Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1990(30)


Владимир Бардин

МЫС НЕСБЫВШИХСЯ НАДЕЖД

ОЧЕРК

Взгляд с палубы
Исполинские скалы, почти совсем черные от ветра, как зубцы громадной крепости, ограждают южный берег Африки. Здесь вечная борьба титанов — моря, ветров и гор, вечный прибой, почти вечные бури.
И. А. Гончаров. «Фрегат «Паллада»»

Каким далеким, да и недоступным, кажется мыс Доброй Надежды, когда у себя дома, перелистывая Атлас мира, задерживаешь вдруг взгляд на Юге Африканского континента. Вот уж истинный край света, за которым только бурный Южный океан и ледяная Антарктида. И мысли обращаются к эпохе Великих географических открытий, поискам морского пути в Индию... И еще вспоминаются романы Жюля Верна, герои которых оказывались в самых удивительных уголках земного шара и, уж конечно, не могли миновать овеянного романтикой приключений мыса Доброй Надежды: «„Дункан" поднял кливер, фок и марсель и через несколько часов уже обогнул тот знаменитый мыс Бурь, которому португальский король-оптимист Жуан II так неудачно дал название Доброй Надежды».

Правда, Жюль Берн совершал все свои замечательные путешествия, не выходя из собственного кабинета. И может быть, поэтому, хотя он и был, несомненно, знатоком географической литературы своего времени, Кейптаун и его окрестности не слишком заинтересовали романиста. По его мнению, не понадобится много времени, чтобы осмотреть город, напоминающий «правильные квадраты шахматной доски». Замок, дом и сад губернатора, биржа, музей — вот почти все объекты, достойные внимания. Напоследок можно еще выпить стакан понтейского вина, лучшего из местных вин, и «вам не останется ничего другого, как пуститься в дальнейший путь».

Сравнительно малому числу наших соотечественников удалось побывать на южной оконечности Африки, и совсем немногие оставили об этом письменные свидетельства. Среди них, пожалуй, чаще всего встречаются имена южнополярных исследователей: для них заход в расположенный близ мыса Доброй Надежды Кейптаун был обычно последним на пути в Антарктиду или первым при возвращении оттуда.

Но пожалуй, наиболее ярко о пребывании в этом знаменитом месте удалось рассказать замечательному русскому писателю Ивану Александровичу Гончарову, посетившему Кейптаун, именовавшийся тогда по-голландски Капштадт, и его окрестности в мае 1853 года на фрегате «Паллада».

Гончаров оставил прелюбопытнейшее описание жизненного уклада города того времени, которое небезынтересно привести хотя бы частично, чтобы иметь возможность сравнить его с современным:

«Особенно любовался я пестрым народонаселением. Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был: всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдает он приказания черному. Англичанин сидит в обширной своей конторе, или в магазине, или на бирже, хлопочет на пристани, он строитель, инженер, плантатор, чиновник, он распоряжается, управляет, работает, он же едет в карете, верхом, наслаждается прохладой на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника.

А черный? Вот стройный, красивый негр, финго или Мозамбик, тащит тюк на плечах; это «кули» — наемный слуга, носильщик, бегающий на посылках; вот другой, из племени зулу, а чаще готтентот, на козлах ловко управляет парой лошадей, запряженных в кабриолет. Там третий, бичуан, ведет верховую лошадь; четвертый метет улицу, поднимая столбом красно-желтую пыль. Вот малаец, с покрытой платком головой, по обычаю магометан, едет с фурой, запряженной шестью, восемью, до двенадцати быков и более. Вот идет черная старуха, в платке на голове, сморщенная, безобразная; другая, безобразнее, торгует какой-нибудь дрянью; третья, самая безобразная, просит милостыню. Толпа мальчишек и девочек, от самых белых, до самых черных включительно, бегают, хохочут, плачут и дерутся. Волосы у черных — как куча сажи. Мулаты, мулатки в европейских костюмах; далее пьяные английские матросы, махая руками, крича во все горло, в шляпах и без шляп, катаются в экипажах или толкутся у пристани».

Какая красочная, емкая и вместе с тем социально заостренная зарисовка нравов Кейптауна! Но с того времени минуло столько лет...

И одно дело — читать о чужих путешествиях, а совсем другое — самому оказаться их участником и однажды утром, поднявшись на палубу, увидеть прямо перед собой исполинский массив Столовой горы с белым облаком на вершине, словно (как у Гончарова) «стол, покрытый скатертью».

С палубы корабля, входящего в Столовую бухту, открывается величественное зрелище. В грандиозном амфитеатре, окаймленном почти отвесными уступами гор, раскинулся Кейптаун. Место более живописное, пожалуй, трудно сыскать. Отчасти оно напоминает наш Крым в районе Ялты. Во всяком случае высоты гор и их общие очертания весьма сходны.

Впрочем, вначале нам не повезло. Как только рассвело, облако, покоившееся на вершине Столовой горы, вдруг стало быстро сползать вниз и скоро покрыло плотной, непроницаемой пеленой саму гору и все окрестности. Казалось, опустили гигантский белый занавес, закрыли перспективу, зато сам город, несколько терявшийся на фоне темной громады, сразу выступил на первый план.

На молу перед входом в порт в этот ранний час было безлюдно. Только несколько крупных птиц стояло на самом острие мола у кромки воды. Птицы походили на бакланов, у них были здоровенные носы, они покачивали ими, словно кланялись, и временами хлопали крыльями. А над мачтами и за кормой суетливо носились чайки, и воздух был наполнен их гомоном.

Мы медленно следовали за приземистым, обвешанным вдоль бортов автомобильными покрышками портовым буксиром. Буксир пыхтел и извергал из своей прокопченной трубы клубы темного Дыма. Обзор загородила шеренга портовых кранов, сбоку появился массив элеватора, за ним курились две тонкие трубы какого-то заводика — невыразительный портовый пейзаж. Но вот мы повернули, и Довольно отчетливо стал виден город.

Прямые улицы спускались к берегу, к порту. По характеру построек и четкой планировке можно было судить, что город типично европейский. Более всего английский, отчасти, может быть, староголландский.

Не требовалось особой наблюдательности, чтобы разобраться, где находится деловой центр города. С десяток больших современных зданий достаточно четко обозначили центральные кварталы. Эта часть была почти лишена зелени, здесь царствовали асфальт, бетон и стекло.

Повод для размышления
Я пристально всматривался в физиономию города.
И. А. Гончаров

Все, кто был свободен от вахт, толпились на палубе. Я стоял рядом со своим сверстником, гидрологом Василием Евграфовичем, с которым подружился за время плавания. У Васи были большие удивленные глаза и смешной нос картошкой. Сейчас он смотрел на город и улыбался. Уже второй день с его лица не сходила эта счастливая улыбка. А еще недавно он был хмур и озабочен. На корабле уже знали причину столь резкого изменения его настроения. Сутки назад, в полночь по судовому времени, на его имя пришла радиограмма. Радист не поленился и разбудил Васю, ибо у него родилась двойня: мальчик и девочка! И все окружающее Вася воспринимал теперь исключительно в розовом свете.

Поблизости от нас фотографировал панораму немного сутулящийся пожилой человек в натянутом на уши берете. Внезапно он повернулся, наставил на нас свою фотокамеру и, слегка картавя, скороговоркой выпалил: «Фотографирую молодых полярных исследователей на фоне Кейптауна!»

Мы почтительно замерли. Человек в берете был известным географом, профессором университета. Он единственный из нас уже бывал в Кейптауне, еще во время Первой Советской антарктической экспедиции.

— Я вижу, ваши взоры устремлены в центр города, к знаменитой Адерлей-стрит, — заметил профессор. — Что ж, это излюбленное место всех, кто прибывает сюда развлечься или сделать какие-либо покупки. Здесь можно встретить моряков со всех концов света. Кейптаун — один из самых оживленных портов южного полушария. Но меня город со всеми его соблазнами уже не слишком волнует. Другое дело — Столовая гора! Туда мне в прошлый раз из-за плохой погоды так и не удалось подняться. И сейчас, как назло, она в облаках.

— А много ли в Кейптауне жителей? — поинтересовался я.

— Пожалуйста, могу вам сообщить не хуже местного справочного бюро. — Профессор вытащил из кармана небольшую книжечку. — Тут сто ответов на самые ходовые вопросы о Южной Африке. Издано в Кейптауне специально для нас с вами. Но признаюсь, сведения не первой свежести. Вот, пожалуйста. — Профессор нашел нужную страницу. — В 1951 году в городе жило 512 тысяч 322 человека. В 1957 году — уже 687, а в 1970-м — 1 миллион 100 тысяч...

— А во время посещения города Гончаровым здесь было 25 тысяч жителей, — решился я блеснуть перед профессором эрудицией. «Фрегат „Паллада" » был в эти дни моей настольной книгой.

— Вот видите, значит, для развития города условия были благоприятны, — мягко поощрил мое рвение профессор.

Я тут же пожелал узнать, сколько людей живет во всей стране.

— По сведениям из того же источника, в 1976 году насчитывалось около 26 миллионов, причем выходцы из Европы, «белые», как их тут называют, в явном меньшинстве, всего несколько миллионов*.

— А во времена Гончарова, — снова выступил я, — в Капской колонии было только 200 тысяч.

— Все начинается с малого, — согласился профессор. — Было время, на месте нынешнего Кейптауна вообще жило около сотни переселенцев. Но это — патриархальная старина, середина XVII века, когда голландская Ост-Индская компания только-только обосновалась на этом месте. И вот, смотрите, что получилось!

Мы с минуту помолчали, разглядывая панораму города. Я не выдержал затянувшейся паузы:

— Не хотел бы я оказаться в числе первых ста колонистов.

— Почему? — взглянул на меня профессор.

— Жесткие были времена.

— Не мягкие, — согласился он. — Только не уверен, что они здесь сильно изменились.

— Но ведь как-никак прошло два столетия, и сейчас XX век!

— Ваша вера в XX век похвальна, и я не собираюсь вас разубеждать, — ответил профессор. — А что касается XVII века, то первые колонисты действительно не страдали излишней мягкостью характера. Они оттеснили коренных жителей — бушменов и готтентотов, занимавшихся охотой и скотоводством. «Оттеснили» — надо понимать: истребили или превратили в рабов. Конечно, и в XVII веке никто не хотел прослыть жестоким. В официальных инструкциях Ост-Индской компании колонистам предписывалось поддерживать с туземцами дружеские отношения и не вмешиваться в их внутренние дела. Но инструкции, известно, хороши на бумаге. — Тут профессор помедлил, словно раздумывая, надо ли продолжать. Потом вздохнул и, словно подводя итог, заметил:

— Как бы то ни было, в начале XIX века, когда после 150-летнего правления голландцев колонию захватили англичане, здесь насчитывалось около 26 тысяч европейцев, 30 тысяч рабов — «черных» и 20 тысяч так называемых «цветных», номинально свободных, но также находящихся в услужении у «белых». Судя по этой статистике, XVIII век не был гуманнее своего предшественника.

* Население ЮАР в 1983 году насчитывало 33 млн человек. Из них белых, в основном африканеров и англичан, — около 4,7 млн.

— Но ведь в XIX веке рабов освободили!

— Что из этого получилось, вы скоро увидите сами, ступив на берег. А как здесь все выглядело вскоре после этого освобождения, запечатлел И. А. Гончаров, на которого вы изволили ссылаться.

Профессору начали надоедать мои вопросы, к тому же его явно раздражал Василий Евграфович, молча улыбавшийся прямо ему в лицо. Но я не отставал:

— А дальше?

— Дальше было много событий. Здесь и «Великий трек» — переселение недовольных английским правлением голландских колонистов, бурские республики, алмазно-золотой бум, бесконечные стычки с местными племенами. Наконец, англо-бурская война на рубеже XIX—XX веков. Географически этот конфликт, пожалуй, самый удаленный от центров мировой цивилизации, но тем не менее он сильно взволновал тогдашнюю Европу. Даже в России выдвигались проекты направить в защиту бурских республик добровольцев. Впрочем, не оправдывая англичан, думаю, многие тогда весьма идеализировали буров.

— Нельзя ли об этом поподробнее, — заинтересовался я. — Кто же все-таки был прав? И почему симпатии России были на стороне рабовладельцев-буров?

Но профессор, взглянув на моего товарища, который ответил ему лучезарной улыбкой, утратил красноречие.

— Это не по моей части, — решительно отрезал он. — Здесь переплетаются вопросы политики и истории. А я не специалист в этой области. Как естественник, я привык опираться на объектив ные факты, а тут слишком много субъективного. Англичане были уверены в своей правоте, буры — в своей. Что из того, что я выскажу вам свою точку зрения? Могу ли я утверждать, что она есть истина в последней инстанции? В трактовке исторических и политических вопросов неизбежна тенденциозность. Вот, для примера, я лучше зачитаю некоторые ответы на вопросы из того же справочника.

Профессор потряс перед глазами Василия Евграфовича своей маленькой книжечкой, но тот никак не прореагировал.

— Здесь есть и история. Перед выходом в город вам невредно ознакомиться с местными взглядами и традициями. Нельзя же целиком полагаться на изящную словесность времен «Фрегата „Паллады"». Вот вам, пожалуйста, вопрос: «Были ли войны в Южно-Африканском Союзе?»

Ответ: «Да, между туземными племенами, истребившими около миллиона человек. Белые, положив конец этим ужасам, внесли порядок там, где царили законы джунглей...»

Или еще: «Как относятся белые к небелым?»

Ответ: «Симпатия — это, может быть, наилучшее в Южной Африке определение отношения белых людей к своим менее развитым небелым согражданам». Видите, написано с еще большей теплотой, чем в инструкциях Ост-Индской компании. И наконец, еще один вопрос, — повысив голос, профессор обращался теперь непосредственно к моему товарищу: «Существует ли цензура в Южно-Африканском Союзе?»

Ответ: «Цензуры нет, за исключением коммунистических писаний».

Василий Евграфович радостно ухмыльнулся.

Профессор пожал плечами.

— Внесу только одну поправку на устарелость справочника. Южно-Африканский Союз, входивший на правах доминиона в Британское содружество, с 1961 года — независимая республика и называется теперь не ЮАС, а ЮАР. Впрочем, думаю, ни к каким принципиальным изменениям это не привело. Надеюсь, у вас теперь есть о чем подумать самостоятельно? Чему вы все время радуетесь, молодой человек? — не выдержал профессор, уязвленный невниманием Василия Евграфовича. — Ваша природная любознательность делает вам честь, по возвращении домой вам будет что рассказать своей жене и детям. — И профессор в сердцах захлопнул книгу.

Василий Евграфович еще пуще заулыбался.

Кейптаунская мозаика
1
Я ходил на пристань, всегда кипящую народом и суетой. Здесь идут по длинной, далеко уходящей в море насыпи рельсы, по которым возят тяжести до лодок. Тут толпится всегда множество матросов разных наций, шкиперов и просто городских зевак.
И. А. Гончаров

Первые южноафриканцы, с которыми мы познакомились, были кейптаунские докеры. На судно закачивалось топливо, пополнялись запасы пресной воды. Небольшой, ядовито-желтый грузовичок привез ящики с апельсинами и бананами, длиннющими темнокожими огурцами, мешки с репчатым луком, а также пиво и прохладительные напитки.

Доставкой продуктов занимался шипшандер — портовый агент по фамилии Шапиро, свободно говорящий по-русски. Мы не стали интересоваться, каким образом забросила его судьба в Кейптаун. Да и он сам не склонен был откровенничать. После погрузки, пока шипшандер оформлял счета наверху, у корабельного начальства, моряки угощали грузчиков флотским обедом. Африканцы ели с отменным аппетитом, но держались скованно, словно чего-то побаивались. Шипшандер, заглянув в столовую, скорчил недовольную гримасу. «Избалуете мне моих ребятишек!» — буркнул он старпому, однако обед прерывать не стал.

В группе докеров, занимающихся заправкой дизельного топлива, выделялся пожилой африканец с длинной трубкой в зубах. Когда поблизости не было никого из представителей портовой администрации, он дружелюбно улыбался и охотно позировал перед фотоаппаратами. При этом оттопыривал вверх большой палец правой руки, выражая свое доброе отношение к нам.

Мы стояли у самого дальнего причала. Чтобы попасть в центр, нужно было пересечь незастроенный, пыльный пустырь, пройти по унылой серой улице, где лепятся друг к другу незатейливые лавчонки и питейные заведения. У дверей предупреждающие таблички: «Только для черных», «Для цветных». Около баров оживленно, вертятся босоногие ребятишки, на ступеньках восседают, расставив ноги, грузные африканки, из приоткрытых дверей доносится гул голосов.

Можно быстро миновать этот припортовый район, сев на двухэтажный, разукрашенный рекламными надписями троллейбус или взяв такси. Но мы не можем отказать себе в удовольствии пройтись пешком. Навстречу нам нетвердой поступью шагают веселые или, напротив, мрачные моряки. Они возвращаются на свои суда, им время снова уходить в море. Мы же только ступили на берег и радуемся ему, как чуду. Ловим его запахи, звуки, ощущаем его устойчивость, впитываем краски.

Нас с любопытством разглядывают встречные африканцы, надменно смотрят сквозь стекла своих лимузинов белые.

— Дринкинг! — одобрительно замечает шагающий рядом со мной Василий Евграфович, когда мы минуем очередной «только для черных» бар. Возле него затеялась небольшая потасовка. — Интересно, какой напиток заменяет им водку? Джин, ром?

— Может быть, понтейское вино? — предположил я.

— Вино? Чепуха! Разве это замена? — возмутился Василий Евграфович.

Но вот припортовый квартал остался позади, мы вышли на площадь, окруженную внушительными билдингами. Бронзовая фигурка голландского врача Фон-Рибека — основателя города, которую мы обнаружили на площади, совсем потерялась среди высоких зданий. Это он в числе первых ста поселенцев начинал освоение неизведанного края и наводил «порядок» там, где «царили законы джунглей».

2

Здесь, как в Лондоне и Петербурге, дома стоят так близко, что не разберешь, один это или два дома; но город очень чист, смотрит так бодро, весело, живо и промышленно.
И. А. Гончаров

От памятника Фон-Рибеку начинается многолюдная Адерлей-стрит. Подхваченные потоком людей, мы идем вдоль сплошных застекленных фасадов — витрин магазинов, офисов, отелей. В толпе прохожих почти нет африканцев. Всюду — белые, нарядно одетые, элегантные. Сворачиваем в огромные двери и несколько неожиданно оказываемся в просторном и многолюдном зале с броскими надписями по стенам: «О'кэй базар!» Мы застываем на мгновение, решая, куда идти, а нам, как старым знакомым, уже кивает мужчина из посудного отдела.

«Я купил небьющийся сервиз в Лас-Пальмасе, — испуганно шепчет мне Василий Евграфович. — Пошли лучше в другой магазин». И мы поспешно ретируемся.

В вертящиеся двери другого универмага мы уже входим твердо и уверенно. И даже когда перед нами возникает девушка-фея в розовом до пят пеньюаре, не отступаем ни на шаг. Девушка приветливо улыбается и, обращаясь к Василию Евграфовичу, спрашивает о наших намерениях.

Лицо девушки, как нарисованное: челка до бровей, длинные-предлинные ресницы, миндалевидные восточные глаза. Но удивляет не это. За спиной нашей феи — еще две совершенно неотличимые от нее девушки.

— Близнецы! — говорю я Василию Евграфовичу восхищенно.

— Сервис! — поправляет он. — Спроси, что они могут предложить моим малышам?

— Мой друг родил детей, — сосредоточившись, составляю я английскую конструкцию, — мальчика и девочку. Он хочет что-нибудь купить для них.

— О! — делает большие глаза наша фея и трепещет длинными ресницами.

Я победно гляжу на Василия Евграфовича, в английском я для него авторитет.

— Поздравляю, — наконец обретает дар речи продавщица, — но наш магазин только для взрослых, отдел детских товаров напротив, в «О'кэй базаре».

— Донт варри, — говорю я Василию Евграфовичу, когда мы вновь оказываемся на Адерлей-стрит. — Время еще есть, сначала надо присмотреться.

Он покорно соглашается.

3

Я отправился опять в темную аллею и ботанический сад, который мне очень, понравился, между прочим, и потому, что в городе собственно негде гулять.
И. А. Гончаров

День выдался жаркий, душный, и мы обрадовались, увидев впереди, на повороте улицы, тенистые купы деревьев. Это был небольшой городской парк. У входа пожилой человек в потертой одежде, белый, бормотал что-то нараспев, помогая себе жестами.

Обращался он, казалось, ко всей Адерлей-стрит, но никто из проходах не обращал на него внимания. Мы прошли совсем близко, решив, что это странствующий проповедник.

— Что он говорит? — спросил Василий Евграфович. — И неужели по-английски? Ни одного знакомого слова!

— Наверно, африкаанс. На нем изъясняются потомки голландских поселенцев, тех самых крестьян-буров, которые воевали с англичанами, — предположил я.

В парке, под сенью старых деревьев, было попрохладнее. Белокурая девочка лет пяти скармливала белке орешки.

— Что же мне купить для своих малышей? — размышлял вслух Василий Евграфович.

Стрелки на аллее указывали направления к ботаническому саду и музеям: модерн-арт и естественной истории. Я убедил Василия Евграфовича, что для него просто необходимо осмотреть их: когда его малыши немного подрастут, он расскажет им подробно о Кейптауне, и это будет своего рода подарком.

Музей современного искусства не произвел на нас впечатления, и мы пробежали по его залам без остановки. Только у одного полотна — одинокой черной точки на белом фоне — Василий Евграфович на миг задержался.

— Такую картину я мог бы нарисовать, — задумчиво заметил он. — Только понравится ли это моим малышам?

Зато в ботаническом саду мы застряли надолго. Василий Евграфович зарисовал несколько диковинных, незнакомых нам кустарников и деревьев, переписав их латинские названия. Среди облюбованных им представителей местной флоры оказались дерево-метла, восхитившее в свое время Гончарова, и серебряное дерево-протея. Цветок этого нарядного, похожего на олеандр, кустарника отчеканен на многих южноафриканских монетах. Особенно поражали кактусы. На их узловатых, подагрических телах раскрывались царственно пышные алые и желтые бутоны. «Что за разнообразие, что за уродливость и что за красота вместе», — писал о них Гончаров.

Судя по почтенному возрасту многих деревьев, ботанический сад основан давно. Именно этот зеленый оазис в центре Кейптауна восхитил русского писателя: «Что за наслаждение этот сад! Он не велик: едва ли составит половину петербургского Летнего сада, но зато в нем собраны все цветы и деревья, растущие на Капе и в колонии».

А вот расположенный тут же небольшой Музей естественной истории у писателя не упоминается. Очевидно, он возник позднее. В прохладных комнатах — богатые коллекции южноафриканской фауны: чучела зверей, птиц, змей и рыб. Жемчужина музея — недавно выловленная в океане рыба латимерия, считавшаяся давно вымершей. Но об этом я узнал позже, а тогда замечательную рыбу не заметил.

Внимание мое привлекла диаграмма, рассказывающая о происхождении жизни на Земле. На первый взгляд в ней не было ничего оригинального. Корни ветвистого дерева эволюции покоились в Мировом океане среди одноклеточных. Выше появлялись более сложные организмы — рыбы, пресмыкающиеся, птицы и, наконец, млекопитающие, среди них — обезьяны.

Сразу над ними располагалась ветка темнокожих африканских племен. Ветвь «белых» шла совершенно самостоятельно и венчала крону древа. Белый, европеец, и только он, — венец творения! Так на южноафриканской почве трансформировалось учение великого Дарвина. На дверях музея нет таблички «Только для белых», и, придя сюда, южноафриканец может убедиться, какую злую шутку сыграла с ним природа.

Пока я изучал диаграмму, Василий Евграфович куда-то исчез. Я обнаружил его в соседнем зале, где были выставлены коллекции южноафриканских бабочек. Он перерисовывал наиболее интересные экземпляры в свой блокнот. «В детстве я очень увлекался баттерфляй, — ответил на мой немой вопрос Василий Евграфович. — Думаю, моих наследников это заинтересует. Гены!» — И он гордо поглядел на меня.

Потом мы с почтением взирали на гигантский макет мухи цеце. Увеличенная во много раз, знаменитая муха была размером с откормленную крысу. Не приведи господи попасться ей «на зуб»!

4
Глядя на это множество разного рода лавок, я спрашивал себя: где покупатели?
И. А. Гончаров

Когда мы вновь оказались на Адерлей-стрит, день клонился к вечеру. Жестикулирующего проповедника у входа в парк уже не было, а на его месте расположился самодеятельный мальчишеский ансамбль. Пятеро совсем юных ребят-африканцев, притоптывая босыми пятками по асфальту, исполняли какую-то незатейливую мелодию. Один наигрывал на гитаре, другие дули в небольшие тонкие трубочки. Прохожие так же равнодушно шли мимо.

Василий Евграфович напомнил мне, что пора отправляться на поиски детского магазина. Но на нашем пути — уютная лавочка сувениров. Дверь открывается с мелодичным звоном, и глаза разбегаются от диковинок. Фигурки из дерева и кости, страусовые перья, огромные раковины, чучела раздувшихся, ощетинившихся колючками рыб! На стене среди фотографий живописных окрестностей Кейптауна и мыса Доброй Надежды пятнистая шкура хищного зверя. Хозяйка магазина, дородная матрона со следами былой красоты, уверяет, что это местный тигр.

— Почему же такой недоразвитый? — удивляюсь я. — Может, это подделка?

— Так это же ребенок тигра! — восторгается Василий Евграфович. — Вот это подарок! Хау мач? — показывает он на шкуру.

Но шкура оказалась нам не по карману. Разочарованные, мы уже собирались уйти, но в этот момент матрона негромко позвала: «Энн!» В ответ из глубины лавки появилась восхитительная белокурая девушка. Кожа ее лица, шеи, рук — удивительной молочной белизны. В девушке смутно проглядывают черты солидной матроны. Очевидно, это ее дочь.

Энн подходит к нам и задает несколько вопросов. Василий Евграфович зачарованно смотрит на нее, не в силах произнести ни слова. Я тоже не понимаю, что она говорит, но согласно киваю.

Так и не получив ответа, Энн задумчиво осматривает нас, затем решительно ставит перед Василием Евграфовичем чучело раздувшейся колючей рыбы, а передо мной увесистую фигурку негритянки с закинутыми за голову руками и называет цену. Мы послушно, даже с поспешностью, выкладываем деньги. Матрона со стороны флегматично наблюдает за этой сценой.

Энн заворачивает покупки, ловко перехватывает их розовой тесьмой и вручает нам. Одарив на прощание снисходительной улыбкой, она отступает в глубь магазина, и ее место занимает дородная матрона.

Под мелодичный звон колокольчика мы покидаем лавку.

— Еще одна такая покупка, и мои малыши останутся на бобах, — говорит обескураженный Василий Евграфович. — Тебе хорошо, твоя негритянка гладкая, не колется, а мою рыбу в руки не взять! Придется прятать ее в шкафу.

— Но когда дети подрастут, они оценят этот сувенир по достоинству, — стараюсь приободрить я товарища.

Но Василий Евграфович безутешен.

— И зачем мне это чучело? — распаляет он себя. — Как я с ним на глаза жене покажусь? В доме нужных вещей не хватает, а я, пожалуйста, привез дикобраза! Нет, надо быть бдительней, держать ухо востро, — наставляет он себя. — А то не успеешь оглянуться, и всучат залежалый товар.

5
Здесь есть своя самостоятельная литература. Я видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры...
И. А. Гончаров

Настороженно переступаем порог книжной лавочки. Расстроенный Василий Евграфович вначале наотрез отказывался даже войти туда, но я уговорил его, сразив аргументом, что покупать совсем не обязательно, а посмотреть — интересно. В магазинчике обстановка вполне безопасная. Никого похожего на мисс Энн здесь нет. Сухонькая старушка в очках, заметив наше смущение, не докучает расспросами, а, держась поодаль, позволяет самостоятельно знакомиться с книжными полками.

Названия большинства книг и имена их авторов ничего не говорят нам. Василий Евграфович нашел в разделе путешествий Тура Хейердала, а я в беллетристике — Франсуазу Саган, переведенную на английский. А вот русских писателей нам не удалось обнаружить.

В разделе истории мое внимание привлекла большая старинная книга. Она была иллюстрирована гравюрами, и я принялся ее перелистывать...

Первые страницы рассказывали о жизни европейских поселенцев, начавших освоение южноафриканских земель. С гравюр смотрели суровые, немного флегматичные лица крестьян-буров. Буры-фермеры, возделывающие свои плантации, скотоводы со стадами шустрых коровенок и низкорослых, упрямых бычков. Уверенная посадка в седле, небрежная одежда, широкополые шляпы — точь-в-точь американские ковбои. Буры-охотники, выгоняющие из зарослей обезумевшего носорога или храбро вступающие в схватку со львами и тиграми. Вот семья плантаторов, заняв круговую оборону, отстреливается от полчищ черных, воинственно размахивающих пиками и дротиками.

Еще несколько страниц. 1806 год — захват колонии англичанами. Установление новых порядков... Отмена рабства в 1836 году. Разгневанные, раздосадованные лица фермеров. Их экономическое могущество подорвано... Великий трек — массовое переселение буров за границы колонии. Целыми семьями в крытых просторных повозках — фурах, запряженных лошадьми или быками, трекеры отправляются на новые земли. И вновь «оттесняют» местные племена, вновь начинают возделывать землю, разводить скот, охотиться на диких животных. Так складываются бурские республики Трансвааль и Оранжевая... 1867 год — открытие алмазов, а вскоре и богатейших месторождений золота. На гравюре — алмазные копи в Кимберли. Гигантская воронка, напоминающая метеоритный кратер, в глубине которой кипит работа...

Земли Южной Африки оказались вовсе не такими бедными, сугубо сельскими, какими представились Гончарову, сетовавшему на их неосвоенность: «Но где взять народонаселение? Здесь нет золота, и толпа не хлынет сюда, как в Калифорнию и Австралию». А пятнадцать лет спустя в Южную Африку устремились потоки золотоискателей *.

* В современной золотой промышленности ЮАР занято свыше 1 млн человек. Ей принадлежит первое место по добыче золота в капиталистическом мире.

Я перелистал еще несколько страниц. На меня взглянул президент республики Трансвааль П. Крюгер. Художник придал его лицу внимательное, доверительное выражение. Зато тот же художник не пощадил Сесиля Родса — премьер-министра Капской колонии, могущественного английского промышленника, одного из инициаторов англо-бурского конфликта. Он изобразил его человеком с жестким, хищным взглядом... События англо-бурской войны. Первые победы буров... Молодой лорд У. Черчилль, будущий глава правительства Великобритании, в плену у буров. Но это временные успехи. Силы не равны... На последующих страницах английские подкрепления высаживаются в Кейптауне, англичане наступают... Партизанские вылазки буров не приносят особого успеха: всадники в шляпах с ружьями скачут наперерез английскому железнодорожному составу... 1902 год — бурские республики капитулируют. Этим событием заканчивалась книга...

В книжной лавке было удивительно спокойно, шум с улицы почти не проникал сюда, старушка в очках по-прежнему тихо сидела в углу и что-то вязала. Василий Евграфович, облокотившись на прилавок, увлеченно разглядывал какую-то книгу. Я подошел к нему. Книга оказалась шикарно изданным руководством по уходу за новорожденными. Рисунки, как купать, пеленать, одевать младенцев, были один лучше другого. На цветной вклейке родители — жизнерадостные мама и папа — купают ребенка в роскошной голубой ванне. Папа, как мне показалось, был немного похож на самого Василия Евграфовича.

— Что здесь написано? — оторвался наконец от созерцания мой товарищ.

Книга была издана на африкаанс, и я ничего не понимал. Но, не желая разочаровывать Василия Евграфовича, ответил, что младенцы предпочитают голубой цвет, и потому голубая ванна весьма полезна для маленьких. Мог ли я ожидать, что эти в шутку сказанные слова глубоко западут в душу Василия Евграфовича?

«Уж лучше бы я купил такую книгу, чем этого жуткого дикобраза!» — содрогнулся Василий Евграфович, взглянув на свой сверток, перехваченный розовой тесьмой. Сквозь толстый слой оберточной бумаги уже пробивались наружу острые иглы. Мы попрощались с тихой старушкой и покинули покой этого уютного магазинчика.

6

Напрасно вы будете искать глазами черного народонаселения, как граждан в городах.
И. А. Гончаров

На Адерлей-стрит в этот час особенно многолюдно: заканчивается рабочий день. В тени зданий уже ощущается желанная прохлада, но на солнечной стороне по-прежнему знойно, и южноафриканское солнце кажется еще более ослепительным.

На краю тротуара сидит африканский юноша в изношенной одежде и широкополой, видимо еще дедовской, шляпе. Вероятно, приехал он в Кейптаун откуда-то издалека, из провинции. Его большие глаза наивно и изумленно смотрят на снующих перед ним людей. А мимо рябит поток пешеходов. Торопятся куда-то девушки с миндалевидными глазами, с челкой до бровей, яркие, нарядные и абсолютно похожие друг на друга. Не отстают от них сухонькие пожилые дамы в замысловатых шляпках на серебристых волосах, увлекаемые затейливо стриженными собачонками на цветных поводках. Изредка проплывают дородные матроны под пестрыми зонтиками — кому какое дело до глазеющего провинциала? Мужчины, толстые и тонкие, но одинаково надменные, с замкнутыми, подчеркнуто безразличными лицами, важно шагают мимо.

Весь этот красочный, шуршащий одеждами, цокающий каблучками, шаркающий подошвами поток льется по тротуару, отражаясь в удивленно распахнутых глазах африканского мальчика. Все спешат, каждый по своему делу, а он на этой шумной улице выглядит нелепо и одиноко.

И мы тоже проходим мимо. И у нас свои заботы. Хотя только 5 часов, повсюду раздаются звонки, возвещающие конец рабочего дня в магазинах. Василий Евграфович расстроен. Я утешаю его — завтра он непременно выберет подарок для малышей.

7
А ведь это самый южный трактир, отсюда по прямому пути до полюса.
И. А. Гончаров

Мы проголодались, но возвращаться на корабль не хотелось. Сворачиваем на боковую улочку. Аппетитным запахом веет из полуоткрытых дверей. Искушение слишком велико, и Василия Евг-рафовича не приходится уговаривать.

Закусочная совсем маленькая: с десяток мест вдоль узкой стойки. Здесь прямо на глазах поджариваются небольшие колбаски, булькают сосиски.

«Хот дог!» — уверенно заказывает Василий Евграфович и толкает меня локтем: «Они тут без целлофана».

За стойкой — грузный человек, несомненно, хозяин этого заведения. Он испытующе смотрит на нас.

Я добавляю к заказу Василия Евграфовича кофе и бананы. Через несколько минут мы уже уплетаем заказанное за обе щеки.

— Не хотите ли смочить горло? — спрашивает хозяин, показывая на бутылки за стойкой.

— Но, но, — поспешно отвергает Василий Евграфович любезное предложение.

— Откуда вы? — угадав в нас иностранцев, интересуется хозяин и сам же отвечает: — Испанцы, португальцы? Бразильцы?

Он перебирает еще несколько вариантов, но с тем же результатом. Раздосадованный, разводит своими здоровенными ручищами. Медлить с ответом не следует.

— Из Советского Союза, — говорю я.

Хозяин раскатисто гогочет и грозит нам пальцем.

— Так ведь и не поверил, — говорит Василий Евграфович, когда мы, поспешно расплатившись, под угрожающий гогот толстяка покидаем забегаловку.

У него есть все основания не верить. Никаких официальных контактов мы с этой страной не поддерживаем. Заходы наших судов в Кейптаун — великая редкость. Очевидно, он никогда не видел советских людей.

8
Есть на что и позевать...
И. А. Гончаров

Мы бродим по незнакомым улицам, разглядываем вывески и рекламы. Как точно описал это состояние Гончаров: «Смотрите, — говорили мы друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная с человека; все другое: и человек, и платье его, и обычай... Собака залаяла и то не так, отдает чужим, как будто на иностранном языке лает».

Около ярко освещенного вестибюля, на фронтоне которого горит неоновая надпись: «Колизей», мы встречаем группу наших моряков. Они собрались в кино, и Василий Евграфович тоже загорается. Я пытаюсь сопротивляться, а затем сдаюсь. Мы удобно располагаемся в креслах, посасываем сок через соломинку и тихо переговариваемся.

Сидящая рядом с Василием Евграфовичем старушка с аккуратной головкой в серебряных кудряшках с явным интересом посматривает на нас и прислушивается.

«Тише, — говорю я Василию Евграфовичу, — мы мешаем даме». Но соседка сама обращается к нам на ломаном русском языке. Она ужасно рада встрече с соотечественниками ее покойного мужа! И, не давая нам вставить ни слова, начинает рассказывать историю своей жизни.

— Все мужья у меня умерли, — печально вздыхает она, — а были красивые и разных национальностей. Один из них был русский — татарин. Он и научил меня языку. Скучно быть одинокой. — И она снова вздыхает.

— Ну, вы еще снова выйдете замуж, — говорит сострадательный Василий Евграфович.

— Вы думаете?! — Теперь все ее внимание сосредоточено на Василии Евграфовиче.

— У моего друга только что родились близнецы, — спешу я на помощь. — И через два дня мы уплываем в Антарктиду.

— Бедные, вы же там замерзнете, — упавшим голосом говорит она. На наше счастье, в зале меркнет свет.

Минут через двадцать мы теряем к фильму интерес: на экране объясняется, но никак не может объясниться пара пожилых бездетных супругов. Наша соседка смотрит увлеченно, но Василию Евграфовичу фильм решительно не понятен.

«Уходим», — шепчет он. И мы осторожно, не оглядываясь, устремляемся из зала.

— Невезуха! — сокрушается Василий Евграфович. — Пошли лучше домой, на корабль.

9

Ведь вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако никто из вас не выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!
И. А. Гончаров

Смеркалось. На корабле о нас наверняка уже беспокоился помощник капитана. Не дай бог, что случилось! Он человек опытный, ему известны все случаи чуть ли не за всю историю мореплавания. Он просил нас не зевать, быть бдительными. Не ходить попусту по улицам и частным лавочкам. «Отоварился в большом магазине — и шагай на судно. Здесь и накормят. А если уж выпить приспичило, то сделать это лучше в собственной каюте».

Умел убеждать помощник. Вон у ворот порта небольшой винный магазинчик. Из него только что вывалилась группа наших моряков: карманы оттопыриваются и все бодрой походкой к причалу, на родное судно. Настроение у них, не в пример нашему, преотличное.

И мы зашли в магазинчик, взяли по бутылке. Василий Евграфович — красивый граненый флакон с ромом, а я, не обнаружив понтейского вина, которое расхваливал Жюль Берн, — джин. Продавец пододвинул к нам толстую тетрадь, протянул Василию Евграфовичу ручку и попросил расписаться. Мы встревоженно переглянулись. Оставлять свой автограф в чужом городе, с какой стати?! И главное, об этом и словом не обмолвился помощник капитана, не проинструктировал.

Продавец растолковывает нам: продажа спиртных напитков в Кейптауне только под расписку. Нужно написать название судна и количество бутылок. Если случится что-нибудь криминальное, будет где искать виновного. Так я перевел монолог продавца встревоженному Василию Евграфовичу.

Мы вертим в руках злосчастные бутылки. За них уже уплачено. Отступать поздно. «Смелее! — говорю я Василию Евграфовичу. — Моряки наши только что были здесь, народ тертый, ученый, не сдрейфили! »

Я заглядываю в тетрадь. Что за чертовщина? В списке чаще других встречается фамилия самого помощника капитана. А он сегодня несет вахту на судне. Правда, выведена она разными почерками: наши моряки нашли выход из щекотливого положения. Нам ничего не остается, как последовать их примеру. Хозяин удовлетворенно кивает и отпускает нас с миром. После этой процедуры наше настроение заметно улучшается.

Там на него написано одного рома бутылок 15! — восторгается Василий Евграфович и тут же мрачнеет: — А если в городе ЧП, так ведь сразу к нам, на корабль.

Не беспокойся, мы скоро уйдем в море, — успокаиваю я своего впечатлительного друга. — А в Антарктике нам сам черт не страшен.

10

Ночь была тепла, темная такая, что ни зги не видать, хотя и звездная.
И. А. Гончаров

На судно мы поднялись, когда на Столовую бухту уже опустилась ночь. Мы не спешим в душные каюты, прохаживаемся по палубе, всматриваемся в огни города, мысленно возвращаясь туда, где только что побывали.

Группа моряков собралась на ботдеке. У всех отменное настроение. Когда же на палубе появляется бронзоволицый моряк из палубной команды, все вдруг начинают смеяться. Он сам, однако, отнюдь не разделяет всеобщего восторга. Оказывается, его, смуглого от природы, да к тому же еще изрядно загоревшего в тропиках, пару часов назад выставили из пивного бара, приняв за цветного.

Я смотрю на незнакомые южные созвездия, вдыхаю аромат этой удивительной ночи. Воздух здесь, на границе суши и моря, нежный, хмельной, будто настоянный на многих травах.

Почти все уже разошлись по каютам. Только у трапа замер, облокотясь на поручни, вахтенный: то ли дремлет, то ли изучает звездное небо. Нельзя сказать об этой ночи лучше, чем Гончаров:

«Южная ночь таинственна, прекрасна, как красавица под черной дымкой: темна, Нема; но все кипит и трепещет жизнью в ней, под прозрачным флером. Чувствуешь, что каждый глоток этого воздуха есть прибавка к запасу здоровья; он освежает грудь и нервы, как купанье в свежей воде. Тепло, как будто у этой ночи есть свое темное, невидимо греющее солнце...»

Вдоль по Африке
1

Теперь за львами надо отправляться миль за 400: города, дороги, отели, омнибусы, шум и суета оттеснили их далеко. Но тигры и шакалы водятся до сих пор везде, рыскают на окрестных к Капштату горах.
А. И. Гончаров

Первое, что я делаю, проснувшись, — гляжу на Столовую гору: она в облаках. Значит, и сегодня подняться туда и окинуть единым взглядом всю Южную Африку не удастся.

Несмотря на ранний час, в порту оживленно. Раздаются сиплые, отрывистые сигналы буксиров, где-то за пакгаузами скрипит, жалуясь на отсутствие смазки, подъемный кран. Это все рабочие, будничные голоса.

Но вот от пассажирского причала плывет низкий бархатистый звук. Там готовится к отплытию белый красавец — трансокеанский лайнер «Аркадия». В мягком звучании ощущается довольство, праздничность. Интересно, куда лежит его путь? От мыса Доброй Надежды можно плыть во все стороны света. Но одно направление для этого богатого, нарядного «пассажира» можно наверняка исключить — курс на юг, в холодные воды Южного океана, ко льдам Антарктиды.

Знакомый грузовичок подвозит к пирсу портовых рабочих. Трое африканцев в замызганной одежде начинают драить причал длинными щетками. Как только грузовичок уезжает, они бросают это занятие и подходят к борту нашего судна. Моряки угощают их сигаретами. Но тут появляется сверкающий голубой лимузин, и африканцы возобновляют работу.

Это приехали ученые, двое сотрудников местной геофизической обсерватории: их заинтересовали наши исследования в Антарктиде. Один из них, сухопарый, бледный, с большой головой, в круглых очках, в строгом костюме и галстуке, удивительно напоминал жюль-верновского Паганеля: «длинный гвоздь с большой шляпкой». Другой выглядел проще — румяный, крепкий, в рубашке с короткими рукавами.

Осмотрев судно, они пригласили нашего профессора, а с ним меня и Василия Евграфовича проехать в геофизическую обсерваторию, а по дороге познакомиться с окрестностями Кейптауна. Мы не заставляем себя упрашивать и спешим к машине. Румяный геофизик со звучной старинной фамилией Ван-Дейк садится за руль и предлагает нам с Василием Евграфовичем занять переднее сиденье, откуда удобнее фотографировать.

— Разве можно садиться впереди втроем? — спрашиваю я.

— Почему же нельзя, — отвечает Ван-Дейк, — машина просторная.

Его долговязый коллега, по имени Жак, устраивается сзади с нашим профессором.

Лимузин плавно трогается. Выехав за пределы порта, мы скользим по прибрежной улице. По одну сторону дороги тянутся пляжи, отгороженные от моря плавательные бассейны, по другую — ряды светлых многоэтажных домов, опоясанных балконами. «Си пойнт», — называет район водитель. Дорога начинает огибать с запада массив Столовой горы. Мы мчимся по левой стороне шоссе.

Оно красиво вписывается в изгибы рельефа. Чуть ниже параллельно ему следует полотно одноколейной железной дороги. Немногим более ста лет назад как раз в этом же направлении совершил ознакомительную поездку по Капской колонии Гончаров. Только путешественники тогда в отличие от нас ехали не спеша, в карете, запряженной четверкой лошадей по две в ряд. У них было время неторопливо обозревать окрестности, думать, размышлять. Мы же при скорости в сто километров в час только успеваем вертеть головами. Желтовато-красные, довольно унылые склоны гор, поросшие чахлым кустарником, сменяются оазисами с пышной растительностью, уютными коттеджами в тени старых раскидистых деревьев. Во многих местах вдоль обочины тянется невысокая проволочная ограда. Мы интересуемся, не от тигров ли она или от каких других диких животных: во времена Гончарова в окрестностях Кейптауна было полным-полно хищников.

— Нет, — улыбается Ван-Дейк, — дикие звери здесь сейчас не водятся, но в наших заповедниках их достаточно. Только там и можно увидеть львов, тигров, слонов, носорогов. А тут, — он кивнул на проносящиеся мимо скалистые склоны, — разве что рискуешь встретиться с ядовитой змеей. Ограды же — чтобы пасущийся скот не выбегал на дорогу. Скорости высокие, и возможны аварии.

Скалистый ландшафт сменяется зеленью кустарников. На некоторых — крупные, с кулак величиной, желтые цветы. «Протея! — восклицает сидящий сзади профессор. — Хорошо бы сфотографировать».

Ван-Дейк останавливает машину у светлого дома. Оказывается, на этой территории расположен питомник. В нем собрано около 260 разновидностей протеи, иной раз лишь отдаленно похожих друг на друга. Об этом, а также об уникальной и разнообразной местной флоре, которую ботаники называют капской, рассказывает похожий на Паганеля Жак. На крайнем Юге Африки насчитывается около 14 тысяч видов одних только высших растений.

Среди них особенно много вечнозеленых кустарников — протейных и вересковых. Велико разнообразие трав.

— Известно ли вам, — продолжает свой рассказ, сверкая стеклами очков, знаток местной флоры, — что Капская область — все мирный центр декоративных растений — кустарников и цветов? Многие виды ирисов, гераней, маков и лилий, которые вы привыкли выращивать в своих цветниках, садах и оранжереях, родом отсюда!

В вечнозеленых кустарниках протеи весело щебечут птицы. Жак, узнав, что мы недавно побывали на Канарских островах, рассказывает, что у них тоже обитают канарейки, а кроме того, великое множество других птиц. Есть, к примеру, обожающая змей птица-секретарь, синяя шуга-берд. «Сахарная птица», — радостно переводит Василий Евграфович и торжествующе смотрит на меня.

Между нашим профессором географии и южноафриканским Паганелем завязывается оживленная беседа о происхождении и путях миграции флоры. Они понимают друг друга с полуслова. Мы же с Василием Евграфовичем только хлопаем глазами.

— Жалко, их не было с нами вчера в ботаническом саду, — вздыхаю я. — Сколько бы мы тогда узнали!

— А я не купил бы своего дурацкого дикобраза, — вторит все еще страдающий Василий Евграфович.

Увлекшись, профессора переходят на французский, и мы вообще перестаем что-либо понимать.

Я указываю Василию Евграфовичу на красивые розовые цветочки, пестреющие меж кустов у обочины шоссе. Они похожи на бессмертники. Если это так, чем это не сувенир для его малышей?! Василий Евграфович тут же устремляется к цветам, и уже нагибается, чтобы сорвать, но его останавливает Ван-Дейк.

— Дело в том, — несколько смущенно объясняет он нам, — что рвать растения вдоль дороги у нас строго запрещено.

— К тому же это не всегда безопасно, — отвлекшись от разговора с нашим профессором, поддерживает его Паганель. —Некоторые растения ядовиты. Например, капский паслен.

Прощально взглянув на яркие бессмертники, мы возвращаемся к машине. Машина набирает скорость, а наш профессор передает нам смысл своего разговора с южноафриканским коллегой. Оказывается, Жак, которого мы между собой величали «мистер», вовсе не мистер, а месье — потомок французских поселенцев, которые вслед за голландцами переселились из Европы в Южную Африку. Предки его занимались виноградарством и привили здесь многие сорта средиземноморских лоз. Знание французского, любовь к растениям культивировались в их семье и передавались из поколения в поколение. Вот совпадение! Жюль-верновский Жак Паганель тоже был французом.

2
Разговор зашел о геологии...
И. А. Гончаров

Машина старательно взбирается вверх, к перевалу, и открывающиеся виды становятся все живописнее. Ван-Дейк то и дело притормаживает: ведутся дорожные работы. Шоссе расширяют, спрямляют наиболее извилистые, неудобные участки.

Свежие дорожные выработки дают прекрасную возможность ознакомиться с местной геологией, и мы снова останавливаемся. Предусмотрительный Ван-Дейк достает из багажника геологический молоток и вручает его нашему профессору. Мы подходим к выработкам.

Развороченная взрывом скала выглядит невзрачно. Профессор отбивает от большой глыбы кусок серого песчаника.

— Неказистые камни, — роняет Василий Евграфович.

— Свита Карру, — укоризненно поправляет профессор. — -здесь, к сожалению, только ее верхи, а в нижней части залегают тиллиты, древние ледниковые отложения — доказательство покровного оледенения Южной Африки в каменноугольном и пермском периодах.

Мы по-новому глядим на серый песчаник.

— Выходит, здесь было тогда, как в Антарктиде?

— Выходит. Об этом мы только что говорили с месье Жаком. Антарктида вместе с Африкой, Южной Америкой, Австралией и полуостровом Индостан была единым суперконтинентом — Гондваной. Позднее он распался. Дело в том, что на всех названных мной материках встречаются сходные типы пород и родственные виды растений. Вот почему для антарктических исследователей интересна здешняя геология.

Профессор отбил еще один образец и продолжил:

— Кроме этого недра Южной Африки, как вы знаете, исключительно богаты полезными ископаемыми. Прежде всего это золото и алмазы, о которых все достаточно наслышаны. И еще — платина, никель, свинец, цинк, марганец, молибден, уголь, я уже не говорю о таком важнейшем стратегическом сырье, как уран, которого производится здесь, я полагаю, немало*. Чем это интересно для нас? Да тем, что открытие сходного комплекса полезных ископаемых мы можем ожидать в Антарктиде. А вы говорите, неказистые камни! — закончил профессор и опустил отбитый образец в специально припасенный мешочек.

Мы с Василием Евграфовичем последовали его примеру.

3
Уж о-сю-пору омнибусы ходят по колонии, водку дистиллируют, есть отели, магазины, барышни в буклях, фортепиано — далеко ли до полного успеха?
И. А. Гончаров

Впереди, за поворотом, оборванные, запыленные африканцы расчищали полотно дороги. Ни одного белого не было среди них. И припомнились горькие строки Гончарова: «Природных черных жителей нет в колонии как граждан своей страны. Они тут слуги, рабочие, кучера, словом, наемники колонистов, и то недавно наемники, а прежде рабы».

А ведь слова эти относились к середине прошлого века, когда о минеральных ресурсах Южной Африки еще не было известно и колония у мыса Доброй Надежды жила сравнительно небогато, чем хотя бы частично можно было пытаться объяснить жестокую эксплуатацию местного населения. Казалось бы, открытие все новых и новых месторождений ценнейших полезных ископаемых и последующий бурный рост экономики должны были бы улучшить жизнь коренных африканцев...

* ЮАР занимает третье место по добыче урана среди капиталистических стран.

Путешествуя по Капской колонии,. И. А. Гончаров подметил много существенных черт местной жизни. Будучи человеком пришлым, иностранным, он, однако, со свойственными лучшим представителям российской интеллигенции широтой взглядов и гуманностью принял к сердцу многие проблемы этой страны. Размышления его, поначалу могущие показаться благодушно-ироничными, однако, проникнуты глубоким беспокойством о будущем этой страны: «...еще нельзя определить, в какую физиономию сложатся эти неясные черты страны и ее народонаселения... что ожидает колонию, то есть останется ли она только колонией европейцев, как оставалась под владычеством голландцев, ничего не сделавших для черных племен, и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные, как законные дети одного отца (Наивные представления! Местная наука, вспомним древо эволюции в Кейптаунском музее, утверждает, что отцы разные. — Примеч. авт.)..- наравне с белыми, будут разделять завещанное и им наследие свободы, религии, цивилизации?» Увы, утопическим надеждам русского писателя не суждено было сбыться...

Перевалив через Готтентотский хребет, который, как и Столовая гора, кутался в облака, мы стали спускаться к морю. Готтентоты, а также бушмены — основные скотоводческие племена, жившие когда-то на этих землях. Теперь об этом можно узнать только из книг. Первые колонисты, оттесняя аборигенов, частично смешались с ними. От браков европейцев с африканцами произошла довольно многочисленная группа, именуемая в ЮАР «цветными». В те далекие времена, не в пример нынешним, в смешанных браках не видели ничего особенно предосудительного. Сохранились сведения, что сам основатель колонии европейцев — голландский врач Ван-Рибек был женат на африканке. Любопытно, что среди первых ста поселенцев, высадившихся вместе с ним на берег Африки, было несколько русских. И позднее судьба забрасывала сюда людей из России. Участники экспедиции на фрегате «Паллада» встретили здесь бывшего русского солдата, родом из Орловской губернии, участника войны с Наполеоном. Вначале он был взят в плен французами, затем при Ватерлоо — англичанами. Последние и завезли его на Юг Африки. Здесь он женился на африканке и прижил с ней шестерых детей. Но те патриархальные времена давно миновали. В ЮАР браки между европейцами — «белыми» и африканцами — «черными» или «цветными» запрещены и строго преследуются законом. Таковы парадоксы исторического развития Южной Африки!

...Ван-Дейк остановил машину у придорожного ресторанчика, предложив перекусить. Он доверительно сообщил нам, что здешняя кухня пользуется большой популярностью. И по тому, с каким аппетитом он поглощал подаваемые нам кушанья, мы легко угадали в нем гурмана. Месье Жак, наоборот, был к еде равнодушен и задумчиво водил вилкой по тарелке. Нас же, привыкших к сытному и РегУлярному судовому рациону, не надо было упрашивать.

А еще через час мы подъехали к геофизической обсерватории, Расположенной на плоском морском побережье. Деревья здесь не Росли, зато ярко зеленели аккуратные английские лужайки.

Осмотр лабораторий не занял много времени. В обсерватории занимаются изучением магнитного поля, регистрацией космических излучений. Многие приборы оказались нам знакомы: на наших антарктических станциях установлены такие же.

Директор обсерватории рассказал нам, что геофизики ЮАР начинают вести исследования в Антарктиде. Их станция будет создана на побережье Земли Королевы Мод, к югу от мыса Доброй Надежды.

Мы сфотографировались на лужайке с научными сотрудниками обсерватории, в основном молодыми людьми, облаченными в белые халаты. Африканцев среди них не было. Полное отделение «белых» от «небелых» в ЮАР почти исключает какое бы то ни было участие африканцев (кроме подневольного труда) в жизни привилегированного «белого» общества. Политика притеснения, жестокой эксплуатации и изоляции коренного населения — «черных» и «цветных» — государственная политика. В ЮАР она приняла, пожалуй, наиболее жесткие, категоричные формы и стала известна под названием «политика апартеида». Но конечно, мы не собирались уличать в расизме гостеприимно встретивших нас ученых. Помня наставление помощника капитана «не вмешиваться во внутренние дела», мы рассуждали только о научных проблемах. А на прощание пожелали друг другу успехов в антарктических исследованиях.

У машины не без сожаления расстаемся с тезкой жюль-верновского героя, задарив его на прощание значками и марками. Он растроганно смотрит на нас с высоты своего паганелевского роста и выражает надежду, что, может быть, нам еще удастся встретиться в Антарктиде.

.. .И вот мы снова, с Ван-Дейком за рулем, мчимся по южноафриканскому шоссе. Домой, на судно, мы должны вернуться по другой дороге, с восточной стороны Столовой горы. Шоссе идет теперь вблизи океана, и мы любуемся роскошными, манящими пляжами. Купающиеся, однако, редки.

— Еще не сезон, — поясняет наш водитель. — Но в декабре — январе, в разгар летней жары, будет многолюдно. У Кейптауна море всегда слишком прохладное, температура воды всего 15°.

— Ханд оф Антарктика, — оживляется Василий Евграфович. Это уже его специальность. — Холодное Бенгельское течение, зарождается в Южном океане и идет вдоль берегов Юго-Западной Африки.

— Иес, иес, — закивал головой Ван-Дейк. — А здесь, к востоку от мыса Доброй Надежды, гораздо теплее.

— Теплое течение мыса Игольного, — снова комментирует Василий Евграфович.

— Вы лучше нас тут все знаете, — усмехается Ван-Дейк.

Почти не сбавляя скорости, мы проскочили Саймонстаун. В уютной гавани этого городка около месяца стоял фрегат «Паллада». Отсюда до Кейптауна, как записано у Гончарова, всего 24 английские мили, или 36 верст. На такой скорости, с какой ведет машину Ван-Дейк, на это уйдет не больше получаса, можно успеть на Адерлей-стрит до закрытия магазинов. Это понимает Василий Евграфович, и его настроение все более улучшается. Привстав с сиденья, он обращает наше внимание на то, что в саймонстаунской бухте изрядно военной техники — эсминец, торпедные катера, подлодки. Но это довольно деликатная тема, да и сам Василий Евграфович вдруг мрачнеет, не иначе серые, ощетинившиеся дулами орудий корабли напомнили ему его драгоценное приобретение — безобразную колючую рыбу.

От этих реалий современности, однако, никуда не уйти. ЮАР, как известно, располагает достаточно крупным военным потенциалом. Оснащенная самым современным оружием, армия этой страны представляет собой серьезную полицейскую силу, призванную сдерживать и подавлять национальное освободительное движение на всем Юге Африки.

Об этом мы, конечно, не стали говорить с нашим водителем, так как были уверены, что ни он, ни его коллеги из геофизической обсерватории тут ни при чем.

Ван-Дейк притормаживает у развилки и вопросительно смотрит на нас. Широкое шоссе идет прямо на Кейптаун, узкое сворачивает налево, к мысу Доброй Надежды.

4
Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за свое приторное название и долгом считает всякому из них напомнить, что у него было прежде другое, больше ему к лицу.
И. А. Гончаров

Оказаться в двух шагах от знаменитого мыса и не побывать на нем — просто невозможно. Это понятно всем, и даже Василий Евграфович не возражает, хотя теперь его надеждам вернуться в город до 5 часов приходит конец.

Дорога к мысу бежит по холмам. Селения редки, зато часто встречаются автобусы с туристами. Очевидно, почти всех прибывающих в Кейптаун возят сюда на экскурсию. И наши моряки тоже сегодня должны были побывать здесь.

Вынырнув из ложбины, дорога окончилась. Вот он, знаменитый мыс: узкий скалистый хребет остро выдается в море. На вершине — башенка маяка. Вниз — обрыв метров на 200—300, взглянешь — дух захватывает. У подножия бушует прибой.

Белоснежные ленты пены, вытянувшись в несколько рядов, опутывают мыс. Сверху это обрамление скалистого выступа — словно Распущенные по ветру седые волосы.

Сейчас каждый школьник знает, что южной оконечностью Африки является расположенный к востоку мыс Игольный. Но слава самой южной точки Африки долгое время была за мысом Доброй Надежды. И с открытием именно этого мыса связывали европейцы свои честолюбивые замыслы.

В океане на почтительном расстоянии от скалистого берега виден силуэт длинного, низко сидящего судна. Ван-Дейк достает из машины бинокль.

— Супертанкер, везет арабскую нефть на запад, в обход мыса Доброй Надежды, — поясняет он.

Мы поочередно рассматриваем танкер-гигант, в чреве которого тысячи тонн нефти.

— Я слышал, с одним из таких танкеров здесь случилась авария. Много нефти вылилось в море, — говорит Василий Евграфович.

— Иес, — подтверждает Ван-Дейк. — Тогда погибло много морских птиц. И котики сильно пострадали.

— А это что за процессия? — интересуется Василий Евграфович другим плавучим объектом — большим судном, в кильватере которого следует цепочка маленьких.

— Японская китобойная флотилия, — отвечает Ван-Дейк. — Очевидно, направляется в Антарктику*.

— Отличное место для наблюдения, океан — как на ладони! — восторгается Василий Евграфович. — Был бы пенсионером, часами сидел бы и смотрел...

— Вам еще рано думать о пенсии, молодой человек, — обрывает размечтавшегося Василия Евграфовича наш профессор. — Вы еще детей рожаете!

...Уже в сумерках мы подъезжали к борту нашего судна. Сколько впечатлений за один день!

— 300 километров отмотали, — говорю я Василию Евграфовичу, взглянув на спидометр.

— Здорово, — соглашается он. — Только завтра у меня остается последний день для покупки подарка.

* Описываемые события происходили в то время, когда отдельные страны еще продолжали вести китобойный промысел в Антарктике. Сейчас он повсеместно приостановлен.

На Столовую гору
День был удивительно хорош...
И. А. Гончаров
1

Наконец-то нам повезло. Утро великолепное, над Столовой горой ни облачка. Теперь можно спокойно разглядывать эту серую, мрачную махину, у подножия которой раскинулся город. К Столовой примыкают еще две горы — Львиная и Чертов пик. Вид их весьма причудлив, но размеры несравненно меньше, и на фоне Столовой горы они теряются.

И. А. Гончаров иронично заметил, что Столовая гора «похожа и на сундук, и на фортепьяно, и на стену — на что хотите, всего меньше на гору». Сам он туда не поднимался, но записал: «Некоторые из наших ходили: пошли в сапогах, а воротились босыми». Видимо, подъем на гору был не из легких. Теперь от подножия горы на вершину проложена канатная дорога. И в такой ясный, солнечный день она, конечно, работает.

Решено, мы едем на Столовую гору! Никаких сомнений на этот счет ни у меня, ни у нашего профессора нет. И только Василий Евграфович колеблется: мысль о некупленном подарке не дает ему покоя.

Торопливо позавтракав, мы сбегаем по трапу, намереваясь в целях экономии времени добраться до канатной дороги на такси. Но на пирсе нас останавливает радостный черноволосый господин. Он сердечно жмет каждому сходящему с судна руку и вручает визитную карточку, где указан адрес его магазина. Рядом стоит автомобиль. Нас заботливо усадили в машину и, не дав опомниться, повезли в город. Мы с профессором пытались сопротивляться, но Василий Евграфович был доволен.

Большой «форд», не теряя ни минуты, с визгом тормозов на поворотах, мигом доставил нас в центр города, к небольшому магазину, и тут же умчался обратно, очевидно, за новыми покупателями. У входа в магазин нас уже ждали, пути к отступлению были отрезаны.

— Для начала неплохо, добрались до центра за пять минут! — Василий Евграфович улыбнулся.

— Смотри в оба, чтобы не всучили еще одну рыбу с колючками, — пытался я охладить его пыл.

— Нонсенс! Теперь я уже ученый, — заверил Василий Евграфович.

— Надо незаметно смыться! — заговорщицки сказал нам профессор, делая вид, что внимательно рассматривает пляжный костюм на манекене.

Я взглянул на Василия Евграфовича.

— Вы идите, а я уж в другой раз, — потупился тот.

Воспользовавшись тем, что Василий Евграфович отвлек сопровождающего нас продавца вопросом о детских товарах, мы шмыгнули за дверь.

Хотя магазин, куда нас так неожиданно завезли, находился на пути к Столовой горе, до ее подножия оставалось еще немалое расстояние. Такси поблизости не было, и мы пошли вверх по улице. Миновали площадь с большими хвойными деревьями, стволы которых все, как один, наклонились в сторону от Столовой горы. Профессор пояснил, что это следствие того, что с вершины вниз, на город и порт, порой обрушиваются ураганные ветры. Но вообще-то климат здесь, конечно, райский, курортный, как в Средиземноморье.

Шумная часть города осталась позади. Мы шли мимо утопающих в зелени белых вилл, крытых красной черепицей. Вдоль дороги росли пальмы, акации, уже знакомые нам кустарники протеи. Иногда оградой вокруг зданий служили тесно посаженные рядом кактусы и алоэ. Очевидно, это была надежная ограда. На ее достоинство обратил внимание в свое время еще Гончаров: «Не только честный человек, но и вор, даже любовник, не перелезут через такой забор...»

Был сравнительно ранний час, солнце еще не начало припекать, и в воздухе была разлита необыкновенная свежесть. Мы уже поднялись над приморской частью города и, оглядываясь, могли любоваться видом убегающих от нас вниз, к морю, нарядных улиц.

Городской шум остался внизу, под нами, и появились новые звуки. В палисадниках вдоль дороги щебетали птицы, одни совсем крошечные — экзотичной пестрой окраски, другие — точь-в-точь наши воробьи. Две большие оранжевые бабочки, вяло взмахивая крыльями, купались в прохладном воздухе. Я внимательно всматривался в окружающее, надеясь увидеть упомянутую Жаком синюю шугу-берд, но она, очевидно, предпочитала находиться там, где ей и было положено, — в зарослях сахарного тростника. Любопытство мое было, однако, отчасти вознаграждено. На лужайке перед богатой двухэтажной виллой сквозь зелень ограды я увидел большое и красивое существо.

Профессор почти насильно оттащил меня от ограды, уверяя, что здесь, в Южной Африке, страусы не такая уж редкость, их даже специально разводят на фермах.

— А если уж говорить о редкостях, — сказал он, — то видели ли вы в местном музее рыбу латимерию, недавно выловленную вблизи этих берегов? Вот это действительно уникум. Она считалась давным-давно вымершей, и находка ее для ученых была такой же неожиданностью, как, скажем, встреча сейчас с мамонтом!

Подъем становился все круче. В уступах были видны красно-бурые, похожие на гранит породы, а выше по склону горизонтальными пластами лежали серые песчаники. Профессор оживился и заметил, что где-то здесь проходит контакт свиты Карру с кристаллическим основанием. Он сделал попытку вскарабкаться на придорожный откос, но съехал вниз, подняв клубы пыли. Я убеждал его отказаться от повторной попытки, ведь все равно мы не захватили с собой геологического молотка и мешочков для образцов. Профессор еще колебался, но тут на дороге показалось такси.

Через несколько минут мы были у здания подъемника. Взяли билеты «туда и обратно». Оставалось еще несколько минут, и мы, задрав головы, с любопытством рассматривали гигантскую, высящуюся перед нами стену, на которую наброшены, словно тонкие нитки, тросы канатной дороги. Мы чувствовали себя лилипутами у подножия каменного Гулливера. Около станции еще росли деревья, но выше исчезали даже кустарники. Серая, голая масса камня подавляла. Я вспомнил, что у Гончарова гора представлена не такой уж безжизненной. В его времена здесь кишели змеи, бегали дикие козы, рыскали шакалы и гиены, разбойничали тигры.

— Грандиозно! — воскликнул профессор, оторвавшись от созерцания нависшей над нами громады. — Для меня остается загадкой, чем здешняя природа не угодила великому натуралисту? И в ответ на мой недоуменный взгляд рассказал, что в 1836 году, за 17 лет до Гончарова, эти места посетил молодой Чарлз Дарвин, возвращавшийся на родину из своего длительного путешествия на «Бигле». Он провел на берегу более двух недель: побывал в Кейптауне, совершил экскурсию в глубь страны. Южная Африка не заинтересовала английского натуралиста, и в своем знаменитом «Путешествии на корабле «Бигль»» он не счел нужным написать о ней ни строчки, если не считать простого упоминания: «...остановившись на дороге У мыса Доброй Надежды...»

Мой профессор был сильно раздосадован таким невниманием глубоко почитаемого им ученого. Он достал записную книжку, в которой были собраны «извлечения» из прочитанного о Южной Африке и собственные комментарии, и сказал, что в путевом дневнике Чарлза Дарвина есть все же краткие заметки об этой остановке но в них в отличие от записей Гончарова сквозит неприкрытое Разочарование: «Здесь нет ничего интересного», «Я видел так мало заслуживающего внимания, что мне нечего почти сказать» и т. д.

Лишь о Столовой горе, на которую Чарлз Дарвин даже не пытался подняться («Непростительно для натуралиста!» — вздохнул профессор), он отозвался благосклонно, хотя чересчур глубокомысленно. И профессор прочел: «Я думаю, что столь высокая гора, не образующая части плато и все же состоящая из горизонтальных слоев, представляет редкое явление; это, несомненно, придает ландшафту весьма своеобразный и с некоторых точек зрения грандиозный характер».

Зазвонил звонок, и мы вошли в небольшой, подвешенный на тросе зеленый вагончик, где стоя могло разместиться человек 10— 15. Еще один звонок — вагончик медленно трогается. Оторвавшись от платформы станции, которая сверху выглядит как раскрытый клюв проголодавшегося птенца, мы плавно взмываем в воздух.

Стоящий рядом рослый мужчина, тоже, по-видимому, приезжий, стрекочет кинокамерой, деловито переходя с одной стороны на другую, стараясь ничего не упустить. Движения его ловки и уверенны. Он успевает подбадривать свою спутницу, которая немного жеманно жмурит от страха глаза, и продолжает съемку. Объектив его аппарата, однако, наглухо закрыт черной крышечкой. Но сказать ему об этом — значит испортить настроение и, не дай бог, уронить его авторитет в глазах дамы.

Под нами бездонная пропасть. Внизу, окутанный легкой дымкой, плывет светлый город в красных ромбах черепичных крыш. За ним берег, очерченный белоснежной каймой прибоя, а дальше — синяя бездна океана. И в ней среди разгула аквамарина коричневая капля — пятно острова.

Безобидно выглядит отсюда островок, а между тем, сомнения быть не может, это печально известный остров-тюрьма, остров-концлагерь Роббен, где разместилось одно из самых страшных карательных заведений ЮАР. Там томятся в застенках многие из тех африканцев, кто рискнул бороться за свое национальное достоинство.

Невдалеке, косясь на нас, парит на широко расставленных, почти неподвижных крыльях стервятник. Мы набираем высоту, взлетаем все выше и выше над городом, над Столовой бухтой. Вот уже виден мыс Доброй Надежды. Простор! И кажется, если бы не дымка, то можно было бы охватить взглядом весь Южный океан, до самой Антарктиды.

Профессор дергает меня за рукав, я поворачиваюсь. По другую сторону почти в упор скользит вниз стена Столовой горы. «Свита Карру», — в упоении произносит он.

Вблизи обрыв Столовой горы выглядит не так уж мрачно и голо, каким казался нам снизу. На уступах и в расщелинах зеленеют кусты, а среди них — оранжевые цветы.

Вагончик дергается, ход его замедляется: приближается верхняя станция. Вновь звонят звонки, и мы ступаем на вершину.

Ландшафт здесь унылый, скупой. Невысокие серые бугры напоминают море в ветреную пасмурную погоду. Между каменными волнами — чахлые кустики, а по поверхности камня — узоры лишайников.

Несмотря на погожий день, ветрено и прохладно. И немудрено, ведь мы поднялись на высоту почти 1100 м от палубы нашего судна.

Есть на вершине небольшой ресторанчик, а в здании станции — почта. Вот и все достопримечательности. Но главное, конечно, вид, открывающийся отсюда. Для туристов на скалах установлены подзорные трубы на подставках. Опустив в прорезь монету, можно 2—3 минуты разглядывать окрестности.

Но можно обойтись и без труб, а подойдя к краю обрыва, усесться над самой бездной и, затаив дыхание, смотреть вниз, на Столовую бухту, опоясанную горами, которые, по словам Гончарова, «во всех уборах прекрасны, оригинальны и составляют вечно занимательное и грандиозное зрелище для путешественника».

2

На обратный путь ушло не много времени, и вот мы снова в толчее и суматохе Адерлей-стрит, где у «О'кэйбазара» встретили группу наших коллег, совершавших последний рейд по местным магазинам.

Я спросил, видели ли они Василия Евграфовича и купил ли он подарок для своих близнецов, но никто его не видел.

— Пройдемся просто по улицам. Вы, возможно, еще побываете здесь. А для меня это, наверное, последняя встреча с Кейптауном, — предложил профессор.

Я с радостью согласился, надеясь встретить Василия Евграфовича.

Было жарко. И дышалось совсем не так легко, как на Столовой горе. Мы медленно шли через город, постепенно спускаясь все ниже и ниже к порту. На нашем пути, прямо на тротуаре, лежал пожилой африканец. По темному лицу его струился пот. С ним явно что-то случилось, но все шли мимо, словно не замечая его. Профессор сделал было инстинктивное движение в его сторону, но тут же подавил свой порыв: мы не имели права вмешиваться во «внутренние дела» Южно-Африканской Республики.

В витрине одной из лавок красовалась огромная бутыль. Я не потерял еще надежды достать доброго понтейского вина и потащил туда профессора. Каково же было наше удивление, когда мы прочли этикетку: «Рашен водка — балалайка». К бутылке был прислонен и сам инструмент, а фоном этому необычному «натюрморту» служил рисунок в полвитрины: встрепанный чумазый мужичонка, в сапогах, с бородой до пояса, отплясывал какой-то дикий танец. Вот тебе и понтейское вино!

На перекрестке кто-то истошно вскрикивал, замолкал и снова кричал не своим голосом. И я с тревогой вспомнил о Василии Евграфовиче. Но это кричали разносчики газет: только что из типографии поступил свежий выпуск. Мы купили у маленького шустрого африканца «Кейп тайме». В газете было много страниц, но основное место занимали реклама и объявления.

— Здесь и о нас есть, — рассмеялся профессор, просматривая газету. — Судя по всему, местные газетчики не очень-то нас жалуют. Вот в отделе новостей о вчерашней экскурсии на мыс Доброй Надежды. — И он прочел вслух: — «К русскому судну были поданы автобусы. Не так-то легко было усадить в них неуклюжих русских: все кто-нибудь из них что-нибудь забывал и возвращался».

На углу одной из улиц что-то происходило. Прохожие замедляли шаг, некоторые останавливались. Там из-за широких спин, затылков, модных причесок и шляпок слышался высокий и чистый детский голосок. Мы подошли ближе.

На краю тротуара стоял оборванный африканский мальчик и пел что-то мелодичное и грустное. Голос его возвышался над уличным шумом и был настолько необычен, что останавливал даже «белых». Лицо мальчика сияло, он пел и был далеко, не здесь, с этими торопящимися, вечно занятыми людьми.

Белая девочка подошла к певцу и протянула монетку. Он взял ее, не прерывая пения, взял гордо, без унижения, не как подаяние, а как награду за честный труд и талант. Но как не вязались с его волшебным голосом заношенные, порванные брючонки, худая истощенная фигурка!

Стоящая рядом с нами крупная дама с цветами на шляпке жалостливо вздохнула и что-то сказала профессору. В ответ он смущенно хмыкнул.

— Что она сказала? — поинтересовался я, когда мы возвращались на судно.

— «Угораздило же его родиться черным», — мрачно ответил профессор.

3

На палубе в эти последние часы перед отплытием особенно оживленно. Проводить наше судно пришла семья бельгийцев: красивая молодая пара с двумя маленькими дочками-близнецами. Вот бы Василию Евграфовичу посмотреть, но его нигде не было. Моряки задарили малышей подарками, и довольные дети весело разгуливали по палубе.

Их родители рассказали, что приехали сюда на отдых. Поблизости от Кейптауна есть сероводородные источники, да и здешний климат славится как целебный.

«У нас в Европе стало слишком многолюдно, отдыхать невозможно, — объясняла польщенная всеобщим вниманием мамаша. — На следующий год поедем в Австралию».

Разрешение осмотреть советское судно попросили три африканца. Одеты были они по-европейски, выглядели несколько торжественно — в темных костюмах, накрахмаленных рубашках с галстуками. Они оказались студентами местного университета, теми немногими африканцами, которых допустили к высшему образованию. Студенты рассказывали, что учатся на деньги, собранные в складчину их соплеменниками.

...Уже все было готово к отплытию. Я отправился искать Василия Евграфовича, не терпелось узнать о его успехах, но ни в каюте, ни на палубе его не было. По радио уже попросили гостей покинуть судно. Начальники отрядов докладывали о наличии людей на борту. Перед выходом в море нужна строгая проверка, не дай бог, кто-нибудь затеряется на берегу. Профессор тоже встревожился: Василия Евграфовича все не было.

Помощник капитана сидел в кают-компании со списками и проставлял галочки против фамилий. Я заглянул в список — одной галочки не хватало.

— А где ваш товарищ? — сурово спросил он меня.

— На подходе, — ответил я, надеясь выиграть время.

— Где?

— На подходе к кораблю.

— И скоро собирается подойти? Мы через полчаса отчаливаем. Я промычал что-то неопределенное.

— Посмотрим, где он там «на подходе». — Помощник капитана взял в руки тетрадь и решительно направился к трапу.

Я поплелся за ним. Что же случилось с Василием Евграфовичем? По всему видно, не сносить ему теперь головы.

Пристань была пуста, только у самого борта стояли бельгийцы, три африканских студента и несколько портовых служащих.

— Где же он? — снова задал вопрос помощник, и лицо его начало багроветь.

В это время из-за пакгауза выплыло на пирс странное существо. Неровными перебежками оно приближалось к нам — на двух ногах, но вместо головы у него сияла продолговатая голубая сфера. Все на палубе, затаив дыхание, следили за странным явлением. Я первым догадался, в чем тут дело.

— Василий Евграфович купил в подарок своим новорожденным ванну!

— Ванну?! — не поверил помощник капитана. — Что ж, у нас своих ванн нет??

— Так эта — голубая!

Помощник посмотрел на меня долгим взглядом, затем поставил галочку и пошел доложить о наличии людей на борту.

А вскоре слева по курсу, милях в пяти от нас, проплыли скалистые обрывы мыса Доброй Надежды. И кто-то оттуда, с площадки около маяка, точно так же, как недавно мы сами, смотрел и гадал — куда идет наше судно: в Индию, в Австралию? И вряд ли подумал об Антарктиде.

* * *

Этот очерк пролежал в моем столе несколько лет. Даже столь безобидное содержание вызывало в то время у бдительных издательских сотрудников опасения — ведь события происходили в стране, с которой отсутствовали дипломатические отношения.

В конце 1988 года в составе советской инспекционной группы я оказался на антарктической станции ЮАР, расположенной на шельфовом леднике Земли Королевы Мод. Станция, в буквальном смысле утопавшая в снегах Антарктиды, нам понравилась. Понравились и зимовщики — приветливые, доброжелательные ребята. Среди них не было знакомого мне месье Жака, но оказался его ученик из геофизической обсерватории близ Кейптауна.

Закончив работу по инспекции, мы просидели еще с час в кают-компании, отвечая на многочисленные вопросы, основная часть которых касалась... перестройки. Как ни удивительно, зимовщиков ЮАР прежде всего интересовала эта тема.

На прощание южноафриканские полярники доставили к трапу нашего самолета необычный сувенир — небольшой, но тяжелый ящик. В нем оказалась дюжина бутылок старинного сухого вина из тех самых прославленных понтейских сортов, которые советовал попробовать в Кейптауне всезнающий Жюль Берн.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу