| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1984(24)

ТАЛАЯ ВОДА

Отрываю от бревна примерзшие к нему волосы, стряхиваю с одеяла иней, наросший за ночь от дыхания; роняя из кармана малокалиберные патроны, надеваю лыжную куртку и войлочные тапочки, одним прыжком, как в сапогах-скороходах, покрываю расстояние до печки, чтобы зажечь щепки и всякий сор. Лайки вылезают из-под лежанки; потягиваясь и зевая, рассаживаются, подставляя грудь теплу. Мы греемся. Вдруг печка стреляет — рвутся патрончики, что попадают в печь с пола вместе с сором. Псы отскакивают, поджав хвосты, и лают; я кричу на них, они рычат, печка снова стреляет, выбрасывая угли и наполняя избушку едким дымом. И опять: «Ба-бах!» Кошмарное утро.

Потом надеваю штаны — низ одной штанины сожжен во время ночевки у костра. На морозе онемели пальцы; костер догорал, я, сонный, сунул туда ногу в бродне. Стало тепло, и запахло паленым. Вытащил ногу, но поздно: обувь и штаны пострадали. Жалко! Штаны хорошие для тайги. Пришлось пришить низ из другого материала. Так и хожу — кого здесь стесняться?

Ночевки у костра все же редки: к вечеру манит уют избушки.

Жар печи гонит холод, проникший за день; на стене сохнут две беличьи шкурки, внизу полпространства от стола до порога занимает голова лося с рогами. Старый пес, упираясь лапами, с треском рвет шкуру, добираясь до мяса; на печке, сделанной из половинки бочки, печется лепешка; я полулежу поперек лежанки, свесив ноги в броднях. Вот уже пес хрустит костью, две другие лайки дремлют, положив голову на лапы и навострив уши, — притворяются, что ждут своей очереди спокойно... Жарко. Дверь избушки открыта настежь, меж верхушек кедров видна луна. Недвижны ели и кедры в лунном свете; на деревьях, крыше лабаза и валежинах снег искрится; синие тени в боковинах лыжни густы. Пахнет жженым тестом; пригорает на печке туго скатанная лепешка.

Короткий день бежит в сумятице охот быстро; вечера в избушке покойны, уютны, но тягостны, сколько ни запускай в избу лаек, тоскливы. Безмолвие: человек один. Старая лайка спит на полу, вздыхает, временами взлаивает, и лапы ее вздрагивают. Одиноко и тихо так, что слышно, как шипит огонек керосиновой лампы. Одиноко, когда кедры дрожат под ветром и ветер свистит в вершинах; одиноко, когда тишина за порогом и тишина здесь. Безмолвие. Я один. Только седой пес визжит на полу, ему, видно, снится чья-то берлога, он бежит во сне, его окружают волки, но он не сдается и злобно лает, и опять тихо-тихо, шипит, потрескивает огонек керосиновой лампы.

Весной решил я звать к себе соседа Семена, который жил один в такой же маленькой избушке в сорока километрах выше по Елогую, левому притоку Енисея. По пути в деревню свернул к нему, лодка причалила, я поздоровался. Он стоял в десяти шагах, маленький серенький человек на глубокой тропинке среди сухих трав широкой поляны. Меня, конечно, не видел. Он был слепой. Пока я подтягивал нос лодки повыше, обматывал трос вокруг куста ивы и привязывал на берегу собак, чтоб не убежали в тайгу, пауза длилась долго. Он, видно не признавая во мне по звукам кого-либо из знакомых, от неловкости поеживаясь, спросил скороговоркой, очень волнуясь:

— Ты какой-такой человек будешь?

— Борис, — ответил я, — из избушки на Елогуе.

— У-у-у... — обрадовался он. — Знаю, Борис! Слыхал, Борис!

Он засуетился, беспорядочно жестикулируя, видно, хотел сказать что-то. Я молчал, обдумывая, как приступить к тому делу, с которым приехал, а он вдруг перестал волноваться, нашел, о чем спросить еще, провел ладонью по седым коротким волосам от затылка ко лбу, сказал:

— Куда едешь?

— В Келлог. Груз везу на звероферму.

— А-а-а! — произнес он очень серьезно.

— Чай горячий найдется?

— Ись, ись! — сказал он, снова возбуждаясь от радости.

Я захватил приготовленную для него лосиную грудинку, еще мерзлую. Мы пошли в избушку, он быстро раскочегарил печку. Скоро мы пили чай, и он торопливо рассказывал все свои новости: что высматривал сеть и поймал одну пелядку, что долбленка — ветка совсем старая, после зимы очень течет, набралось много воды, и надо ее конопатить, и уже надерган мох для этого. По насту проходил Гришка и принес двух рябчиков, которых добыл по пути; а его, Семена, охота плохая: нет удачи, он ставил три капканчика — один ондатра утащила, совсем недавно еще было пять капканчиков, а теперь только два! И он, Семен, щупал весь берег и в воде, два дня искал капкан, но беда...

— Слушайте, — сказал я, перебивая его чуть ли не на полуслове, — у меня нет напарника, может быть, вы переедете на Елогуй? Вдвоем веселей. В избушке места хватит двоим, дрова заготовлены, пилить не надо, вам жить легче, а мне зимой из других избушек в тепло возвращаться лучше...

Боясь услышать поспешный ответ, я сказал, что на обратном пути заеду, и попрощался. Через день я снова был у Семена и сразу почувствовал, что он тщательно обдумывал предложение. Он был в некоторой растерянности: переезд — дело нешуточное в его возрасте, старика грызли сомнения, и верно: когда два человека, совсем чужие, поселяются под одной крышей, жить совсем непросто. Но он знал, что надо склониться к какому-то решению, и приготовил ответ; опять-таки очень волнуясь и сомневаясь в правильности выбора, он сказал так:

— Ты ходишь в тайге. Тебя зверь поранит. Я слепой, как твой след смогу найти? Какой я напарник? Совсем плохой. Ты пропадешь, и я пропаду, что люди думать будут?

Уж мне досадно стало, что привел старика в большое волнение. Надо было плыть, весна была в самом разгаре, и я пережил за делами досаду от его отказа. А осенью в деревне мне сообщили рыбаки, что он переехал в мою избушку со всем своим добром: тазом, чайником, сковородками, ветхой лодкой — и ждет меня.

— Тут вся моя родня похоронена, мои предки, — говорил рыбакам Семен.

Он просил передать, чтобы я завез к зимовке на его долю муку, сахар, чай. «Свой пай надо!» — так он, человек самостоятельный, объяснил свою просьбу.

«Занятный, занятный человек!» — не раз думал я, наблюдая, как он колдует над выпечкой лепешки или очень смешно забрасывает на лежанку ногу, поднимая ее выше собственного носа натренированным годами движением. Я старался не пропустить момента, когда он это делал, так это было необычно. Интересно было видеть, как он ходил странной походкой — наклонясь вперед правым плечом, будто тянул тяжело груженную нарту. Действительно, до войны и после нее он доставлял охотникам и рыбакам кооперативный груз. А как он радовался добытому глухарю! Казалось, это великое достижение. Он приходил в неописуемый восторг, когда гладил соболиный мех. Меня поражало, как он строил фразу. Стоит, например, среди дерущихся насмерть лаек, спокойно возвышается над ними, опираясь о посох, и убеждает: «Ты что, ты что! Как можно убивать? Не убивай товарища! Как один на земле жить будешь? Худо одному!»

И самое интересное, что собаки рычали, но расходились. Собаки его слушались. А щенки — те лезли на голову, когда он сидел, и топтались по нему, когда спал. Щенков-то он уж слишком баловал. Они тыкались в лицо лапами, а он отбивался и в это время рассказывал, как кеты раньше испытывали способности одного «великого» шамана — завязывали шамана в невод и опускали под воду.

Однажды зимним вечером он, Семен, загнал в угол избушки с помощью медного посошка и там накрыл поллитровой банкой небольшого чертика.

— В нашей тайге, — объяснял он, — живут добрые оборотни. Вон лесник Синев Ленька с сыном идут за грибами, глядь: беленькая собачонка, невидная такая, а беленькая-беленькая, прибилась и ласково хвостом виляет. «Возьмем, что ли, сынок, жаль кроху, мала, вишь, в брусничнике путается!» Несет ее Синев Ленька на руках, а идти ему вроде мешает что-то; он ногами-то отпихивал, отпихивал. «Да что это такое, — думает, — мешается?» Посмотрел вниз, а у собачонки маленькой лапы до земли выросли, болтаются. Бросил он ее со страху и с сыном — ходу, оглянулся, а собачонка-то стоит улыбается и рукой, рукой-то машет! В нашей тайге живут добрые оборотни: им бы так, попугать, а зла не делают!

Потом объяснял еще, что, если помазать столбы солидолом, росомаха не полезет в лабаз и железом обивать не надо.

Я уходил на несколько дней высматривать капканы на дальних тропах и возвращался в теплую избушку, тогда он очень радовался, и мы подолгу беседовали. Осенью он был весел и шутил, а к середине зимы заметно упал духом, особенно плохо было, когда оставался один. Морозы стояли лютые, а он очень мерз, когда выходил что-нибудь делать: долбить лед пешней в проруби или возить дрова из поленницы. Я удивлялся, как он жил один до сих пор; теперь он только и делал, что кочегарил печку да пек лепешки, много молчал, о чем-то сосредоточенно думал, и думы, по всему видно, были тягостные. В конце концов старик обмолвился, и я узнал: он вдруг вспомнил, что все друзья и братья, его одногодки, умерли, никого нет, даже тех, кто чуть младше. Все они были здоровыми и дожили до преклонных лет, а он, слепой, еще живет, и это нехорошо, потому что года давно вышли и время уходить уже настало.

Так вот что: время «уходить» пришло!

Я знал, что намерение старика — дело нешуточное. Он всю жизнь выказывал недюжинную волю, когда тянул лямкой лодки с кооперативным грузом от деревни к деревне и когда после ухода на пенсию стал жить один среди тайги. Он и сейчас только усилием воли мог умертвить себя. Я думал, что все дело в очень сильном морозе, который давит на сознание человека, угнетает. Выйдешь на лыжню — пар изо рта выходит с шумом, деревья стреляют то здесь, то там не только ночью, но и днем; глубокий снег мелкий, колючий: если стоять, пальцы ног в теплых броднях прихватывает и лицо стягивает. Я говорил Семену, когда выходил ночью, что полыхает северное сияние, и он просил рассказать, какое оно. Я долго описывал, как выглядят движущиеся снопы феерического света — странная, фантастическая картина. Он слушал внимательно, а потом снова задумался о своем и неожиданно сказал необычно очень серьезно:

— Слушай, Борис, у меня к тебе дело.

Я насторожился: живем вместе, тайн друг от друга нет — и вдруг какое-то дело.

— ...Брат Ганька умер, который родился поздней меня, Борис, меня теперь тоже смерть йоймала. Я скоро умру, тут моя родня, предки, это наше место. Ну, слушай. Кеты хоронят по-особому. Надо, чтобы ты понял, как меня хоронить, и сделал все, как скажу, но надо дать слово.

Было ясно, куда его уже занесло. Настраивать старика на веселый лад в эту минуту — дело бесполезное, отшутиться — не время. Я почувствовал, что это для него слишком важно, и сказал, что сделаю все, как он мне расскажет.

— Даю слово, — произнес я спокойно и торжественно. — Похороню, если вперед меня умрете, не хуже, чем родичей.

И он объяснил, как все сделать, и показал брезент, в который его надо будет завернуть. Перечислил, что он возьмет с собой, и указал, где стоит дерево, которое он уже затесал. Возле него и надо будет рвать порохом, греть костром грунт и рыть могилу. Я слушал очень внимательно и говорил с ним так, чтобы не оставалось сомнений, что сделаю все как надо. И он поверил. Он остался удовлетворенным, что нашел, кому доверить столь важное дело, и немного даже оживился. Мы потом не возвращались к этой теме, но я видел, что он ждет последнего своего часа. Он внутренне готовился уйти спокойно, но это не удавалось. Энергия другого человека заставляла и его вести деятельную жизнь, и тогда не оставалось времени для мыслей о смерти, повседневные дела отвлекали. Я понимал: если бы не морозы, в эту зиму слишком уж лютые, он мог бы ходить больше и занять себя делом. Но в том-то и беда, что дел у него осталось мало, даже долбить прорубь он уже не мог. Ах, эти морозы и длинные-предлинные вечера, когда я уходил на путики и ночевал в других избушках, — тишина давила, а вечная его темнота и вовсе становилась непосильной тяжестью. Он встречал меня, будто мы не виделись год, а не восемь дней, видно было, что он и не чаял дождаться встречи.

Снега намело уже метра полтора. В одну дальнюю избушку пришлось прокапывать ход, как в пещеру, и там, далеко от него, коротая ночь, думал, о чем ему рассказать. Я понимал, что надо как-то внушать ему, но не прямо, в лоб, а иначе, что зима все равно кончится. Это так обычно человеку кажется, что когда дождь, то Дождь будет всегда, когда мороз — морозам не будет конца, а уж зима во всем мире на вечные времена. И я, возвратясь, намекал на приход весны, как мог. Принимался рассказывать, как прошлой весной после первой подвижки льда в полосе чистой воды заметил плывущую корягу, она двигалась очень быстро, потом остановилась и вдруг поплыла назад, против течения — это был очень-очень старый лось с весенними короткими пеньками вместо рогов. Он хотел перебраться на мою сторону, но не мог выкарабкаться на лед. Он плавал туда-сюда вдоль кромки ледового поля. Поток воды был мощным, и старый зверь плыл навстречу ему очень долго — сила еще была. Потом он вернулся к тому же берегу, откуда начал заплыв, лед преградил ему путь, но все равно он старался перебраться и плыл, сколько мог, а потом возвратился и стал ждать, когда лед пройдет. Я рассказал, как вода давила на ледяные поля все больше и больше. Лед трещал и наконец пошел, льдины вылезали на берег и грызли камни, громоздились выше на кручу, доставали деревья. Маленькие под напором валились, а большие сосны стояли, только кора падала. Старый сохатый дождался чистой воды и переплыл реку. А потом день ото дня становилось теплее, лед таял очень быстро, ночи напролет свистели утки; в такую ночь совсем не хочется спать, светло, можно ездить на лодке и все видно, как днем. А тетерева бормочут по всей тайге, на том берегу и на этом. У тетеревов тоже все смешивается, вчерашний день и сегодняшний. В два часа ночи какой-то бормочет, не то очень ранний, не то слишком поздний... Все оживает, потому что всем тепло.

Семен возбуждался, торопясь, перебивал меня, говорил, что так и есть, все это, что я рассказал, и он знает: он слышал.

Кроме этих пространных намеков на приход весны, нехитрая цель которых была отвлечь старика, заставить дождаться теплой поры, я не пренебрег и явной ложью: сказал, что в заливе мне иногда попадалась озерная пелядь в две четверти длиной, из которой на сковородке течет сало. Я ведь знал об особом пристрастии Семена к рыбной ловле. И это вранье достигало благой цели. Мысли старика Семена переключились, и он сам начал разговор.

— Знаешь Мамонтове озеро у фактории Сиговой? — спросил он вдруг.

— Слыхал.

Это озеро было в той местности, где он жил до переезда сюда.

— А почему Мамонтове — знаешь?

— Нет.

— Гам весной по нему мамонты ходят. Озера еще стылые стоят, а на Мамонтовом лед поломан. Я не видел: я слепой ты б увидел, как они топчутся.

Потом он неожиданно спросил какие двери у дома, где жил царь Петр, и добавил, что всю жизнь испытывал сильное желание пощупать двери, где жил царь Петр. И я рассказал, как выглядят двери этого дома. И еще о многом, о чем он спрашивал. И тут на улице раздался визг, будто режут свинью: это щенок лизнул таз для корма и язык примерз к металлу: надо было идти с чайником и поливать таз горячей водой. И пока я спасал щенка, то думал о том, что Семен еще поживет, раз не забыл о своих желаниях, еще не время ему «уходить». Длинную зиму надо помочь прожить. И с такими мыслями я в тот вечер уснул.

Ночью мы пробудились от громкого лая. Собаки сидели посреди избушки на половицах, смотрели в стену, лаяли и умолкали вслушиваясь. Так бывало, когда треснет гулко, раскатисто лед на реке, побежит трещина по льду далеко-далеко, будто булыжник бросили и он скачет-подскакивает. Или вот недавно избушка повела верхними венцами: бревна от холода сжались и просели. Раздался звук, словно выстрелили над ухом из небольшой пушки. А собаки сбились в кучу и, поджав хвосты, злобно лаяли, ожидая, что крыша рухнет. Откроешь дверь — в проем облаком хлынет морозный воздух, и лайки, выбежав, тут же просятся назад. Ну что ж, пусть заживают в тепле их раны.

Но нет, на этот раз не стрельнул лед, не осела избушка, не подошел зверь. Собаки сидели посреди избушки, лаяли все разом; вдруг все смолкли, слушая тишину, не рвались к двери, как бывает, когда забредет на поляну нездешний лось. За стеной ночь была светлая, но голубых теней не было, не полыхало и северное сияние; тускловатый свет месяца мягко растворял темноту. Я встал и распахнул дверь — мороз был немалый. Собаки сидели и слушали все так же. Это было странно, такого еще не случалось, и было немного не по себе от неизвестности. Я посмотрел на Семена. Он сидел на лежанке не шевелясь, опустив голову — напряженно слушал. Холод наполнял избушку. Я закрыл дверь и стал быстро одеваться. За избушкой, в стороне залива, послышался звук, вроде бы знакомый, но вместе с тем неясный. Сознание еще не связывало его с каким-то конкретным образом, и надо было слушать еще. Снова раздались такие же звуки.

— А-а-а! — Семен на лежанке дернулся всем телом. Лицо его выражало, как мне показалось, ужас. — М-м-м... — он силился что-то сказать, но из-за внезапно нахлынувших ощущений позабыл русские слова.

— Птица белая — белая птица!..

Тут догадался и я. Трубили лебеди! Я привязал собак и, сунув бродни в лыжные крепления, побежал по реке. Птицы были близко, в заливе, но я увидел их не сразу и удивился, что не заметил издалека. Прямо передо мной четыре лебедя ходили по белому покрывалу залива.

— Четыре птицы, — сказал я, когда возвратился. — Ну, старик, рано что-то; наверное, ошиблись. Что есть будут? Убьют их морозы.

— Зачем ошиблись? — возразил горячо Семен. — Белая птица не ошибается: тепло будет, весна будет!

Трудно было поверить, что станет тепло.

— ...Вода будет. Они ждать будут. Им нужно попить воды — только-только начнет таять, самая первая вода. Он очень крепкий — талая вода — силу много дает. Очень важно им не пропустить: только-только растопит снег — ма-а-аленько!.. Теперь не пропадут. Сильный птица белый — не пропадет! И я теперь не умру: талый вода крепкий. Ай-ай! Совсем глупый человек, совсем трусливый. Я думал, меня смерть поймал. Меня лень поймал! Тьфу!

Долго еще Семен поносил себя, ругался и плевался, всячески над собой насмехаясь.

— Куда вы? — спросил я, когда он принялся обуваться.

— Какой ты человек, как не понимаешь? Маленько работать надо. Свой пай работы делать надо.

Он взял пешню и ведро и пошел долбить наросший в проруби за ночь лед.