На суше и на море 1985(25)

ЛЕОНИД КУЗНЕЦОВ

ЛЕДОВАЯ РАЗВЕДКА

Рассказ

— Северное сияние? — задумчиво переспросил Николай Иванович и несколько секунд помолчал. — Нет, самое удивительное, что мне довелось повидать, было не северное сияние...

Мы ждали продолжения, но он снова погрузился в молчание и на этот раз так упорно, что кто-то решился его подтолкнуть:

— А что же «самое»?

— Самое? — переспросил он вновь с той же задумчивой интонацией. Было видно, что мысли его блуждают далеко.

— Людочка, — обратился он к хозяйке. — Положи-ка мне нельмы. И картошечки побольше.

После этого он будто бы вспомнил о вопросе, но ответ его не имел никакого видимого отношения к теме.

— Вы там, на Большой земле, и не подозреваете, что за прелесть — свежая картошка. А почему9 Потому что каждый день ее видите. Посидели бы год-другой на сушеной.

Суржин, сидевший за столом напротив Николая Ивановича, пошевелился.

— Вы, конечно, говорите обо мне, я тут новичок из новичков. Но вы так и не ответили...

— Ну как не ответил! Отвечаю. Ты думаешь, эта вот картошка на нас с неба свалилась? Как бы не так! Ей тоже пришлось дорогу прокладывать, как и всему здесь.

— Ну да. это все так, я понимаю, — вежливо ответил Суржин, — но какое отношение имеет, .

— Картошка к северному сиянию? Почти прямое, — ответил Николай Иванович с полной серьезностью, но все кругом засмеялись. — Видишь ли, из-за нее, из-за матушки, мне пришлось лететь в Певек самым срочным образом. Вот скажи, — перебил он себя, — сколько отсюда лету до Певека?

— Ну, — поколебался Суржин, прикидывая карту в уме, — часа два от силы...

— Вот! А я тринадцать часов летел. Все машины были в разгоне, пришлось с ледовой разведкой полсуток мотаться. А это знаешь какая работенка! Зато уж там я повидал...

— Ледовая разведка? — спросил Суржин. — Это опасно?

— Опасно, безопасно... — проворчал Николай Иванович. — Безопасно дома на печи. И то — жена рассердится, хватит сковородкой, тут твоей биографии точка.

Готовая к веселью застолица опять разразилась смехом. Суржин вспыхнул, но сдержался.

— Святое дело, — спокойно сказал он, — трунить над новеньким. А то я прямо из пеленок, ничего на свете не видел. Приезжайте к нам в Новороссийск, когда бора дует, я вас тоже кой-чему научу.

— Да ты не лезь в бутылку! Не лезь! — воскликнул Ковалев, и Суржин, приглядевшись, обнаружил, что лицо у него открытое и ничуть не насмешливое. — Мы тут зла не держим: я над тобой пошучу, ты надо мной. Хочешь про разведку? Расскажу про разведку. И про картошку. Только вот минуточку... Людочка, я твоих гостей развлекаю, ты меня за это чайком награди... погорячее...

— Так вот, — начал он, приняв из рук хозяйки дымящуюся чашку и угнездившись поуютнее на диване, — было это в сорок девятом году. И не занимался я разведкой, и не думал о ней, потому что на мне лежали совсем другие дела. И среди других — материально-техническое снабжение. Или, вернее сказать, не среди других, а прежде всего потому, что, дорогой товарищ, в те годы снабжение не шло, как нынче, по проторенной дорожке, а мы ту дорожку сами торили. Любой вопрос мог вырасти в проблему. Конец навигации преподнес нам целый ворох таких проблем. В Восточно-Сибирском море ледокол вел к Амбарчику караван с грузами для нас. Там были танкер «Ненец», пароходы «Беломорканал», «Хабаровск» и еще какие-то, уж не помню. А у нас на подходе были два понтона с авиабензином в «пупсах». А «пупсы», брат ты мой, — это такие «куколки», которыми не поиграешь голыми руками: контейнеры из толстой стали на две тонны каждый. Как разгружать, когда нет пирса?

Вот такие дела мы обсуждали на совещании штаба группы, как вдруг, в самый разгар споров, дверь отворилась и вошел Леонид Васильевич. Мы по опыту знали, что появление командира группы в штабе усложнит нашу и без того нелегкую жизнь. Так произошло и на этот раз. Он обвел нас довольно хмурым взглядом и обратился к начальнику штаба.

— Александр Иванович, — сказал он, — дело табак. У нас один-единственный экипаж в наличии, Лебедева, так ведь? Придется и его услать. На ледовую, конечно. Обстановка с проводкой осложнилась, море забито тяжелыми льдами. Радировали из штаба проводки, вылетать надо немедленно.

Лебедев приподнялся, но командир остановил его движением руки.

— Погодите, еще не все. Он нашел меня глазами.

— Николай Иванович, тебе придется лететь с Лебедевым.

— Мне? — удивился я. — Вот уж не думал угодить в ледовую разведку.

— Тебе, тебе, — сказал он немного нетерпеливо. — Бурханов ждет тебя в Певеке. С сюрпризом. Договоришься о приемке недоставленных генеральных грузов в наши хозяйства. А сюрприз в том, что нам направляют триста тонн свежей картошки. Свежей, понимаешь? А ты ему ответный сюрприз поднеси: мол, давайте, примем хоть картошку, хоть ананасы, у нас все готово.

Он захохотал и повернулся на каблуках, чтоб выйти, но остановился у дверей.

— Кстати, как решили насчет «пупсов»? Пирса-то нет...

— Ничего, справимся, — ответил я. — «Сухону» на острове Врангеля разгрузили без пирса, чем мы хуже? Отведем понтоны в район лесобиржи...

Я кратко объяснил ему, как надо сбросить контейнеры в воду и, подведя тросами и баграми к пологому берегу; отбуксировать трактором к месту хранения. Выдумка была немудреная, но произвела на командира впечатление.

— Ну хитрецы, — усмехнулся он. — Но пирс все равно строить надо.

— Надо, — согласился я и вышел, напутствуемый пожеланиями счастливого полета. Лебедеву сказал, что буду у самолета через полчаса.

К назначенному времени я стоял у переправы с чемоданом в руке, с кожаным пальто под мышкой и грустно глядел, как вдали гоняет с детворой по улице мой пес Мишка — он даже не заметил моего ухода. Солнце грело совсем по-летнему, термометр показывал 24 градуса, несмотря на конец августа, и хотелось позагорать, поваляться на берегу, чем соваться в этот долгий и, вероятно, изнурительный полет. Но дело есть дело, и я, вздохнув, полез в глиссер, который через двадцать пять минут высадил меня на Ванькином острове. Самолет уже вырулил на полосу, все члены экипажа стояли у трапа.

— Вольно! — крикнул я, подходя: уж очень по-военному они выстроились. — Вылет разрешаю, хватит дурака валять.

— Есть, товарищ главнокомандующий! — ответил Лебедев, блестя глазами. — Только, по правде сказать, ждем мы не тебя, а синоптика. Без тебя мы уж как-нибудь обошлись бы, а без сводки — никак.

— Вот ты как меня ценишь!

До сих пор мне не доводилось летать на самолете, оборудованном для ледовой разведки, и я сразу полез внутрь, чтобы загодя ориентироваться в нем. Что ж, это был обычный старый добрый ЛИ-2, на таких я, наверное, не один раз облетал земной шар по экватору. Только в фюзеляже стояли дополнительные бензобаки, да часть иллюминаторов по левому борту была заменена большим смотровым окном. Подсев к этому окну, я отметил отличный обзор из него. Заглянул в пилотскую кабину, но там было все как обычно, не считая калориферов для дополнительного обогрева. Оно и понятно: ледовикам приходится совершать длинные рейсы.

Я вернулся в пассажирский салон и уселся за маленький столик у смотрового окна, чтобы наглядно представить себе условия работы гляциологов. Но тут же вскочил и вышел наружу: к самолету бежал, размахивая листком бумаги, дежурный синоптик- Это был Корпии, он всегда носился бегом. Было восемь часов утра. Командир корабля, хмыкая, просмотрел сводку, пока Корпии, тыкая в нее пальцем, объяснял возможные отклонения. Сводкой Лебедев остался доволен и, поднимаясь по трапу, бросил мне:

— Ну ты везучий. По всей трассе ясная погода. Будет минутка, приглашу тебя в кабину, посмотришь, что это за ледовая разведка.

Мы шли курсом прямо на север. Глядя в иллюминатор, я видел убегающую назад тундру, по которой там-сям были раскиданы небольшие озера. Тундра стояла вся зеленая, осень еще не коснулась ее. Когда я оглядывался назад, поверхность озер ярко блестела на солнце.

Не прошло и часу, как впереди показался берег моря. Дальше, насколько хватал глаз, все сверкало ослепительной белизной, — видно, нагонная волна пригнала много льда. Нам предстояло пересечь зону ледяных полей и выйти к чистой воде.

Здесь надо объяснить такую особенность наших широт: судоходство решительным образом зависит от того, куда соизволит подуть ветер. Даже в летние месяцы северный ветер в считанные дни нагоняет такие массы льда, что море на сотни километров одевается у берегов непробиваемым ледяным покровом, и ледоколам приходится пыхтеть вовсю, чтобы подвести судно к любому порту. Вот тут-то и работа ледовой разведке! Напротив, задует теплый южак — и в какие-нибудь сутки берег чист, море чисто, всю эту страшную громаду угнало невесть куда, плавай — не хочу. В утро нашего вылета северный ветер кончился, но льды стояли крепко. Так или иначе, предстояло вызволить караван, окруженный в Восточно-Сибирском море сплошными льдами.

Меня уже некоторое время похлопывали по плечу, но я как-то не вдруг оторвался от сказочной панорамы за окном. Это был второй бортмеханик Миша.

— Что вы зрение портите! — укорил он меня. — Наденьте защитные очки и любуйтесь. Много тут наработаешь без очков. А еще лучше бросьте это дело, давайте чай пить. Еще насмотритесь.

— И то!

Лучше нет горячего крепкого чая для поднятия настроения! Мы уселись пить чай, мирно беседуя под ровный гул моторов, тянувших и тянувших нас вперед.

— Все бы ничего, — вздохнул Миша, — одно вот только... Нет, работа мировая, ничего не скажешь. Куда уж лучше — запчастей навалом, двигатели сменить — пожалуйста...

— А что же одно-то? Что тебе не нравится?

Миша покосился в левый иллюминатор, за которым по-прежнему медленно проплывали льды. Казалось, его смутил мой простой вопрос, хотя этот разговор начал он сам. Ответил он не сразу.

— Стрижка не нравится.

— Что? Что?

Я решил, что ослышался.

— Стрижка, говорю. Ну когда командир снижает машину до самого некуда и чешет прямо над всем этим шурум-бурумом. — Он поежился. — Как-то не по себе. Вы не думайте, — торопливо добавил он, — я не боюсь. Полторы тысячи часов налетал, слава тебе... Везде побывал я, над горами и над морями. А как примется он по льдинам стричь — ну неприятно, и все тут!

Несколько озадаченный, — ну как тут реагировать? — я сказал наугад:

— Ну, ну, Миша! Константин Николаевич тоже не ребенок, голову в петлю совать не будет. Небось дома семья.

— Это, конечно, так, — согласился Миша, но в его голосе не было убежденности. — Чушь я порю, Николай Иванович, не обращайте внимания.

Он пошел к двери пилотской кабины, но вернулся, чтобы закончить, не в лад со своими же словами:

— Вот начнется стрижка, попроситесь в кабину. Хочу знать, что тогда скажете.

Я усмехнулся.

— Ладно, Миша, все доложу, как есть, будь спокоен. Кстати, Константин Николаич сам обещал пригласить в кабину.

За разговором время тянулось не так медленно. Я даже удивился, взглянув на часы: шел четвертый час полета. Как раз показалась кромка льда и чистая вода за ней. Мы развернулись направо и пошли вдоль кромки льда на восток: нужно было выйти на траверз ледокола, ведущего танкер «Ненец» к чистой воде.

По правую руку от нас до самого горизонта громоздились обдутые ветром голубовато-зеленые льды. С высоты шестисот метров хорошо были видны обширные ледяные поля, ровную поверхность которых перебивали вздыбившиеся там и сям льдины, своего рода миниатюрные айсберги — результат страшного давления со всех сторон, производимого волнами и ветром. Мы долго шли по кромке, и нигде я не обнаружил разводьев. Как тут ходят суда? Непостижимо. Даже когда мы вышли на траверз, я не мог заметить никакого изменения в состоянии льдов.

Теперь самолет понемногу снижался — потому, как я понимаю, что от поверхности льда исходило испарение, затянувшее горизонт дымкой, как будто и не очень плотной, но мешавшей наблюдениям с большой высоты. Я видел, как гляциологи выложили на столик у окна свои планшеты и блокноты: работа началась. Через пассажирский салон прошел Миша, болезненно сморщив лицо.

— Ну я пойду, стрижка началась.

Я усмехнулся, потому что на меня «стрижка» не произвела пока особого впечатления, и проводил его взглядом. За бензобаками в углу стояла походная постель, туда он и держал путь. Что ж, если человеку так легче...

Самолет прочерчивал намеченный маршрут движения ледокола короткими поперечными галсами, километров по двадцать в каждую сторону. Я бросил взгляд на гляциологов — они лихорадочно работали, строча в блокнотах, нанося увиденное на карту разведки и время от времени перебрасываясь словами. Они-то, конечно, замечали до тонкостей строение и расположение льдов, ну а для меня это, сами понимаете, китайская грамота. Так что через час-другой я устал пялить глаза на льды, льды и льды, которые мельтешили и справа, и слева, и, откровенно сказать, начал позевывать, словно дома перед огоньком. Наверно, этим я заслужил бы немалое почтение Миши, потому что самолет то и дело снижался до 50 — 100 метров, набирая высоту только перед очередным разворотом, но Миша упорно не вылезал из своего угла.

В голову уже понемногу лезли ежедневные заботы (пропади они пропадом!) — и здесь от них нет покоя. Ну скажите на милость, зачем мне, мотаясь над безбрежными льдами Восточно-Сибирского моря, соображать, как там бригада Петрова будет швартовать «пупсы», не новички ведь, справятся в лучшем виде. Но человеческая голова — странное устройство: иной раз работает в автономном режиме и беспокоится о том, о чем беспокоиться не след.

Поэтому я был немало доволен, когда в дверях возникла фигура первого бортмеханика и выразительно помахала мне рукой: командир приглашает в кабину.

Надо заметить, что почти все время, пока мы шли галсами, солнце лишь моментами проглядывало сквозь жиденькие облака, которые, пожалуй, даже помогали наблюдению, защищая глаза от слепящего света.

Но только успел я усесться как мог на неудобном подвесном сидении механика и кинуть взгляд вперед, через стекло, как последнее облако сдернуло точно рукой, и солнечный свет щедро хлынул нам навстречу. Вот тут-то и началось внизу такое, что я не возьмусь описать. Да и кто взялся бы? Будто влетели в открытую дверь и нам в лицо швырнули горсти алмазов. Солнечный свет дрожал и дробился на тысячу граней — как мне потом объяснили, от колотого льда, который был в непрерывном движении. Пожалуй, я лучше всего передам свое впечатление, если скажу, что это был калейдоскоп из алмазов — гигантский калейдоскоп, у глазка которого я сидел, раскрыв рот от изумления и пытаясь собрать свои растрепанные чувства. Лебедев, не выпуская штурвала, оглянулся через плечо на меня и, кажется, усмехнулся, но мне было все равно. Минут десять я сидел молча, а под нами метались слепящие вспышки оранжевого, красного, синего, зеленого, желтого. И все это, проносясь перед глазами, меркло в туманной дымке до следующего разворота, словно сдергивающего завесу с неисчерпаемой кладовой драгоценностей.

Да, я видел северное сияние в разных углах Севера и искренно восхищался им — нельзя не восхищаться. Я видел его в бухте Провидения, в непробиваемой темноте — только звезды по небу пунктиром, — вдруг желтая полоса, плывет, извиваясь, как медуза, исчезает, вновь появляется... Я видел в Мурманске раскинутую по небу завесу всех цветов радуги... Это было удивительно, потрясающе, великолепно — в человеческом языке можно найти слова, передающие мои тогдашние чувства. Но тут слов не было, только и оставалось, что сидеть раскрыв рот. Казалось, там, во льдах, все кипит и клокочет. Казалось, океан дышит, испуская туманную дымку, временами смягчающую блеск, рассыпанных алмазов, и иллюзия этого дыхания была так сильна, что я как будто даже слышал его сквозь мощный гул моторов.

Потом все кончилось, как не бывало, — краски, движения, вспышки — и я сидел, тряся головой, не веря, что только что видел такое своими глазами. Длинное облако задернуло солнце как завесой, и теперь под нами плыли все те же бесконечные льды уже в своем будничном зеленовато-белом наряде. Еще долго мы прочерчивали галсами заданную трассу, но смотреть уже ни на что не хотелось. Я ушел в салон и сел у иллюминатора, не в состоянии сосредоточить мысли ни на повседневных делах, ни на предстоящих разговорах в Певеке, — мною владело ощущение, будто я нашел что-то не виданное никем и тут же навсегда потерял. Не знаю, сколько времени — полчаса, час — я был предоставлен самому себе, и, если б не это необычное ощущение, наверно, начал бы скучать, как дверь отворилась, и Лебедев вышел в салон, на ходу снимая защитные голубые очки. Он грузно опустился на сиденье и с наслаждением вытянул ноги.

— Ну вот, — произнес он, отдуваясь, словно перетаскивал груз, — посмотрел нашу работу?

— Смотрю, — отозвался я. — Здорово!

Я понимал, что поразившая меня красота им давно примелькалась.

— Что — здорово?

— Работа — еще та. Не для лодырей.

Он подкинул подбородком, мол — еще бы!

— Послушай, Николаич, — осторожно спросил я. — Это обязательно, что ли, скрести лед брюхом? Разве нельзя летать хоть на двух-трех сотнях? Ведь риск все же.

Лебедев покосился на меня и захохотал.

— Это Мишка! Мишка тебя настроил, не иначе. Видишь ли, — он перешел на серьезный тон, — от нас ждут добротной работы, халтура тут никому не нужна. Ну хотя бы сегодня. С ледокола сейчас сообщили, что были вынуждены взять танкер на короткий буксир и с большим трудом передвигаются вперед. Тяжелые льды, очень тяжелые. А что разглядишь с трехсот метров? Общую картину? Нет, брат, это не то.

Я глянул за борт. Самолет в эту минуту как раз набирал высоту. Действительно, с трехсот метров нечего было и думать вести детальную разведку. Только тут я начал, кажется, по-настоящему оценивать труд ледовых разведчиков, поняв, какая необходимость заставляет их часами вести самолет с такой филигранной точностью над дыбящимися ледяными полями.

— Мы закончили работу по намеченному маршруту, — сказал командир и поглядел на часы. — Восемь часов отлетали. Теперь пойдем искать лучший вариант прохода судов, так что наберись, брат, терпения. Есть захотел? У меня тоже кишка кишке голодный марш играет.

Тут мой желудок тоже вдруг вспомнил, что мы не ели с утра. Поэтому куда как приятно было увидеть распатланную голову Миши (этот деятель умудрился-таки всхрапнуть часок-другой, невзирая на тревожную для его сердца «стрижку»), который с помощью штурмана уставлял столик в салоне чашками с борщом и прочей снедью, — я даже улыбнулся. Но Лебедев, неверно поняв мою улыбку, хлопнул меня по колену:

— Ты Мишку не тронь. Мировой парень. А что до этого... я сам, когда не за штурвалом, плохо переношу полет. Правду говорю. Летчику, может, еще хуже, чем кому другому: все кажется, что тот, за штурвалом, вот-вот допустит ошибку.

Хлебая борщ, я исподтишка наблюдал за спутниками. Широкий лоб командира пересекали две поперечные морщины, он напряженно думал о чем-то даже за едой. Простецкое лицо штурмана было спокойно, для него этот полет, видимо, ничем не отличался от десятка других, таких же. Миша, тот откровенно зевал, еще толком не проснувшись.

Не один раз, отправляя экипажи ледовиков в разведку, я в душе завидовал им, их необычной работе, романтике их полетов и, уж конечно, героизму, хотя, прямо сказать, плохо знал, в чем он заключается. Ледовые асы, по моему представлению, были необыкновенными людьми, и, только когда я столкнулся с ними поближе, иллюзии отлетели прочь и они обрели вполне земные контуры. По характеру своей работы они, как нам казалось, отделялись от нашего летного состава, да и жили в период летней навигации обособленно. Но это объяснялось просто: экипажи так уставали в длительном полете с неослабевающим нервным напряжением, что, прибывая из очередной разведки, летный состав сразу же после посадки уходил в гостиницу на отдых. Только бортмеханики задерживались у самолета, давая задание наземной службе на проведение регламентных работ, но после этого уходили и они.

Я вспоминал знакомых мне бывалых ледовиков — вдумчивого Масленникова, весельчака Черевичного, неустрашимого Мазурука, — с ними не раз приходилось летать туда-сюда, но вот сейчас я сам впервые в ледовой разведке и, похоже, могу теперь по достоинству оценить, скажем, сколько труда, смелости и умения приложил экипаж Гриневича, чтобы с воздуха, без помощи ледокола, провести суда к устьям Индигирки и Яны, минуя опасные льды.

Еще часа три мы маневрировали над морем, то и дело меняя курс по указаниям гляциологов и гидрологов. На профанов вроде меня маршрут самолета на этом этапе полета произвел бы впечатление беспорядочного, но они-то, эти ребята, знали свое дело. К концу третьего часа они ушли на совет к командиру корабля, а вернувшись, сделали какие-то пометки на планшете и сказали: «Точка!» Веселый рыжий парень свернул карту разведки трубочкой, засунул в металлический пенал и закрыл его крышкой. Миша прикрепил к пеналу яркий оранжевый вымпел.

На чем же, собственно, поставили точку? Для меня их действия были закрытой книгой. Я узнал, что удалось найти курс, где льды моложе и легче проходимы для ледокола. Работа шла к концу. Оставалось пройти найденным курсом до кромки льда, вернуться к судам и сбросить вымпел.

— И вы точно попадете на ледокол?

— Хо-хо-хо! — захохотал рыжий, передавая пенал Мише. — Это уже не наша забота. На это они мастера!

— Ничего, — скромно улыбнулся Миша. — Бог не выдаст, свинья не съест.

Все же мне заключительная операция казалась фокусом. Попасть в пятачок, учесть свою скорость, скорость судна, ветер — не бомба ведь, а легкий вымпел, пушинка... Любопытно! Через какие-нибудь полчаса мы подлетали к ледоколу, и я опять был весь внимание. С высоты картина, надо сказать, была впечатляющая. Ледокол, ведя на коротком буксире танкер, шел в чем-то вроде совсем крохотной полыньи, а вокруг необъятными нагромождениями торосился битый лед, — казалось, вот-вот он раздавит жилые скорлупки судов.

Завидев нас, ледокол мощно задымил всеми своими трубами. Миша перехватил мой взгляд и кивнул головой в ту сторону, как бы объясняя. Я понял: это было не просто приветствие, по отклонению дыма командир самолета определял силу ветра.

Словно делая расчет на посадку, самолет выполнил «коробочку» над ледоколом. Последняя прямая пришлась точно над палубой, и я, весь напрягшись, ждал сброса, но вместо этого самолет поднял нос и опять стал набирать высоту. Я понял, что первый заход был прицельным. На втором заходе Миша по звонку командира ловко выбросил трубочку с вымпелом в люк. Разворачиваясь над ледоколом, мы увидели, что посылка попала точно в цель: вымпел завис на антенне радиорубки и моряки снимали его с проводов.

Итак, точка была действительно поставлена, но еще минут пять самолет кружил над ледоколом, ожидая «добро» на отлет в Певек. Помахали крыльями, улетели. Меня вновь пригласил в кабину командир самолета.

Когда я вошел, он сидел в своем кресле откинувшись — вел машину второй пилот — и прикуривал. Он улыбнулся мне навстречу, но в улыбке не было видно бодрости. Шутка ли — шел тринадцатый час полета.

— Порядок? — спросил я, усаживаясь опять в этот чертов гамак.

— Порядок. Придется ему попотеть, путь нелегкий. Но все же путь. Трудно будет вначале: изменить курс, имея танкер на хвосте, да еще пробить перемычку крепкого старого льда. Дальше все пойдет хорошо.

Некоторое время он с удовольствием курил, потом задал вопрос, который всегда только смешил меня:

— Не укачало? Я отмахнулся.

— Ну здоров! Первый полет редко кто так переносит. Посмотрим еще, как почувствуешь себя на земле.

— На земле? А что на земле? Вы-то возвращаетесь — ничего?

— Ну у нас привычка. И то после полета не сразу в себя приходишь. Надо согнать длительное напряжение, расслабиться, а это дается не сразу. Казалось бы, устал донельзя, а ни сна, ни аппетита нет. Сначала только на острые закуски тянет да на горячий чай. Вот примешь горячий душ, тогда уже и в сон клонить начинает.

Я покрутил головой.

— Да-а, — повторил я, — работа у вас, мальчики...

* * *

В Певеке садились уже ночью, на ярко освещенную полосу. После тринадцати часов грохота моторов уши заложило словно ватой. Мало того, когда я выскочил на землю, меня повело в сторону, ноги не слушались. Лебедев, хохоча, подхватил меня под руку.

— Качается землица-то?

— Качается, — сознался я. — Иду, как по волнам. Ну и дела! Вот уж не думал...

— Ничего, ничего, — прогудел он. — В порядке вещей. Скоро пройдет. Земная болезнь называется. С непривычки трудно, потом ничего.

Мы расстались у входа в штаб. И действительно, к тому времени я снова твердо стоял на ногах. Несмотря на поздний час, штаб кишел народом. В приемной встретили старые знакомые — полярники, расспросам не было конца. Василий Федотович Бурханов был на переговорах с Москвой. Ждать пришлось долго: ему, контр-адмиралу, начальнику проводки, дел хватало по горло.

К тому времени, как он появился, я успел досыта наговориться с друзьями. Он пригласил меня в кабинет и начал расспрашивать о делах. Я был еще настолько полон виденным, что адмирал вдруг приостановился и зорко глянул на меня.

— Что с тобой? Ты какой-то... встрепанный...

Я не удержался и выложил свои восторги. Несмотря на занятость, Василий Федотович слушал внимательно и кивал головой.

— Да... Да... Да... Кстати, разведка была на редкость удачна. Ледокол уже вывел танкер к чистой воде и возвращается за другими судами. — Он сделал паузу, видимо, чтобы сильнее меня поразить.

— Здесь для вас царский подарок.

И он сказал мне то, что я уже знал от командира группы, — о картошке.

— Ну что? — с торжеством спросил он. — Примете? Или передать здесь, в Певеке?

Признаться, я решил подыграть начальству. Зачем обижать хорошего человека? Вы бы посмотрели, как он радовался, — подарок-то ведь действительно царский!

— Что вы, что вы! — чуть не в голос закричал я. — Конечно, примем. Сколько лет живой картошки не видали! Не знаю, как благодарить...

Он махнул рукой.

— Благодарить... Сохраните ее и пустите в дело без потерь, вот и благодарность. Там знаешь как старались? Каждая картошка в папиросную бумагу обернута. Что твои лимоны. — Он засмеялся и отпустил меня.

Только прощаясь, я заметил, до чего усталые у него глаза.

* * *

— Вот и весь мой «героический» вклад в дело дедовой разведки, — громко закончил Николай Иванович. — Сколько лет буду жить, на Большую землю вернусь, а никогда не устану радоваться, что довелось повидать такое...

— А про певекский «южак» ты знаешь, Суржин?

— Нет, не знаю. Это что — серьезно, опасно? Николай Иванович задумался и после паузы продолжал:

— «Южак» — местное явление природы. Происходит оно, видимо, оттого, что в лабиринте гор, прилегающих к берегу моря, образуется естественная аэродинамическая труба. И вот по этой-то трубе, из-за разницы температур юга и севера, по направлению к Певеку через гору Путак устремляются южные потоки воздуха со страшной ураганной скоростью, сметая все на своем пути... А ты говоришь — бора!

Суржин даже поперхнулся при столь неожиданном повороте темы. Он отложил вилку и съязвил, не желая оставаться в долгу:

— Ну да... Две минуты назад можно было подумать, что вас больше интересует картошка.

— Сейчас тоже, — подтвердил Николай Иванович и протянул тарелку хозяйке. — Одно другому не мешает.