ВОКРУГ СВЕТА ПУТЕШЕСТВИЯ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА СУШЕ, НА МОРЕ И В ВОЗДУХЕ № 24 1928 г. Рисунок на обложке. Мир Луны. ...Мир Луны — мир контрастов света и тени, высоких гор и глубоких расщелин жаркого дня и холодной ночи... СОДЕРЖАНИЕ: Жизнь и скитания изобретателя-самоучки: Ловец молний. Серия рассказов Н. Железникова. — В гостях у чернобурых лисиц. Очерк В. Белоусова. — Рыбные богатства советского Дальнего Востока. Зарисовки кетового промысла художника В. Ватагина. — Мир Луны. Очерк М. Набокова. (К рисунку на обложке). — Путешествия и путешественники. — Уголок филателиста. — Шевели мозгами. — Объявления. ЖИЗНЬ И СКИТАНИЯ ИЗОБРЕТАТЕЛЯ-САМОУЧКИ Серия рассказов Н. Железникова Рисунки худ. П. Староносова I. Ловец молний Илья Федорович Мухартов родился 17 июля 1886 г. в Саратове. Саратова он не помнит, так как семья переехала сперва в Вятку, куда еще при крепостном праве был продан дед с семьей, а из Вятки перебралась в Уфу. Здесь началась кочевая жизнь Мухартовых. В то время проводился Великий Сибирский путь. Отец Илюши, Федор Олимпиевич, устроился десятником по постройке железнодорожных мостов. Когда какой-нибудь мост достраивался, вся семья снималась с места и перебиралась к следующей реке, преграждавшей путь стальным рельсам, вгрызавшимся в глубь Сибири. Однажды, когда вся семья была в сборе за ужином, мать Илюши по обыкновению стала жаловаться на беспокойную жизнь. — Ведь это что ж!— говорила она. Как цыгане живем. Сели-посидели, мостище отмостили — и снимайся с места неведомо куда... — Скажешь, больно плохо? Под барином лучше жили, по-твоему? — возразил Федор Олимпиевич. — Я не к тому, что плохо, а беспокойно. Да и для ребят нескладно. Заболеть при цыганской жизни недолго. А Илюшка только и знает, что на постройке да в лесу шатается. Долго ль до греха! Свалится еще несмысленыш, не дай господи... А ты ему потакаешь... — Ну, заладила сорока Якова свое про всякого!..— прикрикнул Федор Олимпиевич. — Плакаться раньше времени не к чему. Нечего грешить, живем себе по-маленьку. И улыбнувшись, продолжал: — Болезни, они не для нас удуманы. Болезнь к тому идет, кто ее боится. А мы не боимся. Правда, что ли, Илюха? А? — Не боюсься,— невнятно ответил Илюха с набитым ртом. — Ну вот то-то же!— захохотал Федор Олимпиевич. — Илюхе некогда бояться, вишь, уписывает, аж за ушами пищит! Да, так вот оно и идет. Живем, работаем, хлеб жуем. У нас крепкая мужичья кость. А ну, скажи сама, много мы болели? — Тьфу, сглазишь, дурной! — Глупости! Много ты понимаешь! Глаз вреда не приносит, ежели не подсмотрит да по начальству не донесет. Так-то... Взять вот хоть, скажем, моего покойного родителя. До чего ведь крепкий был мужик! Когда ему под восемь десятков подошло, он еще любого молодца за пояс мог заткнуть. Право, не хвастаю. Да вот, случай какой с ним был... Рисунок. ...И видят — сидит это дед Олимпий, да и покуривает... И хотя вся семья не один раз слышала про этот случай, однако все притихли, с удовольствием приготовившись еще раз послушать. — Батюшка в ту пору в старостах ходил. Ну, как-то в праздник, уж запамятовал теперь, то ли в Преображенье, то ли просто в воскресный день, собрались девки в лес 'за малиной. А вятские леса тоже густые, как и здесь. Зверье всякое в них водится. Девки и кличут батюшку: «Дедушка Олимпий, пойдем малину собирать!» Ну, родитель и пошел с ними. А в малиннике встретились с Михайлой Топтыгиным. Тоже по ягоды пришел. Любит ведь косматый сладенькое-то! Как завидели девки и бабы медведя, визг подняли и — врассыпную, кто куда. Ну, а батюшка какой крепкий ни был, а ноги все же слабоваты, быстрого ходу в них не имелось, не убежать. Разъярился мишка от бабьего переполоху и полез на батюшку. Вступили в рукопашную. Так голыми руками и пришлось деду Олимпию обороняться от медведя. Девки-то прыткие, а особливо с перепугу. До села скоро добежали. Живым манером народ собрался. Прибегли в лес мужики с рогатинами, с вилами да с топо-рами. И видят — сидит это Олимпий Степаныч, да и покуривает. «Чего, говорит, уставились? Устал, ну и закурил». Вишь ты как! Устал, дескать, и закурил! А сам-то весь в крови. Медведь же недалеко лежит чуть живой. Когда это они вступили в рукопашную, медведь лапы вперед, значит, сразу деду ободрал малость плечи и спину. Да долго Топтыгину повоевать не пришлось. Отец ви-дит — все равно пропадать, обороняться нечем, так прямо обеими руками полез ему в пасть. Схватил крепко за шершавый его язык, да изо всех сил дернул его и перекрутил. Медведь сам свой язык и про кусил. От боли свету не взвидел. И про отца забыл. А убежать уж не смог. Истек кровью. Вот он дедушка какой был!.. — Ну, а как же дед после? — спросил старший брат Ильи Григорий. — А что же деду сделалось! Раны поджили и — ништо. После долго еще жил. И теперь бы еще, может, здравствовал, кабы чужой смертью не помер. На прииски он ушел. Пофартило ему. Набрал золота. А когда он с золотом домой возвращался, его дорогой и убили... * * * Маленький Илюша следовал за отцом по пятам. В Омске при постройке моста через Иртыш приглядывался к клепке. Ему нравилось ходить по пахучим доскам, дрожавшим под ногами, смотреть сквозь кружево железа и дерева далеко вниз, на крутящуюся воду. А больше всего его тянуло к клепальщикам. Сильно и четко взлетали молотки, звонко раздирали воздух дробные удары. Весь мост пел, подрагивал, словно собирался пуститься в пляс под эту музыку. А леса далеко проносили напев, перебрасывая эхо во все стороны. Казалось, деревья составляют один большой хор, послушно подхватывают припев по приказу запевал — клепальщиков. Легко дышалось высоко на мосту при клепке, и приятный холодок пробегал по спине. Илюша вертелся около рабочих. Иногда просил у отца: — Тятька! Дай мне поклепать! — Цыц ты! Не путайся, зашибут, мал еще, — с деланной суровостью отвечал отец. Рабочие смеялись: — Пошто гонишь его, Олимпыч? Дай нам в науку, помощник будет. — Когда время придет, сам научу как следует. А пока ему бы еще поучиться из носу заклепки толком выбивать. Когда Илюше было восемь лет, он стал ходить в школу. Да походил недолго. Через три месяца переезд к очередному новому мосту прервал его школьное учение, которое после этого уже не возобновлялось. — Не важно, — говорил Федор Олимпиевич,—-кто толков и прилежен, из того работник всегда выйдет, до всего сам дойдет. А лентяя хоть сто лет учи — ни богу свеча, ни чорту кочерга. Хуже лени ничего нет. За лень родного сына из дому выгоню. Властный и вспыльчивый был Федор Олимпиевич. Домашних держал в руках. К тому же он любил вы-пить. А выпивши был нехорош. И все знали: когда Федор Олимпиевич хмельной — на дороге лучше не попадайся. Что под руку ни подвернется: полено — так полено, горшок — так горшок,— в кого угодно может запустить. Не то что ребята, собаки и кошки — и те знали его повадку: кто куда! Однако трезвый, хотя и бывал крутенек, но не самодурствовал. Все уважали его за то, что был справедлив. С рабочими хорошо ладил, так как, несмотря на кажущуюся суровость и требовательность, был сердечен, отзывчив на чужое горе. — Олимпыч — мужик простой. Рубаха парень,— говорили рабочие.-— И ежели он не выпимши, с ним очень, даже хорошо обо всем можно дотолковаться. Крутой дома, он и перед начальством другим не был, не гнулся. Независимый и горячий, он недолюбливал начальство. Однако вспышки строптивости, особенно частые и дерзкие в пьяном виде, большею частью сходили ему с рук благополучно, так как его ценили как отличного работника. Илюша старался, иной раз ворочал работу из последних сил — и боялся отца, а еще больше хотелось заслужить его одобрение. Хвалил Федор Олимпиевич редко, но зато если похвалит — его слово приятнее подарка. Федор Олимпиевич поощрял усердие. И любил покупать подарки, обновы, желая наградить за что-нибудь. Илюша и его старший брат Иван по-особому дружили с отцом. Летом ходили с ним на постройку. Зимой, когда работы на пути замирали, возились в столярной мастерской, где он работал. Кой-что сами делали. В хорошую минуту отец любил рассказывать о пережитом, о виденном. Илюша, сидя на душистых стружках, вырезал что-нибудь ножом из обрезков дерева, а отец орудовал у верстака и между делом рассказывал бесконечные истории о своих путешествиях и приключениях в России, в Персии, в Турции и в Австрии. Его повествования то и дело прерывались, когда он принимался стругать или сосредоточенно примерял наугольник к краю доски. Иногда Федор Олимпиевич на полуфразе обрывал описание одного события и через некоторое время, забыв за работой о чем он говорил, начинал о чем-нибудь другом. Иван и Илюша не решались его прерывать, но в следующий раз, желая снова вызвать отца на разговор, кто-нибудь из них напоминал о неоконченном рассказе. — Тятька,— говорил Иван, — а ты давеча не досказал, как ты от барина сбег. — А, про это... Можно... — И начинал: — Дед, покойник, при крепостном еще праве на барском дворе работал столяром. И я с ним три года тоже. Только не на себя мы работали, потому как и сами-то мы вместе со своей работой и со всеми потрохами принадлежали барину. В роде как лошади, значит, мы были. Ну, ладно. Работали мы, стало-быть, на барский дом небель разную, кадки там и всякую муру. А мне все обидно казалось. Как же это так? Делаешь, делаешь, и почему это все им? Было тогда несколько неприятностей у меня с барином. Я молод был, горяч да и дурашлив тоже. Ну, вот, раз вечерком, в Михалов день, восьмого, значит, ноября, возвращалось с вечорки нас несколько парней. Шли мы мимо барского дома. Были, конечно, малость выпимши. Я с одним товарищем поотстал. Мой товарищ остановился, говорит мне: «Погляди-ка, барин-то из Питера приехал. Работки, стало быть, нам прибавится». Рисунок. Илюше нравилось ходить по пахучим доскам, дрожавшим под ногами, и смотреть вниз на крутящуюся воду... В доме был свет. Окошки большие, тальянские. А в одном окне видно как на ладони — сидит барин в кресле и газету читает. «Ну, что ж,— говорю,— сделаем ему встречу со звоном!» Да спьяну-то тут же мимоходом нагнулся, подхватил кусок мерзлотины и запустил. Звонко, действительно, вышло. Оба стекла пробило. Комок упал на газету, но уж прорвать ее не осилил. А мы, как шли — песни пели, так и дальше продолжали, не спеша. Барин же, вишь ты, тут же на месте с испуга и помер. Ну, понятно, переполох. На звон из дому сразу выскочили люди. Нас несколько человек скрутили, отправили в губернию. В тюрьму. Мы все отрекались: «Знать не знаем, ведать не ведаем. Шли, песни пели. Услышали звон. А потом нас скрутили. Вот и все»... Помытарили нас с месяц да и выпустили. А брат покойника барина догадывался про меня. Знал про мою строптивость. Видеть меня не пожелал. Узнал я, что он меня куда-то сплавить хочет. Я и сбежал без пашпорта. Сперва я у хозяев в Саратове жил, а потом подался по Волге вниз, к Каспию, ушел в Персию. И странствовал три года. Ремесла знал и везде себе хлеб мог заработать — и в Персии, и в Турции, и в Австрии. Прослышал про освобождение — вернулся в Россию. Тут я узнал, что после моего побегу отца со всем семейством барин в Вятскую губернию продал... Рассказы Федора Олимпиевича о его странствованиях были для ребят интереснее сказок. Воображение маленького Илюши дополняло, расцвечивало и продолжало эти рассказы. Мысленно он путешествовал вместе с отцом по далеким невиданным городам и бесчисленным дорогам. Но самой излюбленной темой их бесед всегда оставались разные чудеса техники и всякие изобретения. Федор Олимпиевич был изобретателем. Он конструировал всякие хитроумные инструменты для своей работы. Особенно удачны были его различные обделочные фрезы. Но все это он делал между прочим, считал вполне естественной подготовительной работой, необходимой во всяком мастерстве. У Федора Олимпиевича имелись гораздо более обширные замыслы. Подготовка его явно не соответствовала этим замыслам. Все свои немногочисленные отрывочные познания он приобретал на ходу, «на глазок». За всю свою жизнь он не прочитал и десяти книг, кроме «божественных». Правда, библию, евангелие и церковную службу он знал чуть ли не наизусть, прочитал их, может быть, раз по сто, но из этих книг он никаких практических указаний для своих изобретений, во всяком случае, почерпнуть не мог. Однако его стремление осуществлять свои грандиозные изобретательские замыслы не останавливалось ни из-за отсутствия технической подготовки, ни из-за перегрузки религиозной подготовкой. — Если на плечах голова есть, да рукам не давать залеживаться— до всего можно дойти. И не верьте никому, кто скажет, что грех при-роду переделывать. Никакого греха нет. Такие разговоры — одни глупости. На станции Тайга строили станционные здания, квартиры железнодорожным служащим. В столярной мастерской имелись электрические звонковые батареи, аккумуляторы и другие предметы электрического оборудования. Федор Олимпиевич увлекся электричеством. Он внимательно изучал батареи. В свободное время конструировал свои элементы. Пытался объяснять Ивану и Илюше, что таксе электричество, как его можно заставить работать. — Его можно заставить светить, греть, делать всякую работу. И за сотни верст по телеграфу слева передавать. Только нужно суметь запрячь в машину это электричество, взять его. А его видимо-невидимо без-толку залеживается и в земле и в воздухе. Вот погодите, может, я и покажу инженерам, как надо его загонять в проволоку! Федор Олимпиевич стал ходить от инженера к инженеру, предлагая реализовать один из своих проектов. Предлагал он следующее. За Владивостоком имеются цинковые рудники — «Тютиха». Верстах в 150 от этих рудников расположены Сучанские угольные копи. Если наэлектризовать подпочвенную воду или соединить рудники с морским заливом, должна получиться естественная гальваническая батарея, которая, по расчетам Федора Олимпиевича, будет без всяких дальнейших хлопот в течение нескольких столетий поставлять неистощимые запасы электричества. — А вы кусочки угля и цинку суете в банку и довольны! Смех один. Вся земля — банка, а ваши батарейки — детские игрушки... Некоторые инженеры пытались растолковать Федору Олимпиевичу, что из его затеи ничего не получится, иные советовали ему изучить получше электричество, говорили, что его проект слишком грандиозен и наивен, а были и такие, что просто смеялись. Однажды он встретил начальника участка и вступил с ним в разговор о рудниковой батарее. — Знаю, слыхал, — прервал его инженер. — Вздор все это, дорогой. Приналяг лучше на свою настоящую работу. Батарея твоя— чепуха. Ну, а если б и можно было так сделать, как ты хочешь, чем же я тебе могу помочь? Надо купить два рудника. Это чего-нибудь да стоит! Так ведь? А кому нужно будет твое электричество? Что ты с ним будешь делать во Владивостоке? — Как так—что?.. Много... — Гроша ломаного оно там не стоит,— прервал его инженер. — Некуда его будет девать. А впрочем, меня это не касается. Запретить тебе не могу. По мне, преврати хоть всю Сибирь в электрическую батарею, если сумеешь. Лишь бы ты на дороге работал исправно. — Ну, за мою работу меня еще никто не хулил. За барышами я не гонюсь, лишь бы сделать. А вы—ученые да с деньгами — не хотите мне помочь. Что ж. Один я, конечно, не осилю. Рудников купить мне не на что. До бога высоко, до царя далеко, а умные люди, видно, боятся, что дураками передо мной, мужиком, останутся. Ладно уж. Осрамил бы вас, да ваше счастье, что у меня нет богатства. Но вот у меня есть другая затея — так там денег почти не требуется. Я своими руками сделаю такую машинку, что из воздуха электричество буду высасывать, так что после его в работу можно будет пустить. Вот тогда посмотрим, найдется ли куда электричество расходовать! Инженер покачал головой. — Заранее судить не берусь, может быть ты и сумеешь построить машинку какую-нибудь. Только ни к чему ты все это... Не с того конца надо начинать. Без ученья и лаптя не сплетешь. — Ежели я сам себя не научу, никто меня не научит! После этого разговора Федор Олимпиевич рьяно принялся за дело. Работал он в праздники и в свободное время по вечерам. Приготовления его были не понятны, обставлялись с большой торжественностью и некоторой таинственностью. В своей мастерской он сделал несколько толстых деревянных кругов. Круги плотно насаживал с двух сторон на деревянные чурбачки, при чем не употреблял ни одного гвоздя. Когда несколько таких катушек было чинно установлено в ряд вдоль стены, девятилетний Илюша хотел примериться, кто выше — он или катушки. Но Федор Олимпиевич так грозно прикрикнул, что Илья больше не решался приближаться к катушкам. Потом Федор Олимпиевич привез из города целый воз всякой всячины: несколько кругов и мотков провода разной толщины, как изолированного, так и голого медного; целую груду огромных глиняных и стеклянных банок; листовой свинец и свинец палочками, а также окись свинца; два круга из толстого стекла и разные другие вещи. Все это он бережно сложил в углу и на полках и сказал, что голову оторвет тому, кто хоть пальцем притронется к какой-нибудь из этих вещей. В ближайшее воскресенье Федор Олимпиевич намотал на катушки ровными рядами провод, разрешив участвовать в этом деле ребятам. Потом к одной из катушек с обеих сторон на деревянные круги уложил и прикрепил по стеклянному кругу. Остаток дня ушел на возню с банками. Сорок банок были начинены таким образом. Изнутри Федор Олимпиевич выло-жил банки по стенкам листовым свинцом. В середине каждой банки укрепил по свинцовой палочке. Потом наполнил все банки окисью свинца. Установив в четыре больших ящика по десять банок, он соединил обкладки и свинцовые палочки проводами. — Ну, вот, кладовые для электричества заготовлены,— сказал Федор Олимпиевич, отирая со лба пот. — Какие же это кладовые?— с недоумением спросил Иван. — А вот какие. Как поймаю из воздуха электричество — в эти банки его и запрячу. А потом, когда нужно — можно его расходовать. Такие кладовые называют аккумуляторами. Вечером Федор Олимпиевич услал ребят из мастерской и куда-то уехал на подводе. Когда Илюша с Иваном после его отъезда заглянули в мастерскую, там ни катушек, ни банок — ничего не осталось. Возвратился Федор Олимпиевич поздно и вдребезги пьяный. Он всегда напивался после своих опытов, независимо от того, были ли они удачны или неудачны. На следующий вечер, перед заходом солнца Иван вихрем влетел во двор, чуть не сшиб с ног Илюшу. — Что я тебе скажу!..— закричал он и, быстро оглянувшись, свистящим шопотом сообщил: — Я выследил тятьку... Он свою машину строит! В кусты запрятал. Чудно как, страсть!.. Расставил все, на манер поезда вышло. А тятька, ровно балуется, веревку через телеграфную проволоку все норовит перекинуть... Побежим, покажу! Тятька, верно, уже ушел оттуда. Ребята во весь дух побежали вдоль полотна железной дороги. Когда они отмахали около трех верст, Иван свернул с дорожки к опушке леса. Раздвинув кусты, он показал Илюше сооружение Федора Олимпиевича. На четырех столбиках, вбитых в землю, покоился стеклянный круг катушки, прикрытой сверху другим таким же кругом. И внизу и сверху катушки стекла окрасились багровым отблеском заката, и казалось, что на столбиках стоит черная бочка, из обоих концов которой, как из топки паровоза, вырывается красное пламя. Рядом с первой катушкой стояли на столбиках пониже еще две таких же, а дальше, прямо на земле вытянулись в ряд, гуськом, четыре ящика с банками. Вся цепь катушек и ящиков соединялась проводами. От первой катушки провод был протянут к телеграфному столбу. Конец провода, перекрученный спиралью, со свободно торчащим острием был прикреплен к чашечке изолятора на столбе. От спирали к земле спускались две веревки. — Гляди-ка! Столбики-то все в шапочках!— сказал Илюша, нагибаясь и указывая на фарфоровые изоляторы, которыми были прикрыты столбики сверху. — Не трогай! — крикнул Иван, когда Илюша хотел пощупать изолятор. — Не видишь разве, что на досках нарисовано?.. Илюша с недоумением посмотрел на гладко оструганные дощечки, прибитые к каждой катушке. На каждой доске черной краской было сделано неумелой рукой изображение черепа, а под ним — зигзаг изломанной стрелки. Несколько кривых букв дополняли этот рисунок. — Тронешь — убьет на месте... — почему-то шопотом пояснил мне Иван. Илюша подошел к телеграфному столбу, задрал кверху голову, потом осмотрел столб, веревку. Здесь никаких страшных изображений не было. Он схватил одну веревку, потянул к себе. Свободное острие проволочной спирали прикоснулось к телеграфной проволоке. Оба мальчика с любопытством и тревогой взглянули на отцовскую батарею. Но никаких видимых изменений в ней не произошло. Так же, как и раньше, чер-нелась проволока катушек, медленно гасли краски заката на стекле. Надвигались сумерки. Илюша дернул вторую веревку — острие проволоки отошло на прежнее место. — Идем,— предложил Иван, Каждый день после работы Федор Олимпиевич отправлялся к своему аппарату. Ребята из-за кустов наблюдали, как он возился около катушек, включая провода, нюхал их, даже лизал. — А почему его не убивает?— спрашивал Илюша. — Он знает, небось, как их можно трогать. Федор Олимпиевич каждое утро внимательно смотрел на небо, досадливо крутил головой. За обедом всякий раз жаловался на засуху, высказывая мнение, что теперь хорошая гроза была бы как раз впору. Каждый вечер возвращался он домой все более и более навеселе. Через неделю выпал дождь, но о грозе и помину не было. Федор Олимпиевич делался все более мрачным и раздражительным. В одно июньское утро, выйдя на крыльцо, он почувствовал, что долгожданная минута приближается. Правда, небо были ясное, как и в предшествовавшие дни, но было душно, «парило». Воздух был насыщен парами, как в бане. — Илюшка! Ванька!!. — рявкнул громовым голосом Федор Олимпиевич. Испуганные куры вскинулись, разметнулись врассыпную по двору. А Илюша и Ваня во всю прыть босых ног протопали из горницы на зов отца, чай недопитый оставили. Рисунок. Раздвинув кусты, Иван показал Илюше сооружение Федора Олимпиевича... — Далеко сегодня не уходить! Будьте около стройки. Смотрите за небом. Ежели увидите, что гроза надвигается,— живым манером мне доложить... Поняли?.. Духота усиливалась. Все ходили разморенные. Даже птицы примолкли. Гроза надвигалась. Один Федор Олимпиевич был не в меру весел и оживлен. Он то и дело перегибался через доски, из-за лесов строящегося дома окликал ребят. Часа через два после обеда посвежело. Поднялся ветер. — Тятька! Туча ползет. Большая, черная, как тулуп!..—крикнул Иван. Федор Олимпиевич выбежал из-под лесов, скорым шагом направился к полотну железной дороги. А ребята пустились бегом в обход. Когда они прибежали к кустам, где был установлен аппарат, туча заволокла уже все небо. Стало почти совсем темно. Едва они успели спрятаться за деревом, как увидели отца. Тяжело переваливаясь на ходу, он свернул с полотна и бежал к ним. Зарница зубчатым разрывом проскользнула через тучу. Внезапно налетел ветер, сорвал с отца картуз и быстро-быстро кубарем покатил его назад по дорожке вместе с несколькими листочками, оторвавшимися от дерева. Отец не обратил на это никакого внимания. Зарницы замелькали одна за другой, слоено в темноте какие-то огромные люди в бестолковой тревоге бегали с фонарями в разные стороны. Ветер сразу стих. Блеснула ослепительная молния, и следом за ней прорвался тяжкий грохот грома. После молнии стало совсем темно. Следующая молния осветила Федора Олимпиевича,. когда он у столба дернул веревку и приключил провод своего аппарата к телеграфной проволоке. Несколько раз под ряд молния следовала за молнией. Протяжные раскаты грома отражались в густом эхо леса так часто, что гул его почти не стихал. Ивана и Илюшу почти не мочило дождем — защищало дерево. Зато Федор Олимпиевич, стоявший в нескольких шагах от своего аппарата, сразу вымок до нитки. Но он этого не замечал. Вдруг первая катушка, стоявшая на самых высоких столбах, вспыхнула, загорелась, как смоляной факел, а вслед за ней вспыхнули вторая к третья. Почти одновременно сверху по проволоке скатился огненный шар, величиной с кулак, протанцовал, как мячик, над горящими катушками и стремительно сорвался вниз, с грохотом разорвался, разметав в стороны осколки и щепки-первого ящика с банками. Гроза быстро унеслась дальше. Проглянуло солнце. Федор Олимпиевич мрачно осмотрел дымящуюся, обуглившуюся груду обломков своего аппарата и медленно ушел. Вечером он напился до бесчувствия... Через несколько дней он восстановил свой аппарат. Был июль месяц. Грозы проходили часто. Каждая гроза аккуратнейшим образом, как по заранее установленной программе, посылала несколько молний в аппарат Федора Олимпиевича и добросовестно сжигала все, что можно было сжечь в этом сооружении. Слух о «чудачестве» Федора Олимпиевича быстро распространился среди рабочих и его знакомых. К месту его опытов тайком приходило много любопытствующих. Когда какие-то озорники поставили к нему на катушку целую батарею битых бутылок из-под водки, а стенки ящиков испещрили непристойными надписями, он перенес свое сооружение в другое, более укромное место. После каждого очередного пожара Федор Олимпиевич изменял и совершенствовал свой аппарат, что не мешало последнему так же исправно гореть при первой же новой грозе, как он горел при всех предыдущих. Наконец, после шестого «пожара» Федор Олимпиевич, считая, что все несчастия происходят потому, что он не может изолировать достаточно хорошо катушек от земли, вследствие чего атмосферное электричество разряжается через его аппарат в землю,— решил подвесить катушку в воздухе. Между тремя деревьями он крепил на высоте трех саженей над землей металлическую сетку, прикрепленную к деревьям через посредство нескольких изоляторов. К сетке приладил катушку и проводом соединил ее с аккумулятором. — Так вот будет хорошо, — сказал он Ивану. Присутствие Ивана и Илюши при опытах было уже легализовано, правда, с некоторыми оговорками, запрещавшими им приближаться к аппарату во время грозы ближе, чем на двести шагов. — Теперь дело должно выйти, — заявил он,— и озорникам всяким труднее набедокурить. Между тем жена Федора Олимпиевича все чаще стала ворчать на его затею. — Куда ты, старый, лезешь? Подумай-ка! Седина в волос, а бес в ребро! Дело-то какое! Молонью изловить захотел! А?.. Полоснуло бы тебя силой божьей, чтобы ты с ней не тягался! Богохульник!.. И еще детишек с собой таскаешь. Хоть их бы пожалел!.. Рисунок. Катушка вспыхнула, загорелась, как смоляной факел... Однажды она остановила на дороге начальника участка: — Образумь ты, батюшка, моего старика. Яви божескую милость! Совсем ума решился... — Это кто? — Да Федор Мухартов. Он, вишь, молонью все ловит да в какую-то, прости господи, Акулькину кладовку ее засадить хочет. И ребята за ним увязываются. Что это только будет, господи твоя воля!.. — А! Это я знаю. Где он ловит ее, молнию? — А вот идет Ванюшка, он укажет. Нынче, верно, будет гроза. А он каждую грозу ловит... Инженер обещал жене Федора свое содействие. Перед вечером действительно собралась гроза. Начальник участка на дрезине поехал посмотреть на опыты Федора Олимпиевича. Гроза его захватила в дороге. Долго разыскивать ему, однако, не пришлось. Он увидел столб огня, осветившего мечущуюся фигуру Мухартова. На этот раз горела не только катушка, но и все три дерева, к которым Федор Олимпиевич прикрепил свою сетку... Инженер захватил с собой Федора Олимпиевича вместе с ребятами. Под мерный стук дрезины он растолковал изобретателю, что его опыты неизбежно будут кончаться все тем же. Он не учитывает того, что при грозе получается ток в несколько миллионов вольт, и поэтому идет мимо провода, через голову его аккумулятора, в землю. Изолировать такой ток он не сумеет. А все его приспособление, в конце концов, является ни чем иным, как дорогим и неудобным громоотводом, привлекающим на себя все молнии; поэтому оно неминуемо должно воспламеняться.. Кроме того, он может устроить лесной пожар, не говоря уже о том, что подвергает опасности свою жизнь. — У тебя хорошая голова на плечах, — закончил инженер, — только не хватает знаний. Федор Олимпиевич пил три дня без просыпу и после этого забросил свои опыты с атмосферным электричеством. А Илюша сохранил воспоминание об этом на всю жизнь и долго мечтал о том, как бы изучить электричество настолько, чтобы не ловить напрасно неуловимую молнию, а подчинять себе электричество па-верняка. ОТ РЕДАКЦИИ Нигде вы не найдете изобретательских факультетов. Настоящий изобретатель обычно сам себе создает нужный ему факультет где и как попало. Он изобретает во, что бы то ни стало, даже тогда, когда у него нет соответствующей подготовки, нередко проделывая лишнюю работу, иной раз открывая давно уже известное. Изобретатель — это не профессия, а гораздо больше — это особое дарование. Он изобретает потому, что не удержимое стремление к творчеству вытекает из особенностей склада его мышления. Изобретатель и после тяжелого трудового дня иногда не может уснуть. Приходят в голову новые соображения, детали, неожиданные удачные комбинации. Он весь во власти своего изобретательства, и освобождается от власти своей идеи лишь в том случае, если даст ей полное оформление, найдет ей законченное выражение, часто в нескольких вариантах. Но уже новый замысел ждет очереди... Очень часто этой страсти к изобретательству бывает подвержено несколько поколений одной и той же семьи, как это наблюдается в роду Мухартовых. Но весьма редко человек, имеющий дар изобретательства, попадает в такие условия, когда он с полным удовлетворением для себя и наибольшей пользой для общества мог бы осуществлять свое стремление создавать новое. Изобретателям, в особенности самоучками большинстве случаев приходится претерпевать многообразные мытарства. Не говоря уже о том, что значительная часть из них, не имея соответствующей подготовки и знаний, тратит много времени и огромное количество энергии, чтобы самим преодолеть или изобрести то, что они могли бы прочесть в элементарном учебнике, — они, к тому же, чрезвычайно редко находят сочувствие среди окружающих. Их встречают сплошь и рядом насмешками или молчаливым презрением. Они часто кажутся людям, лишенным творческого зуда, полусумасшедшими и беспокойными чудаками, от которых лучше держаться подальше. Если к этому присоединить отсутствие средств, неимоверно затрудняющее возможность сделать чертежи, устроить модель, добиться испытания этой подчас кустарной и грубой модели,— то будет вполне понятна вечная трагедия самоучек-изобретателей. Понятно также, что при таких условиях глохло и гибло много талантов, особенно в косной дореволюционной Руси. Лишь исключительное упорство (к счастью, присущее многим изобретателям) и иногда особо благоприятно складывавшиеся обстоятельства давали возможность некоторым изобретателям пробиться. Даже при советской власти мытарства изобретателей еще не отошли в прошлое. Бюрократизм, волокита, недоверчивое и пренебрежительное отношение к самоучке нередко стоят на пути к осуществлению его изобретений. Теперь вопрос об изобретателях стал в порядок дня. На него обращено внимание советской общественности и правительства. Работа изобретателей будет несколько облегчена. Но чтобы воспитать бережное, внимательное отношение к творчеству одаренных самоучек, дать им возможность своевременно получить необходимые знания и техническую помощь, потребуется немало времени. В настоящей серии рассказов, которые будут помещаться на страницах „Вокруг Света" в 1929 году, будут правдиво описаны события из жизни гениального изобретателя-самоучки Ильи Федоровича Мухартова. Вместе взятые, они составят его биографию, записанную с его собственных слов. Илья Федорович Мухартов имеет около 200 изобретений, из которых некоторые, как например автоматическая сцепка-расцепка вагонов, бесшумный и безопасный ткацкий станок, признаны специалистами гениальными. Имя Мухартова заслуженно пользуется широкой известностью. В течение ряда лет о нем и его изобретениях в газетах и журналах появляются многочисленные заметки и статьи. Однако лишь немногие имеют представление о том, ценой каких усилий и неустанной борьбы приходилось Илье Федоровичу завоевывать каждый шаг вперед. И до сих пор еще, несмотря на то, что большинство из его изобретений запатентовано и признано заслуживающими особого внимания, ему удалось добиться применения на практике лишь незначительного числа из них. Жизнь Мухартова насыщена увлекательной работой, интересными происшествиями и приключениями. Илья Федорович много путешествовал и по России и по всему свету. Повесть о его жизни, помимо интереса чисто литературного, должна представлять собой также особую ценность как „изобретательский документ". Первый рассказ—„Ловец молний"—посвящен отцу Ильи Федоровича. В ГОСТЯХ У ЧЕРНОБУРЫХ ЛИСИЦ Очерк В. Белоусова Спрятавшийся в архангельской тайге, в двенадцати километрах от города, пушной питомник Госторга только зимой связан с миром настоящей дорогой. Летом даже окружными путями вряд ли можно доехать до него на телеге; к нему ходят пешком от пристани Турдеево на Двине или пробираются в лодке по мелким лесным речкам и озерам. В Турдеево меня привез крохотный пароходик. Вместо пристани были мостки в роде тех, которые устраиваются для стирки белья, от мостков уходила тропинка, терявшаяся в кустарнике. Мне сказали, что эта тропинка и есть дорога в питомник, и я смело зашагал по ней, перепрыгивая через лужи, оставленные недавним дождем. Было еще рано. За ненастную ночь над горизонтом накопилось много мути, из которой лишь недавно поднялось солнце. Через полкилометра тропинка нырнула в болото. По нему были проложены доски, гнилые, скользкие, тонувшие под ногами, и вскоре в моих башмаках во-всю захлюпала вода. Кое-где между досками были большие промежутки, и приходилось прыгать с риском угодить в трясину. Изредка лежали две доски рядом — это «разъезды»: здесь нужно останавливаться и поджидать встречных. За болотом, тянувшимся более километра, лежал сухой луг. Пробежав луг, тропинка вышла к речке. •На ее спокойной глади, окаймленной прямым неподвижным камышом и высокой травой, не было заметно никаких переливов, ни малейшей дрожи, и берега и небо четко отражались в ней. Через речку был перекинут хрупкий мостик; казалось, что идешь над зеркалом, покрытым пылью. Дальше — озеро, высокий холм над ним и на горбе холма — деревня Ширша. Избы ее — старые, покосившиеся во все стороны, похожи на толпу старух, карабкающихся, подоткнув подолы, на холм. Самая шустрая старушонка — ветряная мельница — забралась на вершину, глядела за лес, видела там что-то интересное и, махая руками, торопила своих отставших товарок... Солнце светило ослепительно ярко. Его лучи изливались в озеро расплавленным металлом. В тёмной оправе лесов озеро горело невиданным драгоценным камнем. Зеленью травы и красочными пятнами цветов пылали под солнцем лужайки. Перевалив через холм, я вышел на второе озеро, на берегах которого живут те чернобурые лисицы и голубошерстые песцы, звериная хитрость которых была побеждена разумной хитростью человека. Вид этого озера не обычен. Оно мутно, все в грязных потеках, и из него сплошными частоколами торчат полузатопленные пни, как будто в илистом дне озера увязло какое-то огромное чудовище, оставив снаружи странную тупую щетину. По берегам валяется много таких же пней, обломков от стволов- деревьев, веток. Пни, стволы и ветки обнажены, кора на них сгнила, тело их неприятно бледно, рыхло, и все они изогнуты в диких, судорожных искривлениях. Они походят на трупы умерших в * припадке. Ветки скорчились сухо и цепко, словно скелеты " чьих-то отсеченных рук. Это затонувшее чудовище с торчащей над водой щетиной и трупы деревьев на берегу делают озеро неприятным: от него пахнет мертвечиной... Озеро это искусственное. Здесь, в маленькой котловине между холмами, делала крутую излучину речка. На низком берегу речки срубили лес и поставили запруду. Прежде озеро было лучше: в нем было больше воды, пней не было видно, и на берегу не обнажались деревья-утопленники. Рисунок. Я увидел башню, похожую на маяк... С озером связан кусочек истории питомника. Двадцать пять лет назад немец Гагенбек — крупнейший в Европе торговец животными, — заинтересовавшись русскими пушными зверями, послал в Россию своего служащего, зоолога Розена. Питомник, где звери должны были дожидаться отправки в Германию, Розен построил в глухом месте, в лесу, на берегу этого озера. Немецкий зоолог жил здесь два года. Однажды весной он переходил озеро по ослабевшему льду, провалился и стал тонуть. На крик прибежали его жена и прислуга, бросились спасать ученого, и все трое погибли... Следы розеновского питомника, сгоревшего вскоре после гибели хозяина, сохранились в виде нескольких обугленных бревен. Вход в питомник — узкая деревянная лестница, круто поднимающаяся от озера по береговому откосу. С первых же ступенек лестница теряется в зелени, ноги путаются в густой траве, обхватившей ступеньки, и приходится часто нагибаться, чтобы пройти под ветками деревьев, арками нависшими над лестницей. Слева от лестницы — глубокий овраг, заполненный буйной, перепутанной растительностью. И озеро, и лес, и овраг — все девственно, глухо. Кругом стоит плотная таежная тишина. Трудно поверить, что здесь находится научное учреждение, одно из интереснейших и значительнейших в Союзе... Наверху тропинка приводит к нескольким домикам. Перед ними широкой просекой расчищен лес, и в глубине просеки, в рамке леса и неба — озеро и холмы другого берега. За домиками снова лес. Высокие ели и сосны, могучие, серьезные и темные, стоят стеной и мохнатыми лапами прикрывают спрятавшееся под ними молчание. Кругом никого. Я сажусь на ступеньки и слушаю тишину... Позади послышались шаги. Я обернулся и увидел человека, медленно пересекавшего дальний угол двора. Он был высок; на нем — зеленая шляпа колпаком, длинный серый плащ, высокие сапоги. Лицо , человека было закрыто опущенными полями шляпы, но я сразу почувствовал, что оно должно быть строгим и замкнутым. Человек прошел, не заметив меня. Его необыкновенная одежда, опущенное лицо, медленные, почти неслышные шаги, странный облик делали его похожим на мудреца из сказки. Он скрылся в маленькой избушке... Снова стало тихо... Тишину нарушил молодой зверовод, шумливо выбежавший из дверей дома. Он стиснул мне руку, ошарашил целым фонтаном скороговорок, полюбовался произведенным эффектом и, продолжая балагурить, повел по тропинке дальше в лес. За деревьями оказался глухой забор с сеткой наверху. Это и был питомник. Новый питомник Госторга возник в 1923 году. Первые два года в нем был всего десяток зверей, но потом число их стало быстро расти, и теперь их здесь уже 103 штуки: тринадцать песцов и девяносто лисиц. Пока еще питомник находится в стадии опытов. О сборе пушнины, о коммерческой выгоде рано и помышлять. Сегодняшняя цель питомника — развести и сохранить зверей-производителей, чтобы потом можно было создавать новые питомники. Конечная цель — положить начало кооперативному и крестьянскому звероводству на нашем Севере. В питомнике изыскивают лучшую пищу для зверей, лучший тип жилища, лучшие способы ухода за ними. В питомнике работают несколько молодых звероводов. Руководит работой советский ученый — зоолог и доктор- Шмидт, приехавший недавно из Германий с новой партией лисиц. Он-то и показался мне в своей тирольской шляпе и рабочем халате сказочным персонажем. За углом забора я увидел деревянную башню, похожую на маяк. — Это наша наблюдательная вышка — пояснил мой проводник. — Теперь не шумите. В башне шла крутая лестница. Осторожно поднявшись по ней, мы пролезли сквозь люк и очутились в маленькой комнатке-фонаре. Окна ее смотрят во все стороны. Я подошел к одному из них. Много интересного открылось перед моими глазами... Вышка находится в самом центре питомника. Он окружает ее в виде буквы П тремя прямоугольниками. Внутри прямоугольники разделены проволочными сетками на множество отдельных клеток, открытых сверху. В клетках видны аккуратные белые домики. Некоторые из них — простые ящики на ножках с трубой для входа — домики самцов, другие — такие же ящики, но с пристройками сбоку — домики самок. Лисы-самцы живут в своей клетке одиноко. И какие это скучные клетки! Целыми днями самцы лежат на крыше домика, свернувшись мягкой круглой подушкой. Плоская крыша домика — любимое место взрослых лис. Изредка самцы приподнимают морду, вяло глядя по сторонам, широко зевают и облизываются. Они как будто хотят сказать: «Ну и скучно же здесь у вас, товарищи!..» Потом они снова свертываются и засыпают. Несравненно веселей в клетке у самок. В этом году лисицы питомника впервые вознаградили усилия звероводов хорошим приплодом. Каждая самка принесла 4—5 детенышей. Это — шустрые зверки с острыми мордочками и тонкими, как палочки, лапками. Они копошатся во всех углах питомника и своими повадками уморительно напоминают котят. Через окошко я наблюдал за ними. Игра молодого зверя всегда больше, чем просто игра. Играя, лисицы узнают многие премудрости лесной жизни. Например, что это за странная танцулька передо мной? Что за странное «па» разучивают эти забавные зверки? — Дело простое: они учатся пугать своих будущих врагов. Посмотрите на этого черного лисенка. Он медленно выгибает тон-кую щуплую спину, потом ерошит шерсть. Вы думаете, это легко? Попробуйте-ка сами! Но для лисенка очень трудны эта грозные телодвижения. Он долго практикуется, прежде чем все пойдет гладко. Хоп! Лисенок подпрыгивает и в воздухе растопыривает лапы. Снова ответственный момент. Ведь это так непривычно покидать крепкую землю; здесь недолго растерять весь свой грозный вид. Зато, если «па» вышло хорошо, враг, без сомнения, улепетывает во все лопатки. Кстати, кто-то бежит мимо... Правда, это не враг, а младший братец, но почему же не погнаться за ним? И двое лисят, смешно пришлепывая лапами, бегут вокруг клетки, подползают под домик, в увлечении попадают в плошки с молоком. Спадаясь от преследований, ничего лучшего не придумаешь, как внезапно вскарабкаться на проволочную решетку. Правда, потом долго болят лапы, но зато это так интересно! Бежавший позади садится под решеткой и с изумлением глядит на своего отважного товарища. Вот тут-то и время смельчаку оттолкнуться от решетки и со всего маху вскочить братцу на голову. Вот потеха!.. Иногда лисята затевают всеобщую свалку. Им никто не преподавал бокс, но они весьма азартно лупят друг друга лапами по морде. Иной раз им случается поднять такую кутерьму, что самим становится страшно, и все пятеро удирают друг от друга в домик. Тогда входное отверстие неожиданно оказывается слишком тесным... Ознакомление с внешним миром— также интересное занятие. Он не велик, этот мир, замкнутый со всех сторон такой жесткой и невкусной решеткой. Но сколько прекрасных вещей содержится в нем! И все их можно понюхать, полизать, потрогать лапой. И таким умным сразу становишься! Не даром вот у того лисенка, который изучает сейчас желтый лист, только что принесенный ветром в клетку, такой сосредоточенный и глубокомысленный вид. Одно омрачает счастливую жизнь лисенка — строгая мать. Обычно она лежит на домике и никому не мешает. Но если залезешь всеми лапами в молоко, или завизжишь, когда тебя стукнет кто-нибудь из братьев-забияк, мать соскочит со своей лежанки и даст такой подзатыльник, что потом целый день ходишь как в тумане... Рисунок. Плоская крыша домика — любимое место взрослых лис... Самцы страдают тоской одиночества. В зависимости от темперамента она выражается по-разному. Некоторые становятся совсем сонными. Другие отправляются путешествовать. Это не легкая штука — путешествие в питомнике. Решетки клеток высоки, и на них устроены наклонные доски в виде козырьков, специально, чтобы заставить самца сидеть дома. Но что значат все эти преграды для сильного, выросшего в тайге зверя! Он делает прыжок с крыши домика прямо на верхнюю перекладину решетки и отправляется на прогулку. В питомнике есть бродяги-профессионалы. Этих никакими дозволенными здесь средствами не удержишь дома. Каждое утро их находят в чьей-нибудь чужой клетке и с позором водворяют на место. Они неисправимы. Этим бродягам подрастает хорошая смена. Среди малышей немало попадается настоящих беспризорников. Начала карьеры одного из них я как раз был свидетелем. Зверовод, смотревший вместе со мной через окно, внезапно воскликнул: — Смотрите, смотрите, вот каналья!.. Я взглянул по направлению его пальца и... расхохотался. В одной клетке крошечный лисенок карабкался вверх по решетке. Он уже преодолел каким-то образом фанерные козырьки, но был отчаянно неловок, и ему приходилось трудно. Часто он повисал на одних передних лапках и казался совершенно беспомощным. Но, побарахтавшись в воздухе, он лез дальше. Ему давно уже стало страшно; он с удовольствием вернулся бы домой, но — шутка сказать! — под ним было целых два метра пустоты. И он все карабкался и карабкался, пока не добрался до верхней перекладины. Здесь он уселся отдыхать. Потом, подумав, двинулся дальше по жерди, перекинутой от одной клетки к другой. Пропасть под жердью была ужасна, лисенок каждый раз, прежде чем поставить лапу, ощупывал ею свой шаткий путь. Но повернуться назад он не мог: жердь была слишком узка. Рисунок. Лисенок дополз до соседней клетки и с тоской стал глядеть вниз... Наконец он дополз до соседней клетки, сел и с тоской стал глядеть вниз. А внизу рядышком сидели чужие лисята и, задрав острые мордочки, поглядывали на гостя с удивлением и любопытством. «А вот не спуститься тебе к нам сюда!» — казалось, говорили они ему. Но он и не собирался спускаться: с него было достаточно. Он остался сидеть наверху, терпеливо поджидая прибытия спасательной экспедиции в лице дежурного зверовода. — В следующий раз он будет смелей, — пробормотал мой проводник. Каждый зверовод имеет в питомнике свой участок. На нем он должен знать всех зверей с их характером, привычками, вкусами, и звери должны знать и понимать его. Зверовод должен долго изучать своих питомцев. Но присутствие человека в питомнике всегда волнует зверя, поэтому наблюдения ведутся с вышки. На ней целыми днями сидят звероводы перед маленькими конторками, наблюдают в окна за своими участками и наблюдения записывают в толстые тетради. У окон в наблюдательной вышке висят планы питомника, где каждая клетка занумерована и где по именам перечислены все звери. Когда наступает ответственный период встречи самки с самцом, нужны более близкие наблюдения, и звероводы со своими тетрадями залезают в ямы, вырытые в питомнике около клеток, и часами сидят там неподвижно, неудобно скорчившись. Выглядывая из ям, они боятся выдать свое присутствие малейшим шорохом. Если звери испугаются, пропадут даром все наблюдения. Я открываю одну из тетрадей, лежащих в вышке. Записи в ней сделаны на английском языке. — Кто это писал? Вы? Зверовод кивает головой. Потом как будто оправдывается: — Ведь нужно практиковаться: вся литература по звероводству на английском языке... Он — крестьянин, командированный для работы в питомнике областью Коми. Английский язык он выучил уже в питомнике по самоучителю. Перед тем как уйти с вышки, я снова взглядываю в окно. В питомнике живет много зверей; они хорошо привыкли к неволе и живут непринужденной интенсивной жизнью. Но, несмотря на это, в питомнике так же тихо, как в окружающем его лесу. Неслышными шагами бродят по клеткам старые лисы, бесшумно играют малыши. Даже сорвавшись с решетки, они падают без малейшего стука. А скучающие самцы, широко зевнув, беззвучно закрывают рот. Только узкая просека и канава отделяют питомник от леса. Может быть, поэтому звери в питомнике не перестают чуять лес и не забывают своих лесных инстинктов, первый из которых: «не шуметь»... Спустившись с вышки, мы идем в «старый» питомник. Там можно будет походить среди клеток и даже потрепать лисят по мягкой шерсти. По дороге встречаем молодого человека в меховой куртке. — Наш главный зверовод,— представляет мне его мой проводник. И тотчас же делает комически-умученное лицо и, отдуваясь, говорит товарищу: — Ну и вспотел же я! Каково, а? Напустить на себя профессорский вид и бухтеть, бухтеть целые полчаса!.. Вот перед ним... Теперь бухти ты. Но тот не соглашается: — Нет, ты уже натренировался, ты и продолжай, а я не обладаю даром красноречия. В конце концов оба ведут меня в старый питомник. Там две двери. Между ними на полу стоит плоский сосуд с серой жижей. Я старательно перешагиваю его. Но меня тянут сзади за рукав. — Нет, нет, так мы вас не пропустим. Становитесь вот сюда, — и мне показывают на сосуд. — Зачем? Старший зверовод принимает «профессорский» вид: надувается, выпучивает глаза и тяжело дышит. — А может быть, товарищ,— говорит он, — у вас на башмаках палочки доктора Коха или зародыши глист... или чума... Становитесь. Я влезаю в грязь. — Теперь что? — Теперь ваши подметки изрядно пострадают. Можете быть спокойны... Проходите. Звери нас услыхали, должно быть, уже давно. Маленькие лисята попрятались в домики и уморительно выглядывают оттуда. Старые лисы слезли с крыш и смотрят на нас вопросительно и настороженно. Мы подходим к одной клетке, где никого не видно. Старший зверовод изображает гида: — Вот,— говорит он, делая широковещательный жест, — обратите внимание. Здесь живет самый сильный и самый старый лис во всем питомнике. Позвольте вам его показать. Он входит в клетку, приподнимает крышу домика и сует туда руку. Рисунок. Русский накладывает в миску каши, мешает ее ложкой, немец вливает в нее каких-то капель из пузырька... — Пожалуйте, гражданин! Вдруг он быстро отдергивает руку и захлопывает крышу. — Нет, он не будет сегодня гулять,— говорит зверовод,— он сегодня не в духе. Другой зверовод утешает меня, достав из следующей клетки маленького лисенка. Пока мы разглядываем и гладим его, он ожесточенно грызет кольцо на руке зверовода. В другой клетке — обуреваемый одновременно и страхом и любопытством — самец. Это прекрасный экземпляр, крупный, сильный, с темно-коричневой шкурой. Он то прячется за домик, то выбегает вперед и в упор разглядывает нас умными острыми глазами. Движения его великолепны. В них сочетались точность, сила, упругость, красота. В те секунды, когда он, выбежав вперед, отклоняется назад и в сторону, чуть приседает, сильно вытягивает передние ноги и потом быстро поворачивается, чтобы бежать за домик, — им можно залюбоваться. И бег его — бесшумный, легкий, делающий зверя словно невесомым, в то время как мышцы сокращаются сильно и смело, — бег лесного хищника. В старом питомнике живут и песцы. По сравнению с лисицами — это вялые, трусливые и недоверчивые звери. Несколько раз в год они меняют окраску. При мне они были желто-серые, с чуть заметными голубыми отливами на боках. Один из них долго провожал нас простуженным., тоскливым и неприятным криком... Рисунок. Пока мы разглядываем и гладим его, он ожесточенно грызет кольцо на руке зверовода... Приближался час кормежки, и мне предложили остаться посмотреть. Бродя по двору питомника, я зашел в кухню. В этой кухне для зверей чище, чем во многих человеческих кухнях. На табуретке стоит большая глиняная чашка с кашей, вкусно пахнущей, и над чашкой дугой изогнулся немец в тирольской шляпе, с большой ложкой в руке. Говорят, когда составляется звериное меню, нередко происходят горячие споры между советскими звероводами и немцем. Наши звероводы, памятуя о будущих владельцах зверей — крестьянах, стоят за наиболее простую пищу, немец же отстаивает сложные рационы. Так как победа бывает то на той, то на другой стороне, меню получается разнообразное. Звери этим очень довольны... В кухне тот самый зверовод, который ведет свои записи на английском языке, рассказывал что-то немцу на прекрасном немецком языке. Мрачный немец слушал, помешивал кашу и одобрительно кивал головой: — Gut! С вышки было слишком далеко наблюдать за кормежкой, поэтому я устроился перед широкой щелью в заборе. Звери, видимо, чувствовали приближение «обеденного» времени. Взрослые лисы то и дело поднимались на крыши и ожидающе смотрели на дверь, откуда должна была притти еда. Лисята, подражая старшим, смотрели туда же, хотя по их мордочкам видно было, что они вовсе не понимают что оттуда должно появиться. К питомнику подошли немец и старший зверовод. Они несли по ведру. В руках немца была внушительная ложка. Оба шли молча и были очень торжественны. Как только звероводы подошли к дверям и щелкнули ключом в замке, словно электрический ток пробежал по питомнику. Во всех клетках звери вскочили и на секунду замерли, подняв морду и внюхиваясь в воздух. Потом, волнуясь, забегали по клеткам, то и дело останавливаясь и посматривая на двери. Насторожились и малыши, теперь уже сообразившие в чем дело. Они уселись перед решетками, наклонив головы набок, и, казалось, говорили: «Пора, пора, мы давно хотим есть!..» Один самец не выдержал и залаял коротко и хрипло: — Ауп! Ауп!.. Принесшие пищу на минуту задержались в простенке между дверьми. Наконец внутренняя дверь отворилась, и в питомник важно вошел немец. За ним русский зверовод тащил ведра. Оба быстро пошли к клеткам. При их приближении все маленькие лисята, как по команде, бросились прятаться в домики. В узких входах они сталкивались друг с другом, кто посильнее — отпихивал товарищей, и все, карабкаясь лезли в отверстие. Кое-кто из взрослых зверей также попрятался, но большинство осталось снаружи. Они только зашли за домики и выглядывали оттуда с хитрым видом. Сначала пищу разносят по тем клеткам, где есть маленькие. Звероводы подходят к клетке, один из них входит внутрь и берет стоящую там жестяную миску. Потом оба садятся на корточки. Русский накладывает в миску каши, мешает ее ложкой, немец вливает в нее немного каких-то капель из пузырька. Наполненная миска ставится на место. В другую миску наливают молока и ставят ее на крышу домика. Каша предназначается маленьким, молоко — взрослым. Звероводы переходят от клетки к клетке быстро и бесшумно. Рисунок. Пока лисята опорожняют миску, лисица мать охраняет их... Как только они отходят от клетки, в ней тотчас же начинается движение. Из домиков лукаво выглядывают лисята. Они еще не получили разрешения выйти. Взрослые лисицы несколько раз обегают вокруг клетки, посматривая по сторонам, тщательно обнюхивают миску с едой и тогда только дают сигнал лисятам. Малыши стремглав бросаются из домика к вкусно пахнущей каше, по дороге перепрыгивают друг через друга и усаживаются вокруг миски. Предвкушая удовольствие, они сладко жмурятся. Потом все вместе опускают нос в кашу и принимаются уписывать за обе щеки. Во время еды они могут быть спокойны: никакой опасности им не грозит. Пока они опорожняют миску, лисица-мать охраняет их. Она бегает вкруг клетки в одном и том же направлении, прислушивается к малейшему шороху и зорко всматривается в каждый подозрительный предмет. Чуть что, она даст свой звериный сигнал опасности, и лисята разом исчезнут в домике. Бдительность матери не прекращается до тех пор, пока ее детеныши, наевшись, с распухшими, как бутылки, животами, не улягутся спать. Но и тогда она не трогает своей миски: она ложится около маленьких и стережет их сон. Случается, какой-нибудь жуликоватый лисенок, прикинувшись заснувшим, вдруг тихонько поднимается, обходит домик с другой стороны и, посмотрев, не следит ли за ним кто-нибудь, карабкается к миске, оставленной на крыше. Это трудное дело: стенки у домика гладкие, без выступов, лапы лисенка соскальзывают с них, и он падает навзничь. Но воришка упорно продолжает тянуться к молоку. От нетерпения он забывает, что надо быть тихим, и начинает визжать. Тогда материнская затрещина возвращает его на место... Обед окончен. Звероводы выходят из питомника и идут по тропинке, тихо разговаривая. Тишина леса становится особенно плотной. В питомнике наступил «мертвый час»... РЫБНЫЕ БОГАТСТВА СОВЕТСКОГО ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА — КЕТОВЫЕ ПРОМЫСЛЫ Зарисовки с натуры художника В. Ватагина 1. Способ ловли „заездком".—2. ,,Кунгасы"—промысловые лодки, наполненные рыбой.— 3. Очистка и промывка кеты на промыслах. — 4. Засолка кетовой икры в чанах.—5. Гиляцкое жилище на сваях; сушка кеты („юкола'") туземным способом— кеты.— 6. Гилячка за чисткой кеты.—7. Лов кеты неводом.— 8. Орнамент на гиляцкой одежде из кожи 9. Погрузка кеты промысла на кунгас.— 10. Погрузка бочек с кетой с кунгасов на пароход. МИР ЛУНЫ (К рисунку на обложке) Астро-физический очерк М. Набокова Хотя небесные поезда еще не курсируют между Луной и Землей и земные инженеры только недавно начали серьезно заниматься вопросом о постройке небесной ракеты, тем не менее мы уже можем нарисовать картину лунного ландшафта, который будут в состоянии увидеть наши потомки. Ландшафт этот легко изобразить, так как поверхность Луны, обращенную к нам, астрономы, в сущности, знают едва ли не лучше, чем поверхность земли. В то время, как на картах Земли есть еще белые пятна — на карте Луны таких пробелов нет. Все подробности поверхности Луны, видимые в современные телескопы, тщательно зарисованы и сфотографированы; путем измерения угловых размеров теней от гор вычислена высота этих гор. По этим данным можно вылепить модель лунной поверхности и затем... вообразить себя находящимся на ней. Что же мы увидим и что почувствуем, очутившись на Луне? — Если мы перенесемся в ту область Луны, где проходит цепь гор, которым земные астрономы дали название «Кавказ», перед нами будет такая картина, какая изображена на рисунке. Угрюмые, лишенные растительности скалы и пики, глубокие пропасти, разбросанные там и сям, кольцеобразные горы, подобные по внешнему виду нашим земным кратерам вулканов, но по существу совершенно отличные от них. Отсутствие воздуха делает ландшафт особенно четким— самые отдаленные горы и пики видны так же ясно, как и ближайшие. Днем освещенные солнцем горы отбрасывают резкие тени, настолько черные, что сквозь них не видны никакие детали. Отсутствие воздуха производит и другой эффект: небо не синее, как на Земле, а черное, и на нем даже при солнечном свете видны звезды. Не только горы и лунные кратеры составляют ландшафт поверхности Луны. В некоторых местах встречаются расщелины-пропасти, черная глубина которых представляет мрачный контраст с ярко освещенными горами. Лунная ночь освещается земным светом: Земля, меняя свои фазы (как и сама Луна для Земли), светит отраженным солнечным светом; вращаясь вокруг своей оси и обращая к Луне то один материк, то другой, она играет роль своеобразных часов. Подобно Луне в полнолуние, Земля в полноземелии освещает довольно ярко лунный ландшафт зеленоватым светом. Это освещение мы можем видеть и с Земли; ко времени новолуния, когда Луна представляет собой узенький серпик, остальная часть ее начинает светиться зеленовато-пепельным светом. В это же время Земля с Луны видна в фазе полноземелия. Земной диск, видимый с Луны, в 3 1/2 раза больше лунного диска, наблюдаемого с Земли. Земной человек, •очутившись на Луне, мог бы невооруженным глазом рассмотреть очертания материков и морей, знакомые ему по географическим картам, но облака, окутывающие Землю в разных местах, временами закрывали бы часть этой карты. Мы сказали выше, что на Луне есть горы; следует добавить, что эти горы относительно выше земных. При диаметре в 3 470 километров Луна имеет горы высотой до 8 километров, между тем как Земля при диаметре в 12 000 километров может похвастаться наиболее высокой горой в 8,8 километров. Тяжесть на поверхности Луны в шесть раз меньше, чем на поверхности Земли. Если воображаемый небесный путешественник захватит с Земли пружинные весы, то при помощи их, прилетев на Луну, обнаружит, что предмет, весивший на Земле 1 килограмм, на Луне вытянет на весах всего 166 граммов. Результаты такой небольшой силы тяжести скажутся на самом путешественнике, который будет чувствовать себя легче и без труда сможет перепрыгивать препятствия в 5 — 6 метров вышиной. Вещество, из которого состоит лунная поверхность, нам не известно, но и насчет этого можно высказать некоторые соображения. Различные вещества на Земле отражают свет не одинаково: именно в силу этого мел и чернозем представляются издали различной яркости. Сравнение отражательной способности веществ лунной поверхности с таковой же различных земных веществ показывает, что лунные вещества могут быть уподоблены базальтам, обсидианам и лавам. Таким образом, если материя на луне имеет формы, подобные земным, приходится предположить, что лунные горы состоят преимущественно из угрюмых базальтов и лав. Вообще мир Луны — мир контрастов: света и тени, высоких гор и глубоких расщелин (до 3 километров), жаркого дня и холодной ночи. Действительно, дневное нагревание и ночное остывание на поверхности Луны не смягчаются воздушной оболочкой, как это имеет место на Земле, поэтому днем температура доходит до 120° Ц, ночью же спускается до 70° ниже нуля. Так как день на луне длится 14 наших суток и столько же— ночь, легко представить себе, насколько раскаляютсяднем и охлаждаются за ночь горные образования. Как известно, при охлаждении вещества происходит его сжатие, поэтому возможно, что последовательные расширения и сжатия ведут к образованию на лунной поверхности трещин и постепенному разрушению частей гор и пиков. Однако, если бы наш воображаемый пу-тешественник и оказался свидетелем такого рассыпания, он только видел бы его, но не слышал бы ни малейшего шума, так как среда, передающая звук, — воздух— на Луне отсутствует. Таков угрюмый, мертвый мир Луны... ПУТЕШЕСТВИЯ И ПУТЕШЕСТВЕННИКИ ТАЙНА „БЕЛОГО ПЯТНА" РАЗГАДАНА. Высочайшее в мире Памирское плоскогорье, его необозримые, раскинувшиеся на тысячи километров просторы, таящие немало геологических, этнографических и климатических загадок, до сих пор совершенно не изучены. Вернувшаяся недавно экспедиция Н. П. Горбунова, в состав которой, кроме советских ученых и альпинистов, входила группа немецких ученых (Финстервальдер, Нет, Рейнинг, Ленц и группа альпинистов), привезла много ценных данных, проливающих свет на географию гигантских неисследованных территорий Памира. В результате четырехмесячных работ экспедиция тщательно обследовала и изучила так называемое «белое пятно» Памира — неисследованную область, площадью свыше 2 500 квадратных км; открыто больше 30 новых крупных ледников общим протяжением свыше 500 км, и обстоятельно изучен величайший в мире ледник Федченко, который до сих пор был известен лишь на протяжении 15 км от его устья. Ледник этот оказался длиной более 75 км таким образом, он своими размерами превосходит известный Каракорумский ледник, считавшийся до сих пор первым по величине ледником на земном шаре. Экспедиция открыла около 50 новых горных вершин высотой от 5000 до 7000 м над уровнем моря. Большинство их выше Эльбруса — и все они выше Монблана. Экспедиция обследовала перевалы из Памира в Дарваз; открыто пять новых больших перевалов, в том числе Танымасский и Камалали, о которых до настоящего времени ходили только легенды. В районе озера Ранг-куль обследована легендарная пещера, тщательно скрывавшаяся киргизами. Вход в нее оказался расположенным на высоте 4400 м над уровнем моря и 700 м над долиной. Дно пещеры завалено огромными камнями. В глубине ее найдена записка, свидетельствующая о том, что в 1898 году ее посетила экспедиция Головина, о работах которой в научной литературе, к сожалению, не сохранилось никаких следов. В пещере были обнаружены также разбросанные части человеческого скелета, невидимому, не древнего. Вблизи Мургаба экспедиция отыскала место падения большого древнего метеорита. Обнаружена воронка диаметром около 80 м и глубиной более 10 м. Рисунок. Штриховкой на карте обозначено ,,белое пятно". Жирная линия — маршрут экспедиции. В районе озер Ранг-куль и Кара-куль отрядом экспедиции по методу профессора Ильи Иванова успешно проведены опыты искусственного межвидового скрещивания дикого барана, обитающего исключительно на Памире, с домашней овцой. Опыты эти имеют не только огромный •научный интерес, но открывают новые горизонты в прикладной гибридизации образовании помесей). Большая работа проведена экспедицией по производству детальной фотограмметрической съемки различных районов Памира (фотограмметрия — интересный способ построения плана местности по фотоснимкам, согласно правилам перспективы). Собраны материалы для составления геологических карт посещенных экспедицией районов; произведены обширные метеорологические наблюдения над солнечной радиацией, достигающей около озера Каракуль мирового максимума. На озерах Каракуль, Ранг-куль и Шор-куль проведен ряд гидрологических наблюдений, давших ценнейший в научном отношении материал. На озере Кара-куль обнаружено 16 древних ясно выраженных горизонтов озера. Участник экспедиции, ученый топограф Дорофеев, на озере Кара-куль отделился от основного ядра экспедиции и пошел с носильщиками вверх по реке Кара-джилте. Пройдя всю реку до верховьев ее, Дорофеев открыл до 20 новых ледников, множество новых долин и ущелий, до ста крупных горных вершин и определил высоты последних. В одном месте он был застигнут ночью ураганом при морозе 20°. Ни палаток, ни спальных мешков у Дорофеева не было, а поиски жилья не увенчались успехом. Дорофеев и его носильщики, боясь замерзнуть, вынуждены были... плясать всю ночь! Интересовали экспедицию и вопросы работы радиосвязи на больших высотах. Многочисленные опыты, произведенные радиотехником экспедиции, дадут возможность сконструировать новый тип высокогорной легкой радиостанции. Большой научный интерес представляют найденные экспедицией месторождения селитры В одном месте обнаружены неизвестные желтые соединения, в которых предполагается присутствие урана и возможно радия. Около 240 кг образцов этих соединений отправлено для изучения в Академию Наук. Экспедицией произведен ряд геофизических работ в Алайской долине, собраны обширнейшие зоологические, ботанические и минералогические коллекции. Обработка привезенных материалов потребует больше года работы. Условия были не легки. Каждому члену экспедиции пришлось пройти и проехать верхом от 1500 до 3000 км в труднейших условиях высокогорной пустыни, в незаселенной людьми местности, и пробыть на высоте от 3500 до 5000 м над уровнем моря в течение нескольких месяцев. В №№ 2 и 3 „Следопыта" в 1929 г. будут помещены очерки Н. В. Крыленко — участника экспедиции. УГОЛОК ФИЛАТЕЛИСТА ВОКРУГ СВЕТА— ЗА ГРИВЕННИК! — Что же в этом удивительного?!— воскликнет не один из сотен тысяч наших читателей. — «Вокруг Света» — действительно стоит гривенник! Обратив, однако, внимание на отсутствие в заголовке кавычек, несколько призадумаются. — Ведь билет лотереи Осоавиахима, по которому можно выиграть кругосветное путешествие, стоит полтинник!— мелькнет затем в мыслях. Послушайте дальше: вы находитесь в каком-нибудь из уголков необъятного Советского Союза, берете открытку, пишете на ней адрес одного из заграничных коллекционеров и несколько слов о том, что. вы желаете получить эту самую открытку, проделавшую кругосветный путь, обратно. Ваш адресат отправляет полученную им открытку следующему коллекционеру, тот, в свою очередь, другому и, обойдя весь земной шар, открытка возвращается к вам. В последнее время среди широких масс замечается большой интерес к филокартии: собиранию открытых писем с рисунком или видом на лицевой стороне. В большинстве случаев коллекционирование это не имеет определенной системы, и потому мы постараемся дать здесь общие указания в собирании открыток. Наиболее известны "следующие принципы построения коллекции открыток: виды городов (фотографии, художественные репродукции с картин с одного какого-нибудь города, создающего в целом отображение истории, нравов и роста этого города); сюжетные (иллюстрации к литературным произведениям, отклики художников на лучшие произведения художественной литературы); политические коллекции (портреты вождей, изображения памятников и т. п.); флора, фауна; отображение быта на открытках— все это может стать предметом собирания. Интересно заметить, что родоначальниками современной художественной открытки являются фряжские листы, носившие название «немецких потешных листов», в большом количестве получавшиеся в России в XVII столетии. Хорошо подобранная коллекция открыток является цени, и в качестве пособия для культурно-просветительной работы. — Каким же образом можно узнать адреса заграничных корреспондентов?— спросят нас читатели. В каждом филателистическом журнале имеются объявления и списки лиц, интересующихся той или иной областью коллекционирования, в частности, филокартией. Заметим, что марки при подобного рода отправлениях должны наклеиваться на видовой стороне, при чем желательно франкировать филателистически, то-есть наклеивать наиболее интересные марки: новинки, юбилейные. Любопытно пари двух филателистов, недавно поспоривших о том, какой, почтовый путь кругом света из Нью-Йорка короче—на запад или на восток. Для осуществления пари оба филателиста одновременно послали из Нью-Йорка по открытке, при чем на запад отправилась открытка английского филателиста с портретом кандидата в президенты Смита, а на восток открытка американского — с портретом другого кандидата в президенты, Гувера. Почта приняла горячее участие в соревновании тем, что старалась доставить оба письма с возможной быстротой, при этом разница в обоих направлениях, при нормальных условиях, равнялась 16 часам, с минусом в сторону восточного направления. Эта разница, принимая во внимание дальность пути и его продолжительность, казалась совершенно незначительной, однако все же она сказалась. Письмо англичанина, отправившееся на запад, пришло через 55 дней. Письмо американца пришло через 55 дней и 4 часа, но так как оно прибыло к тому же в 8 часов вечера, когда раздача почты уже прекращена, то адресат получил его лишь на следующий день утром. Американец проиграл пари. Почтовый путь на запад оказался короче... Перед советскими филокартистами стоят очень интересные задачи, принимая во внимание разнообразие нашего Союза во всех областях. Л. Ч. РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ, ПОМЕЩЕННЫХ В № 20. Немного математики. Искомыми числами будут: 162, 243, 324, 393, 405, 512, 605, 648, 810 и 972. Головоломка—ромб. Загадочная картинка. Белыми пятнами показаны места, где спрятались путешественннки. РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ, ПОМЕЩЕННЫХ В № 22. Прогулка по саду. Спутанные линии. Как ехать? Путешествие может быть совершено, если оставить непосещенным только одно место, и это место может быть одно из: И У, Е, Л, Ц, Н, Ч, Т, И, С или Д. Ни один другой пункт не может быть пропущен. Предположим, что было решено не посетить пункт С. Тогда все остальные места могут быть посещенными в следующем порядке: А, Б, У, К, Л, М, Т, Ф, Г, В, Д, Ш, Ч, X, И, К, Е, 3, Ц, Р, П, О, Н, Я- Задача араба. 6 543 X 98 271 = 642 987 153 картон был надрезан только на половину толщины с одной стороны; о другой стороны картон был надрезан также на половину, но по восьми пунктирным линиям. После этого острым перочинным ножом картон был расщеп— лен под четырьмя четырехугольниками, обра-зованными надрезанными наполовину линиями,, тогда ключи отделились от кольца, и получилась связка без соединений. На первой картинке нарисован жираф, на второй бегемот. Персики. Цена одного персика 2/3 коп. Дюжина персиков стоит 8 коп., 6 дюжин—48 коп., на 82 кон,-можно купить 4 дюжины персиков. Ключи и кольцо. Сначала кольцо и ключи были вырезаны из одного куска картона, как показано на рисунке. Затем по восьми маленьким темным линиям Загадочная мостовая. Среди камней вырисовывается силуэт попугая. ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК. Всем читателям. — За неимением свободного места фамилии лиц, приславших правильные решения задач, помещены быть не могут. Приславшим для помещения в журнале задачи. — Для нашего издания материал не подходит и частично передан тля использования в другие московские издания. И. д. ответственного редактора Н. Яковлев. Заведующий редакцией Вл. А. Попов.