На суше и на море 1987(27)

Джейм Френсис Дауэр

ДИПЛОМ ДЖУНГЛЕЙ

РАССКАЗ

Свет луны упал на лысый череп Шрайбера, когда он, резко оттолкнувшись, толчком вырвал свое грузное тело из глубин длинного, грубо сколоченного кресла. Его взгляд, обращенный в сторону черно-голубого пятна ночных джунглей, замер, а уши, казалось, улавливали малейший шум, доносившийся со стороны бунгало. Аллея, в призрачном лунном свете похожая на известковую ленту дороги, тянулась до странно чужой массы деревьев. По всей ее длине, как бы протестуя против бесплодия, созданного человеком, высокомерно поднимались шероховатые стволы рирро. Джунгли не признают выкорчеванных пространств, они готовы в любую минуту вступить в борьбу за обладание ими.

— Что там? — спросил я вполголоса.

— А... ничего, — пробормотал натуралист, но не разжал рук, судорожно вцепившихся в прямоугольник, сделанный из ветвей железного дерева, на который была натянута даякская циновка. Казалось, он стремится проскользнуть сквозь сито ночного шума, чтобы понять и осмыслить то, что говорили ему чувства.

Вобрав голову в плечи, фламандец резко, как боксер от канатов, оттолкнулся от кресла и по-кошачьи мягко скользнул к зарослям. Черная живая змея обозначилась в серебре лунной дорожки, и натуралист, несмотря на всю свою массу, стремительно бросился к ней с проворством пантеры.

— Опять эта чертова змея, — проворчал он, возвращаясь на веранду и держа за хвост отчаянно извивающегося аспида. — Вот уже второй раз тварь пытается удрать в джунгли...

— Вы заметили ее, когда она пересекала тропинку?

— Нет, я почувствовал, что что-то не так. Это совсем просто. Когда она выскользнула, последовала короткая пауза, затем голоса тех, кто по ночам не спит, изменились. Прислушайтесь теперь...

Из глубины бунгало, где сейчас царила темнота, сочилось особое жужжание, больше похожее на шум лесных ос. Оно бесконечно лилось в таинственную ночь, и казалось, что джунгли прислушиваются к нему. Сначала я пытался анализировать его, но уши ничего не улавливали. Затем монотонный шум и шорох, если вслушаться, распадался на отдельные звуки. Это были немые, нечленораздельные крики узников Шрайбера: мягкие жалобные вздохи гиббона, щелканье циветты, скулящий плач черной макаки. Сопенье и фырканье теплокровных созданий в клетках и трение усталых холодных змей, ползающих взаперти. Этот шум создавал невидимый барьер вокруг бунгало, полосу отчуждения, изолируя его от подступающих со всех сторон джунглей.

— Теперь все в порядке, — удовлетворенно проговорил фламандец. — Звери успокоились, хорошо...

— Но как они узнали, что змея выскользнула из клетки?

Натуралист засмеялся смехом довольного человека, чувствующего свое превосходство, которому подобный вопрос лестно щекочет самолюбие.

— Как? — повторил он. — Мой старый приятель гиббон почувствовал это там, внутри, всем своим обезьяньим существом и тихо вскрикнул: «Ох!» Так тихо, что новость сразу же распространилась по всем клеткам... Мрак ничего не меняет для его диких собратьев: каждый волосок прислушивается и что-то сообщает своему хозяину, что-то нашептывает ему. Именно так и должно быть в джунглях, в природе... Я почувствовал, как изменились их голоса, и мне почему-то пригрезился зверинец Жана Вика в Амстердаме. В этот момент я быстро очнулся: черная мартышка вела себя беспокойно, как и другие животные... Змея — это такое создание, которое может заползти куда угодно... Послушайте их сейчас! Я не сказал им, что аспид пойман, но они уже хорошо знают. Каким-то образом всем стало известно, что змея уже в клетке. Природа наградила их этим чувством и лишила его нас... разумеется, в компенсацию за наш разум...

Чувство, похожее на прозрение, овладело мной. Бунгало представилось мне единым живым организмом в этих джунглях из талантов, фикусов и сандаловых деревьев, густо переплетенных разросшимися лианами. Голоса животных, их фырканье, сопенье, протестующие жалобы обострили восприятие, и я с удивлением отметил, что начинаю выражать свои мысли вслух.

— Это все же дьявольски жестоко — ловить их, — вдруг произнес я. — Если взглянуть...

Спокойный смех натуралиста оборвал мою мысль, и я замолчал. Он глубоко затянулся из маленькой трубки, подаренной ему вождем даякского племени, на чьей территории мы охотились.

— Это совсем не жестоко, — медленно начал он. — Там, — натуралист кивнул в сторону черно-голубых джунглей, служащих основой перламутровому небу, — там они поедают друг друга. Мои же пленники в укрытии, у них есть все. Разве вы только что не слышали, как забеспокоились они, когда змея выскользнула из клетки? У черной мартышки есть детеныш, и она боялась. Для слабых жизнь в джунглях длится мгновенье... Пять лет назад! Боже мой... Мне кажется, что прошло уже пятьдесят, как я был в Амстердаме у Га-генбека и видел своего орангутанга. У него было одно ухо, когда он попался ко мне в ловушку... Он был с дефектом. А здесь... выжил ли бы он здесь? Не знаю, не знаю...

Нет, мой друг, плен не так уж и плох, если за животными хорошо ухаживают, — продолжал натуралист. — А скажите мне, где с ними плохо обращаются, раз тратят на отлов огромные деньги? По крайней мере это не рационально, если не бессмысленно и жестоко...

Я не ответил. Меня поставило в тупик требование назвать причины, подтверждающие мой наивно выраженный протест. Действительно, где? Пленники Шрайбера не страдали от голода, а маленькая обезьянка чувствовала себя не плохо под его защитой...

Натуралист молча курил в темноте, его глаза, не отрываясь, смотрели на пояс окружающих нас джунглей.

— Зоологи лучше ухаживают за животными, чем наше с вами общество за людьми... Да, натуралисты хорошо обращаются с животными. Я не знаю таких, которые вели бы себя иначе. Впрочем...

Он остановился на мгновенье, затем невнятно выругался. Видимо, в его памяти всплыло нечто такое, чего он не хотел вспоминать.

— Я ошибся, — резко сказал он после минутного молчания. — Я был знаком с одним... Это произошло давно, в те времена, когда я болтался на проклятых берегах Самарахана. Он и я, мы прибыли туда вместе. Имя этого человека — Лезо, Пьер Лезо. Он тоже именовал себя натуралистом, но душа у него не лежала к нашей работе. Нет! Он все время думал о том, как заработать, как разбогатеть. А истинный натуралист этим не озабочен. Это такая работа, которая захватывает тебя целиком: сердце, душу, мозг — все. Вот почему я сказал, что Лезо не был натуралистом. Его терзал демон недовольства, а в нашей профессии нет места для недовольства. Нет, мой Друг!

...Однажды я на лодке спустился к дому Лезо, и он сунул мне под нос иллюстрированный журнал из Парижа, не то «Пари-мач», не то еще какую-то подобную гадость... Он смеялся и был очень возбужден. Он почти всегда был такой. Недовольные всегда такие...

— Что вы думаете об этом, фламандец? — спросил он меня.

Я открыл журнал и увидел фотографию ученого орангутанга и несколько строк подписи под ней. Орангутанг сидел за столом, курил сигару и делал вид, что пишет письмо. Это было омерзительное зрелище, гротеск, карикатура на человека... Я вернул журнал Лезо и ничего ему не ответил.

— Ну? — нетерпеливо спросил Лезо. — Я вас спрашиваю, что вы об этом думаете?

— Это меня не интересует.

— Старый дурак! — взбеленился он. — Обезьяна зарабатывает двести фунтов в неделю в Роял Мюзик-холле в Пиккадилли. Она делает состояние тому, кто ее выдрессировал!

— Мне все равно, — упрямо повторил я. — Это меня совершенно не трогает.

— Ах! Ах! — загоготал он. — Вы желаете работать в этих проклятых джунглях до самой смерти, да? Не верю! Но у меня другие" планы, Шрайбер.

Я это знал, но слушал, не перебивая.

— Да! — воскликнул он. — Я не хочу быть закопанным здесь, на гнилых берегах Самарахана, чтобы ваввы выли похоронный марш на моей могиле. Я хочу умереть в Париже, в своей постели, а перед тем неплохо провести время, Шрайбер... Существует еще и миленькая крошка, чей отец держит кафе «Примероз» на Монмартре. Боже мой! Зачем я приехал в эту дыру?!

— И чем это вам может помочь? — спросил я, указывая на журнал с изображением орангутанга.

— Как чем? — завопил он. — Хорошенькое дело — чем? Но я, Пьер Лезо, я тоже отловлю и выдрессирую орангутанга!

— Нет ничего более мерзкого и глупого в том, чтобы стремиться сделать из дикого животного человеческое существо. Это до добра не доводит, — сказал я. — На вашем месте я бы не пытался исправить природу... Кесарю — кесарево!

Лезо так рассмеялся, что почти забился в конвульсиях. Он упал на кровать и смеялся в течение добрых десяти минут. Он был проныра, этот Лезо, большая проныра, чтобы покидать Париж... Проныры всегда должны оставаться в городах. Это их стихия. Джунгли не для таких. Джунгли для людей, испытанных в деле... У Лезо никогда не было времени подвергнуться испытанию. Он был слишком занят сооружением своих грандиозных планов обогащения. За этим он сюда и спешил.

Шрайбер замолчал и снова притих в своем большом кресле. В жужжании, которое неслось из бунгало, появилась нестройная нота, и, как опытный дирижер, он пытался определить — откуда появился этот фальшивый звук. Натуралист осторожно поднялся и исчез во внутренних комнатах. Минуты две спустя он вернулся, медленно раскурил трубку — жизнь в джунглях делает движения человека спокойными и неторопливыми — и снова опустился в кресло собственного изготовления.

— Детеныш мартышки болен, — пояснил он. — В джунглях он бы умер. Здесь, я думаю, выживет... Но вернемся к Лезо, проныре французу, который должен был бы остаться в Париже, вместо того чтобы ехать сюда.

...Он приклеил фотографию дрессированной обезьяны над кушеткой и смотрел на нее каждый день. Она мешала ему спать.

— Двести фунтов в неделю! — кричал он. — Подумайте об этих бешеных деньгах, старая фламандская башка! Это ж почти пять тысяч франков! Четыре тысячи марок! А мы разве бы не смогли тоже выдрессировать обезьяну?

— Только не я. Мне нравится орангутанг таким, каков он есть. Так он меня больше устраивает. Если же он станет настолько умен, что начнет курить мои сигареты и читать мои письма, я перестану его любить. Он не будет больше находиться на том месте, которое отведено ему природой...

Я надоедал Лезо, я ему даже мешал.

Тремя днями позже один даяк поймал орангутанга, недавно бегавшего за своей матерью, и француз поторопился его купить.

— Это именно тот возраст, который мне нужен, — говорил он, сияя. — Я хочу выдрессировать его как можно быстрее. Ах, старый идиот, сентиментальный кретин, подожди немного! Ты увидишь то, что произойдет: профессор Пьер Лезо и его замечательный ученый орангутанг! Пять тысяч франков в неделю! Разве это так плохо?!

Я ничего не говорил. Мне было хорошо известно настоящее место обезьяны в животном царстве, и я попросил Лезо оставить орангутанга в покое. Мать-природа умно распределяет ранги, и она знает, что обезьяна не то создание, которое посылает записки своей подруге или прикуривает сигару, сидя в сапогах своего хозяина, настолько узких, что они сжимают ей пальцы, созданные, чтобы прыгать с ветки на ветку. Со времен ящеров, пожирателей муравьев с их роговыми доспехами, до Пьера Лезо собственной персоной она распоряжалась вполне подходящим образом...

Я уже говорил: Лезо не был создан для жизни в джунглях. Нет, мой друг! Он все время находился в страшном волнении, жил на пределе нервов, и ему десять раз в день нужна была пища для этого сверхвозбуждения. В этом нет ничего особенного. Совершенно ничего. Горожане часто думают, что здесь у нас постоянно что-то случается, что-то происходит. Они ошибаются. Это колыбель природы, где вы можете спокойно отдыхать, вы понимаете? А французик не мог держаться спокойно. В своем воображении он уже рисовал себя миллионером.

Да, да! Он мысленно покупал отель в Пасси, машину последней марки, улыбки балерин в Гран-Казино... Есть такие странные люди. Они делают шикарные кареты из своих собственных видений, и те везут их прямехонько в ад. Под его кушеткой была спрятана квадратная бутылка, и он поднимал тосты за обезьяну, за то время, которое он будет проводить в Париже. Слишком частые тосты, на мой взгляд...

Обезьяна очень быстро научилась всяким проделкам. Она оказалась отличной подражательницей. Каждый раз, когда я приплывал на веслах к бунгало Лезо, француз приводил это животное, целиком покрытое шерстью, чтобы я по достоинству оценил его проделки. Это не нравилось мне. Нет! Аплодисментов не было за все их выступления... Я сказал об этом Лезо, но он начал издеваться надо мной.

— Ах, бедный старый идиот! — кричал он. — Ах, старый ловец обезьян! Подожди немного! Профессор Лезо и его ученый орангутанг с пятью тысячами франков в неделю! В Париже, в кафе «Примероз», я буду иногда думать о вас, старый дурак, на пакостных берегах Самарахана...

Он становился сумасшедшим в буквальном смысле слова, этот Лезо, когда начинал бредить тем прекрасным временем, которое будет проводить на парижских бульварах. Он пил — как он пил, черт подери! Он уже видел себя важно прогуливающимся по всей Европе со своей ученой обезьяной, приносящей ему бешеные деньги. Он был сумасшедшим, этот Лезо! И я думаю, что орангутанг тоже начинал находить его таковым. Он сидел рядом с Лезо и шевелил своими бедными мозгами, чтобы понять, почему его хозяин так возбужден. Животное не знало о мечте месье Пьера Лезо. Нет, мой друг! Оно не знало, что француз собирается построить пьедестал на его мудрости, чтобы, взобравшись на него, посылать поцелуи Млечному Пути... Это был простой провинциальный орангутанг из джунглей Калимантана, и он не знал, что существуют пресыщенные бездельники, готовые платить тысячи марок в неделю, дабы видеть, как он погружает свою сизую морду в кружку с пивом или прикуривает сигару. Черт побери, это делает меня больным!

Но вот однажды обезьяна стала дуться, капризничать и отказываться делать что-либо из того, чему учил ее француз. Я думаю, в этот день Лезо был особенно навеселе. Животное сердилось, а француз поднимал тосты за свои видения. Обезьяна перевернула ящики с образцами, ворчала и капризничала. Лезо пришел в бешенство. Он видел, как бульвары, отель в Пасси, улыбки балерин, кафе «Примероз» исчезают в призрачной дымке, — и все из-за капризов какой-то ничтожной обезьяны. И хотя он и так был почти сумасшедшим, он сделал еще кое-что...

Голубые глубины джунглей, казалось, затрепетали, когда Шрайбер перестал рассказывать и задумался, прислушиваясь к звукам, льющимся из бунгало. Было что-то магическое в вязкой теплоте ночи. Она едва касалась нас своими таинственными, как дыхание зачарованной женщины, крыльями. Она подстерегала снаружи, одинокая, удивленная, любопытная, с широко раскрытыми глазами...

— На него, должно быть, нашел очередной приступ безумия, — продолжал Шрайбер. — Самарахан протекал совсем рядом с бунгало Лезо, а в том месте, надо заметить, река полна жизни. Крокодилы, грязные, отвратительные, с корявыми чешуйчатыми спинами, спали там целыми днями. Уф! Меня приводят в ужас эти ископаемые рептилии, эти выходцы из мезозоя, как пришельцы из глубин космоса, с которыми у нас нет ничего общего и никогда не будет...

— И тогда? — спросил я. — Что же произошло тогда?

Ночь прислушивалась к рассказу. Даже воркотня узников Шрайбера стихла и стала едва слышным шепотом.

— Тогда, — повторил натуралист, — Пьер Лезо дал орангутангу урок послушания: он привязал несчастное животное к стволу дерева около илистого берега... Да, около тех самых вонючих и вязких берегов, пахнущих болотом... А сам растянулся на веранде бунгало с винчестером на коленях...

Орангутанг плакал, а Лезо смеялся. Орангутанг рыдал, как человек, не переставая. Затем закричал от ужаса. Кусок грязи пришел в движение, и большая обезьяна испугалась, очень испугалась... Вам знаком холодный взгляд крокодила? Это — лед. Это — взгляд акулы-людоеда. Ни у какого другого животного нет такого холодного взгляда... Акула? Нет! У акулы воинственный взгляд. Крокодил не воюет. Он ждет, когда к нему придут все козыри. Это — демон!

Обезьяна, которую привязал Лезо, привлекла внимание одного из них, самого большого. Своим хныканьем орангутанг имел несчастье дать понять ему, что он целиком в его власти. Вы понимаете?

Крокодил ждал добычу в течение часа, двух, трех часов. Он опасался ловушки. Лезо со своей стороны был тоже терпелив. Он показывал обезьяне, какие они злые, эти типы, что приезжают из Европы за деньгами. Наконец крокодил сбросил с себя ил, чтобы лучше видеть, и орангутанг отчаянно завизжал, умоляя на своем обезьяньем языке простить его. Он орал изо всех сил, он плакал, говоря, что научится чему угодно, если Лезо придет ему на помощь. Но Лезо лишь улыбался и не двигался с места... Дурак был этот Лезо!

Крокодил вылез из тины и посмотрел на обезьяну как на добычу, и орангутанг затрясся всем своим телом. Мне так потом рассказывал, бравируя, Лезо. Он смеялся, говоря, что обезьяна с ног до головы покрыла его ругательствами, когда крокодил резким движением смахнул с глаз воду и вылез на берег. Его холодный взгляд гипнотизировал обезьяну. Она визжала и умоляла Лезо, и это придало крокодилу смелости. Он устремился к дереву. Но Пьер был тоже начеку и давно ждал этого момента. И когда крокодил раскрыл пасть, Пьер Лезо быстро вскинул ружье: он не хотел лишаться своего будущего. Пуля попала крокодилу в глаз, и бронированное чудовище с тяжелым плеском рухнуло в тину и забилось в предсмертных судорогах, обдав обезьяну грязью и илом...

Теперь вы видите, что за человек был этот Лезо?

На другой день, когда я приплыл навестить его, он мне все это с подробностями изложил и потом долго смеялся. Я едва не набил морду этому самоуверенному сопляку! А бедная обезьяна так боялась, так боялась, что Лезо снова подвергнет ее этой пытке, что услужливо суетилась вокруг меня и, как заводной манекен, показывала все, чему ее обучил Лезо. Это омерзительно! Готов держать пари, не одну ночь ей снился леденящий взгляд крокодила, и каждый раз, когда хозяин смотрел на нее, по шкуре животного пробегала нервная дрожь. Она дрожала так, будто у нее после долгой болезни наступил кризис... Крокодил подстерегал ее три часа. Вы понимаете?!

— Посмотрите на него! — кричал француз. — Он больше не капризничает! Я его обуздал. Сюда! — тявкнул Лезо, обращаясь к орангутангу. — Принеси мне бутылку!

И надо было видеть, как обезьяна бросилась ее искать! Она побежала так, словно для нее это был вопрос жизни и смерти, и мне кажется, что именно так она и думала. А Лезо корчился от смеха, паясничал и клялся, что взгляд крокодила — лучшая в мире плеть...

— На следующей неделе я повезу ее в Сингапур, — орал Лезо, — там сяду на пароход до Коломбо, затем морским почтово-пассажирским до Парижа... Пять тысяч франков в неделю! Вы еще прочтете обо мне! Да! Вы узнаете много интересного о Пьере Лезо, пардон, профессоре Пьере Лезо и его ученой обезьяне...

Шрайбер сделал паузу в своем рассказе. Ветер, прилетевший с Целебесского моря, заполнил собой джунгли, качнул вершины пальм, с громовым шумом, как будто впереди продирался сквозь лес полк кирасир, ринулся сквозь заросли на поляну фикусов, проскочил поляну и умер на аллее, оставив место той особенной тишине, которая царапает нервы. Казалось, ночь напрягает слух, чтобы подстеречь нечто, и знает, что оно не замедлит явиться.

— Продолжайте же, — с нетерпением попросил я. — Рассказывайте, что было дальше?

— Дальше?.. Четыре дня спустя, — вновь начал Шрайбер, — я спустился на лодке по Самарахану к Лезо. Как обычно, позвал хозяина, но не получил ответа. «Наверное, он в лесу, — подумал я, — пойду-ка в дом и дождусь его там»... Было чертовски жарко — Самарахан не дачное место. Нет! Совсем не дачное...

Знакомо ли вам такое чувство, что тишина может быть слишком тихой? Так вот, иногда я в джунглях чувствую покой, который наводит на размышления, более того — вызывает подозрение... Именно такое ощущение было у меня сегодня вечером, когда из клетки выскользнула змея. В лесу это спокойствие часто душит треск цикад и, кажется, мешает шевельнуться травинке. Да! Каждый раз, когда я чувствую эту тишину, я настораживаюсь. Я не боюсь, но знаю, что другие создания чувствуют такие вещи несоизмеримо тоньше, нежели мы с вами. Для меня это сигнал! Вторичный сигнал... Именно тишину такого рода я встретил, когда шел по аллее, ведущей к бунгало Лезо. Она касалась меня тысячью холодных липких рук.

У меня небогатое воображение, но в джунглях даже тупицы кончают тем, что кожа начинает чувствовать, видеть и слышать. А в тот момент моя кожа работала сверхнапряженно. Она что-то говорила моему сознанию, но мозг не в силах был это понять... Буквально на кончиках пальцев я пересек заросли манговых деревьев в конце аллеи. Почему? Я не знаю, но тем не менее шел на цыпочках.

Я был накануне какого-то открытия. Я это знал. Я остановился, скользнул взглядом сквозь ветви и что-то увидел. Да, я увидел нечто такое, что заставило меня попытаться осмыслить новость, которую кожа силилась мне сообщить. Я знал и не знал. Вы понимаете?

Я подумал о том, что сделал Лезо с орангутангом, которого он привязал к дереву и заставил пережить минуты дикого ужаса. Насторожившись, я посмотрел на веранду бунгало. Мне показалось, что я вижу обезьяну, привязанную к дереву, и крокодила, гипнотизирующего ее, а затем... Мысль озарила меня, как молния. Мне показалось, что на голову мне свалился мешок с песком...

В течение трех минут я не мог сдвинуться с места. Затем нетвердой походкой направился к веранде. Знаете ли вы, что там было? Большой красивый орангутанг, беспомощно теребивший ружье француза, и он плакал, как человек.

— Лезо! Где Лезо?! — закричал я. — Где он?

Орангутанг одним махом вскочил на ноги и посмотрел на меня, как будто понимал мои слова. Ноги у меня сразу же стали ватными. Я думал, что вижу страшный сон, затем понял, что это правда. Эта тишина, плачущая обезьяна и какое-то чувство, говорившее мне, что не следует учить животное многому.

— Лезо, где ты? — все еще не веря, закричал я. — Покажись, где ты? Слышишь?

Орангутанг вытер слезы с сизой заплаканной физиономии, прикоснулся к моему плечу толстой волосатой лапой и проковылял вперед. Он направился, еле волоча ноги, к тому топкому илистому берегу, где привязывал его Лезо, чтобы дать урок послушания.

У меня закружилась голова. Эта атмосфера выворачивала все мои чувства наизнанку. Я уже понял, что произошло. Да, я знал! Мое сознание собрало все детали воедино, как кусочки детской головоломки. Я помнил, что сделал Лезо с этим животным. И мне была хорошо знакома способность орангутанга к имитации, которой обладают многие обезьяны. И еще я знал, что Лезо часто бывал пьян, очень часто, идиот...

Крепко сжимая ружье в руках и обливаясь холодным потом, я следовал за ним. Приблизившись к знакомому месту, я стал искать глазами что-нибудь такое, что подтвердило бы мою догадку. Да, доказательства были на месте!.. Рукав куртки, привязанный к дереву, где француз пытал свою обезьяну, и этот рукав... не был пустым. Нет! Веревки были затянуты вокруг кисти Лезо, и они были очень прочными...

Все встало на свои места. Должно быть, Лезо был мертвецки пьян. Вы понимаете?! И в то время, когда он находился в подобном состоянии, мысль о мщении пришла в голову этому несчастному животному: заставить своего мучителя почувствовать дрожь, которую вызывает взгляд чешуйчатого демона. Очевидно, копируя хозяина, орангутанг притащил Лезо на берег, привязал к дереву, взял ружье и, подражая французу, уселся на веранде, чтобы «подстеречь» первое же из этих созданий, которое обнаружит, что Лезо находится в его распоряжении.

Для меня это было так ясно, так ясно! Бедное животное, бедный глупый Лезо... Он всему научил обезьяну, даже стрелять, но — увы! — забыл научить ее заряжать оружие... пренебрег одной маленькой деталькой. Досадно, не правда ли? Ружье было пустым, и, когда крокодилы вышли из тины на берег, обезьяна ничего не могла поделать. Она беспомощно нажимала на курок, теребила затвор и плакала, плакала, как человек, до самого моего прихода...

— Что вы сделали потом? — воскликнул я, пораженный.

— Я?.. Ничего не сделал, — спокойно сказал Шрайбер. — Лезо поведал мне, как он пытал это бедное животное... Судьба — Немезида — дайте ей имя, какое вам нравится, — идет странной дорогой... Я печально смотрел на орангутанга, а он отступал под моим взглядом, плакал и уходил все дальше и дальше в джунгли. Он оборачивался несколько раз, пока его совсем не поглотили заросли. Где-то там, — натуралист махнул рукой в сторону черно-голубого леса, — до сих пор бродит орангутанг, весь во власти трагедии, навязанной ему человеком... -

Ночь безмолвствовала.

Перевод с английского Геннадия Еремина