Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1984(24)


ТРОПА В ГАРАГАСИ
ЮРИЙ ЧЕРНОВ

ТРОПА В ГАРАГАСИ

Рассказ


...Ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу,
— в науке о том, как жить людям друг с другом.

Из письма Льва Толстого к Н. Н. Миклухо-Маклаю


1

Ноги ныли от усталости. Хотелось сесть, разуться, пошевелить затекшими пальцами, расслабиться. Но еще больше хотелось всей грудью вдохнуть воздух, настоящий воздух, а не густой, вязкий смрад испарений. Было нестерпимо душно, как в тесной теплице, где наступает дурнота от размаривающего тепла и обильной влаги.

Миклухо-Маклай возвращался в свою хижину на Гарагаси, откуда вышел утром. Его подгоняло беспокойство: там, в хижине, скрючившись, лежит Бой. полинезиец, слуга, жизнь которого, как тонкая нить, вот-вот оборвется. Он уже не принимает пищи, смотрит жалобно, обреченно. Папуасы с непонятной настойчивостью добиваются, чтобы больного Боя выдали им. Зачем?

Тропа вилась среди тропических зарослей. То и дело приходилось рукою отстранять ветки. Огромные перистые листья пальм, достигавшие порой шести метров, задетые плечом, упруго колыхались.

Маклай спешил: надо засветло добраться до хижины. Он спотыкался о жесткие корневища, задевал лианы, которые, как удавы, обвивали деревья, выползая из-под кустов. Лианы были везде: стелились по земле, перепрыгивали с ветки на ветку, тянулись к высоким макушкам пальм, хищно нависали над головой. Что-то упругое ударило Маклая в грудь. Он отпрянул, холодея: «Змея?»

Нет, это была не змея, это был тонкий, верткий стебель ротанга. Шипы его вцепились в холщовую рубаху. Пришлось остановиться, перевести дух... На ближней ветке сидели две удивительные пичуги. Они чистили перышки, проворно наклоняя головки, увенчанные золотисто-зеленым хохолком.

Маклай, задрав голову, не отрывал взгляда от вертлявых кокеток. Одна из них, покосившись на необычного гостя, неестественно резко и громко крикнула. Ее каркающий, похожий на вороний голос неприятно резанул ухо. Очарование этих нарядных пичуг разом померкло.

— Райские птицы, — догадался Маклай. — И такой голос! Господь не очень-то щедр: наделяя одним, обделяет другим...

Тропа упрямо буравила тропический лес. Высоко над головой ветви переплетались, по ним агрессивно ползли вверх лианы, Цепляясь колючками и шипами. Но сама тропа не зарастала, лес не смыкался. Узкая — двоим не разойтись — полоска красноватой глинистой земли, утоптанная босыми ногами папуасов, оставалась во власти людей, служила людям. И он шел по ней, не поддаваясь соблазну сесть на опрокинутый ствол или даже на землю или прислониться к пальме.

Уже наступила та стадия усталости, когда угасает интерес к окружающему. Но это только казалось. Неожиданно Маклай увидел бабочку — большекрылую, ослепительно яркую. Обычная легкость вернулась к нему, он стремительно бросился за бабочкой. Она резко вспорхнула и словно растаяла среди оранжевых плодов арековой пальмы.

Его, пожалуй, огорчила бы неудача — бабочек такой величины он еще не встречал, но Маклая отвлекли следы, отпечатанные на влажной глинистой тропе. Он увидел следы человеческих ног. Широкая, растоптанная ступня прорисовывалась с безупречной четкостью. Маклай рядом оставил след своего башмака. Пытливый взгляд сразу подметил: у папуаса нажим сделан на пальцы, у него, европейца, на пятку. Но главное заключалось не в этом: большой палец на ноге туземца был отставлен в сторону. Этот признак наряду с другими мусолили горе-теоретики, относя папуасов к промежуточному звену между обезьяной и человеком.

Маклай присел на корточки и перенес на бумагу отпечаток ноги папуаса. Загадка расположения пальцев оставалась неразгаданной, однако первый шаг был сделан, и Маклай с надеждой подумал, что, может, ему, первому европейцу, поселившемуся среди папуасов, суждено будет перечеркнуть эти лжетеории...

Приближался вечер. Догорало закатное солнце, когда он наконец вышел из лесу. Его хижина, поднятая на сваи, одиноко возвышалась на открытой площадке. Хижина казалась нежилой, мертвой. Привычная струйка дыма не поднималась от костра.

Маклай настороженно остановился, надеясь услышать хоть какой-нибудь звук. Было тихо... До хижины оставалось шагов сто...

2

Русский корвет «Витязь» бросил якорь у берегов Новой Гвинеи 20 сентября ,1871 года. Этот берег был мечтою Миклухо-Маклая.

«Этот берег станет его могилой», — считали почти все, кто знал о замыслах Маклая.

Мангровые леса темно-зеленой щетиной низкорослых деревьев плотно опоясывали побережье, по которому еще не ступала нога цивилизованного человека. f

— Я дам вам катер с вооруженной охраной, — предложил командир «Витязя».

— Нет, нет! — порывисто ответил Миклухо-Маклай. Он прибыл завоевывать не землю папуасов, а их доверие. Он все продумал. Он не возьмет с собой оружия.

Еще в Петербурге Маклай наслышался мрачных, зловещих пророчеств. Он горько отшучивался:

— Если меня не съели наши академики, то папуасы меня не съедят.

Идея, подвигшая его поселиться среди дикарей, стоила риска.

Фото. Н. Н. Миклухо-Маклай с мальчиком Ах-матом. 1874 — 1875 годы

Фото. Хижина Н. Н. Миклухо-Маклая в Гарагаси

Даже смертельного. Он взялся доказать, что расовые и культурные признаки народов формируются под влиянием природной и социальной среды. Нет высших рас, нет низших. Все они — ветви одного древа... Здесь, вдали от современной цивилизации, живут дикари, вооруженные орудиями каменного века. Он узнает о них все, представит миру не домыслы, а факты и докажет свою правоту...

Шлюпка медленно приближалась к песчаному мысу. Маклай стоял, вглядываясь в берег. Бой и Ульсон — слуги, нанятые на острове Аполу, — гребли.

Прибрежные заросли внезапно раздвинулись, из кустарника вынырнул папуас с ярким пером в копне курчавых волос, с длинным копьем, увенчанным бамбуковым наконечником. Ступал он мягко, легко, словно тело его было невесомо. Его грудь рельефно бугрилась мускулами. Взмахивая левой рукой, он как бы призывал белого человека вернуться к корвету, а копьем, поднятым над головою, недвусмысленно угрожал.

Миклухо-Маклай дважды кивнул, пытаясь показать, что сигнал понял, и достал со дна лодки лоскуты красных лент, припасенных для подарков. Из зарослей высыпали гурьбою островитяне, очевидно сидевшие в засаде. Они не скрывали своего интереса к лентам, но и, как тот, первый, угрожали гостям копьями.

Пришлось подарки доверить волне. Она подхватила их, понесла к берегу. Папуасы бросились за ними в воду. Красные ленты пришлись по вкусу: они показывали их друг другу, прикладывали к голове, но чужеземцам высадиться на землю не позволили. Озадаченный Миклухо-Маклай повел шлюпку вдоль берега. Мангровый лес подступал к самой воде. Белая пена прибоя лизала деревья. Непроницаемая густота зарослей защищала берег, как стена. Пришлось немало проплыть, прежде чем Маклай заметил узкие пироги, вытянутые на песчаную отмель. Значит, поблизости люди!

Шлюпка зашуршала днищем по песку. Маклай спрыгнул и не пошел, а побежал по тропе, уводившей от берега. Азарт нетерпения погасил в нем всякую осторожность. Он дважды или трижды споткнулся о корневища, но, кажется, даже не заметил этого — впереди показались хижины с покатыми крышами. Крыши устилали полинялые, высветленные дождями и солнцем пальмовые листья. А рядом, уходя прямо в небо, высились кокосовые пальмы, макушки которых глянцевито поблескивали длиннолистой кроной.

Деревня оказалась покинутой. Маклай шел от хижины к хижине — людей нигде не было, лишь тлеющие в кострах головни да остатки пищи в выщербленных деревянных блюдах выдавали недавнее бегство обитателей деревни.

В полумраке одной из хижин, куда заглянул Маклай, он увидел под потолком подвешенный человеческий череп с провалами глазниц и носа. Поспешно покинув хижину, он запоздало вспомнил, что совсем один в опустевшей деревне, а справа, за кустарником с узорными листьями, послышался шорох. Маклай резко повернулся. За кустом стоял папуас, смущенно попятившийся под его взглядом. Он был без оружия, если не считать костяного ножа, который торчал из-под плетеной травяной повязки, перехватившей левую руку.

Маклай выхватил из кармана лоскут красной материи и, улыбаясь, протягивая лоскут островитянину, медленно пошел к нему.

Спустя несколько минут цветная тряпица уже обрамляла густоволосую голову папуаса. Маклай и папуас с откровенным интересом рассматривали друг друга, мучимые бессильным желанием что-то сказать, но весь их словарный запас был бесполезен. И тогда Маклай, глядя в глаза папуаса, полные первобытного восторга и робости, ударил себя в грудь и громко сказал:

— Маклай!

Он трижды повторил это движение и трижды повторил свою фамилию. Глаза папуаса засветились счастливым озарением, он тоже ударил себя в грудь, и губы его, чуть вытянувшись вперед, исторгли имя: «Туй!»

3

Тропическое солнце поднялось быстро, опалив макушки отдаленных гор. Вечером, кроваво догорая, оно тонуло в океане. От восхода до заката в Гарагаси — на мысе Уединения — матросы «Витязя» расчищали площадку, строили хижину, рыли погреб для продовольствия, крепили изгородь. Визжали пилы, стучали топоры, не смолкали человеческие голоса. Шлюпки и вельботы курсировали между корветом и берегом.

Командир «Витязя» явно торопился. Тропическая лихорадка уже свалила нескольких матросов, слегли слуги Маклая — Бой и Ульсон, да и сам Маклай держался с трудом. Бледное лицо, запекшиеся губы, воспаленно-красные глаза выдавали нездоровье.

Под кенгаром — богатырь-деревом — выросла хижина из двух тесных каморок, заставленных ящиками, с верандой, с кухонным шалашом во дворе. Поблизости установили на дереве флагшток, дабы подавать сигнал кораблям, если случится им проплывать в этих водах. На другом дереве вырезали стрелу, нацеленную в землю и означавшую, что дневники и научные записи будут зарыты здесь, как только крайняя нужда — тяжелая болезнь или опасность нападения — принудит к этому.

Артиллерийский офицер с «Витязя» неподалеку от площадки заложил несколько фугасов.

— Кто знает, что придет на ум дикарям? — сказал он.

Миклухо-Маклай согласно кивнул. Бессонница, духота, перенапряжение, лихорадка вымотали и его. Отдав офицерам «Витязя» письма на родину и глядя вслед отплывающему корвету, он подумал: «Не прощальные ли это письма?»

Едва корвет скрылся, растаяв у кромки горизонта, близ хижины появился Туй. По праву первого знакомого он приходил и в прежние дни, приносил кокосовые орехи, бананы, лепешки из плодов хлебного дерева. Маклай одаривал его бусами, лентами, осколками бутылочного стекла. Туй приспособил осколок для бритья и выскоблил брови. Теперь больше прежнего выделялись его покатый лоб, широкий, расплюснутый нос.

Вольно или невольно Маклай всегда смотрел на людей глазами антрополога. Да, он заметил перемены в облике Туя. Но еще острее озаботили перемены в его поведении: придя, он не стал вызывать Маклая, как делал обычно, а медленно обошел вокруг хижины, что-то высматривая и странно щелкая языком.

Наконец, ступив на веранду, Туй быстро и горячо заговорил. Конечно, ничего из этой скороговорки Маклай не понял, и в глазах его застыл вопрос. Тогда гость, как бы спохватившись, перешел на общедоступный язык мимики. Он оттопыривал губы, таращил глаза, шевелил ловкими пальцами, то указывая на океан, где скрылся корвет, то указывая на лес, откуда придут люди, имитировал бросок копья, закрывал глаза и, безнадежно взмахнув руками, клонился к земле. Маклай понял горький смысл бессловесного рассказа, но живое, быстро меняющееся лицо Туя, его выразительные движения и комичные ужимки заставили Маклая рассмеяться. Туй испуганно и недоуменно смотрел на белого человека, а тот похлопал его по плечу и подарил большой острый гвоздь...

По-видимому, папуасы что-то затевали или, во всяком случае, обсуждали, как им поступить с пришельцами после ухода корабля. Следовало ждать сюрпризов. Однако минули день, два, три. Близ хижины Маклая никто не появлялся. Не терпевший неопределенности, Маклай сам решил направиться в одну из ближайших деревень. Не затем же он плыл на край света, чтобы отсиживаться в хижине.

В пору стоянки корвета он дважды побывал в Горенду. Его приближение к деревне вызывало в ней смятение и панику. Женщины и дети прятались или убегали в лес. Вслед за ними с лаем неслись собаки. Худые, полосатые поросята со стоячими ушами, словно чуя угрозу, куда-то скрывались. Не убегали лишь мужчины.

В общении с Маклаем папуасы были очень скованны, напряженно следили за каждым его движением. Если встречались с ним взглядом, отводили глаза, а когда он покидал их деревню, испытывали явное облегчение...

Что же, пока солнце не поднялось слишком высоко, надо было выступать в путь. После минутных колебаний — брать револьвер или не брать — Маклай решил не брать. Конечно, пулей можно убить одного, или двух, или трех нападающих, но еще вернее она убьет доверие папуасов, и все замыслы исследователя разобьются вдребезги, как стеклянный сосуд.

Ниточка тропы, затейливо изгибаясь, дважды пересекла ручей с красной глиной на дне. Из зарослей доносилась перекличка незнакомых птиц. Описав дугу, мелькнула в небе стайка цветастых лори — красивых, округлохвостых попугаев. Их черные и красные с синим перья Маклай видел в волосах папуасов.

Тропа неожиданно уперлась в толстый, расколотый грозой ствол дерева и вдруг раздвоилась: ниточка потолще побежала вправо, потоньше — влево. Не выбирая, Маклай свернул по левой, зная — тропа приведет к людям.

Кто-то оповестил деревню о приближении белого человека.

Переждав, пока стихнет суета, Маклай вошел в деревню и не спеша направился к группе мужчин, теснившихся возле ближайшей хижины. До чего живописная была группа!

Чуть впереди стоял молодой — лет двадцати двух — папуас с буйной копной черных волос, вдвое превышавшей размер головы. К ушам его были подвешены черепаховые серьги, шею обвивала связка собачьих зубов, а грудь украшали клыки диких свиней. На левом плече папуаса на шнурке висел деревянный щит, в правой он держал метательное копье. Светло-шоколадная кожа его была гладкой, красивой, наглядно опровергая домыслы неких ученых, будто у папуасов кожа по-звериному жесткая и грубая.

Правда, рядом с молодым стоял папуас постарше, кожа у него была темнее и грубее, но, конечно, ничего в ней не было звериного, просто загрубела от ветра, солнца и цветной глины, которой туземцы «украшают» лицо и тело.

В эти минуты антрополог настолько взял верх над всеми чувствами Маклая, что он не сразу заметил враждебные взгляды папуасов, их воинственные позы. Молодой красавец, которым он так залюбовался, тоже стоял с копьем и щитом, изготовясь к поединку.

Глаз Маклая выхватил из группы юношу, натянувшего до предела тетиву лука. Лицо его было напряжено: он целился в пришельца. В ту же секунду Маклай услышал стремительно плывущий звук «вз-з-з-вик». Стрела чиркнула о соседнее дерево, обнажив на нем нежную белую кожицу. Вторая стрела, пущенная кем-то другим, вонзилась в ствол над самой головой Маклая. Ее тонкое, гибкое тело дрожало и колыхалось после удара. Маклай даже не успел испугаться, не успел присесть или отпрянуть — так все было внезапно, а потом пришло состояние апатии перед неотвратимым.

Фото. Берег Маклая. Мужской дом (буамрамра)

Папуас, украшенный клыками диких свиней, сделал резкий выпад вперед, отвел для броска правую руку, и копье, мелькнув у самого глаза Маклая, возвратилось к хозяину.

В толпе папуасов послышалось что-то наподобие вздоха. Лица их застыли. Пришелец стоял как ни в чем не бывало, не выказывая ни страха, ни желания броситься наутек. Он лениво провел рукой по лбу, утирая выступивший пот.

Такое поведение, видимо, не укладывалось в сознании островитян. Белый человек не боится смерти. Ни стрелы, ни копья! Нет, такого они еще не видывали. А у Маклая пережитое вызвало нервную зевоту. Он дважды зевнул, размышляя, как быть ему дальше. Придумать что-либо в таком щекотливом положении бьшо мудрено. Но к счастью, он увидел чуть в стороне циновку и пошел к ней. На глазах папуасов расшнуровал башмаки, лег, закрыл от солнца лицо широкополой шляпой и всем своим видом показал, что хочет спать.

Конечно, поначалу он думал не о сне, а о том, что если суждено быть убитым, то не все ли равно в какой позе? Но воинственный пыл Папуасов, кажется, иссяк. Наступила тишина. Где-то в листве противно крикнул и смолк попугай. Издали донеслось стрекотание цикады. Пахло разогретой землей. Теплый и влажный воздух как бы обволакивал. И Маклай заснул.

Когда он проснулся, увидел старых знакомых. Папуасы сидели на корточках и молчаливо глядели на белого человека. Некоторые жевали пряные листья бетеля. Ближе всех к Маклаю оказался его бывший противник с копьем. Вид у него был мирный, он словно охранял спящего.

Маклай вынул из кармана стеклянные бусы и протянул их папуасу. Небольшая, тонкая рука Маклая казалась игрушечной рядом с рукой папуаса. Но папуас напрягся, втянул голову, ожидая чего-то зловещего, непоправимого. Лицо его побелело. Маклай впервые видел, как бледнеет, словно размывается, чернота щек папуаса.

Рука с бусами повисла в воздухе. В душе папуаса, видимо, шла борьба: решиться или уйти от соблазна? Бусы серебристыми бликами переливались на солнце. И, превозмогая себя, смиряя подрагивающие пальцы, папуас робко потянулся к бусам. Но тут же отпрянул, оглянулся на Маклая и, убедившись, что ему ничего не грозит, стал разглядывать стекляшки, щупать их пальцами, ловить ускользающие солнечные блики. Насладившись всем этим, он наконец повесил бусы на шею рядом со связкой собачьих зубов.

«Дети, — подумал Маклай. — Большие дети».

И на душе стало светло и легко.

4

Слава о белом человеке путешествовала по тропам джунглей, карабкалась по уступам, добираясь в горные деревни, плыла на утлой долбленке к островам в океане. И отовсюду шли и плыли в Гарагаси папуасы, чтобы посмотреть на белого человека.

Никто не покидал Гарагаси без подарков. Мужчины, очень ценившие украшения — бусы и ленты, все-таки, выказывая свою практичность, предпочитали осколки стекла и гвозди. Они годились для дела. Дарили и Маклаю. Гости несли ему плоды своих плантаций — богатые крахмалом клубни ямса и таро, кокосовые орехи; несли не только пищу — несли свои говоры, орудия труда и охоты. В дневнике Маклая появились портреты Авеля из Горенду, Каина с острова Били-Били, рисунки пышнохвостых попугаев, огромных ящериц, каменных топориков, метательного копья — сервару и шелюпы — плоско отточенной кости кенгуру, заменяющей нож.

В самодельном словарике накопилось около сотни папуасских слов. Встречая гостей, Маклай говорил: «Э, аба!» (Э, брат!) Прощаясь, пожимал руку выше локтя...

Однажды Маклай рисовал островитянина Каина. Лицо его привлекало своей выразительностью: вытянутое, удлиненное, с осчрым крючковатым носом, оно напоминало профиль хищной птицы. Глаза у Каина были печальные, торчал острый кадык, выпирали ключицы.

Карандаш легко скользил, верно схватывая характерные черты островитянина. Лицо, голова, грудь... А не нарисовать ли его в полный рост? Маклай окинул Каина взглядом. Островитянин терпеливо ждал, когда белый человек его отпустит и даст ему большой гвоздь, какой дал брату Лалаю. Но белый человек не отпускал Каина, перестал рисовать и почему-то уставился на его ноги. Ступня островитянина была узкой, малорастоптанной, икры вялы, худы, развиты слабо. Пожалуй, такие же икры были у Лалая и других островитян.

Фото. Папуас из деревни Бонгу

Оставив Каина сидящим на пеньке и забыв вручить ему гвоздь, Маклай в задумчивости начал ходить взад-вперед по веранде. Слабая мускулатура на икрах папуасов! Именно на это ссылаются некоторые ученые. Именно это, по их мнению, роднит папуасов с обезьянами. Именно икры играют важную роль в прямой походке человека. Вот они — пережитки древесного образа жизни!

Размышляя об этом, Миклухо-Маклай даже прищелкнул языком, как щелкают папуасы, выражая озабоченность. «Но простите, господа хорошие, — продолжал рассуждать Маклай. — Почему у Туя из деревни Горенду крепкие, мускулистые икры? Почему у жителей гор литые, сильные ноги, которым позавидовали бы европейцы, давно избавленные от древесного образа жизни?!»

Кажется, истина была зарыта не так глубоко. Ларчик открывался просто: обитатели маленьких островков почти не ходят, вся их жизнь — на пирогах, в ловле рыбы, а европейские путешественники с «папуасами джунглей» и «папуасами гор» не встречались, они видели только островитян...

Ох, и коварна она, наука! Как подводит она тех,, кто к желаемым выводам подгоняет факты! Маклай торжествовал. Пережитки древесного образа жизни! Как бы не так!..

И вдруг он заметил виновника своего торжества: Каин по-прежнему сидел на пеньке — остроносый, грустный, погруженный в бесконечное ожидание. В кармане Маклая был перочинный нож. Он обнажил лезвие — стальное, тонкое, с зазубринами от напильника.

— Шелюпа? — спросил Каин.

— Нож, — ответил Маклай, протягивая ему подарок.

5

Ночью он проснулся от озноба. Натянул на себя все, что можно, — одежду, два одеяла, плащ, но озноб не ослабевал, скорее усилился. Трясло так, что поскрипывала койка. Он знал, что ничем не согреться, и все-таки была неодолимая потребность кутаться, кутаться, кутаться. Потом начались боли в суставах, их словно выворачивала чья-то невидимая рука.

Появился жар. Первые минуты казалось, что пришло облегчение — лучше жар, чем выматывающий озноб, чем эта бесконечная трясучка. Но так лишь казалось. Что-то неладное происходило с телом: оно отяжелело, стало громоздким, неуклюжим. Распух язык, заполнив рот чужой, инородной массой.

Ночь тянулась безысходно долго. Ее густая чернота словно обрела вес и давила, как тяжелая плита. И вдруг эту черноту перечеркнули цветные линии. Перед глазами заплясали красные и оранжевые дуги. Они то удалялись, то превращались в пестрый, горящий на солнце хвост попугая. Маклай даже пытался схватить рукой этот хвост и отбросить его от глаз, но хвост ускользал.

Пять или шесть часов, не давая передышки, мучили галлюцинации, терзала лихорадка. На рассвете стало немного легче. Маклай попытался принять хину. Правая рука, державшая ложку, дрожала. Чтобы попасть в рот, он поддерживал ее левой.

Утром он заставил себя встать. Ноги не подчинялись, приходилось держаться за ближайшие предметы, однако он встал и кое-как выбрался на веранду. У Миклухо-Маклая было правило: не покоряться недугу, иначе он тебя съест.

По сути болезни «съели» слуг Маклая. Бой — расторопный, отлично стряпавший полинезиец, подросток лет пятнадцати, нанятый во время плавания «Витязя», — угасал на глазах. Руки его бессильно повисли, ноги истончились, как спички, опухли железы.

Второй слуга — швед Ульсон, списанный с какого-то шведского китобойного судна и оставленный на одном из островов Тихого океана, не случайно, видимо, оставленный, — был на редкость безволен и труслив. Лихорадка выбила его из колеи. Он почти не поднимался с постели, правда в отличие от Боя много ел, по ночам впадал в панику, ему мерещилось нападение папуасов. Достаточно было услышать непонятный звук или вскрик ночной птицы, Ульсон будил Маклая, протягивал ему двустволку, шептал:

— Скорее, скорее! Они идут...

Ульсон раскис, размяк, перестал бриться, забывал умываться, затравленно смотрел на Маклая, если тот давал ему поручения.

— Вы самоубийца, Ульсон, — сказал с досадой Маклай.

В то утро Маклай делал все то, что делал и до болезни: записал направление ветра, высоту прилива. Измерив температуру воды в ручье, долго сидел на поваленном дереве. Противно дрожали колени, выступил пот. Трудно дышалось. Не спеша побрел к берегу океана: надо было и там измерить температуру воды. Пока он возился с градусником, делал записи, на берегу появился Туй.

— О, Маклай! — громко воскликнул Туй и, приблизясь, заговорил торопливо к сбивчиво. Он спешил что-то поведать, тревожно оглядывался, словно его могли подслушать посторонние, хотя на берегу никого не было.

Торопливую речь Маклай понимал с трудом. Но ему передалась тревога Туя. Бой больной. Бой умирает. Пусть гаро-тамо — «человек в оболочке» (так все чаще называли Маклая, потому что он ходил в одежде) — пусть гаро-тамо отдаст Боя папуасам. Скоро умрет и Ульсон. Как бы представляя это, Туй качал головой, прищелкивал языком, закрывал глаза. Пантомима, видимо, означала, что Маклай останется один и тогда его убьют.

Гаро-тамо не выказал никакой тревоги. А когда Туй ушел, Маклай вернулся в хижину. Ульсон — помятый после плохого сна, заросший рыжей щетиной, со спутанными волосами, весь в комариных укусах — бранил как только мог проклятый остров, проклятую лихорадку, проклятых папуасов, которые изжарят его на костре. Маклай — ему опостылели причитания слуги — спросил Ульсона, не все ли ему равно, как его съедят — в сыром виде или жареном, ведь он этого уже не узнает...

Бой был совсем плох. Тонкая ниточка пульса едва прощупывалась. Пищу он не принимал. Безучастные губы неохотно разжались, пропустив два глотка воды, и снова сжались.

Было над чем задуматься.

Действительно ли папуасы готовят нападение? Поводов для воинственного недоброжелательства против себя Маклай не давал. Однако поступки дикарей не всегда предсказуемы. Они, например, презирают слабых, больных. Быть может, болезни слуг Маклая в их сознании означают, что это он привез на их остров немощь, мор, смерть? И его надо убить...

Первое, что пришло на ум Маклаю, — вложить все дневники и научные записи в металлический цилиндр, привезенный из Петербурга, зарыть этот цилиндр под деревом со стрелой-указателем. Не мешкая он собрал все бумаги. Хотел было написать прощальное письмо матери, однако передумал, опустил все записи в круглый зев цилиндра и завинтил крышку. Оставалось выйти во двор, взять в шалаше кирку и лопату и поглубже зарыть цилиндр. Маклай колебался: после приступа лихорадки слабость еще не прошла. На лбу проступала испарина, кружилась голова. Грунт крепкий, неподатливый, одному, пожалуй, не справиться. Позвать Ульсона?..

За оградой послышались шаги, треск раздвигаемых веток.

— О, Маклай! — раздался просительный голос. — О, Маклай! Возле веранды стояли папуасы из Бонгу с маклаевскими лентами на голове. Они учащенно дышали, очевидно, запыхались после быстрой ходьбы. Увидев гаро-тамо, заговорили все одновременно. В Бонгу умирал их родственник, сбитый с ног дикой свиньей. Просили помочь.

6

Вечерние сумерки опускались на землю. Выйдя из лесу и увидев свою хижину, Маклай остановился. В нем шевельнулось дурное предчувствие. Над хижиной не вился привычный дымок костра. Со двора не доносилось никаких звуков.

Днем Ульсона никакая сила не способна была оторвать от койки, но к вечеру его поднимало беспокойство. Он зажигал костер, панически страшась надвигающейся темноты и пуще смерти боясь остаться один на один с папуасами.

Маклай едва дотащился до Гарагаси. Папуас, пострадавший от дикой свиньи, ради которого пришлось идти в Бонгу, был вне опасности. Рана на темени оказалась глубокой, но не очень опасной. Маклай выстриг волосы, промыл рану, смазал ее карболкой.

Папуасы с суеверной почтительностью следили за действиями гаро-тамо. Их поразили и блестящие ножницы, после щелчка которых отделялись волосы, и бутылочка с резко пахнущей жидкостью, и белые, как океанская пена, бинты.

А у Маклая была своя радость. Прежде из-за пышных, густых шевелюр он не мог разглядеть, как растут волосы у папуасов, а ведь многие ученые называли их «пучковолосой расой», утверждали, что волосы у них растут пучками и что, мол, это одно из свидетельств промежуточной формы между обезьяной и человеком.

У раненого никаких пучков не было и в помине! Волосы его росли так же, как у европейцев. Срезанные пряди этих волос, завернутые в тряпочку, лежали в кармане Маклая. Это так взбудоражило его нервы, что он даже представил сконфуженные физиономии своих оппонентов в Йене и Петербурге, рьяных приверженцев идеи о «пучковолосой расе». Впрочем, сейчас было не до оппонентов. Перед Маклаем темнела молчаливая, одиноко-безжизненная хижина в Гарагаси. Что бы там ни ждало его, надо было идти. И он побрел дальше, обуреваемый дурными предчувствиями.

7

Боя хоронили ночью. Из-за отлива шлюпка оказалась далеко от воды. Она скребла широким днищем по мокрому песку, едва поддаваясь их усилиям. Труп завернули в мешок, туда же положили камни, чтобы труп быстрее пошел ко дну. Шлюпка, и без того тяжелая, стала еще тяжелее. В конце концов Маклай и Ульсон столкнули ее на воду.

Хоронить Боя в Гарагаси не решились: коралловый грунт не позволил бы вырыть глубокую могилу. Саму смерть надо было скрыть от папуасов, а неглубокую могилу наверняка разрыли бы голодные собаки, рыскавшие близ хижины Маклая.

Погода благоприятствовала. Луна скрылась в облаках. Океан был темен и тих. Лишь плеск весел — неторопливый и негромкий — выдавал шлюпку. Мрак отступил внезапно, когда из-за ближнего мыса брызнули на воду огни. Папуасы стояли на пирогах с факелами, с острогами и луками. Пламя лизало воздух, растекалось, переливалось на воде. Плавучий отряд двигался наперерез шлюпке.

Ульсон бросил весла, умоляя Маклая повернуть к берегу. Но Маклай понимал: разложение трупа, ускоренное влажностью и духотой, не позволит держать его в хижине или спрятать в лесу.

Фото. Изображение лица на топорище

Фото. Невеста из деревни Бонгу

— Гребите! — приказал он Ульсону.

Пироги быстро приближались. Пламя факелов нервно качалось в руках папуасов, которые напряженно всматривались в воду. Когда встреча казалась уже неминуемой, пироги неожиданно и резко изменили направление.

— Взяли! — скомандовал Маклай. Мешок тяжело плюхнулся в воду.

Вернулись в хижину отчужденные и бессловесные, будто сами были виновны в смерти Боя. Маклай, сбросив башмаки, повалился на койку, а Ульсон, видно, лег в башмаках. Койка его сразу заскрипела, и оттуда, из-за матерчатой перегородки, послышались бормотание, вздохи, проклятия судьбе и этому острову.

Уже засыпая, Маклай слышал, как Ульсон поднялся, чертыхнулся. Ударившись о какой-то ящик. И вот жаркая рука его растормошила Маклая. Горячий шепот лился прямо в ухо:

— Скорее, скорее! Они идут!

Во дворе, разрывая темень, из стороны в сторону металось языкастое пламя факелов. Темные, лоснящиеся от пота лица, торчащие в волосах перья, наклоненные копья с бамбуковыми наконечниками — все это колыхалось в беспорядочных и тревожных всплесках огня, все это надвигалось на хижину.

После напряжения минувшего дня и минувшей ночи, не продрав толком глаз, в движущейся массе Маклай не различал лиц, не понимал выкриков, слившихся в единый гул.

Ульсон зарядил двустволки и воткнул в карман Маклая револьвер — бедро ощутило литую тяжесть металла.

— Стреляйте! — требовал Ульсон, но Маклай остановил его жестом и шагнул на веранду навстречу ночной угрозе и неизвестности.

Ни малый рост, ни природная худоба не сделали Маклая жалким или беспомощным, когда он один стоял посреди веранды перед надвигающейся толпой. Черная борода окаймляла бледное лицо, из-под темных полукружий бровей, почти сомкнувшихся на переносице, смотрели исполненные решимости глаза.

На веранду вспрыгнул богатырского роста папуас. В его левой руке пылал факел, а правая тянулась к Маклаю с каким-то массивным и блестящим предметом. Когда рука приблизилась, Маклай увидел большую рыбину, отливающую серебристой чешуей.

Один за другим вспрыгивали на веранду папуасы и опускали к ногам Маклая частицу своего улова. Пропахшие рыбой и ночной сыростью, они улыбались широко-широко, с той первобытной, незащищенной искренностью, какая доступна только детям.

Торжественность ритуала подчеркивали и беспокойное пламя факелов, и покачивающиеся в ушах туземцев черепаховые серьги, и нарядные перья тропических птиц, украсившие черное буйство волос. Глаза папуасов были доверчиво открыты и полны доброты.

Потом, словно по команде, они покинули Гарагаси. Огни их факелов заскользили по глади океана. Маклай долго глядел им вслед, захваченный необычным ритуалом. А у ног его, на щербатом полу веранды, колыхалось и перекатывалось живое серебро ночного улова...

8

Прежде чем папуасы назвали Маклая «тамо-билен» — хороший человек, прошли месяцы. Недоверие и робость сменились уважением и привязанностью. Маклай лечил своих чернокожих друзей, извлекал из гнойников личинок. Он давал им лопаты и топоры, привез из России семена тыквы и кукурузы, желая пополнить зеленую кладовую Новой Гвинеи.

— Э, аба! — встречали Маклая в деревнях. Он ел с папуасами таро и вареные бананы, белое мясо ящериц, крутые яйца черепах, спал на барле — высоком деревянном помосте, согреваясь жаром поленьев, тлеющих в каменном ложе посреди хижины.

Он срисовывал развешанные вдоль стен челюсти свиней, заколотых во время празднеств, ребристые скелеты рыб, закопченные тулумы — фигуры с удлиненными лицами и свисающими до колен языками, вырезанные из древесины костяными ножами.

Мужчины научили Маклая стрелять из лука, сделанного из пальмового дерева, управлять парусной пирогой, состоящей из двух долбленок, есть теплую золу, содержащую соли и добытую из сожженных бревен, несколько недель проплававших в океане.

Женщины и дети перестали бояться Маклая и прятаться от него. Поначалу Маклая удивляло, что женщины носят за спиной поросят. Не менее удивляла его и необычная привязанность поросят к своим хозяйкам. Лишь увидев, как поросята, закрыв глаза и замерев от блаженства, сосут женскую грудь, Маклай понял, почему эти длинноногие полосатые хрюшки с собачьей преданностью бегают по деревне за папуасками.

Маклай научился ходить по туземным тропам джунглей. Теперь он не останавливался, если у оврага, заросшего непроходимой чащобой, внезапно обрывалась тропа. Маклай знал: надо взобраться на дерево, по ветке перебраться на соседнее, потом еще на одно, и упругие лианы, как качели, вынесут на противоположный откос оврага, где прячется в зарослях продолжение тропы...

Хижина Маклая, его тесная каморка превратилась в музей. Здесь и прежде негде было ступить — стол, корзины с бельем, приспособленные под койку, складное кресло. Теперь со всех стен смотрели черепа папуасов, собранные в деревнях; на полках — пробирки с заспиртованными моллюсками, жуками, ящерицами; по углам — копья с острыми наконечниками, остроги с бамбуковыми древками, хищно изогнутые луки и стрелы из тростника.

Больше всего дорожил Маклай коллекцией волос папуасов. Первая прядь в этой коллекции появилась, когда гаро-тамо врачевал рану неудачливого охотника из Бонгу. После этого всякая попытка Маклая выстричь у кого-либо из своих знакомых, даже за щедрое вознаграждение, хоть одну прядь заканчивалась неудачей. Папуас, видя ножницы, нацеленные на его шевелюру, отскакивал, как ужаленный.

Пришлось применить хитрость. Однажды, беседуя с Туем, Маклай выстриг у себя пучок волос и протянул их чернокожему другу. Тот благоговейно принял подарок и завернул волосы в пальмовый лист. По просьбе гаро-тамо Туй отрезал несколько прядей у себя и подарил их Маклаю.

Скоро по тропе в Гарагаси потянулись желающие поменять свои «гетесси» — локоны — на «гетесси» гаро-тамо. Наверное, эта коллекция была бы вдвое и втрое богаче, если б в один прекрасный день Маклай не обнаружил, что левая сторона головы его почти обнажилась: держа ножницы в правой руке, он выстригал только левую сторону...

9

Дождь хлестал немилосердно. Крыша, не такая покатая, как у папуасов, протекла. Капли — сперва робко, потом уверенно и часто — забарабанили по столу. Череп, висевший над койкой, потемнел от влаги, с него прямо на одеяло упала первая капля.

Полыхали молнии. Казалось, горит лес, горит океан, горит воздух. Ульсон, ослепленный очередной вспышкой, застонал за перегородкой, предрекая конец света.

Прохудилась не только крыша. Накануне Маклай заметил, что в шлюпку просачивается вода. Осмотрев ее, обнаружил причину: древесину источили черви и белые муравьи.

В худшем состоянии оказались сваи, державшие над землей хижину: они прогнили. Палец вошел в сырую труху, как нож в масло. Хижину, конечно, можно было привести в порядок. Но были и другие заботы. Подходили к концу патроны. Кончился спирт. Как сохранять новые коллекции? Таяли запасы продуктов.

Географическое общество на экспедицию выделило 1200 рублей. Российскую науку всегда кормили впроголодь, видимо полагая, что голодный поворачивается живее. Да что теперь сетовать! Не до жиру... Вот последние башмаки прохудились. Из прорехи большой палец вылез... И спасительный хинин на исходе...

Маклай осторожно отсыпал хину из бутылочки в ложку. Воды в хижине не было. Глотнул. Лицо перекосилось от горечи. Надо бы принять эту дозу раньше — теперь, наверное, не избежать лихорадки. Рот свело, по спине словно пробежала проворная, легкая мышь. Пробежала и выскользнула. Прокатилась волна озноба по икрам, по телу, задрожали руки, зацокали зубы. Началось!

Все повторилось, как в прошлый раз: сначала озноб, потом жар. Не было на сей раз галлюцинаций. В полусне, в полузабытьи он видел знакомые тропинки, знакомый берег, знакомые лица. Вот береговой изгиб залива. Штиль. Океан спит. Но не спят акулы. Косяк мелкой рыбешки, спасаясь от них, жмется к берегу. Туй по колено в воде. И Маклай тоже. Он видит в прозрачном мелководье узкую голову, плавники, гибкий хвост. Но рыба от него ускользает. А Туй ловит... ногой. Прыжок. Рыба прижата ступней. Секунда — и она между большим и вторым пальцем ноги. И поднята из воды, и брошена в мешок. Европеец это мог бы сделать только рукой.

Так вот почему большой палец на ноге папуаса отставлен в сторону! Маклай не раз рассматривал отпечаток ноги папуаса, срисованный на тропе. Разгадать загадку помог Туй...

Дождь не унимается. Хорошо, что пол с наклоном и весь в щелях: вода не накапливается, стекает. Полыхание молний реже. Их пересверк на мгновение освещает комнату: мокрая стена, плачущий череп, в углу острога. Жар еще сильный, однако галлюцинаций нет, возбуждено воображение, перед глазами возникает то, о чем думал.

Круглолицая женщина в темной одежде с длинными ракушечными бусами. Лицо изрезано складками, в глазах страдание. Кто эта женщина? На папуаску не похожа — она в одежде, лицо старое — таких старых Маклай на острове не встречал. Под глазами мешки.

Кто она? Кто она?

От духоты, от жара память словно расплавлена. За перегородкой что есть мочи храпит Ульсон. Он всегда спит на животе, уткнувшись носом в подушку.

Кто же эта женщина? Маклай никогда не видел глаз, в которых было бы столько тоски и безысходности.

Вспомнил. Ну конечно же он не встречал ее ни на острове, ни на материке. Ее фотоснимок показал Маклаю командир «Витязя». В каком-то порту купили английскую газету с портретом этой женщины и статьей о ее судьбе. Ее зовут Труганини.

Прочитали все офицеры корвета. Молчали, как на похоронах. Было стыдно смотреть в глаза друг другу, потому что то, о чем прочитали, сделали люди. Маклай в тот день заперся в каюте и не вышел ни к обеду, ни к ужину. Он не мог есть.

Труганини — последняя аборигенка Тасмании. Детей у нее нет. И не будет. Она последняя. Англичане уничтожили, затравили ее соплеменников — всех до единого. Тасмания — их родина. Тасмания — их кладбище. За что? За черный цвет кожи? Или за то, что кому-то показалось, будто волосы у тасманийцев растут пучками? Или потому, что пушки фрегатов смертоноснее тростниковых стрел и насильники оказались сильнее насилуемых?..

Маклай завозился на койке, пытаясь сесть. И сел. Рассеянный свет скупо проникал в окно. Он отыскал глазами коллекцию с волосами папуасов, накрытую гуттаперчевым одеялом. Коллекция от дождя не пострадала. И Маклай подумал: «Я покажу эту коллекцию в Петербурге и Париже, в Лондоне и Берлине. Я докажу всему миру, что все расы — ветви одного древа...»

В хижине было нестерпимо душно. За окном белесо курилась земля, отдавая обильную ночную влагу. С ближнего кенгара кричал какаду... Наступил день.

10

Грохот барумов — сигнальных барабанов — прокатывался над Горенду, Бонгу, Гумбу. Он разносился далеко-далеко, и папуасы, где бы они ни были — в джунглях, на плантациях, в пирогах, различали голоса барумов: тревожные, нетерпеливо призывные, заставляли их, стиснув копья, спешить на защиту своих деревень; глухие, скорбные удары означали — умер мужчина; бурунная дробь барумов будоражила кровь, обещая обильное праздничное пиршество.

Маклая пригласили на праздник. А праздник проводили в его честь.

Несколько дней прибрежные деревни жили в смертельной тревоге. Прошел слух, что горцы из Теньгум-Мана готовят опустошительный набег. Дозорные рыскали по тропинкам. Возле хижин складывали запасы стрел и копий. Маклай направился в Теньгум-Мана предупредить братоубийственную войну. Он переходил реки, по дну которых бешеное течение катило камни и гальку, карабкался по уступам, цепляясь за мощные корневища деревьев. Не раз и не два вверял он жизнь узловатым корням, повисая над бездной.

В Теньгум-Мана все население слушало гаро-тамо — человека, умеющего лечить раны, легким движением зажигать огонь, посылать огонь из железной палки, убивая быструю птицу и дикую свинью.

Гаро-тамо сказал: «Войны не будет!» И люди Теньгум-Мана повторили вслед за ним: «Войны не будет!» С этой вестью спустился Маклай в прибрежные деревни. И в честь Маклая покатилась над Горенду, над Бонгу, над Гумбу праздничная дробь барумов. На просторной площадке горели костры. В горшках клокотала кипящая вода. Вместе с паром вырывались пряные запахи незнакомого варева. На циновках сидели и лежали папуасы из окрестных деревень. Их лица были украшены красными, черными и белыми черточками. Некоторые половину лица окрасили в красный, другую — в черный цвет. Туземцы тянули из чаш хмельной кеу. Иные, уже отведав дурманящего напитка, подняв к небу двухметровые бамбуковые трубы, терзали слух оглушающей какофонией.

Фото. Парусная лодка папуасов. Остров Били-Били

Маклаю поднесли кеу. Он знал, как готовят этот напиток: листья и стебли перечного растения растирают камнем, потом разжевывают зубами. Обычно один человек устает (стебли очень жесткие), и тогда разжевьшает второй, третий. Размягченную, сдобренную обильной слюной жвачку складывают в чашу и разбавляют водой.

Густо-зеленый напиток темен, как омут, запах его раздражающе щекочет ноздри. Маклай колеблется. Но имеет ли он право брезгливо отвернуться от протянутой чаши? Папуасы с чашами рядом, они ждут: по праву поче7ного гостя ему пригубить первому...

Обжигающая горечь раздирает нёбо и горло. Соседи Маклая дышат, открыв рты, мотают головами, морщатся. От ставит на циновку порожнюю чашу и тянется за буамом. Надо заесть резкую горечь дурманящей жижи.

Возле Маклая сидят его давние друзья. Видимо, это предусмотрено ритуалом. Слева старик из Бонгу, которого лечил Маклай. Рана на голове затянулась. Место вокруг шрама, где волосы не растут, почти скрыла шевелюра. Тут же остролицый и крючконосый Каин с острова Били-Били. На него все поглядывают почтительно и с завистью: у Каина железный нож, подаренный Маклаем. Справа сидит Туй. Он первый папуас, познакомившийся с гаро-тамо. Глаза Туя после кеу немного затуманены, но он внимательно следит, чтобы табир — деревянное блюдо — перед Маклаем не пустовал. Особенно усердно Туй подкладывает желтовато-белую массу бу-ама — кушанья, приготовленного из сердцевины саговой пальмы. У папуасов это редкий деликатес.

Маклай на днях по пути в Горенду слышал стук каменных топоров как раз там, где росла саговая пальма. Неужели срубили?

Он хотел спросить об этом Туя, но Туй куда-то удалился и вскоре вернулся с большим табиром, сопровождаемый гостями и стариками. Он опустил табир перед Маклаем и, гордо оглядев соплеменников, произнес:

— Тик-ва!

Гости и старики вслед за Туем повторили:

— Тик-ва!

Да, это была тыква, выращенная из семян, привезенных Маклаем из России, приготовленная по способу, показанному Маклаем. Она была еще горячей, и от длинных ломтей поднимался легкий пар. Улавливался характерный запах свежепареной тыквы.

Гости и старики, став кругом, чего-то ждали. И тогда Маклай, отрезав ломтик, проглотил его и всем своим видом показал, что получил большое удовольствие.

Первым протянул руку Туй и, получив свою порцию, отошел; за ним потянулись гости и почитаемые старики. Трудно сказать, понравилась ли тыква папуасам. Некоторые сдабривали непривычную еду мякотью кокосовых орехов. Но все приговаривали:

— О, Маклай! Билен-тамо! (О, Маклай! Хороший человек!) Пиршество завершило зрелище, обязательное на всех праздниках: двое мужчин медленно и церемонно, как на параде, внесли на площадку большую свинью. Свинья, привязанная лианами к бамбуковой палке, концы которой упирались в плечи папуасов, ждала своей печальной участи. Ее закалывали копьем и, теплую, еще вздрагивающую, костяными ножами кромсали на порции...

Перед вечером Маклай направился в Гарагаси. Пиршество папуасов продолжалось. Ему не скоро суждено было завершиться, потому что далеко не всё было съедено и не весь кеу был выпит.

Гремели барумы, им вторили пронзительные бамбуковые трубы. На деревьях замирали желтоголовые какаду, прислушиваясь и запоминая далекие звуки, чтобы попытаться повторить их.

Маклай отыскал то место, где росла саговая пальма. Обрубок ее прямого ствола хранил отметины каменных топоров. Цветущую саговую пальму Маклай никогда не видел. Эта пальма цветет один раз в жизни и, взрастив плоды, умирает. Папуасы рубят дерево за два-три года до цветения, добывая его питательную и вкусную сердцевину.

Так и не суждено было саговой пальме полыхнуть предсмертным великолепием своего цветения, отдав ему все соки, всю красоту, всю жизнь. Лишь клочья лиан, оборванных при падении дерева, валялись вокруг...

Маклай вышел на тропу. В метре от него она, как змея, исчезла в зарослях. Но он знал, что она не исчезнет, что за поворотом она снова вынырнет и запетляет по джунглям.

Тропа вела в Гарагаси.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу