| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1990(30)

Во время войны между Россией и Польшей, в 1654 году, под Смоленском попал в русский плен Федор Иоаннович Козыревский и был сослан в Сибирь, на Лену. Здесь он, не дождавшись прощения, женился в 1667 году, а к 1674-му имел уже троих сыновей — Петра, Семена и Дмитрия. В этот год вызвали Федора Иоанновича в Москву и объявили, что ссылка его кончилась и он может возвращаться на свою родину, в Литву. Но годы, проведенные в России, уже сделали свое дело, и Федор Иоаннович не помышлял уже ни о каком другом крае — Сибирь стала родиной для него самого и его детей. И потому бил челом Федор Иоаннович перед царем Алексеем Михайловичем с просьбою оставить его в Сибири и взять на государеву службу. Царь по достоинству оценил этот поступок и поверстал Козыревского в казаки в чине сына боярского — то есть поставил его выше сотника. И с этой поры началась у Федора Иоанновича и его семьи беспокойная перекочевка от зимовья к зимовью, из острога в острог, с волока на волок — туда, куда назначали его якутские воеводы приказчиком — ответственным за сбор ясака в казну царя Алексея Михайловича. Жили они то на Вилюе и Алдане, то на Олекме, пока не был назначен Федор Иоаннович в верховья Лены на Чечуйский волок.

Вот здесь-то и обрушились на род Козыревских первые удары судьбы, и повисло проклятие над ними, переходя из поколения в поколение, пока не низверглась вся лавина этих несчастий, приписанных всему роду на столетия, на одного Ивана, внука Федора Иоанновича...

А началось все с того, что постоянная нехватка денег в семье подтолкнула Федора Иоанновича к мысли заняться кое-какой торговлей, в первую очередь казенным вином. И... проторговался казак — долг за ним скопился огромный по тем временам — 50 рублей — пятилетнее жалованье. Заплатить его было нечем. Над семьей нависла угроза долговой расправы. А тут еще и дети, выросшие при кабаке, пристрастились к чарке с хмельным. Особенно старший, Петр. Федор Иоаннович, в надежде, что семья облагоразумит сына, женил Петра. В 1690 году родился Иван... Но Петр не только не бросил пить сам, он пристрастил к вину и жену Анну. Через год родился у них еще один сын — но и он не внес особых перемен в жизнь своих родителей.

И тогда Федор Иоаннович решился на последнее средство — он бил челом якутскому воеводе, чтобы тот отпустил его по старости в монастырь, а на его место взял бы сына Петра. Бессилен оказался Федор Иоаннович перед пороком сына и теперь надеялся лишь на то, что суровая казачья служба исцелит Петра, вернет его к трезвой жизни...

Воевода внял просьбе Федора Козыревского и приказчиком Чечуйского волока стал Петр Федорович, а отец его постригся в монахи и стал теперь иноком Авраамием. Но это было все, что смог сделать Козыревский-старший, — остальное осталось по-прежнему. И продолжалось до 1695 года, пока на богомолье, в заимке Киренского Троицкого монастыря, в пьяной драке не убил Петр Федорович жену свою Анну и не бежал с малолетними детьми от суда и следствия в глухую тайгу верховий Лены...

Наступило страшное время для них всех — семья влачила жалкое, полуголодное существование. Петр был лишен чинов и исключен из казачьих списков — клеймо «убийца» было выжжено теперь на его имени, чести и совести... Вот тогда и началось прозрение Петра. Позднее, тяжелое, страшное...

А тем временем уже и до Москвы докатилась эта весть о грехопадении сына боярского Петра Федоровича. Из Сибирского приказа писали: «Буде явится, что он без причины ее убил и в том повинится, и за то его казнить самово смертью, велеть повесить в той же монастырской заимке, а буде по розыску явится, что он убил жену за какое воровство и его смертью не казнить, бить нещадно, что он, не бив челом, самовольно жену свою убил...»

Не выдержав таежного заточения, Козыревский пришел в Якутск с повинной. 2 июля 1700 года воевода Траурнихт начал производить расследование этого убийства, и свидетели единодушно показали, что во всем виновата была сама Анна, ее пьяное буйство и неистовство.

Третьего июля пытали Петра. А на следующий день был вынесен приговор — бить Петра Федоровича кнутом на торговой площади Якутска, а затем отпустить на свободу под ручательство казаков.

Что ожидало его теперь? Трудно сказать. Возможно, что он и сам этого не знал. А тут и подвернулся сотник Тимофей Кобелев, назначенный приказчиком Камчатки на смену Потапу Серюкову. Козыревские, известные грамотеи, были в чести у казаков, и потому с согласия Кобелева 28 июля 1700 года рождается под пером опального Петра Федоровича эта челобитная царю Петру, сыну покойного Алексея Михайловича.

«Великому государю, царю и великому князю Петру Алексеевичу всея великия и малыя и белыя Руси самодержцу бьет челом холоп твой, невер-станный казак Петрушка Козыревский. Милосердный великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич всея великия и малыя и белыя России самодержец, пожалей меня, холопа своего, вели, государь, меня в Якуцком поверстать в казачью службу на убылое место и послать меня послужить тебе, великому государю, на новую Камчатку реку. Великий государь царь, смилуйся».

Пока челобитная шла в Москву и возвращался ответ в Якутск, воевода Траурнихт на свой страх и риск принимает решение — не послать, а сослать Козыревских на Камчатку. Без всяких средств к существованию, ибо положенный казаку для похода аванс был конфискован у Петра воеводой для погашения старого долга Федора Иоанновича...

В сентябре 1700 года отряд сотника Тимофея Кобелева вышел в дальний путь на край земли, и лишь летом 1701 года пришли камчатские казаки в долину древней реки Уйкоаль, которая звалась теперь Камчаткою и где заложил в 1698 году атласовский казак Потап Серюков первое русское поселение на полуострове — Верхнекамчадальский, или Верхнекамчатский, острог.

Петру Федоровичу выпала немалая честь — он возводил укрепления второго острога — Нижнекамчатского, откуда шли казаки собирать ясак для царя по окрестным рекам и восточному побережью Камчатки. Он первым вышел и на реку Коль, которую затем сын Иван назовет в честь отца Козыревкой. И большая жизнь суждена была в будущем Нижнекамчатску. Но не узнал об этом Петр Федорович — в 1704 году он отправился сопровождать с приказчиком Зиновьевым государев ясак в Якутск, а на обратном пути «в Камчатку» вместе с новым приказчиком Федором Верхоту-ровым-Протопоповым, выйдя уже на восточное побережье Камчатки, узнали от местных коряков о небольших морских островах, богатых моржовыми кортами — лежбищами, и пошли в море открывать для России новые замли, и... не вернулись назад Верхотуров и Козыревский с товарищами. А острова те так с той поры и зовут на Камчатке Верхотуровыми...

После смерти Петра Козыревского камчатским приказчиком Василием Колесовым поверстан на «убылое» место пятнадцатилетний Иван, и в тот же год большой отряд казаков во главе с пятидесятником Ламаевым был послан приказчиком на юг Камчатки, в «Курильскую землицу». «Землица» эта занимала огромную часть полуострова — почти до реки Большой на западе и Авачинской губы на востоке. Населяли ее воинственные племена курилов — потомков двух народов: айнов и ительменов. Сами себя они называли «кура» — человек. В 1706 году одна из групп ламаевского отряда под командованием казака Михаила Наседкина вышла на Камчатский Нос — мыс Лопатку, — и отсюда увидели русские землепроходцы, что и дальше в море, на полдень от Носа, через «перелив» лежит неведомая земля.

Мы пока не знаем, но, может быть, был среди этих казаков и юный Иван Козыревский... Тогда многое можно было бы лонять в его последующих поступках, даже то, что и по сей день еще не объяснено.

А в 1707 году приказчиком Камчатки становится Владимир Владимирович Атласов. Почти десять лет, со времени своего знаменитого похода, не был он больше на этой земле, присоединение которой к России обессмертило его имя и осыпало самого Атласова царскими милостями. Ему был жалован чин главного приказчика Камчатки и немалая по тем временам награда — набрать товаров на сто рублей. Сумма большая — если помните, то лишь половина ее превратила в кошмар жизнь целого семейства Козыревских на Чечуйском волоке. Столь же роковыми оказались эти деньги и для самого Атласова — он всласть погулял на них, возвращаясь в Якутск, пограбил со своей вольной ватажкой дощаники — баржи купеческие, так что после этого в Якутске не почести ожидали разбойного атамана, а суд да тюремные нары.

Спасло Владимира Владимировича лишь то, что привез он тогда с Камчатки в Москву настолько богатый ясак, что ни один из последующих камчатских приказчиков не в силах был перекрыть этих его «сороков»... А царь ждал от Камчатки многого — ведь шла Северная война, врастал в невские болота Санкт-Петербург, гремели пушки, и шли открывать для России ворота в Балтийское море русские полки... Царю необходимы были эти драгоценные меха, чтобы покупать, создавать, копить силушку немалую, богатырскую. А их давала только Сибирь. А потому так много надежд возлагал государь на Камчатку. Это-то и спасло Атласова от тюрьмы — ему велено было возвращаться «в Камчатку» и вину свою перед царем искупить службой верной, ясаком богатым, землями новыми... Но все это предоставлялось ему на самых жестких условиях. Вот читаем у Крашенинникова:

«... В помянутом же 1706 году Атласов освобожден из-под караулу и отправлен из Якутска на Камчатку прикащиком с теми же преимуществами, которые даны ему были в 1701 году, чтоб иметь ему полную власть над служилыми, и винных, смотря по делу, батогами и кнутом накапывать; а велено ему прежнюю свою вину, что учинил разбой, заслужить, и в приискивании вновь земель и неясашных людей оказать крайнюю ревность, обид и налогов никому не чинить, и против иноземцев не употреблять строгости, когда можно будет обойтись ласкою, в противном случае и смертная казнь ему предписана».

И в 1707 году появляется Атласов на Камчатке, чтобы в точности исполнить царский указ и заслужить прежнюю милость царя.

Но сделать это было непросто. Из первого камчатского похода Атласов действительно привез немало. Но ведь он и был первым — ему не налог платили, а дарили ительмены и курилы — коренные жители полуострова — шкурки соболей, лисиц, морских бобров в знак уважения и дружбы, доверия и мира. Местные жители до прихода Атласова никогда и не добывали пушных зверей — потому что этот мех не представлял здесь никакой практической ценности — и дарили щедро, отдавая, может быть, все, что было запасено у них для украшений или что специально добыли для своего белого друга и его собратьев. Атласов прошел немало камчатских верст, и везде его встречали гостеприимно открытым сердцем и одаряли тоже от всей души... И возвращался с Камчатки Атласов, не отражая по пути нападений воинственных северных племен, и ни одна шкурка не была похищена или отбита у него в тундре Коряками или чукчами...

Но теперь времена были совсем не те, хоть и прошло с тех пор всего лишь каких-то десять лет.

Северная дорога была почти полностью перекрыта. Коряки,, истребив отряд сына боярского Верхотурова-Протопопова в 1705 году-, напали вслед за этим на отряд служилого Шелковникова, осадили Акланский острог и держали его в плотном кольце до следующего года, пока к чуть живым от голода акланцам не пришли на выручку казаки из Анадырской крепости.

Не была уже спокойной и сама Камчатка. Центральная ее часть — долина реки Камчатки, где Атласов и заключил в свое время договор о дружбе и вечном союзе С Россией с верховным вождем-тойоном Камчатки Иваром Азидамом, — была по-прежнему мирной. Но совсем другая картина была на побережьях полуострова и на юге.

Авачинские камчадалы не признавали ничьей власти — ни Азйдама с Уйкоаль-реки, ни Петра... Курилы были то в дружбе с русскими, то нападали на отряды сборщиков ясака... На Западной Камчатке также один год не был похож на другой — если на Гыг-реке (с той поры и по сей день она зовется Воровской) жил разбойный, непокорный, бунтарский люд и казаки в здешних местах не столько о сборе ясака радели, сколько о сохранении «живота» своего, то на других реках казаков встречали где с почетом, где со страхом, но везде с миром...

Так что ситуация была очень даже не простая уже сама по себе, а тут еще царская воля! Поэтому приказчик нервничал, да й тюрьма якутская озлобила Атласова против людей достаточно. И потому, не разбираясь особо в тонкой политике камчатских казаков о замирении с воинственными курилами (а сам Атласов утверждал в свое время, что это самое воинственное племя Сибири) и проторении дороги к Носу для плавания к «незнаемой» земле за «переливами» и «приводу под высокую державную руку новых ясашных плательщиков», пошел Атласов на юг военным походом, чтобы напомнить курилам о былом и заставить подчиниться если не воле своей, то силе... Да, он перестал быть стратегом и дипломатом, думал лишь о том, как вернуть прежнее расположение к себе царя Петра и думного дьяка Винниуса из Сибирского приказа, а Камчатка не была уже прежней, и думать нужно было прежде всего об этом...

И закатилась в том походе былая слава Атласова-атамана. Не принес ничего хорошего ни русским, ни курилам тот поход — столкнулись между собой две силы, и четыре года не было больше между ними мира. И о каких новых землях могла пойти речь, когда русские не способны оказались удержаться даже на реке Большой — дважды за эти годы укреплялись они в Большерецком остроге и дважды сравнивали острог с землей курильские воины.

Так что не только прибавки ясачной не получил на Камчатке приказчик Атласов, но и «смуту великую» здесь посеял и настроил против себя не только камчадалов, но и казаков камчатских.

И не остановился на достигнутом — дело дошло до того, что казак Данила Беляев всенародно обвинил Атласова в присвоении им черно-бурой лисицы, которая по царскому указу принадлежала казне, — приказчик, рассвирепев, зарубил палашом казака.

Не в бровь, а в глаз было то обвинение — за 1707 год «скопил» Атласов 1200 соболей, 400 красных лисиц, 74 морских бобра...

Возненавидели на Камчатке Атласова крепко. Он отвечал всем тем же. А особенно почему-то невзлюбил молодого Ивана Козыревского — не раз в «смыках» (кандалах) его в казенке под караулом держал, порол до крови в непонятной звериной злобе своей. Что же хотел выбить-вытравить из непокорного отрока Атласов? Не мечту ли заветную о походе за «переливы», ту самую, что таил в себе и Атласов, надеясь заплатить царю открытием новых земель за все свои злодеяния и преступления, совершенные теперь уже на Камчатке.

Но неужели столь уж опасен был для Атласова какой-то мальчишка? Вполне возможно, даже очень опасен — ведь Козыревский был обучен грамоте. Может быть, это был единственный грамотный на весь полуостров, и через него, стало быть, проходили все бумаги, а значит, он мог знать и о царском указе и мог бы при случае разжечь казаков на смуту и поход... Атласов же придерживал острова про запас. Потому, видно, и прятал он в казенке от казаков несносного мальчишку-грамотея.

В конце 1707 года казаки, возмущенные правлением Атласова, сместили его с приказа, арестовали и посадили в тюрьму, но, обманув всех, тот бежит из Верхнекамчатского острога, где была приказная изба, в Нижнекамчатский и, затаившись, живет теперь здесь без власти и уважения. Приказчиком же был избран пятидесятник Ламаев, тот самый, который водил казаков в поход на курильские земли.

Но теперь путь на Камчатский Нос закрыт — курилы настроены были враждебно. Да и казаков не разжечь на этот поход — слишком уж рискованная затея. Нужно было ждать своего часа...

В 1710 году на Камчатку один за другим прибывают еще два приказчика. И себе же на погибель они, как и Атласов, были алчными, жестокими, творящими произвол и беззаконие. Что-то неописуемое происходило в это время на Камчатке — приказчики друг друга не признавали и ненавидели, каждый из них стремился набить свои собственные дорожные мешки дорогой пушниной и всячески помешать сделать то же самое другому, стравливали между собой камчатских оседлых (кто уже здесь и семьями обзавелся) и пришлых из Якутска казаков — для оседлых весь этот разбой приказчиков мог обернуться местью камчадалов, а пришлым терять было нечего — урвали побольше да ушли себе обратно в Якутск... Но в конце концов всеми этими сварами, стычками да науськиваниями подписали приказчики сами себе смертный приговор. В январе 1711 года верхнекамчатские казаки снова поднялись на бунт, приговорив всех троих ненавистных им приказчиков к смертной казни. Справив кровавую тризну в Верхнем остроге, они отправились в Нижний — за Атласовым.

И вот на этом их пути и встретился возвращающийся из Нижнекамчатска и ничего не знающий еще о бунте Иван Козыревский. Он тут же был арестован, ограблен, хорошенько избит за сопротивление и насильно захвачен бунтовщиками с собой в Нижний острог.

Тут-то ненависть Козыревского к Атласову перевесила на чаше весов, и обиды на верхнекамчатцев за грабеж и побои показались мелочью по сравнению с тем, что он может теперь сполна отомстить Атласову за все его прошлые злодеяния. Так Иван Козыревский примыкает к бунту, против своей воли подчиняясь неистовой силе того неподвластного ему рока, который управлял уже его судьбой и толкал на такие поступки, изменить которые никто уже был не в силе. И более того — нижнекамчатские события будут теперь разворачиваться по его, Козыревского плану: бунтовщики войдут в дом к Атласову с лжечелобитной, написанной Иваном, и, когда Владимир Владимирович возьмет ее в руки, чтобы прочесть, это и послужит сигналом для выбранного заранее палача...

Теперь никто не стоял уже на пути Ивана к его тайным замыслам. Обеспечена была и дальнейшая поддержка казаков: обагрив свои руки кровью, бунтари задумывались теперь о том, что их ждет за все это и ни последует ли указ царя о смертной казни для них самих за учиненный в Камчатке разбой. Тяжелые были эти мысли, и нетрудно было подсыпать на эти угли пороху. И потому все, кто был причастен к бунту, точно за соломинку, ухватились за этот давно вынашиваемый избранным ими есаулом Козыревским план замирения с курилами и похода за «переливы» к «незнаемым» землям.

Тогда же царю была сочинена и послана челобитная, в которой казаки уверяли, что приказчики камчатские убиты за то, что не позволяли казакам выполнить указ Петра об открытии новых земель за Камчатским Носом, и клялись, что не пожалеют сами живота своего и присоединят к владениям России эти острова.

1711 год. 26 сентября. «Державнейший царь, государь милостивейший! В нынешнем 711 году, в Верхнем и в Нижнем в Камчадальских острогах, прежде бывшие прикащики от нас, рабов твоих, побиты, а за что они, прикащики, побиты, и в той своей страдничьей вине подали тебе, великому государю, за руками две челобитные в Верхнем Камчадальском остроге прикащику служилому человеку Алексею Александровых апреля в 12 день. И за такую свою страдничью вину пошли мы, раби твои, вышеписанного месяца из камчадальских острогов служить тебе, великому государю, на Большую реку, умирять изменников, которые в прошлом 707 и 710 годах тебе, великому государю, изменили и ясачное зимовье и острог на Большой реке сожгли, а твою, великого государя, сборную ясачную казну разграбили и прикащика со служилыми людьми побили...

...А в прошлом, государь, в 706 году, будучи в Камчадальских острогах, прикащик Василий Колесов посылал в поход служилых людей в Курильскую землю для умирительства на немирных иноземцев. И будучи служилые люди в Курильской земле, от Курильского острогу видели за переливами землю по Пенжескому морю, на той земле не были, и, какие люди тамо прибывают и какую битву имеют и какими они промыслы промышляют, про то они в достаток, служилые люди, сказывать не знали. А в нынешнем, государь, в 711 году мы, раби твои, с Большой реки, августа с 1 числа, в ту Курильскую землю край Камчадальского Носу ходили, а где прежде служили люди у Курильского острогу были, и от того их места до самого краю Камчадальского Носа 2 дни ходу, и с того Носу мы, раби твои, в мелких судах и байдаром за переливами на море на островах были и до той земли доходили, где велено нам, рабам твоим, по твоему, великого государя, указу, проведать и дать той земле особый чертеж. И будучи мы, раби твои, за первым переливом на первом берегу, на усть Кудтугана реки, те курильские мужики, скопився в многолюдстве, дали с нами бой крупной. И к бою ратному тамошние курильские мужики досужи, и из всех иноземцев бойчивее, которые живут от Анадырского по Камчатскому Носу. И божиею помощью, у них, курильских мужиков, 10 человек побили, а иных многих испереранили и 3 карбаса морских у них отбили. И на том их острову соболей и лисиц не живет и бобрового промысла и привалу не бывает, и промышляют они нерпу, а одежду на себе имеют от нерпичьих кож и от птичьяго перья».

Но этого показалось мало, и в «отписку» лихо присочинили — проверь-ка, дескать: «А за другим переливом на другом острову, на Ясовилке реке, живут иноземцы езовитяне, и собралось их многое число, а бою с нами они не дали, а чрез толмач под твою высокосамодержавную руку ласкою и приветом призывали. А они, иноземцы, нам, рабам твоим, сказали, что мы здесь живучи ясаку платить никому не знаем, и прежде до сего с нас ясаку никто не бирывал, соболей и лисиц не промышляем, промышляем де мы бобровым промыслом в генваре месяце, а которые де у нас были до вашего прихода бобры, и те бобры испроданы иной земли иноземцам, которую де землю видите вы с нашего острова в полуденной стороне, и привозят де к нам железо и иные товары, кро-пивные ткани пестрые и ныне де у нас дать ясаку нечего, а впредь ясак тебе, великому государю, платить хотят ли, про то нам, рабам твоим, не сказали. И стояли против нас своим великим войском изоружены, на битву с нами были готовы. И мы, раби твои, стояли на той их земле двои сутки, а дать бою с ними за своим малолюдством и за скудостию пороховую не посмели и себе от них опа-сли. И с той их земли мы, раби твои, в новопостроенный земленой острог на Большую реку пришли сентября в 18 числе и тому, государь, учинили за руками чертеж. И ныне мы, раби твои, против твоего, великого государя, указу, каков был дан указ прежде бывшим при-кащиком и проведении в Курилской земле в Камчадальскому Носу на море за переливами землю проведали. А которых прошлого 710 году, мы, раби твои, Апонского государства жителей у немирных иноземцом на Жупановской реке по бобровому берегу отбили, и они сказывают, что де от вышеупомянутой дальней земли, которую землю в полуденной стороне видите на море близь де Матмайс-кого города и Апонского государства, и об том Матмайском и Апонском государстве радетельное свое тщание к службе твоей, великого государя, мы, раби твои, приложим и чрез дальнюю видимую землю проведать впредь обещаемся.

...Вашего величества нижайший раби служилые люди: Данило Яковлев сын Анцифоров, Иван Петров сын Козыревской...»

Но грехи земные цеплялись уже за Козыревского, точно колючие семена череды: на допросе одного из бунтарей-первопроходцев, Григория Переломова, появилась эта вот, тоже впоследствии роковая для Ивана Петровича, запись: «.. .де он, Григорей, с убойцами своими со служилыми людми написали великому государю в челобитной своей и в чертеже, что были на другом морском острову, и то де они, Григорей с товарищи, написали в челобитной и в чертеже своем ложно» (Памятники Сибирской истории. Т. 2. С. 536).

Не были они на Парамушире — и весь сказ. Думали, что канет выдумка в Лету, но не получилось. Хотелось повторить поход летом 1712 года, покорить недоступные острова и дойти до «Апон-ского» государства, как царю своему в том клялись, но пошел зимой 712-го Данила Яковлевич Анциферов с большим отрядом болынерецких казаков в поход на авачинских камчадалов, чтобы привести и этих непокорных «иноземцев» под «высокую руку» Петра, да заманили его с товарищами хитростью авачинцы и погубили всех до единого... Так что не с кем было Козыревскому идти на Курилы — большерецкому гарнизону самому бы удержаться здесь, на границе с «Курильской землицей».

А тут и приказчик Колесов прибыл на Камчатку из Якутска с наказом провести со всей строгостью следствие по камчатскому бунту и казнить «смертию» всех повинных в убийстве приказчиков. И открылась тогда вся правда о курильском походе. Но оценил по достоинству значимость этого землепроходческого подвига Василий Колесов. Сам он только что вернулся из Москвы, где был царем за службу верную, за ясак богатый, доставленный самолично Колесовым в столицу, за вести добрые о землях «незнаемых», лежащих в полуденной стороне от Камчатского Носа, жалован во дворяне по «московскому списку» и награжден щедро. А тут, на Камчатке, — пожалуйста! — курилы, от которых сам Колесов получил в 1706 году богатый ясак только после похода Ламаева, сейчас сами платят исправно. Чья заслуга? Есаула Козыревского «со товарищи». И острова те морские ими же и открыты, чертеж «учинен». Так что не казнить, а миловать нужно, награждать и продолжать начатое дело — дойти походом до «Апонского» государства, как то Козыревский и предлагает. А что до «смертоубийства», то приказчики покойные своекорыстия ради забыли о долге своем перед истекающей кровью и потом земле Русской, радея о своем богатстве, а не о казне государевой. И нахапали изрядно — при разделе их имущества каждому из 75 бунтовщиков выпало из той добычи по 60 соболей, 20 красных лисиц и по два бобра. Потому Колесов суд свой вершил так — приказал выдать ему для казни лишь тех, кто исполнял приговор и чьи руки потому были обагрены кровью. Тех он и казнил. А остальных, частью поротых, частью клейменных и штрафованных, послал с оштрафованным же Козыревским в новый поход на Курилы.

Тринадцатого апреля 1713 года на небольшом морском судне отряд из 55 служилых, 11 камчадалов и японца Сана, судно которого в 1710 году заброшено было штормом на Камчатку, отправился в море. Вот теперь и был покорен Парамушир, Онекотан, собраны первые сведения о других островах гряды, о Японии, составлен чертеж островов и привезен Василию Колесову подробный «доезд» (корабельный журнал), которым потом пользовались Миллер, Евреинов, Шестаков, Беринг, Крашенинников, Кириллов, Страленберг...

«Ученые не только проявили огромный интерес к материалам Козыревского, но и полностью доверяли им» (Дивин В. А. Русские мореплавания на Тихом океане в XVIII веке. М., 1971. С. 29). То есть Иван Петрович исправил допущенные им ошибки и более уже не повторял их.

Это было огромное открытие тех лет, и потому не было нужды преувеличивать его значимость — да и дело по бунту закончилось почти для каждого из них благополучно.

Но не знал, не догадывался, не подозревал и не предполагал Козыревский, что все еще для него только начинается и пойдут теперь годы, помеченные в календаре его великой судьбы черными метками того родового проклятия.

Жадность камчатских приказчиков была известна. И потому есть все основания сомневаться в том, что лейтмотивом камчатской трагедии была эта самая ненасытная жадность приказных людей. В те годы, как мы знаем, сибирская пушнина определяла во многом могущество Государства Российского, потому не мудрено, что именно она же , мягкая рухлядь, определяла в самой Сибири имущественные дела не только властвующих, но и всех остальных, живущих здесь. Поэтому мнение историка Окуня, который считает, что одной из причин камчатского бунта был протест казаков не против самого факта накопительства приказчиками мехов, а против несправедливого раздела этих «трофеев» между всеми, достаточно верное. Но тогда мотивы бунта видятся уже совсем под другим углом зрения. И нужно признать, что совсем не малую роль в этих событиях сыграли и эти «незнаемые» острова — то есть возможность списать самый тяжкий грех открытием и присоединением к России новых земель.

Мы не знаем, как сложились на Камчатке личные дела следующих после казненных приказчиков — Василия Севастьянова и Василия Колесова. Один был страшно перепуган бунтом и поспешил убраться с Камчатки подобру-поздорову, а второй был занят следственными делами, так как одновременно с делом Козыревского с товарищами он рассматривал еще одно — о самовольном захвате власти в Верхнекамчатске казаком Константином Киргизовым (кстати, смягчающих обстоятельств в деле Киргизова Колесов не обнаружил и приказал его казнить)...

Но на смену Колесову пришел Иван Енисейский, а он-то всего за год правления собрал для себя здесь преогромную дань: 6000 соболей (150 сороков), 1070 лисиц и 200 бобров. Чтобы представить все это, давайте сравним «трофеи» Енисейского с ясаком, доставленным в Москву Василием Колесовым, — тот привез Петру 88 сороков и 14 соболей (3534 штуки), 5 черно-бурых лисиц, около 900 сиводушек и простых лисиц, 93 морских бобра. Так что куда там царю Петру до Ивана Енисейского! И куда там подавно Владимиру Атласову, убитому якобы за. припрятанную чернобурку и награбленные 30 сороков соболей, четыре сотни лисиц и 74 морских бобра!.. Но ведь Енисейский ушел с Камчатки не только живым, но и в паре с «правдоискателем» Колесовым, который год еще жил на Камчатке, дожидаясь Енисейского, не рискуя пробиваться одним своим отрядом через опасную корякскую тундру. К слову сказать, я не думаю, что Енисейский любил делиться — что-то непохоже.

И совсем уж, казалось бы, нестерпимым был приказчик Алексей Петриловский, пришедший на Камчатку в 1715 году. Но и здесь до нового «смертоубийства» дело тоже не дошло. Почему? Наверное, потому, что грехи теперь покрывать было уже нечем. Так что, безусловно, Курильские острова сыграли в той печальной истории далеко не последнюю роль, особенно, конечно, в решении самого Ивана Петровича Козыревского о присоединении к отряду Анциферова. И потому это вот новое время на полуострове, без мятежей и бунтов, по-новому высвечивает и эту связь двух великих исторических фигур — Атласова и Козыревского, и то, что гордиев узел их противоречий был завязан все же на этих вот островах, и узел этот можно было только разрубить — иной развязки, по-видимому, не видел ни тот, ни другой. Впрочем, это уже другой сюжет.

Вернемся к приказчику Петрилов-скому. Он «процарствовал» два года, и каждый день его правления был подчинен одной только цели — скопить как можно больше пушнины. Петриловский не стеснялся в средствах: узнав, что отряд Колесова — Енисейского разгромлен в Аклане коряками, он выменивает у них часть отбитого ими у казаков ясака и присваивает его. В руках приказчика была и камчатская торговля. Цены он сразу вздул такие, что народ волком взвыл. За фунт табака, например, требовал 60 соболей — и попробуй откажись, не купи, когда есть указ царский...

Но и этого ему было мало — в своих мечтах он прибирал к рукам и мягкую рухлядь, накопленную на Камчатке старожилами казаками. Нужен был только повод. Но тот, кто ищет его, всегда найдет — и в числе самых первых жертв Петриловского оказался Козыревский. Петриловский обвиняет его в смерти трех камчатских приказчиков и начинает новое следствие по этому делу. И тщетно пытается доказать бывший есаул, что за участие в убийстве Атласова разбирался уже по его делу приказчик Колесов и снял вину за мореходческий подвиг, совершенный во славу России. Но Колесов был мертв. Да и наплевать было Петриловскому на то, оправдан или нет Козыревский, убивал тот или не убивал приказчиков. И на дыбе, и на правиле, и прижигая тело казака каленым железом, и срывая щипцами ногти с пальцев, он требовал только одного признания:

— Укажи, где твои потайные амбары с пушниной... После Енисейского ты оставался за приказчика, и, как нам известно, занимался ты здесь грабежом. .. Знаем, что привез ты и с тех полуденных островов...

И вслушивался, не слетит ли с запекшихся губ его жертвы желанное слово. Дождался-таки Петриловский — открыл Козыревский часть своих тайников. Но Петриловский и в мыслях не имел отпустить на свободу своего узника — знал незаурядные его способности разжигать людские сердца гневным и страстным словом своим. Боялся Петриловский, что и его может постичь участь тех, следствием по убийству которых он якобы занимался.

Но где-то дал промашку приказчик и не успел довести до конца задуманное — Козыревский дал обет постричься в монахи, и пришлось выпускать его на волю.

Так стал Иван Козыревский иноком Игнатием.

А Петриловский разорял уже других и скоро имел в своей собственности 5669 соболей, 1545 красных и 161 сиводушных лисиц, 169 выдр, 207 морских бобров и, кроме того, огромное количество меховых лоскутов и меховой одежды.

И главную долю всех этих богатств он «вымучил» из казаков, применяя кнуты, батоги, пытки, заковывая в кандалы и забивая в колодки, сажая в тюрьму...

Так что чувствовал себя Петриловский на Камчатке как рыба в воде и не очень-то боялся «охочих до бунтов» казаков-камчатцев. Это-то и странно... А впрочем — еще раз вспомним, что Курильские острова уже были открыты...

Но возмездие все же пришло. Правда, со стороны. В 1716 году на лодии «Восток» казачий пятидесятник Кузьма Соколов и мореход Никифор Тряска проторили дорогу из Охотска в Большерец-кий острог по Охотскому морю. Узнав на Камчатке о всех злоупотреблениях пятидесятника Петриловского, Соколов сместил его с должности, посадил под караул, а имущество конфисковал в казну. На следующий год бывшего приказчика на лодии доставили в Охотск, а оттуда отправили на суд в Якутск.

Вероятно, не последнюю роль в этом смещении ненавистного Петриловского сыграл и инок Игнатий. Не случайно же, что в 1717 году он прибирает к своим рукам духовную власть над всей Камчаткой, собирает своих друзей по несчастью — насильно, как и он, постриженных в монахи, разоренных и доведенных до отчаяния Петриловским — и строит недалеко от Нижнекамчатска, на реке Ключевой у Горелой Сопки, Успенскую пустынь. Здесь монахи выращивают ячмень и рожь, в устье реки Камчатки, на островах, была устроена у них заимка и солеварня. Сам Козыревский в 1718 году получает от якутского архимандрита клобук и рясу, то есть утверждается духовным приказчиком Камчатки.

И потому он снова в центре всех „ событий, происходящих на полуострове.

А здесь многое изменилось с тех пор, как была открыта морская дорога на Камчатку. Во-первых, ясак теперь беспрепятственно поступал в казну. Во-вторых, наладилась регулярная доставка на Камчатку продовольствия и боеприпасов. В-третьих, приказчики менялись аккуратно в срок — с очередным приходом казенного судна из Охотска.

Казалось бы, все это должно было способствовать тому, чтобы поступление ясака из Большерецкого порта в Охотск год от года возрастало. Напротив, количество его резко упало. Оно и понятно — пушной зверь на Камчатке был уже основательно повыбит. Но якутскому воеводе до этого не было дела, и он слал на Камчатку приказчиков со все новыми и новыми инструкциями, полагая, что ясак уменьшается только из-за казачьего нерадения и воровства, а также из-за нежелания камчадалов платить царю пушной налог по «причине природной склонности к бунтам и разбоям». Потому-то в этих инструктивных наставлениях рекомендовалось проводить в отношении «инородцев» политику «кнута и пряника» — защищать от обид и разорения казачьего, с одной стороны, а с другой — «сыскивать в ясак захребетчиков и подростков».

То есть политика эта прежде всего была направлена против «домовитого», выражаясь язьгком Дона, камчатского казачества, против старожилов, против тех, кто породнился уже с местным населением. И эта политика, естественно, порождала свои плоды.

В 1718 году приказчиком одного из казачьих острогов был назначен Василий Качанов. Первое, что тот сделал, — выпустил на волю заложников-аманатов Купку и Киврю с реки Воровской, и они тотчас подняли и возглавили бунт... Затея стоила немалых жертв с обеих сторон, и потому приказчик был отстранен казаками от должности, сам посажен в аманатскую казенку и «мучен вилами».

Прибывший на место Качанова сотник Максим Лукашевский доносил в 1720 году в Якутск, что он живет «в великом сомнении для того, что они возмутители и «мятежники в указе великого государя не берегут», что казаки на Камчатке и прежде убивали прикащиков, мучили и арестовали Алексея Петриловского, мучили в 1719 году сына боярского Василия Качанова и едва не заморили его в аманатской казенке и что если возмутителей не переселить из Камчатки, то и впредь они будут отказывать прикащикам в повиновении и будет в службе великого государя всякое непоспешание...» (Андриевич В. К. История Сибири. Ч. 2. СПб., 1889. С. 113).

Как видите, очередная зацепочка за убийство Атласова. И читаем там же далее: «Лукашевский указывал на монаха Игнатия Козыревского как на ловкого коновода всех возмущений камчатских казаков. По его извету Козыревский был допрошен в 1720 году сотником Иваном Уваровским и отправлен затем в Якутск».

Академик Берг в своем труде «Открытие Камчатки и экспедиции Беринга» акцентирует внимание на причине очередного ареста Козыревского и нового следствия по забытому уже делу: «...в 1720 году мы его застаем в Болыперецке... Здесь Игнатий, будучи на постоялом дворе, повздорил с одним служилым человеком, укорявшим его, что от него де и прежние приказчики на Камчатке убиты. На это монах Игнатий говорил такие возмутительные и похвальные (т. е. наглые) речи: «Которые де люди и цареубийцы, и те живут приставлены у государевых дел, а не великое дело, что на Камчатке прикащиков убивать». Отправляя за эта слова Игнатия за караулом в Якутск, закащик Камчатского наряду (так назывались управители, назначавшиеся по острогам приказчиками) Максим Лукашевский в своей отписке якутскому ландрату Ивану Ракитину прибавлял: «А от него монаха Игнатия на Камчатке в народе великое возмущение. Да и преж сего в убойстве прежних прикащиков Володимера Атласова, Петра Чирикова, Осипа Лилии а он монах Игнатий был первым, да и в отказе Алексея Петриловского и Василия Качанова от приказов возмутителем был он же, монах Игнатий Козыревский».

Добавим только, что и этот сотник Лукашевский за злоупотребления своей властью на Камчатке позже будет отдан под суд. Так что враги у Козыревского на Камчатке пока одни и те же.

Следствие было закончено в пользу Козыревского. Более того, в награду за курильский поход он получил 10 рублей — годовое казачье жалованье — и был определен строителем Покровского монастыря около Якутска (Слюнин Н. В. Охотско-Камчатский край. Т. 1. С. 27). Одно время Козыревский даже замещал архимандрита Феофана в монастыре — то есть был в чести.

Но в 1724 году вследствие ревизии сибирских дел, вызванной преступлениями Гагарина (бывшего губернатора Сибири. — С. В.), всплывает опять дело о камчатском восстании 1711 года. Козыревский был посажен под стражу, но бежал и подал якутской воеводской канцелярии челобитную, что он знает пути до Японского государства и просит отправить его по тому делу в Москву. В 1726 году в бытность Беринга в Якутске к нему явился монах Игнатий с чертежами и развил ему свои планы насчет Японии, но Беринг нашел их несостоятельными и даже отказал Козыревскому в его просьбе быть принятым в экспедицию. Затем предприимчивому монаху удалось в следующем году устроиться в партию казачьего головы Афанасия Шестакова, отправлявшегося на северо-восток Азии «для изыскания новых земель и призыву в подданство немирных иноземцев». Козыревскому было поручено плыть вниз по Лене и выйти в море для открытия земель против устья этой реки. В Якутске Игнатий построил за свой счет судно «Эверс» и на нем в августе 1728 года отправился вниз по Лене... Козыревский дошел на «Эверсе» до Сиктаха на Лене и здесь зазимовал, «Раньше историки ошибочно считали, что в 1728 году Козыревский до океана не дошел и зимовал в Сиктахе на Лене. Из новых свидетельств явствует, что до зимовки в Сиктахе «Эверс» побывал «на Северном море окиане». В январе 1729 года Игнатий вернулся в Якутск, и весной судно его изломало льдом», — так описывает этот период в жизни Козыревского академик Берг.

Период очень тяжелый, когда тень Атласова снова заслонила ему путь в полуденные страны, к «Апонскому» государству. И «Эверс», как указывают многие исследователи, снаряжался Козыревским для плавания через Северный Ледовитый океан в Тихий — на Камчатку, Курилы и в Японию... Но судно было отобрано у Козыревского и приписано к экспедиции как казенное. Тут еще незавершенное следствие, которое тоже неизвестно чем для него может кончиться... Так что период этот был очень даже тяжелый. И когда Игнатию стало окончательно ясно, что пути на Камчатку из Сибири у него нет, что сибирские власти не забудут и не простят ему камчатских бунтов, он отправляется в Москву, к императрице Анне Иоанновне, за поддержкой.

Его встретили с почетом — в «Санкт-Петербургских ведомостях» появляется даже сообщение о первооткрывателе Курильских островов. Ему оказываются милости и даже уже поговаривают о возможности экспедиции в Японию, об организации которой и хлопочет Игнатий.

Но... «он пожаловался на тобольского митрополита за то, что тот его послал в «Учрежский монастырь на безвыходное пребывание». Синод послал запрос в Тобольск. И оттуда... тобольский митрополит Антоний сообщил...» (Полевой Б. Первооткрыватели Курильских островов. С. 48).

Вот письмо Антония. Письмо-приговор.

«В указе ея императорского величества, каков от святейшаго правительствующаго Синода сего 1731 года июля 17 отправлен, а в Тобольску сентября 1 числа получен, ко мне нижеимянованному написано. По ея де императорского величества указу и по определению святейшаго правительствующаго Синода, велено о пришедшем в прошлом 1730 году в Москву из Камчадальской землицы монахе Игнатии Козыревском в доме моем справиться, не имеется ль до него, Козыревского, каких подозрительных дел и по тем не учинено ль ему когда какого публично на теле наказания, и в Москву он отпущен ли, и буде отпущен, откуда и зачем, и пашпорта он для проезда в Москву от меня требовал ли, и ему тот пашпорт дан ли, и в котором году, месяце и числе, и какова тот Козыревский состояния человек, и где в котором году пострижен, и кем и по какому указу, и, учиня б оную справку, прислать в святейший правительствующий Синод при доношении немедленно. И за означенной ея императорского величества указ благопочтенне ответствую.

В прошлом 1724-м году по учиненным в Москве в бывшем Преображенском приказе привезенному в тот приказ из Якутска Троицкой церкви попу Семену Климовскому в важных делах распросах он, поп Климовский (как о том из того приказу марта 11 дня оного 1724 году в московскую синодального правления канцелярию доношением, а из той канцелярии того ж году от апреля 2 дня отправленным ко мне его блаженныя и вечно достойныя памяти императорского величества указом объявлено), во втором расспросе показал, знает де он неисправные церковные дела города Якутска Спасского монастыря за архимандритом Феофаном и за закащиком того ж монастыря монахом Игнатием Козыревским и о том де донесет он святейшему правительствующему Синоду. А в третьем рае-просе во оном же приказе на означенного Козыревского между других дел показывании объявил: как де он, Козыревский, был в казачьей службе и посылай был из Якутска на Камчатские остроги и в тех де острогах якутския казаки, в том числе и оной Козыревской, побили до смерти трех человек прикащиков, которые де посланы были из Якутска для сбору ясака, а имянно: Осипа Миронова (Миро-нова-Липина. — С. В.), Петра Чирикова, Володимера Отласова».

Удар был рассчитан точно. А чтобы Козыревский не смог отвести его, Антоний дополняет: была, дескать, челобитная от тех бунтовщиков, где они пытаются оправдаться и взвалить всю вину на убитых приказчиков, но грош цена той челобитной: «А в челобитной прочих (пришлых. — С. В.) казаков, которые в душе с оными Анциферовым и Козыревским не пошли и к бунту их не пристали, доказывается, что оне тех прикащиков убили нарядным делом и пожитки их все побрали и по себе разделили, а назывались де Анциферов атаманом, а Козыревский ясаулом. А тех убитых прикащиков оные, к бунту не приставшие, не токмо никаким неисправлением и разорением их не порекли, но и одобрили, что они в сборе в казну императорского величества ясаку и во всем деле своем были исправны и радетельны.

Да онеж де, бунтовщики, и у них служилых, которые к бунту их не пристали, наготовленные себе в путь для отвезения собранной императорского величества ясачной казны в Якутск кормовые запасы все пограбили, а судовые припасы, паруса и снасти драли и резали. А таким де своим бунтовством оную ясачную казну на Камчатке остановили».

И далее Антоний свидетельствует в том же духе против Игнатия: понес ли какое наказание за тот бунт Козыревский — «неизвестно»; отпускался ли в Москву — нет, уехал без спросу, без соизволения митрополита, без «пашпорту»; да и вел себя монах в якутских монастырях непристойно — таинственные присяги давал читать и переписывать, «изворовал» из венечных пошлинных денег пять рублей двадцать два алтына две деньги (обратите внимание, какая скрупулезная точность!) да из казны одной монастырской «сто и больше» и из другой «рублей на триста» (а здесь что-то очень уж приблизительно — видимо, приврал святой отец).

Митрополит, правда, вроде бы и признает, что в некоторых своих «винах» Козыревский оправдывается, но: «И хотя по означенным показаниям он, Козыревской, своеручно написанным ответствием приносил некакие и выправки, обаче без совершенного изеледования, верить ему в том невозможно, а совершенно изследовать не допустил нижеявленный случай: понеже он, Козыревской, указом ея императорского величества от тобольской губернской канцелярии обязан в партии быть при вышепока-занном Шестакове показания ради новых землиц и морских островов и народов».

Лукав был Антоний. И письмо выдает, как он вил свои лисьи петли, стежки-дорожки: то митрополит каждую мелочь несколькими свидетельскими показаниями подкрепит, то вдруг обрушивает на голову Козыревского такой валун, что хоть сразу того в петлю и на погост: «А от других слышно о нем, что он, Козыревской, с отцом своим Петром в прошлых давних годех с Москвы сослан в Якутск в ссылку, и якобы чернил и бумаги им давать не велено».

Единственно, наверное, в подписи под этим письмом не солгал Антоний: «Святейшества вашего всегдайшний богомолец и слуга... недостойный митрополит Тобольский Антоний.

1731. Октобрия 1».

И началось пятое уже по счету расследование дела по участию Козыревского в убийстве трех камчатских приказчиков.

А потом посыпались приговоры. Синод лишил Козыревского «священства и монашества», передав после этого его дело в Юстиц-коллегию.

В январе 1732 года там было решено:

«Растригу Козыревского казнить смертью». Затем внесена поправка: «...не чиня той экзекуции», передать дело в Сенат.

16 февраля 1732 года, уже в Сенате, смертный приговор подтвержден вторично.

Козыревский обращается с прошением о помиловании к императрице, в котором указывает на различные свои заслуги, в том числе и на присоединение им к России северных Курильских островов.

Ответа не поступило. Больного Козыревского содержали в подземной сырой камере бывшего Преображенского приказа в ручных и ножных кандалах как опасного государственного преступника. Все это ускорило трагическую развязку — 2(13) декабря 1734 года Иван Петрович Козыревский умер в тюрьме...

Так ушел из жизни этот человек. Но остались на карте открытые им Курильские острова — выстраданный всей жизнью дар Ивана Козыревского Российскому государству.