудь написать приличный детективный рассказ!-сказал я. — Никогда у меня дело не идет дальше трупа.
— Трупы — гниль! — проговорил Лемминг, размышляя вслух. — Любопытно, какой из меня выйдет труп?
— Этого вы никогда не узнаете! — ответил любезный седой Берджес.
Наступило минутное молчание.
— Хотите, я сообщу вам вполне истинную канву для детективного рассказа? — предложил мне Кид. — Но обещайте не умничать, если вы ею воспользуетесь.
— И, ради бога, не вводите меня в этот рассказ больше того, чем это будет необходимо! — прибавил Лемминг.
Я обещал и передаю эту историю в существенных чертах так же, как мне ее сообщили.
Рисунок. Тело лежало лицом вниз
Прошлой осенью, на рассвете сырого октябрьского дня свинопас Лемминга обнаружил труп одной деревенской девушки, по имени Эллен Марч, лежавший на краю глубокого оврага. — там, где дорога из деревни сворачивает на Лондонское шоссе. Повидимому, у Эллен было много друзей, которым она назначала по вечерам свидания, и Тополь Чаннэта, как называется этот перекресток из-за осеняющего его большого черного тополя, служил знакомым всем местом ее условленных встреч. Тело лежало лицом вниз на самом верху поднимающейся в гору пешеходной тропинки, которую деревенские ребятишки протоптали по оврагу, как раз «а том месте, где эта тропинка огибала угол под Тополем Чаннэта и переходила в Лондонское
шоссе. Свинопас разбудил деревенского констэбля, бывшего солдата по фамилии Ни-коль, который нашел рядом с трупом садовую лопатку с узким лезвием и обмотанной бичевкой рукояткой. Не видно было никаких следов борьбы,так как всю ночь шел дождь. Затем свинопас отправился будить Кида, который проводил свой недельный отпуска у Лемминга. Кид решил не тревожить хозяина (м - с Лемминг в это время была больна), но вместе с полицейским вызвал ручную тележку, на которой и довезли тело до ближайшего трактира «Кубок виноградного вина». Здесь и положили труп в ожидании прибытия врача.
— Он был в отъезде, — сказал Кид, — поэтому, я произвел осмотр тела. Не могло быть и речи о нападении. Кто - то, по-своему сведую-щий в анатомии, свалил ее умелым ударом как раз в основание черепа. И это было все. Потом Николь предложил мне пройти с ним к дому Джимми Тайнера.
— Кто такой был Джимми Тай-нер?-спросил один из нас.
— Последний ухаживатель Эллен, простодушный парень. Он- был подручным местного лудильщика и жил со своей матерью в коттедже в конце улицы. Было семь часов утра. Кругом, конечно, ни души. Джимми пришлось разбудить. Он высунул в окошко голову. Николь, стоя между капустой в огороде, приветливо, как змей искуситель, спросил его, что он делал накануне вечером, так как, мол, кто-то поколотил Эллен. Эффект, который произвела на Джимми эта новость, был потрясающий. Он одновременно стал одеваться и говорить в окошко и сказал, что убьет каждого, кто тронет Эллен.
Когда мы проходили по двору «Кубка виноградного вина», Николь отпер сарай и втолкнул туда Джимми. Лицо убитой было не прикрыто.
— Ужасно! — содрогнулся Берджес.
— Да! Джимми тотчас же пошатнулся. А Николь поддержал его и похлопал по спине: «Вот это — правильно! Готов показать перед судом, что это сделал не ты». Потом Джимми захотел узнать, какого чорта его сюда впутали. Николь ответил: «О, это только то, что французы называют очная ставка. Но ты-то ее выдержал». Тогда Джимми оперся на Николя и мы его вытащили из сарая, дали ему выпить и отвели обратно к матери. Но при до-просе он дал отчет в каждой минуте своего времени. Он оставил Эллен под Тополем Чаннэта, после чего на протяжении добрых четверти мили вдоль тропинки, оборачиваясь, через плечо высказывал ей, что он о ней думает. По счастью, двое-трое из деревенских девушек и парней слыхали его слова. Потом он пошел в «Кубок виноградного вина», напился и изливал всем и каждому свои жалобы на Эллен. Любопытно, что он был, повидимому, единственным порядочным парнем из всех ее кавалеров.
— Потом, — перебил Лемминг, — репортеры стали искать нить преступления. Они вели себя так, что вот-вот и нас тоже впутают в эту историю. Надо вам сказать, что эта негодная Эллен за несколько месяцев до того служила у нас прачкой. А моя жена... при ее болезненном состоянии... Но, слава богу, это не вышло наружу при следствии...
Наконец, пришли к заключению: «преступник или преступники — неизвестны».
— А как насчет лопатки? — сказал Мак Найт, сам замечательный садовник.
Рисунок. Я увидел наверху оврага мужчину
— Разумеется, это была главная нить, объяснявшая способ действия убийцы. Удар, судя по ручке, был нанесен сквозь ее прическу и с такой силой, чтобы достигнуть цели, не больше. Я сам бы не мог точнее оперировать. Полиция взяла лопатку, но она не навела ее на след. По общему мнению всей деревни, никто из знавших Эллен не замышлял против нее зла. Она была довольно популярной личностью. Конечно, деревня была немного разочарована, что Джимми выпутался; когда ему снова сделалось дурно на ее похоронах, это воскресило подозрения. Затем на севере слушалось дело об отравлении Гиша и репортерам пришлось удрать отсюда и заняться им.
— Ну, а теперь, — продолжал Кид, — о моих небольших данных. Я приехал в тот субботний вечер, чтобы провести здесь у Вильяма воскресный отдых. И не успел добраться раньше ночи. После сильного дождя машина шла плохо. Когда же я свернул с Лондонского шоссе на дорогу под Тополем Чаннэта, мои фонари осветили мотоцикл, прислоненный к тому краю оврага, где они нашли Эллен. Я увидел наверху оврага мужчину, нагнувшегося над женщиной. Конечно, как правило, в таких случаях не принято вмешиваться. Но мне пришло в голову, что с ними могло произойти крушение. А потому я крикнул: «Что-нибудь неладно с вами? Не помочь ли вам?» Мужчина сказал: «Нет, спасибо. Все благополучно», или что-то в этом роде, и я поехал дальше. Но буквы лежащего мотоцикла случайно совпали с моими собственными инициалами, а его номер — с годом моего рождения. Сами понимаете, что и их запомнил.
— Вы сообщили полиции? — строго спросил Мак-Найт.
— Сейчас же! — ответил Кид. — На Сайденхэмском шоссе был сержант, которого я лечил от салоникской лихорадки. Я высказал ему свое опасение: не сшиб ли я Ночью, по пути в Западный Викгэм, на одном из глухих поворотов на вершину холма, мотоцикл, и что мне хотелось бы узнать, не повредил ли я его. Немного найдется таких сведений, которые полиция не сможет сообщить насчет мотоциклистов. В двадцать четыре часа он собрал все нужные мне данные. Мотоцикл принадлежал некоему Генри Уоллин, человеку с независимыми средствами, жи-вушему около Митчэма.
— Но, ведь Западный Викгэм находится в Берк-шайре, и Митчэм тоже? — сказал Мак-Найт.
— Занятная вещь! — продолжал Кид, не обращая внимания на это замечание. — Большинство мужчин и почти все женщины совершают убийство в одиночку, но ни один человек не любит в одиночку охотиться за другим человеком. Полагаю, что это первобытный инстинкт. Вот почему я и втащил Вилли в это Шерлоко-Холмовское занятие. Ну, и возненавидели же вы его!
— Я еще не успел оправиться от этих репортеров! — отозвался Лемминг.
— Но я убедил Вилли, что нам следует навестить мистера Уоллина и принести ему в качестве раскаивающихся автомобилистов наши извинения. Мы поехали на моей двухместной машине в Митчэм. У Уоллина оказалась там маленькая, уединенная вилла. Встретившая нас старушка-экономка провела нас к Уоллину, который сажал луковицы в саду за домом.
— Прекрасный небольшой сад для такой почвы! — вставил Лемминг, который считает себя еще лучшим садоводом, чем Мак-Найт, хотя и держит двумя садовниками меньше.
— Это был крупный, сильный, темноволосый человек средних лет, с широко расставленными, как у быка, гла-зами. Некрасивый и, очевидно, очень болезненный. Вилли и я извинились перед ним и он тотчас же начал лгать. Сказал, что был в то время (т.-е., вы понимаете, в ночь убийства) в Западном Викгэме и припоминает, как ему пришлось увернуться от какого-то автомобиля. Повиди-миму, он был недоволен, что мы так быстро отыскали его номер. Разве он не должен был радоваться этому, видя, что мы помогаем ему установить его алиби?
— Вы хотите сказать, — внезапно сообразил Мак-Найт,—что он совершил убийство здесь в ту ночь, когда, по его словам, он был в Западном Викгэме, который находится в Кентском округе?
— Который находится в Кентском округе! Благодарю вас, так оно и есть! Мы продолжали беседовать об этом холме в западном Викгэме, пока он не упомянул, что был на войне, и это дало мне тему для разговоров. Затем он признался, что он страстный садовод и это ввело в разговор Билля. Нам обоим бросилась в глаза его нервность, которая странным образом не соответствовала его телосложению и голосу. Потом он предложил нам выпить рюмку гона в его кабинете. Тут-то и началась потеха. На стене висело четыре картины.
— Гравюры, гравюры! — поправил с «профессиональной точки зрения Лемминг.
— Ну, это тоже самое, не так ли, Вилли? Как бы там ни было, они вас очень взволновали. Сначала я подумал, что Вилли притворяется, но это оказалось подлинное волнение.
— Гравюры тоже оказались подлинными! — сказал Лемминг. — Сэнди, помните вы тех четырех «апостолов», которых я продал вам на рождестве?
— У меня сохранились квитанции, — сухо ответил тот. Кид продолжал:
— Вилли завел обычную беседу покупателя и Уоллин, повидимому, охотно согласился расстаться с гравюрами. Мы условились приехать снова и заключить эту сделку. Вилли дал Уоллину свою визитную карточку и мы распрощались с ним. Он провожал нас до выходной двери. Не проехали мы и пару миль, как вдруг Вилли обнаружил, что дал Уоллину не свою деловую, а личную карточку, со своим частным адресом в Беркшайре! Со времени убийства не прошло и десяти дней, и газеты все еще разнюхивали насчет этого происшествия. Кажется, я тогда же назвал вас дураком, Вилли?
— Да, до сих пор не понимаю, как мог я так ошибиться. И карточки-то разных размеров! — сказал бедный Лемминг.
— Нет, мы не имели успеха в роли охотников за людьми! — рассмеялся Кид. — Но Вилли и мне пришлось, конечно, снова поехать, чтобы закончить эту покупку. Произошло это неделей позже. И на этот раз, разумеется, Уоллин, не будь дураком, удрал и не оставил адреса. Старушка сообщила нам, что ему приходилось уезжать таким образом на целые недели. Мы растерялись, но надо отдать Вилли справедливость, что он спас положение своим чертовским коммерческим инстинктам. Он сказал, что ему хочется еще раз взглянуть на гравюры. Старушка согласилась и повела нас в кабинет, сняла со стены гравюры и спросила, не хотим ли мы чаю. Вилли углубился в гравюры, соображая, сколько он сможет содрать за них с Сэнди; я осматривал комнату. В ней стоял наполовину открытый шкаф, наполненный инструментами и сверху на них лежала садовая лопатка. Такого же образца, как та, которую Николь нашел около головы Эллен. Я так и встрепенулся. Никогда еще я не изображал из себя Шерлок Холмса, вне моей собственной профессии. Потом старушка вернулась и я принялся за нее. Когда я был шестипенсовым врачом в Лэмбете, половина моего большого успеха...
— Можете это пропустить, — заметил Мак-Найт. — Меня интересует убийство.
— Подождите до вашего следующего приступа подагры и тогда вы мной заинтересуетесь, Сэнди. Так вот: она разговорилась и пожелала получить бесплатный совет. Я дал ей его. Тогда она стала рассказывать о Уоллине. Кажется, она была его нянькой. Как бы там ни было, она знала всю его жизнь и рассказала, что он человек с большими достоинствами, но очень больной. На войне он был ранен, отравлен газами и перенес гангрену, после чего (о, она выболтала нам все это, сама того не замечая!) у него помутился рассудок. Она выразилась так: «он зацелован феями».
— Красиво сказано, очень красиво! — заметил Берджес.
— То-есть, будто его поцеловали феи? — спросил Мак-Найт.
— Невидимому, так, Сэнди. Никогда прежде не слыхал этого выражения. У нее был медленный, гипнотизирующий голос, словно вытекающие из молочника густые сливки. Все, что она говорила совпадало, с моими собственными предположениями. Уоллин пережил жизненный кризис и, принимая во внимание, что как раз в тот же период он перенес раны, газ и гангрену, почему бы его болезненное состояние не могло увенчаться чем-нибудь вроде безумия. Мне это было понятно, а старушка была достаточно любезна, пересказывая мне это снова и заранее выдвигая доводы в его защиту. Удивительно умелый способ расследования. Родственники пациентов зачастую бывают таковы, особенно жены.
— Да, но что же насчет Уоллина? — спросил я.
— Подождите минутку! Мы с Биллем уехали, обсудили насчет лопатки и всего прочего и оба согласились, что нам следует пустить в ход наши доказательства. Тут, однако, мы споткнулись. Охота за человеком — грязное занятие. Поэтому мы пошли на компромисс. Я знал одного парня из сыскной полиции, которой воображал, что у него блуждающая почка. Мы решили изложить ему все дело, чтобы он взял его дальше в свои руки. Однако, ему пришлось уехать на север и он написал мне, что не сможет увидеться с нами раньше вторника на следующей неделе. Это было бы через три или четыре недели после убийства. Я снова приехал провести с Вилли конец недели и в субботу вечером мы уединились с ним в его ком нате, чтобы вывести окончательные заключения из наших данных. Я пытался, насколько мог, подкрепить ими мою собственную теорию. Да, если хотите знать, я полагал, что моя машина спугнула это животное, прежде чем оно успело что-нибудь предпринять. И вдруг в кабинет влетела горничная Вилли, за ней Николь, а за ним Джимми Тайнер!
— На счастье жена моя была в это время в городе! — сказал Лемминг. — Все они орали одновременно.
— И еще как! — сказал Кид. — Николь громче всех. Он был весь забрызган грязью и размахивал остатками своего шлема, а Джимми был прямо в истерике. Николь завопил: «Поглядите на меня! Поглядите на эту штуку! Все ясно! Посмотрите на меня! Я разгадал!» И, действительно, он нашел разгадку! Когда они успокоились, выяснилось, что он гулял вместе с Джимми по дороге около Тополя Чаннэта. Услыхав за собою ломовую телегу, — вы знаете, какая это узкая дорога, — они поднялись на ту тропинку (я уже упоминал вам про нее), которую протоптали деревенские ребятишки. Это была телега местного подрядчика Хайби с двумя балками для каких-то новых лавок на Лондонском шоссе. Они доставляли их поздно вечером в субботу, чтобы рабочие могли приняться за постройку в понедельник. По словам Николя, это было частное соглашение между мастером и служащими Хайби, так как их союз не позволяет им ставить больше двух балок в неделю и подряд-чики при поставке ограничивались этим количеством. Так вот, эти балки как-то ухитрились взгромоздить на телегу для перевозки кирпичей, с откидным задком. Вместо того, чтобы наклоняться вперед, они торчали назад, как хвост фазана, высоко поднимаясь кверху, и перевешивались за край телеги. На концах они были связаны одним-двумя оборотами веревки. Вы понимаете?
Рисунок. Вилли углубился в гравюры
Пока что нам было непонятно и Кид пояснил:
— Николь рассказал, что он первый поднялся наверх оврага, Джимми последовал за ним. После нескольких шагов Николь почувствовал, как с него сшибли шлем. Будь он на несколько футов выше на холме, его голова слетела бы с плеч. Телега заскользила на смоле Лондонского шоссе, свернув на него с левой стороны, — ее задок повернулся направо и балки, описав вместе с ними поворот, едва не размозжили голову Николя. К тому времени, когда он снова перевел дух, телега уже въехала в левую канаву. Он тотчас же остановил возчика. Тот сказал, что все телеги всегда в сырую погоду скользят под Тополем Чаннэта из-за кривизны дороги и им вечно приходится застревать на этом месте. Он стал проклинать дорожные власти и Николя за то, что тот попался ему на дороге. Тогда Джимми Тайнер понял, что это означает, и влез на телегу, закричав: «Ты убил Эллен!» Николь с трудом помешал ему задушить этого парня, но оттащил его не прежде, чем Джимми заставил возчика признаться, что он доставлял балки в ту ночь, когда была убита Эллен. Конечно, возчик ничего не заметил.
Затем Николь явился к Леммингу и ко мне, чтобы все обсудить. Я дал Джимми брому и отослал его к матери. От него было немного пользы, кроме его свидетельского показания. Потом Николь снова пересказал нам все несколько раз, чтобы зафиксировать это в нашей памяти. На следующее утро он, я и Билль посетили старика Хайби, прежде чем тот успел уйти в церковь. Мы заставили его продемонстрировать нам все: вытащить замешанную в этом происшествии телегу, наложить на нее тем же способом такой же груз и посадить того же возчика. Мы продержали телегу пол-воскресенья под дождем и благодаря скользкой почве она каждый раз, огибая этот угол, въезжала в левую канаву Лондонского шоссе. И каждый раз ее задок с балками описывал дугу вдоль края оврага, как человек, замахивающийся на мяч гольфа. И в этот момент каждому, кто находился бы в полудюжине шагов на этой тропинке школьников, угрожала верная смерть. Мы раздобыли несколько реек и воткнули их вдоль тропинки, чтобы проверить наши предположения (Джимми Тайнер сообщил, что Эллен была ростом в 5 футов и три дюйма). И оказалось, что балки должны были ее задеть. Понятно вам, что произошло? Мы поняли. Задние колеса телеги каж-дый раз с некоторым сотрясением наваливались на край с врага, а балки дрожали и отклонялись на несколько дюймов в сторону, вроде дубин и для гольфа. Очевидно, этот небольшой, боковой размах пришелся по основанию черепа Эллен с достаточной силой, чтобы спалить ее замертво, как убиваемого ударом в мозжечок быка. Не правда ли дьявольский случай? И тогда Джимми Таймеру при-шло в голову, что если бы она сделала всего два шага дальше, она невредимо обогнула бы угол оврага. Потом он вспомнил, что она внезапно замолчала во время «размолвки», а он не вернулся обратно, посмотреть, что с ней такое!
Каждый из нас высказался по поводу всего выслушанного нами, а потом Мак-Найт спросил:
— Но... если так... почему же скрылся Уоллин?
— Это следующий этап нашего повествования, уважаемый сэр! Лемминг лишен инстинкта настоящего охотника за людьми. Он оробел. Мне пришлось напомнить ему насчет гравюр, прежде чем он собрался снова поехать к Уоллину. Мы с Вилли застали его дома. Я его не видел, пожалуй, около месяца и с трудом узнал его. Он весь потух — все лицо было в морщинах, а глаза словно успели заглянуть в ад. В наши времена приходится встречать такой взгляд. Но увидев нас, он необычайно ожил. И старушка тоже. Если бы он был собакой, он завилял бы хвостом от радости. Мы очень смутились, потому что это была не наша вина, что мы не засудили его на всю жизнь. Пока мы разговаривали о гравюрах, он неожиданно сказал: «Я вас не обвиняю: я и сам бы поверил этому на основании таких улик!» Лед был сломан. Он рассказал, что почти что наехал в ту ночь на тело Эллен, мертвое и коченеющее. Потом я вынырнул из-за угла и окликнул его и это его перепугало. Он вскочил на свой мотоцикл и скрылся, позабыв лопатку. Кстати, он поднял эту лопатку в предыдущую ночь у старого демобилизационного лагеря около Банстед-Доунс. Роковая случайность, не правда ли?
Когда Билль и я впервые посетили его и стали плести нашу небылицу насчет Западного Викгэма, он заподозрел, что за ним следят, а путаница Вилли с визитными карточками окончательно уверила его в этом. Поэтому он скрылся. Спустился в свой под-вал и ждал там, с револьвером в руке, готовый пустить себе пулю в лоб, когда придет приказ об его аресте.
Какой ужас! Подумайте только! Подвал, свеча, кипа изданий по садоводству и заряженный револьвер! Ведь ни один суд в мире не поверил бы в его объ-яснения своих поступков. «Взгляните на это с точки зрения прокуратуры», — сказал он.—«Человек средних лет с медицинским свиде-тельством, которое пояснило бы всякую потерю самообладания, оказывается ночью, под проливным дождем, в пятидесяти - шестидесяти милях от своего дома, на вершине оврага. Он оставляет там, вместе с телом девушки, тот самый вид орудия, который мог причинить ей смерть. Я прочел о лопатке в газетах. Разве вы не представляете себе, какой оборот приняло бы для меня это дело?» — сказал он.
Я опросил его, что же он делал там? Уоллин ответил, что сажал растения.
— Что вы сказали ему на это, Вилли?
— Разумеется, спросил его, что это были за растения? — отозвался Лемминг и обратился к Мак-Найту.—Это были нарциссы и какой-то сорт жимолости.
Мак-Найт с компетентным видом кивал головой, пока Лемминг распространялся в течение одной-двух минут о понятных только садоводу вещах.
— Садоводство не моя область, — вмешался Кид, но вопросы Вилли оказали чудесное действие на мистера Уоллина. Он прекратил свой разговор о самоубийстве и перевел речь на садоводство.
Оказалось, что после своей отставки, Уоллин покинул госпиталь с целым армейским корпусом, кричавшим ему в уши. И суть их приказаний сводилась к тому, чтобы он сажал всякие растения по всей местности. Понятно, сначала он терпел это, а потом вернулся в свой дом в Мит-чэм и повиновался этим приказаниям, и пока он выполнял их, голоса молчали. Если же он прекращал свою работу хотя бы на неделю, они снова поднимали адский вопль. Будучи методическим человеком, он купил мотоцикл и обшитую клеенкой корзину и ездил повсюду, рассаживая везде свои растения. Днем он высматривал подходящие места, а с наступлением темноты принимался за дело. В ту ночь он работал вокруг Тополя Чаннэта и наткнулся прямо на труп Эллен. Это открытие потрясло его. Но я снова направил его речь на его собственные симптомы. — Все проклятье заключается в том, — сказал он, — что, будучи представленным самому себе, он не желает для себя ничего лучшего, чем эта работа по посадке. Эти голоса со своими приказаниями выматывают из него душу.
Уоллин признался нам, что если бы ему пришлось пред. стать перед судом, ему наверняка пришлось бы рассказать все насчет своих голосов, своего ночного садоводства, и его послали бы в «сумасшедший дом. Вот чего он боялся больше виселицы! Я продолжал выспрашивать его насчет его голосов: иногда они бывали похожи на голос его сиделки в госпитале, но звучали громче и перемешивались с ужасными наркотическими видениями.
Вилли, слушавший все время Уоллина с таким значительным выражением лица, какое мне еще никогда не случалось видеть у него вне стен его лавки, сказал: «Теперь, мистер Уоллин, я приведу вам на память то, что читала или рассказывала вам ваша сиделка и что потом повторяли ваши голоса». И начал плести ему длинную детскую сказку насчет каких-то ребятишек, которые сажали цветы на чужих лугах на радость тем людям, у которых нет садов. Послушали бы вы только Вилли! Он может стать красноречивым даже там, где не пахнет деньгами!
А Уоллин облегченно подтверждал, что это и были именно те самые слова, и вставлял свои собственные воспоминания. С него градом струился пот и он словно сбросил со своих плеч десяток лет. Старушка-экономка поднялась, чтобы принести нам ужин. Но когда Вилли начал свою сказку, она остановилась и выслушала ее всю до конца. Потом Уоллин поднял руку, словно прислушиваясь к своим проклятым голосам. Отстранил их рукой, опустил на стол голову и зарыдал. Боже мой, как он рыдал!
Уоллин не хотел отпускать нас и цеплялся за нас как ребенок. Итак, после ужина, мы подробно проанализировали всю его историю. Сильные боли и наркотики сделали то, что эта детская сказка застряла в одном из уголков его мозга, пока она не превратилась в навязчивую идею, перемешанную с звуками бомбардировки и ночными кошмарами. Как только мы разъяснили ему все. она улетучилась как эфир, не оставив никакого следа. Я отослал его в постель. Старушка проводила нас до двери и смотрела на нас, как на двух чародеев, которые, по ее словам, сняли с ее питомца злые чары.
— Так оно и было! — заметил Берджес. — Чем же он потом занялся?
— Купил прицепную коляску к своему мотоциклу, чтобы брать с собой побольше растений, и разъезжает по всему округу и сажает счастливый, как... Чего бы я только не дал, чтобы обладать хотя бы крупицей его счастья! Но, заметьте себе, он тотчас же покончил бы с собою, если бы Вилли и я вызвали его арест. Нет, мы совсем не первоклассные Шерлоки Холмсы!


„РИН ОУН"
Очерк Е. Шведе
Английский линейный крейсер.
(Одно из самых больших военных судов мира).
Самыми значительными по своим размерам военными судами являются линейные крейсера. Задачи, которые ставится этим судам в военное время *), требуют от них сильной артиллерии, большой скорости хода, хорошей броневой и подводной защиты, большого запаса топлива, а все взятое вместе требует большого «водоизмещения», т.-е. веса корабля. (Вес корабля равен весу воды, вытесняемой его подводной частью).
*) Образование авангарда главных сил (линейных кораблей), поддержка разведки более мелких быстроходных крейсеров, а во время боя — охват противника.
К числу самых больших линейных крейсеров принадлежит английский крейсер «Риноун».
Водоизмещение «Риноуна» составляет 32.000 тонн (одна тонна = 62 пуд., следовательно, весь он весит около 2 миллионов пудов); длина его равна 242 метрам и, таким образом, если «бы его поставить вертикально на корму, то по высоте он превысил бы Исаакиевский собор в 2 1/2 раза (высота собора около 100 м.); ширина крейсера 32 метра, что соответствует половине ширины «Проспекта 25 Октября» б. «Невского» в Ленинграде), а если бы его поставить среди улицы, то высота его корпуса от киля до палубы (не считая домовых труб и мачт) сравнялась бы с шестиэтажным домом (около 15 м.).
Экипаж крейсеров состоит из 1.240 чел.
Главную артиллерию «Риноуна» составляет 6 пятнадцатидюймовых орудий **), стреляющих на расстояние в 22,6 килом. снарядом весом в 52 пуда. Как видно из чертежа, эти 6 орудий установлены в трех двухорудийных башнях: две башни одна над другой в носовой части корабля, а одна большая на корме. Кроме крупных орудий, крейсер имеет 15 скорострельных 10 с. (4") орудий для стрельбы по миноносцам и другим мелким судам, и 4 противоаэропланных 10 с. (4 дюйма) орудия. (На чертеже — сразу за второй от носа башней).
**) Диаметр канала таких орудий составляет 15" или 38.1 сантим).
«Риноун» имеет также и торпедное вооружение, состоящее из 2 подводных и 8 надводных торпедных аппаратов (диаметр аппаратов 53 сайт.).
От попадания неприятельских снарядов крейсер защищен вертикально боевом поясом, толщиной до 9 дюймов, и, кроме того, горизонтальной броневой защитой в виде броневых палуб (от попаданий сверху снарядами и бомбами с самолетов толщиной до 3 дюймов); его башни с крупными пушками покрыты 11-дюймовой бронею, а бое-рая рубка (т.-е. круглая башневидная постройка, из которой во время боя происходит управление кораблем и его оружием) бронею в 10", т.-е. 10-дюймов.
От попаданий торпед и от действия взрывов мин крейсер защищен в подводной части с обоих бортов особыми сигарообразными наделками — «противоминными утолщениями», имеющими целью удалить насколько возможно район взрыва от жизненных" частей и механизмов корабля.
Скорость хода «Риноуна» довольно значительна и достигает 33 узлов, что составляет 33 морских мили или 61,2 километра в час. Ход ему придается четырьмя винтами (на чертеже — в нижней части корабля, непосредственно под грот-мачтой, т.-е. заднею мачтой), развивающими 126.000 лош. сил. Турбины эти приводятся в действие па-ром, получаемым из 42 водотрубных котлов (на чертеже — в нижней части корабля, непосредственно под дымовыми трубами, соединенными с котлами дымоходом). Котлы отапливаются нефтью. Обе мачты «Риноуна»—треногие (для прочности), причем на фок-мачте (передняя мачта) мы видим большие надстройки (боевой марс), где устанавливаются различные приборы для одновременной наводки и стрельбы из всех орудий по неприятелю. У кормовой трубы видны башенновидные пристройки, на которых поставлены прожектора (кроме того, прожектора имеются еще и на мачтах). У основания фок-мачты расположен передний мостик, с которого производится управление кораблем в обстановке мирного плавания (выступает вперед рулевая рубка, со штурвалом, с помощью которого, при посредстве различных передаточных механизмов, происходит перекладка руля; руль на чертеже непосредственно за винтами).
Внутреннее размещение крейсера в общих чертах таково: надстройка в средней части судна (спардек) и две следующие палубы (этажи) служат главным образом для размещения личного состава; в помещениях, расположенных в подводной части, разного рода вспомогательные механизмы, нефтяные цистерны, запасы воды, а также запасы снарядов и пороха. Запас нефти, принимаемый крейсером, достигает 4.300 тонн, что позволяет ему без дополнительной догрузки проходить расстояние в 4.000 морск. миль (7.400 килом.).
В одном из следующих номеров „Вокруг Света" будет помещен продольный разрез океанского гиганта-парохода.


НА ПОБЕРЕЖЬИ ИНДИЙСКОГО ОКЕАНА 

Проходят дни, годы, века, но рыбная ловля Восточного побережья Индии остается такой же примитивной, как и раньше.
Орудия лова просты и неизменны. Маленькая, с трудом выдерживающая двух человек, лодка без киля — «катамаран», сетка и отважный до безумия смуглый рыбак. На каждом «катамаран» один, редко два человека. Управляют стоя.
В океане тихо, но у берега сердитая волна прибоя. Вздымаясь и опускаясь, рассыпается он белой пеной, с грозным рокотом уходит волна, чтобы с новой силой броситься на ненавистный берег...
По пояс, по горло в бурлящей воде, ловко рассекая волну сильной рукой, индус выводит свое детище, «катамаран», на спокойную воду. Исключительная ловкость, отвага, сила. Оплошность — смерть. Красиво играют железные мускулы под черной кожей. Небольшого роста, пропорционально сложенные, коренастые, они напоминают цирковых гимнастов. Нервно сжимая в руке кривой нож, зорко смотрит смельчак за переливающейся поверхностью. Быстрая акула страшнее штормовой волны, опаснее яда кораловой змеи. Верный хват шилообразными зубами, хруст костей, пронзительный крик... и только полоска красной воды выдает недавнюю трагедию. Но не каждое нападение для акулы кончается благополучно: виртуозно плавая, рыбак стремится поднырнуть под чудовище и ударить его в брюхо ножом. Верная рука редко дает промах.
Далеко в открытый океан отправляются смелые моряки. В дни большого лова несколько лодок, соединенных мережами, ловят вместе. Невиданное, сказочное прекрасное зрелище. Далеко рокочет прибой, медленно, в сосредоточенном молчании, продвигается флотилия среди густой мглы тропической ночи. Резкий вскрик и океан ожил. Запылали факелы, крики, пронзительные вопли. Едущие на встречу загоняют рыбу. Мечутся в ужасе полусонные чудовища, с шумом взлетают вспугнутые птицы. Исход один, туда где спасительная тишина, туда где темно. И обалделая рыба забивает сетки предприимчивых рыбаков. Разбор улова — торжественная минута: много рыбы, много пищи. Отвратительные акулы, скаты, громадные черепахи, вызывают радостные улыбки на обветренных лицах рыболовов. Труды многих часов не пропали даром.
Однако, не всегда день кончается благополучно. Внезапно, при ясном небе, налетающие ураганы не дают скрыться отважным морякам в бухту. Ревет тайфун, с шумом и грохотом разбивается бешеная волна, сокрушая препятствия на своем пути. Бессильна ловкость и отвага; громадные валы разбивают в щепы ничтожную скорлупку и обессиливают бросившегося к берегу вплавь храбреца.


ВОЛЯ К ЖИЗНИ
Рассказ К. ГРЕКОВА.			Рисунки И. КОРОЛЕВА.

«Промчится год, весна настанет, Вернусь к тебе в наш светлый край»...
— Какой там сумасшедший распевает о весне на сорокаградусном морозе? — раздался грубый полос.
Певец смолк и быстро обернулся.
На границе освещенного костром пространства, стояла высокая темная фигура, за ней выглядывали острые заиндевевшие морды собак и виднелся силуэт саней.
— Привет вам, кто бы вы ни были... Садитесь и грейтесь! — Предложение, несомненно, было сделано от души и под шестидесятым градусом северной широты заключало в себе особый заманчивый смысл; однако, обладатель грубого голоса не торопился последовать ему; оставаясь сам в тени, он попрежнему пристально рассматривал сидевшего у костра.
Подобный прием, очевидно, пришелся не по вкусу последнему; один прыжком он очутился около незнакомца и в его руке зловеще блеснула сталь револьвера.
Впрочем, голос нападавшего звучал столь же мелодично, когда он с ласковой улыбкой сказал:
— Не сердитесь! Но я не особенно люблю, чтобы меня разглядывали, оставаясь сами в тени... Не угодно ли присесть?
Пришелец, у которого при внезапном нападении не дрогнул ни один мускул в лице, только руки автоматически поднялись вверх, молча прошел к костру и опустился на снег, не переставая всматриваться в своего странного противника.
Тот, в свою очередь, занял прежнюю позицию на поваленном стволе сосны, и, положив револьвер на колени, сказал:
— Можете опустить руки, теперь все хорошо. Освобожденный, как ни в чем ни бывало, протянул ему руку:
— Вы — настоящий... пожмите руку! Сперва, когда вы горланили, я решил, что это какой -нибудь одуревший от виски промышленник, но вы оседлали меня и я говорю, что вы — настоящий... Пожмите руку! Как вас зовут?
— Франк Гарвей! — ответил хозяин костра с добродушной усмешкой, пожимая сильную, жилистую руку. — А вас как?
— Мельвиль... Инспектор Мельвиль.
— Ото! — в возгласе Франка слышалось радостное изумление.
— Я вижу вы слыхали обо мне?
— Еще бы! От Википега каждый десятый поминал вас, а в Карибу все толковали о погроме в Ла-Ронже и о том, что инспектор Мельвиль преследует бандитов...
Говорили, что от вас еще никто не уходил и что от Ред-Ривера и до Мекензи нет лучшего агента. Мельвиль усмехнулся себе в бороду.
— Да, мне в общем, везло.
— Вы и теперь на следу?
— След-то следом, но они намного впереди. Подлецы пронюхали, что я послан за ними и удирают во все лопатки.
— Сколько их?
— Трое.
— А вы... один? — В глазах Франка отразилось удивление.
— Один! Скольким же еще быть?
Канадец с таким наивным изумлением вскинул свои серые глаза, что не могло родиться и тени подозрения о похвальбе.
— Район слишком велик, правительство не может его обслужить, если станет скучивать наши силы.
— Но не может же правительство требовать, чтобы один агент арестовал троих. Особенно в этом краю, где вообще не люди, а волки.
— Ошибаетесь, может требовать и требует. Мы ведь проходили совершенно особую школу...
— «Особая школа», — Франк кивнул головой.
Ему вспомнились многочисленные, почти легендарные отчеты о подвигах этих людей, сынов суровой снежной страны, об их эпической борьбе с их соотечественниками - преступниками, такими же волчьими сердцами, в борьбе с беспощадной природой их неприглядной родины.
Да, в рядах северо-западной полиции человек проходил совершенно особую школу, необычайную школу!
Франк задумался. Да, вот люди, которые не знают безумных метаний мысли и чувств, железные души, для которых любовь к подвигу ради подвига, к труду ради труда — единственный стимул, для которых психология «солдата на посту» и неукротимая энергия делают самое невероятное возможным; вся их жизнь— борьба и труд, и у них можно научиться борьбе и труду.
Здесь все иное, и природа и люди, и чтобы здесь жить, бороться и выиграть, надо раз навсегда отказаться от привычных понятий о пределах человеческой воли и сил, отказаться от ничтожных масштабов города.
— Впрочем, нынешняя дичь, кажется, не один пот с меня сгонит. Первостатейные мерзавцы; но надо отдать справедливость — настоящие парни.
— Ага! Вы и меня так назвали... что это значит?
Канадец пристально посмотрел на него, над бровями залегла глубокая складка.
— Ну, как это... я, видите, не горазд объяснять, но вот я видел ваши руки, когда вы сняли рукавицы, чтобы пристроить котелок, и понял — ваши руки не знали работы, да и лоб у вас белый такой чистый, как у женщины. Но... вместе... в вас есть мозг и сила. Вот вы пришли в нашу страну, я не знаю зачем, но во всяком случае не за деньгами, это уж верно, и я говорю, вы самый такой, каких нам, надо... Многому еще, пожалуй, придется вам поучиться. Например, не распевать по ночам у костра, рискуя получить унцию-другую свинца в череп. Многому и другому. Но я говорю, вы справитесь... потому у вас есть закваска... Это я сразу увидел по вашему прыжку ко мне... Вот и ска-зал вам, что вы... как и следует быть... настоящий. Зачем вы пришли сюда?
Франк весело поглядел в простое сильное лицо собеседника.
— Зачем я пришел? За жизнью, Мельвиль, за силой! Затем, чтобы и взаправду сделаться «настоящим». Вот, вроде вас...
— Ну! — тот одобрительно усмехнулся. — Трудновато вам будет... А зачем вам это?
— Долго пожалуй, рассказывать, а впрочем... — и задумчиво обращая лицо свое к холодным северным звездам, он в коротких словах передал случайному товарищу странную повесть своей жизни.
Рисунок. Смертельный ужас здорового животного, перед угрозой смертельной заразы.
Тот сосредоточенно слушал.
Видно было, что его мысль непривычно усиленно работала, стараясь понять эту чужую жизнь, понять ее безмерную, нелепую сложность, ее безумные больные причуды.
— Жил юноша,  богатый, цветущий, независимый и пробегал свой путь в жизни среди магнатов огромного мирового города, шутя и играя, с гордым презрением к жизни, разбрасывая кругом свое золото, а с ним и все природные сокровища своего духа и тела.
Достойный сын расы праздных... Достойный сын мирового города...
Неуклонно приближался он к той заветной ступени, которая считалась верхом достижения окружавшей его золотой молодежи, ступени, на которой не было бы в душе уже ничего, кроме пустоты, скуки, презрения ко всему в жизни, к самой жизни...
Ничего, кроме пресыщения и его верной тени — цинизма.
Уэнрайты, Уайльды, утонченная пустота и пустая утонченность, наглый нигилизм праздных—вот тот идеал, к которому он шел. А жизнь не прощает тем, кто каждым своим словом клевещет на нее, кто каждым своим делом позорит ее.
В одно жуткое утро он увидел на своем носовом платке красное пятно.
— Кровь! Сперва он был испуган. Потом пришла на помощь изощренная в отрицании жизни логика. Циничная философия денди. Он успокоился и только где-то там, на самом дне души приютился, сжавшись в комок, здоровый ужас живого перёд обреченностью.
Но вот на пути его стала девушка. Прогулки, катания, игры... Потянулся к солнцу золотой колос любви...
Однажды, утомленные зноем большого зала, они вышли в сад. Легкая беседка над обрывом реки. Ночь... Заглушённые звуки музыки... Вся та вечно старая и вечно властная бутафория, которой природа создает необходимое ей в душе человека, будь он чернорабочий, клерк или почти готовый философский апостол дендизма...
Слова лились сами собой. Простые, славные... Руки сами нашли друг друга. Смешались пряди волос... Протянулись губы к губам... Все существо его напряглось в счастливом порыве, ее головка уже лежала у него на груди и вдруг... он вскочил, задыхаясь, поспешно прижал платок к губам... Поздно!...
Маленькие алые пятна уже легли по его белой бальной рубашке, по ее белому бальному платью... И первое, что он увидел, прежде чем ее мысль, воспитанная поколениями в условных формах сдержанности и сочувствия, бросила ее к нему с возгласом тревоги и сострадания, — первое, что он прочел в ее глазах — был ужас, смертельный ужас здорового животного перед угрозой смертельной заразы.
А его уже бил беспощадный припадок кашля и уже не пятнами, а беспокойной струйкой уходила на носовой платок жизнь из его отравленных легких. А она уже осилила первый ужас... Снова была близкая, любящая. Прижимала его голову, отирала своим платком смертный пот с его лба. Но уже созрела в нем решимость, решимость отчаянная, рожденная ее первым испуганным взглядом, решимость уйти... Уйти ради нее... юной, здоровой, нетронутой! Уйти и, или вернуться исцеленным, или...
Франк смолк и подбросил хворосту в огонь. Ему казалось, что жуткие воспоминания прошлого сдвинули темное кольцо ночи вокруг крошечного светлого круга его настоящего.
Мельвиль долго, молча, набивал и раскуривал свою трубку, с мрачным, негодующим видом. Наконец, его резкие черты смягчились и, уставясь на Франке с выражением добродушного юмора, он спросил:
— И маленькая белая девочка победила в вашем мозгу всех философов... Уайльдов или как их там?
— Победила, Мельвиль!
— Так вот, взяла вас со всей вашей хваленой мудростью проходных лодырей, взяла на руки, прижала на груди и вся эта ваша циничная галиматья пошла туда, куда ей и надо к чертям?
Густая краска залила лицо юноши, он было задорно поднял голову, но глянул в честные серые глаза, светившиеся необычайным внутренним светом бодрого смеха и понял, что всякая обида была бы лишь глупо-смешной.
— Да... пригрела... укачала... спасла! Канадец мотнул головой.
— Нет, не понимаю я вашей породы. Вам все дано, не вы у жизни в когтях, а жизнь в ваших руках... А вы? Вы пакостите ее, себя самих... становитесь страшной заразой для духа и тела всякого здоровою существа, которое осмелится приблизиться к вам... Не понимаю я вашу породу и чувствую, если столкнусь с ней когда, буду ненавидеть и презирать ее со всей ее праздной гнилью и грязью...
Он несколько времени сердито сопел.
— Но вы — молодец! Вы ушли... Вы показали, что в вас есть еще сила! Не в легких, не в мускулах, а та... другая. И это главное. А остальное придет! Придет вместе с трудом и борьбой новой вашей жизни.
— Давно вы в Канаде?
— Тридцатый месяц.
— И болезни, конечно, нет и следа, раз вы позволяете себе петь на таком морозе?
— Уже месяцев восемь, как и намека на боль не было.
— И на душе, ясно?
— Ясно, Мельвиль!
— Значит, пришла жизнь, пришла сила?
— Пришла. Мельвиль!
Оба смолкли, только костер, славно потрескивал, да собаки ворчали порой одна на другую.
Канадец стал укладываться, но перед тем, как убраться с головой в свой мешок, он вытянул руку и сказал:
— Доброй ночи... вы—молодец и я рад, что встретился с вами!
Красивая седоватая голова исчезла и Франк остался наедине со своими думами. Бодрые были думы и к бледной морозной заре родилось из них бодрое молодое решение.
—————
Далеко к северу от реки Мира, к востоку от медлительных величавых истоков могучего Мекензи, до самых вечных льдов Северного Океана, тянутся мертвенные каменистые пустыни, страна снега и мрака, грозный Баррен-Граундс.
Северный олень, муз и песец лишь порой оживляют безлесные, увитые белым саваном равнины, но настоящий царь этих безотрадных пустынь — волк.
Худой и свирепый, с внутренностями, раздираемыми вечным голодом, с горящими, налитыми кровью глазами, рыщет серый зверь среди тьмы и стужи своей жестокой родины, с бесконечной жадностью и бесконечной терпением пробегает он огромные пространства в поисках мяса, и особенно крови, теплой крови.
—————
Олень перестал слизывать сухой лишайник и тревожно втянул в себя воздух. Он не нуждался в анализе для своих ощущений, вековой опыт поколений жил в его узком черепе и, внимая голосу крови, он знал несомненно, что опасность близка Надо было только распознать, откуда она надвигалась.
Из-за небольшого снежного возвышения высунулось серое оскаленное рыло. Волк прыгнул, олень не видел прыжка, но, повинуясь мгновенному внутреннему сигналу, быстро и с силой ударил задними ногами и серый хищник со злобным и в то же время жалобным воем, ткнулся мордой в снег.
Волк вскочил, ринулся было снова, но он был слишком стар и слишком долго голодал и потому опять рухнул... Присел и с горестным повизгиванием отчаянно смотрел вслед мясу, которое, заложив огромные рога на спину, вихрем мчалось в снежную даль, преследуемое еще несколькими серыми тенями.
Поглощенный своим бедственным промахом и раз-битой челюстью, волк не заметил, как из-за соседней каменистой гряды появился человек. Грянул выстрел и кончены страдания волка. Странно ковыляя, человек подбежал, припал и жадно стал тянуть горячую кровь. Наконец, оторвался и глубоко удовлетворенно вздохнул:
По привычке одиноких заговорил сам с собой...
— Так, волк выследил оленя, олень убежал. Человек выследил волка — волк мертв. Волк хотел съесть меня, человек съест, волка. Человека выслеживает другой человек, так... и если человек не сумеет уйти, как олень... Тот, другой, убьет его, как волка. Так.., все правильно. Это закон!
Он принялся с помощью большого ножа сдирать с волка шкуру, продолжая бормотать:
— Было трое людей и девять собак. Шли быстро... К северу. Везли золото. Холод... еды не стало... один слег... одна собака... две собаки... пять собак. Идем дальше... холод... другой слег. Идем дальше... холод... Иду один. Быстро... съел собаку... вторую... Две убежали... Убил волка. Съел и... дальше не пойду. Издохну на этом проклятом золоте, а не пойду!
Он смолк и тревожно прислушался.
— Дьявол! — он погрозил кулаком по направлению к югу. — Дьявол, когда бы не ты шел за мной. Пусть хоть трое, но не ты! Я бы пошел навстречу всякому... но тебе — нет. Я слишком старый волк, чтобы не знать, какое мясо мне по зубам.
Снова смутная тревога заставила его смолкнуть и насторожиться.
Это не был обычный страх смерти или хотя бы предчувствие ее. Нет, просто на его волю легла тень другого, сильнейшего. Так чувствует себя тигр, загнанный в угол клетки властью человеческого взора.
— Нет, так нельзя! Что я дрожу, словно рудокоп, напавший на «гнездо».
Он поднялся, ковыляя на отмороженных ногах, добрался до каменистого холмика и стал взбираться на вершину. Огромная белая равнина уходила в мглистую немую даль и в ее великом спокойствии, казалось, не было и не могло быть ничего, что напоминало бы жизнь и движение.
Однако, изнуренный тревогой, взор человека скоро открыл в ней маленькую темную точку... Вот она исчезла и снова появилась, снова исчезла. Он продолжал неподвижно стоять; не чувствуя холода, не отрываясь, смотрел он, как точка медленно увеличивалась...
Он знал, что это шла смерть. Смерть шла в лице другого, сильнейшего и уйти от нее не было сил. Еще месяц назад, он не подумал бы сдаться без боя. Но теперь?
— Да, старина, пришла пора! — Он иронически подмигнул самому себе.
Север сломил его. Сел на камень и, подперев голову руками, неотступно следил, как медленно, но неуклонно подползала смерть.
Теперь уже можно было различить очертания саней, собак и... людей.
— Да их двое! — он вскочил со всей быстротой, на какую были способны еще его истощенные мускулы.
Он знал, что «тот» должен притти один. Значит это другие... Не смерть, а спасение!
Мгновенно 'Проснулось никогда не умирающее совершенно в здоровом животном желание жить.
— Сюда! Ко мне! — стоя на вершине холма во весь рост, он махал шапкой, сорванной в порыве восторга. Бросился вниз и с отчаянным напряжением последних сил побежал, стоная от боли в отмороженных ногах. Еще несколько мгновений назад, наедине с собой, перед лицом беспощадной пустыни этот человек с усмешкой, не сморгнув глазом, готовился встретить глухую, безвестную смерть. Теперь же, задыхаясь, он рвался к людям, к тем, кто мог вырвать его из когтей гибели.
Споткнулся, упал. Подняться уже не было сил и на руках и коленях он полз вперед, объятый одной смертной тревогой, как бы они не прошли стороной, не исчезли. Все полз вперед, рвался к последней надежде и в извечном безмолвии полярной страны дико звучал его вопль, последний призыв погибающей жизни.
Из-за снежной гряды показались две фигуры, человек рванулся к ним из последних сил, глянул в обветренное бритое лицо инспектора, вскрикнул и истерзанным бессильным комком упал на руки Мельвиля.
—————
— Наша охота кончена, но, кажется, мы сами попались! — Мельвиль сумрачно посмотрел в свою пустую кружку.
Франк, вопросительно взглянул на него.
— То есть?.
— Да так! До форта Нормэн на Мекензи добрых двадцать дней пути и это ближайший населенный пункт, но припасов не станет через пять дней, а считая собак, через двенадцать, а там.
Их взоры встретились, одна и та же сталь сверкнула и в серых глазах старого служаки и в голубых глазах его добровольного спутника. В безмолвном взаимном одобрении они протянули друг другу руки.
Пленный тревожно заворочался, но  тотчас же затих.
Мельвиль прикурнул около костра.
— Как сморитесь, растолкайте меня. Франк молча кивнул.
Скоро все стихло.
Временами то одна, то другая собака слабо повизгивала во сне, временами осыпался с какого-нибудь уступа снег, потрескивал горящий костер, но мгновенно таяли все все эти слабые шорохи жизни в великом безмолвии.
Несколько раз Франк поднимался и прохаживался взад и вперед, стараясь прогнать свое гнетущее чувство, но постепенно ночь, холод и тоска взяли свое, смутный ряд образов окружил его, потом эти виденья исчезли. Далекая, дивная, белая девушка склонилась над ним и, с ее поцелуем, голова его бессильно упала и он крепко уснул. Сильный удар заставил его сразу вскочить. Мельвиль стоял над ним, но ни саней, ни собак, ни пленника не было.
Не тратя времени на бесполезные упреки, канадец устремился по узкому следу полозьев, Франк не отставая мчался за ним.
Это была удивительная погоня при странном миражном свете снега и звезд.
И они никогда не догнали бы его, если бы при спуске в небольшую лощину, сани не опрокинулись бы.
И пока беглец, ошеломленный нападением, пришел в себя и израненными нолузамерзшими руками переворачивал сани и распутывал постромки, они настигли его..
Мельвиль мчался первым.
Беглец присел за санями и стал тщательно целиться.
Франк видел, как вслед за выстрелом канадца около саней сверкнула огненная змейка и канадец, взметнув на бегу обеими руками, рухнул лицом вниз. Не останавливаясь, на вскидку, Франк выпустил три заряда, глухой стон и собачий вой доказали, что его пули легли метко.
Около тела канадца он остановился, но в то же время человек, упавший у саней, привстал на колени. Не давая ему времени поднять оружие, Франк снова выстрелил и тот тихо опустился на снег.
Боясь ловушки, юноша осторожно приблизился, тот был неподвижен; но едва Франк нагнулся над ним, как у его горла сверкнул нож. Соперничая в быстроте с противником, он опустил свой тяжелый револьвер на голову врага — с тем было кончено и юноша вернулся к канадцу.
Тот без стона с открытыми глазами лежал, перевернувшись, на окровавленном снегу.
— Что вы? — Франк нагнулся к нему.
— Баста! Моя песня спета. А вы... целы?
— Совершенно! Дайте осмотреть рану.
— Не стоит! Мне уже не подняться! Вот что: забирайте собак, сани и уходите.
— Оставить вас? Ни за что. Ведь по моей же вине...
— Бросьте! К чему пустые слова. Вам повезло, не искушайте судьбу. Уходите!
— Но я не могу бросить вас так!
— Слушайте!—раненый даже приподнялся.—Я вам говорю уходите! Я могу прожить еще день, два... натура железная! А для вас каждый час дорог. Пользуйтесь тем, что за вашим костром теперь двумя ртами меньше. Может еще и хватит дойти до Нормана. — Нет! Я увезу вас...
И он повез этого умирающего, чья жизнь стала ему дорогой, близкой, повез рискуя не дойти сам до спасательного форта. Однако, на второй день пути Мель-вилю стало так плохо, что пришлось остановиться. Его била лихорадка, но он был в сознании.

Часам к трем ночи он успокоился и затих. Изнуренный дорогой и бессоницей, Франк тоже забылся около него. Гром выстрела над самым ухом заставил его в испуге вскочить. Перед ним с пулей в виске и с дымящимся револьвером под боком лежал его верный товарищ. В оцепленении стоял юноша над трупом, когда его взор упал на озаренный костром снег.
Рисунок. Боясь ловушки, юноша осторожно приблизился.
«Ищите в мешке» — канадец написал это мундштуком своей трубки, торчавшей в снегу.
Франк запустил руку в его меховую постель и... невольные слезы брызнули у него из глаз — в мешке лежала нетронутой двухдневная порция бравого канадца.
Он умер, освобождая путь к жизни для своего молодого друга.
«Промчится год, весна настанет,
Вернусь к тебе в наш светлый край...
Худой, бледный, но бодрый Франк быстро подвигался, управляя санями. Темные холодные ночи бесплодных метаний остались далеко и навсегда позади, а впереди он видел долгий тяжелый путь, путь труда, борьбы и подвига, путь человека.
Этот путь для него начинался среди царства мрака, холода и смерти, от безвестного снежного холмика, под которым покоился тот, кто самой смертью утверждал жизнь.
???????????????

ОТЕЛЬ-ГОРОД
Недавно в Чикаго (Америка) открылась величайшая в мире гостиница «Стивенс-Отель», рассчитанная на 6.000 человек. Отель занимает гигантское здание, возвышающееся над землей на высоту 25 этажей. Под землей имеются еще четыре этажа, где помещаются прислуга, кухня, котельная центрального отопления, электростанция, склады провизии, угля, мебели, ремонтные мастерские и т. д.
Количество отдельных «номеров» в «Стивенс-Отеле» равно 3.000, при чем большая часть из них снабжена отдельной ванной комнатой. В нижних этажах и вестибюле отеля помещается несколько сот магазинов. «Гость», не выходя из здания, может купить все, что ему потребуется, начиная от носового платка и кончая автомобилем. Чтобы предохранить посетителей от жары, в летнее время весь отель снабжается охлажденным и увлажненным воздухом. В отеле имеется кинематограф на 800 мест, громадный зал для заседаний и съездов, рассчитанный на 4.000 человек, и огромный танцовальный зал.

БРАЗИЛЬСКИЕ ОЧЕРКИ
Редиард КИПЛИНГ		 Перевод М. Ирской.

«Яд аспидов».
В одном из самых отдаленных концов нескончаемых окрестностей Сан-Паоло расположилась «Змеиная ферма». На этой ферме изготовляют сыворотку против укусов змей, которые водятся в этих местах в изобилии. Создал эту ферму один человек, которого, к сожалению, мы не застали. «Ферма» пристроилась в прекрасном месте, на краю великолепной дороги, возвышаясь огромной белой массой среди ярких красок. Ее окружают просторные зеленые поляны и клумбы пестрых цветов.
Одна из полян, обнесенная низкой стеной, сплошь усеяна крошечными домиками вышиной не более двух футов. Каждый домик прорезает крошечная арка. Между стеной и поляной вырыт неширокий ров наполненный водой. Стена немного выступает, свисая над рвом.
В раскаленном воздухе и ослепительном солнечном блеске царит ничем не нарушаемая тишина. Внезапно открывавшаяся дверь нарушила всеобъемлющий покой. Нас пригласили войти в здание. Мы с радостью погрузились в прохладу каменной постройки- По безмолвному коридору проскользнула девушка в белом халате. Вдали виднелся большой зал с массой полочек, уставленных бесконечными рядами бутылок. Пахло лаком, сухим деревом и лекарствами. Тишина! Со стен мрачно смотрели портреты великих людей. Послышались гулкие шаги, и перед нами, как из-под земли, выростает фигура человека. В руках он держит палку. На одном из ее концов под прямым углом, изогнутый кусочек проволоки.
Человек ведет нас на воздух. Мы приблизились к стене и вышли через ров на поляну. Ненадолго остановившись посреди поляны, наш проводник решительно подошел к одному из маленьких домиков и сунул в него свою палку. Когда он извлек ее обратно, то на конце ее на проволоке извивалась змея. Через несколько секунд змея упала на сухую траву, у самого рва. Она быстро изогнулась и, вытянув вперед голову, уставилась пристальным взглядом на нарушившего ее покой человека. Он сделал движение ногой в ее сторону. Змея отпрянула назад, раскрыла свою смертоносную пасть, и, свернувшись клубком, угрожающе зашипела.
Наш проводник ходил от домика к домику, вытаскивая змей одну за другой. Отчетливо произнося название каждой, он клал их рядом с первой. Змеи вытягивали головы и, насторожившись, будто исполняя какую-то привычную обязанность, смотрели на человека. Упавшие на спину, быстро переворачивались на брюхо.
Плен.
Число змей росло. Одна, извлеченная из темного домика (змеи не любят света), неуклюже упала, брюхом кверху, на землю. Она лежала, тяжело дыша, одинокая, умирающая! Через нее легко переползла крошечная змейка, прямо в ров, где взволнованно бросаясь из стороны в сторону, искала выхода. Но бегство невозможно и она медленно поползла назад. Другая, продолжая смотреть на человека, держалась на воде, свернувшись клубочком.
Рисунок. Змеиная ферма в Сан-Паоло.
Некоторые осторожно уползали, пытаясь добраться до ближайшего домика, напоминая высыпавшихся из ведра червяков, приготовленных для приманки рыб.
Среди них были гремучие змеи, огромные и злые; они угрожающе подымали головы; производимый ими шум напоминает звук ссыпаемых в горшок сухих семян. Услышавший его раз, никто его никогда не забудет! Один из наших спутников, интересующийся змеями, поддерживал оживленную беседу с проводником. Они обменивались бесконечными сложными названиями и с интересом рассматривали змей. Захватив голову одной змеи концом палки, наш проводник заставил ее открыть пасть. В этот момент у нее не оказалась яда, и он пренебрежительно отбросил ее в сторону как прочитанную газету.
— Да, все змеи в этом отделении ядовиты, в большей или меньшей степени, но во всяком случае достаточной для того, чтобы доставить немало неприятностей. Их собирают! Они живут год, или максимум восемнадцать месяцев. Мы их не кормим, потому что, чем меньше они получают пищи, тем становятся ядовитее.
— Кроме наших постоянных сборщиков, нам доставляют змей и фермеры. За каждую змею, ядовитую или безвредную, институт выдает им определенное количество сыворотки и особые пробуравленные ящики для присылки новых змей. Конечно, лучше всего приготовлять сыворотку из яда змеи той же породы, что и укусившая. Но так как укушенные люди часто теряются и забывают об этом, то мы обыкновенно рассылаем фермерам так называемую «общую сыворотку». Она излечивает, излечивает безусловно, по выздоровление наступает значительно тюзднее, а кроме того, она причиняет больше боли, чем специальная сыворотка. Если уметь обращаться со змеями, они не представляют собой опасности, а случится что-нибудь — за помощью ходить не надо!
Рисунок. Тукан с устья Амазонки.
Преследуют ли змеи людей? По правде говоря, только одна порода их охотится за людьми, по-настоящему. Остальные только стремятся убежать от людей и прежде всего безвредные змеи. Видите ли, ядовитая змея никогда ничего не боится. Она не торопится. Есть рассказ об одной змее, которую привлек запах табака или дерева, да, конечно, дереза, горящего дерева, и она так заинтересовалась этим, что не остановилась перед тем, чтобы броситься в огонь. Не смейтесь, это правда! Змеи все очень любопытны. Хотели бы вы взглянуть на наших безвредных змей? Они в другом месте, недалеко отсюда.
Мы шли вдоль стены,окружавшей смертоносных змей.
Наше внимание было привлечено одним местом, где трава, видимо, давно не срезалась и целиком покрывала домики.
— Что это?
— Тут они размножаются. Мы их не трогаем, оставляем в покое!
Это, конечно, воображение, потому что не было даже намека на ветер, но мне показалось, что трава зашевелилась! Во всяком случае, радостно было думать о том, что иногда их оставляют в покое и им не приходится пускать в ход свои ядовитые зубы, чтобы защищаться.
Дети смерти.
Тарантулы — это настоящее исчадие дьявола. Маленькие, не больше сжатого кулака, они питаются змейками. Но делается это не так просто. Каждому тарантулу дается тоненькая змейка, которую он не трогает в течение двух недель. По прошествии этого срока он ее сам убивает и с аппетитом пожирает. Мы смотрим в аккуратненькие домики с крышами, сделанными из газа, с застекленными стенами, с красным земляным полом и маленькой лоханочкой с намоченной ваткой для распространения влаги. В одной из клеток помещается «леди-тарантул» со своими младенцами. Их целое множество! Человек, укушенный та-кой «леди», имеет официальных двадцать четыре часа жизни после укуса.
Мы вернулись к яркому солнцу, проходя мимо безмолвного ряда белых зданий, где помещаются лошади, в организм которых вводится яд, приобретающий после этого способность спасать людей от кошмарной смерти.
Сыворотка приготовляется следующим образом: выхоленной лошади впрыскивают бесконечно малое количество змеиного яда. Наступает реакция, но лошадь не умирает (дозы в настоящее время хорошо изучены). Количество яда постепенно увеличивается до установленной дозы. У такой лошади берут кровь, стерелизуют ее и приготовляют на ней сыворотку. Сыворотка, попадая в организм отравленного змеиным ядом человека, борется и побеждает!
Процесс этот крайне болезнен и люди тратят целые жизни, чтобы изобрести способ, как обезболить его.
Лучшим средством против ядовитых укусов все-таки остается человеческая нога. Нога человека, протаптывающая тропинки от хижины к хижине, поля и огромные пространства земли, борется со змеями лучше всякой сыво-ротки. Пресмыкающиеся не выносят одного даже вида истоптанной земли, они не терпят запаха скота, пил и то поров, наносящие вред их гнездам. Змеи ненавидят огромные колеса, которые, катясь по земле, производят землетрясение, беспокоя их чувствительное брюхо.

Р. Киплинг только что вернулся из своей поездки в Южную Америку, а потому его очерки о Бразилии являются художественным отражением южноамериканской жизни в наши дни.

KАK ЭТО СДЕЛАТЬ?
Перед нами стоят три кувшина. Один из них содержит четыре литра воды. Разделим- между двумя людьми эти четыре литра поровну. Для этой цели воспользуемся двумя остальными кувшинами, из которых один вмещает 1 1/2 литра, а другой 2 1/2. Как разделите вы воду на два равных литра, употребляя при этом все три кувшина?

ТЕХНИКА БУДУЩЕЙ ВОЙНЫ
Все говорит за то, что мы на грани совершенно новых приемов вооруженной борьбы. Близится столь же резкий перелом в способах войны, какой уже переживался в конце средних веков, когда блестящая рыцарская кавалерия всюду заменена была вооруженной ружьями пехотой. Поpoх пришел на смену мечу и копью.
Мировую войну недавнего прошлого решала пехота и артиллерия. Кавалерия несла разведочную службу и только изредка схватывалась с врагом в лихой атаке. Равным образом и немногочисленные еще самолеты несли все ту же разведочную службу. Исход сражений определялся густым артиллерийским обстрелом неприятельских позиций, которые брались затем атакующей их пехотой. И так губителен был огонь винтовок, пулеметов и пушек, таким сплошным дождем лился свинец, что единственной защитой были окопы. Человек стал зарываться в землю, чтобы спастись от усовершенствованных орудий истребления.
Диким кошмаром, кровавым адом становился бой, когда противник начинал окуривать окопы ядовитым газом, одновременно открывая по ним ураганный артиллерийский огонь и атаковал медлительными, но грозными танками. Вот этот, самый жуткий момент боя и получил за последнее время свое наибольшее развитие. Вся военная техника именно на него обратила все свое внимание. Т. к в современных орудиях истребления начинает проглядывать облик будущей войны.
Пехота механизируется; место живых бойцов занимают все больше машины-танки. Большие танки, похожие на самодвижущиеся форты, обслуживаются 6—8 бойцами, маленькие же теперь строятся уже для одного бойца. И если одноместный танк не останавливается ни канавой, ни колючей проволокой, то большой танк, с пятью-шестью башенками для артиллерийской стрельбы, легко преодолевает и куда более серьезные препятствия на своем разрушительном пути.
Рисунок. Танки идут.
Те же танки заменяют собой и кавалерию, ибо они могут уже теперь итти со скоростью 30 км в час, т.-е. передвигаться в 5-6 раз быстрее, чем в мировую войну.
Танки являются не только механизированной пехотой и кавалерией, но они же становятся и чудовищными по своим размерам плугами, чтобы прорывать в земле огромные окопы в самый кратчайший срок. Да и будут ли вообще удовлетворяться в будущей войне одними окопами? Молниеносно развивающаяся техника отравления ядовитыми газами заставит человека совсем уйти в землю, скрыться в подземных туннелях и под землей же строить целые крепости. Конечно, эти крепости будут связаны между собой целой системой подземных ходов, по которым в любой момент в нужное место будет подаваться весь технический и людской материал. Эти подземные туннели со своими разнообразными ходами будут иметь, конечно, и выходы на поверхность земли (особенно многочисленные у границы), чтобы выбрасывать отсюда в огромном количестве ядовитый газ в наступающего врага. Само собой разумеется, что система таких туннелей явится в каждой стране такой же военной тайной, как пограничные крепости на поверхности земли в настоящее время.
Если страх перед отравой заставит человека уходить под землю, то опасность воздушных атак многих наводит на мысль о необходимости замены пороха. В минувшую войну множество военных складов со взрывчатыми веществами уничтожалось воздушными нападениями,, а потому современная военная техника вплотную занялась патронами, которые заряжались бы сжатым воздухом. Такие заряды значительно безопаснее уже по тому, что свои взрывчатые свойства они приобретают только перед самым употреблением.
Не подлежит никакому сомнению, что в будущей войне не будет забыт и ток высокого напряжения. Он уже и в прошлую войну применялся для защиты слабых мест; так, например, различные участки своего бельгийского фронта немцы затянули колючей проволокой, по которой пускали ток напряжением в 14.000 вольт. А разве можно отрицать, что дальнейшее изучение электричества позволит, наконец, вызывать искусственную молнию, удары которой будут направляться на вражеские склады с продовольствием и аммуницией? Как уберечься тогда от неизбежных пожаров? А ведь уже и теперь в лабораториях создаются искусственно длинные молнии, в несколько миллионов вольт.
Воздушный флот в будущей войне уже не ограничится разведкой, а будет выполнять самостоятельные и очень важные боевые задачи. «Не пройдет и 10 лет, — говорилось на заседании английского научного общества, — как появятся огромные самолеты, крылья у которых будут в 67 кв. м., а весь корпус займет до 2.000 кв. метров. В каждом толстом крыле будет установлена машина в 6000 л. с. Когда подобный самолет (моноплан) поднимется в воздух, достаточно будет и 60% общей силы его двух машин, чтобы сообщить ему самую полную скорость. Эти самолеты будут иметь две палубы и помещение для 100 и более человек». Так говорилось в Англии, а тем временем Америка уже строила свой знаменитый «Циклоп». Этот огромный самолет способен поднять на себе до 3.000 кило бомб и взрывчатых веществ, а кроме этой огромной грузоподъемности, он еще более страшен своей «невидимостью», когда особым аппаратом выбрасывает густые газовые облака, скрывающие как самый самолет, так и вы-браннсе им направление.
Рисунок. Воздушная бомбардировка.
Всюду идет лихорадочная постройка воздушных машин. Франция располагает более 6.000 аэропланов последних конструкций и особенно гордится своими ночными бомбовозами, из которых составляются целые эскадрильи, главным образом, для сбрасывания удушливых и зажигательных бомб. Англичане во время свой недавней войны в Ираке успешно воспользовались своим воздушным флотом в качестве транспортного средства; а теперь дело дошло до того, что 400 самолетов могут перевезти решительно все вооружение для целой дивизии пехоты. Самолеты-разведчики развивают ныне скорость до 500 км в час. Но всего этого мало и поставлена новая техническая задача: освободить самолеты как от громоздких двигателей, связанных с потреблением горючего, так и от самих управляющих ими летчиков. Самолет должен управляться издали, т.-е. на расстоянии, с помощью радио-волн. Тогда будет происходить сражение двух воздушных флотов, которые лишены экипажей и послушно выполняют все приказы, которые передаются им на расстоянии нескольких сот километров.
Американец Г. Гернсбек (известный редактор «Radio-News), уверен даже в скором появлении самолетов, которые будут снабжены особыми механическими глазами, чтобы все замечать и обо всем сообщать по радио отправившей его и им управляющей станции. «Если такой военный самолет поднимется и направится к вражеской территории, — продолжает Гернсбек, — инженер на станции управления, находясь на расстоянии хотя бы в 500 км, будет видеть в каждую секунду полета решительно все, что окружает самолет и что к нему приближается; он будет видеть все это с такой отчетливостью, словно он сам находился бы в кабинке. Он будет видеть даже лучше, глядя одновременно по всем шести направлениям, которых не мог бы охватить своим прямым наблюдением. А если самолет будет открыт врагом, то короткий нажим на определенный рычаг управления, разом выбросит густую дымовую завесу. Равным образом и сбрасывание бомб в подходящий момент с самолета производится все той же центральной станцией управления. А если враг настолько захватит управляемый самолет, что бегство станет невозможным, центральная станция может зажечь его и огненной массой низвергнуть на врага».
Рисунок. На станции управления.
А что же несут в будущую войну всевозможные газы? Стоны и крики тысяч ослепленных и сожженных. Правда, употребление на войне всевозможных ядовитых газов запрещено Вашингтонской конференцией, но в той же Америке известный Эджвудский арсенал ежедневно выбрасывает не только по 2.000 противогазовых масок, но также и 80 тонн фосгена, 960.000 куб. футов ацетилена (являющегося исходным продуктом для ужасных газов — горчичного и льюизита), 48 тонн самого горчичного газа, 70.000 фунтов (1 америк фунт = 450 гр.) хлоропикрина и 50 тонн хлора. А каково действие хотя бы льюизита, ясно видно из следующего подсчета: если 12 начиненных льюизитом бомб сбросить на такой огромный город, как Берлин, то в несколько секунд замрет в этом городе вся жизнь. Этот тяжелый газ забирается в сточные каналы и источники, он отравляет собой водопроводы и почвенные воды. Равным образом, и отравленный, например, фосгеном воздух, обрекает на смерть взрослого человека, если он подышит с минуту отравленным воздухом и введет в себя всего 3,6 миллигр. фосгена.
Минувшая война знала только 30 удушливых газ:в, в настоящее же время их насчитывают более 1.000. Разделяются они теперь на следующие группы: 1) газы, вызывающие удушье, чиханье и слезотеченье; 2) ядовитые газы, вызывающие немедленную смерть; 3) удушливые газы действующие на легкие; 4) вдыхаемые через нос газы, уничтожающие наружные покровы и глаза.
Международное запрещение пользоваться всеми этими газами в военных целях, преврати; ось в жуткое издевательство над человечеством. Вся Европа боевой газ считает главной частью своего вооружения, Америка же считает применение их делом гуманным и экономически выгодным: ядовитый газ якобы рассчитан на умерщвление всего 2% бойцов, у остальных он должен убить только психику, стоимость же его производства весьма незначительна.
Должна измениться, конечно, и картина морских сражений. Теперь уже не удовлетверяются постройкой военных кораблей из легких металлов, чтобы добиться подвижности и быстроходности. Стремятся надводные суда заменить подводными, за постройку которых принялись как в Европе, так и в Америке. В этом случае осложняются задачи и воздушного флота, который столкнется не только с надводными судами, но и с подводными; они внезапно могут вынырнуть из глубины и залпом своих орудий сбить не один самолет. Борьба с этими подводными крейсер ми выпадет, вероятно, на долю юрких подводных ледок и небольших гидропланов, снабженных магнитными и радиоактивными аппаратами. Эти аппараты позволят точно установить местонахождение подводных крейсеров, чтобы сбрасывать на них или обстрелять их в морской глубине особыми бомбами.
Как выглядит этот подводный крейсер будет разъяснено, наглядно и с исчерпывающей полно" той в одном из ближайших номеров нашего журнала.
Рисунок. Атака пехоты.
Развитие военной техники идет вперед громадными шагами. Полную картину будущей вины показать сейчас невозможно. Ясно только, что огнем сражений будет охвачена вся территория воюющих стран от пограничной полосы до самого глубокого тыла, и война будет неизмеримо разрушительней и ужасней последней мировой бойни 1914 — 18 г.г. Почему же не остановиться, наконец, на пути всех этих гибельных и все время растущих сооружений? Почему не прекратить подготовку к самому зверскому истреблению человека? Каждому хорошо известны социальные причины этой бешенной погони за вооружением. Капитализм, оставаясь самим собой, не может заняться собственным разоружением. Разоружить мир может одна только мировая революция. 
В.Д.
Издатель; «Красная Газета»
РЕДКОЛЛЕГИЯ: С. Гисин, Е. Лавров, А. Лебеденко, Г. Ржанов, П. Чагин.
Ленинградский Областлит № 2772.
Типография «Красной Газеты» им. Володарского, Ленинград, Фонтанка, 57.
Зак. № 2471, Тираж 129.500 экз.