На суше и на море 1983(23)

ЭДУАРД МЫСЛОВСКИЙ

ТРУДНЫЕ МЕТРЫ К ВЕРШИНЕ

Очерк

Третье мая. Последняя ночевка перед вершиной. Высота 8500 метров. Наша палатка на ветру среди белых снегов кажется совсем крошечной. Я иногда позже, прокручивая все в памяти, смотрел на нее как бы со стороны, и мне уже потом становилось страшно. Она казалась затерянной и одинокой. И в ней два человека. Два человека, которые ни о чем друг с другом не говорят, ни о чем друг друга не просят, не пытаются согреться, спрятать замерзшие руки и ноги в теплый мешок, ни о чем конкретно не думают—нет сил. Даже не спят, а так, полудремлют... Ждут утра. На такой высоте люди не спят... Двое ждут утра, и им холодно.

Человек может привыкнуть ко всему, но к холоду привыкнуть невозможно. Это говорил Амундсен, знаменитый полярный исследователь, достигший Южного полюса. Он знал, что говорил. Он испытал холод на себе. Холод проникает повсюду: в палатку, спальные мешки, теплую одежду. Даже, кажется, сквозь кожу. И от него никуда не деться.

Володя Балыбердин ворочается с боку на бок. Боится пропустить рассвет—опоздать на вершину. Скоро начнет светать. Мы должны будем выйти вверх. Встанем в пять утра, поставим примус, разогреем чай и начнем собираться. До вершины останется 348 метров: 348—туда и 348 — оттуда. Но идти мы их будем больше 20 часов. Почти сутки.

А потом мы вернемся, и Володя скажет, что никогда еще не был так близок к концу.

Но все это произойдет позже. А тогда, в шесть утра, мы молча соберемся и молча пойдем вверх...

Ровно два месяца назад, ранней весной, 2 марта, мы улетали из Москвы. Пасмурной, холодной Москвы. Шел снег. Как всегда, куча дел оказалась оставленной на последний день, и он прошел в суете. Наша группа уезжает первой: Коля Черный, Володя Балыбердин, Володя Шопин, тренер экспедиции Анатолий Георгиевич Овчинников и я. Мы до приезда основной команды должны выбрать место для базового лагеря и проложить путь через ледопад Кхумбу.

Днем тороплюсь домой—хоть немного побыть в семье. По дороге покупаю торт, курицу, шампанское. Все собрались—жена, две дочки, приехала мама. Будем прощаться. Молчим перед дорогой.

В аэропорту суета. У нас перегруз почти на сто килограммов. Надо доплачивать. У кого-то не оказалось нужных медицинских справок, и его не хотят сажать в самолет. Требуют справки. Их привозят на такси из дому.

Наконец попадаем в самолет. Занимаем места и ждем взлета. Наверное, только когда наш самолет оторвется от земли, можно вздохнуть облегченно—не высадят. Выезжаем на взлетную полосу, долго грохочем, разбегаемся и взлетаем. Ну вот и все...

Я хорошо помню тот день. Окончательное решение врачей было таким: 6000 метров высоты для меня—предел. Выше нельзя. Это сразу сделало мое пребывание в экспедиции делом ненужным и бессмысленным. 6000 метров — высота для Эвереста до смешного мала. Все. Теперь можно ехать на юг, загорать на пляже, купаться в море.

Столько лет мечтать о вершине, готовиться к ней, ждать — и вот теперь любоваться на нее с высоты 6000? И знать, что это была единственная в твоей жизни возможность подняться туда. Тебе за сорок. Этой горы у тебя больше не будет.

Но врачам моя гора была, естественно, ни к чему. В общем-то я их понимаю—каждый делает свое дело: я—свое, они—свое. В конце концов они вроде как бы обо мне заботились: усиленно убеждали, что у меня сердце болит, а я это от них скрываю. От таких убеждений оно и в самом деле могло заболеть. Но у меня не болело. И потом я же не новичок в горах, бывал на многих труднейших восхождениях — свой организм знаю неплохо.

...В конце-концов окончательное решение было такое: не выше шести тысяч. Вот и все, думал я, устало возвращаясь из спортивного меддиспансера, был Эверест, и нет Эвереста.

Трудно сказать, чем всегда была для нас эта вершина. Что это была за гора! Мы знали о всех попытках штурма Эвереста, о всех поражениях и победах. Мечтали об этой горе, но по разным причинам организовать советскую экспедицию все не удавалось. И многие поколения наших альпинистов так и состарились с этой мечтой.

Когда я был студентом, занимался альпинизмом в МВТУ. Мы копили весь год деньги на путевку в альплагерь, отказывая себе в еде, подрабатывали ночами, но путевку покупали. А как мы добирались до гор! Денег на дорогу у нас, естественно, уже не оставалось. Мы брали на всех один билет, сажали кого-то, вручали ему все грузы, а сами в этом же поезде ехали «зайцами».

Тогда, конечно, восхождения у нас были не сложными, мы еще только учились ходить в горах. Постепенно маршруты становились все более трудными, мы—все более опытными, а Эверест по-прежнему оставался мечтой. И вот теперь наконец есть реальная экспедиция, реальная возможность взойти на эту гору, а у меня эту возможность отобрали. Глупо это...

Все решил Евгений Игоревич Тамм, руководитель нашей экспедиции. Он мне сказал: «Поехали. Разберемся на месте». Это была уже надежда. Хоть небольшая, но все-таки. С ней можно было лететь в Непал.

...10 мая мы вылетели из Катманду в Луклу — местечко в шести днях ходьбы от подножия Эвереста. Туда должны были прибыть наши грузы, но они не пришли. Мы с Колей Черным остаемся их ждать, хотя времени уже совсем нет. Надо идти ставить базовый лагерь. График срывается. От нечего делать осматриваем окрестности.

Местное население живет бедно, но оптимизма хоть отбавляй. Веселые, любопытные, все они хотят знать, все им интересно, непосредственные и доверчивые, как дети. Многие из них работают носильщиками—таскают грузы для экспедиций, этим и кормятся.

16 марта. Наконец-то мы в базовом лагере. Сразу же включаемся в работу—ставим палатки. И вовремя—начинается сильный снег. Забираемся в палатку и в тепле обсуждаем наши проблемы. Завтра уже выход. Отдыхать некогда. Пойдем искать дорогу через ледопад Кхумбу. Скоро придет основная группа.

Наутро, чуть начинает светать, наскоро завтракаем и выходим на ледопад. Идем связками: я с Колей Черным, Володя Балыбердин с Володей Шопиным. То тут, то там встречаются обрывки веревок, лестниц от чьих-то старых экспедиций. На ледопаде можно работать только с утра: днем солнце начинает припекать, и становится опасно. На следующий день мы с утра снова работаем в ледопаде. На следующий день—снова... Ледовая проза жизни.

В высотных экспедициях на вершину приходится один лишь миг. А перед этим недели перетаскивания грузов, обработки маршрута, установки лагерей. В общем изнурительная работа на высоте, от которой, честно говоря, иногда немного тупеешь. У нас как-то раз был такой разговор: Евгений Игоревич попросил нас проявлять наверху больше инициативы м творчества, конечно не нарушая основных приказов. А кто-то из ребят, кисло улыбаясь, возразил: там, наверху, не до творчества, там ходишь, говоришь и думаешь почти как робот.

Кстати, именно поэтому очень важно, с кем ты идешь в одном связке. Там, вверху, знакомиться с человеком, узнавать его характер уже поздно. Надо чувствовать друг друга и доверять товарищу. Иначе тяжело. Раньше я очень долго ходил в одной связке с Валей Ивановым. Мы с ним дружили более двадцати лет, прекрасно понимали друг друга, могли целый день идти и молчать, вечером поставим палатку: «Ку-ку... До завтра!» На следующим день снова в путь.

Дело не в том, какие у людей характеры. Они могут быть самые разные. Важно просто знать, что твой товарищ тебя не подведет. В этой экспедиции мы с Валей оказались в разных четверках. Он руководил одной, я—другой. Тут я был сначала в одной связке с Колей Черным, а потом с Володей Балыбердиным.

С Колей работать легко. Мы уже хорошо знали друг друга по прежним восхождениям, и, хотя характеры у нас совсем разные, работали мы нормально и старались идти на взаимные уступки. Коля тонко чувствует настроение в команде. Наверное, поэтому за ним утвердилась шутливая репутация: умеет предсказывать невероятные исходы восхождений. А для солидности он облекает это в игру: раскладывает пасьянс. На самом деле просто Коля понимает: что-то в группе не так, какое-то напряжение, внутренняя тяжесть, что ли, или отношения не те. Предрекает: «Сегодня идти не стоит, ничего хорошего не будет». И грустно добавляет: «Пасьянс не сошелся...»

Сегодня мы отмечаем день рождения самого юного нашего товарища—Миши Туркевича. Ему 29. Чисто символически выпили по рюмочке. Слушаем магнитофон. Чувствую, что настроение что-то не очень веселое, как-то не по себе. Мучает неопределенность. Все время надо мной висит запрет врачей—6000 метров...

Ухожу в палатку, читаю книгу. Стараюсь вспомнить что-нибудь веселенькое. Например, наши сборы в 1975 году у ледника Гармо. У нас там проводилось множество разных соревнований и конкурсов. И почти везде я занимал последние места. И только одно— «плавание в тазу»—мне удалось выиграть. Суть «плавания!» была проста—в таз с водой засовываешь голову, а все вокруг стоят и смотрят, сколько ты так протянешь. Проверяется твоя стойкость при отсутствии кислорода. А в конце сборов, как самому проигравшему, мне дали утешительный приз—батон за 13 копеек.

Меня многие считают покладистым, мягким, сговорчивым. Это не совсем так. Просто я терпелив. Есть люди, с которыми ты хочешь быть вместе, а есть, с которыми не хочешь. И таких, как правило, больше. Но общаться надо уметь со всеми.

Мало ли чем и кем ты недоволен. Вот и жена у меня тоже, наверное, давно уже недовольна, что я каждое лето уезжаю в горы. Мало того, что мужа дома нет, приходится и волноваться за него: с головой он спустится со своей вершины или без. За всю нашу с женой совместную жизнь мы и разу ее день рождения вместе не справили. День рождения у нее летом, а летом я всегда уезжал. Думаю, ей это порядочно надоело, но она терпит. Потому что пытается меня понять... Ладно, хватит. Завтра новый день, рано вставать и идти работать на ледник. Надо спать.

Встаем в четыре утра. Очередь работать нашей четверке. Небо серое, тоскливое. Холодно. Безнадежно хочется спать. Сейчас бы назад, в теплые мешки...

На высоте 6100 метров ставим две палатки, собираемся идти дальше, однако видимость резко ухудшается. Идти нельзя. Забираемся в палатку, лежим, разговариваем. Утром с нетерпением ждем солнца. Его нет. А видимость все такая же плохая. Но не идти нельзя. Приходится следить за каждым шагом, чтобы не провалиться в замаскированную снегом трещину... После связи но радио с Таммом в 2 часа дня ставим палатки и начинаем готовить обед. В 8 часов ложимся спать. День был тяжелый, но, кажется, мы справились. Под шуршание снега блаженно погружаемся в сон...

А поспать в эту ночь нам, увы, не удается. К двенадцати поднимается легкий ветерок, который очень быстро переходит в ураган. Палатка начинает гудеть и трястись. Обрывается сначала одна оттяжка, потом другая, потом третья. Лежим, молчим. Надо выходить, что-то делать. Если сорвет палатку, мы останемся в такой ураган на леднике без прикрытия. Тогда до утра не дотянем.

Мрачно вспоминаем, как эта самая палатка перед восхождением проходила проверку в аэродинамической трубе и выдержала там все предлагаемые ей испытания. Такого, видно, не учли.

Продолжаем молча лежать в полной темноте. Чего-то ждем. Каждый, наверное, надеется, что кто-то встанет первым. Хотя понятно, что вылезать скоро придется всем. Чувствую: шевелений нет. Одеваюсь, собираюсь и выползаю. Ветер валит с ног. Смотрю, Володя Балыбердин тоже ползет, потом другие. Работать приходится голыми руками, иначе веревки не связать. Руки коченеют, не сгибаются. Кое-как заканчиваем работу и ложимся спать.

И тут ветер начинает палатку в буквальном смысле рвать на куски. Образуется дыра, в нее врывается ветер и снег. Балыбердин затыкает дыру своим телом—ложится в спальном мешке к ней спиной. Остается ждать: сорвет или не сорвет. Если сорвет, не переночуем. Ураган грохочет так, что кажется, на палатку несется огромный реактивный самолет...

Как только начинает светать, решаем, что надо, как говорится, сматывать удочки. И как можно скорее. В спешке собираемся и не находим пуховую куртку Шопина—в ту черную дыру утянуло. Он надевает пуховой жилет, закутывается в теплые вещи и скорее вниз—в базовый лагерь.

Наверное, если бы горы могли говорить, они бы точно выразили свое удивление: «Ну чего им тут надо? Что они все сюда лезут и лезут—мерзнут, мучаются, суетятся, калечатся, выясняют между собой отношения? И кому это надо вообще?» Лично у меня самого такие мысли возникали не раз. Иногда на каком-нибудь восхождении стоишь целый час на одном месте — в неудобной позе, страхуешь товарища, а то и вовсе на одной ноге, как цапля, и никуда не можешь отойти. За шиворот падает снег, руки и ноги отмерзают, хочется есть, пить, спать, но стоишь и так безнадежно думаешь: «Ну кто тебя сюда загнал? Скорей бы уж вниз, домой, чтоб не видеть этих гор и не слышать о них!»

Кстати, любопытная закономерность: в горы в основном ходят люди технических специальностей. Очень мало среди альпинистов историков, писателей, журналистов, философов. А почему? Непонятно. Наверное, писатели и философы очень много думают. А в горах на высоте мысли короткие: как бы долезть, не сорваться, не улететь. Мыслишь геометрически: от точки до точки. А если очень часто задавать себе вопрос: «Зачем это надо?», то хорошо тебе будет очень редко.

24 марта — официальное открытие экспедиции и начало работы уже непосредственно на горе. Мы, как и положено, собрались все на торжественную линейку, подняли флаги Непала и Советского Союза. Аплодисменты, киносъемка, речи... Через некоторое время Сережа Бершов по рации торжественно сообщил, что в скалу горы Эверест вбит первый крюк. Теперь вверх!

Еще в Москве у нас был подробно разработан график нашего восхождения: каждая из четверок должна по плану сделать три выхода вверх на обработку маршрута и установку лагерей. А последний, четвертый выход — сразу на вершину. Но в действительности все вышло не совсем так гладко, как мы запланировали. Маршрут был новый, он оказался труднее, чем мы предполагали, погода плохая—и график временами сбивался.

Нашей группе везло на внимание прессы. Перед нами вышла работать группа Иванова, вышла, почти не отдыхая, сразу же после прихода в базовый лагерь. Времени на отдых не было—график торопил. Ребята, прокладывая путь во второй лагерь, прошли 16 веревок, но подходящего места для лагеря так и не нашли. Мы выступили вслед за ними и, проработав весь день, нашли наконец это место. В Москву полетело сообщение: «Группа Мысловского установила второй лагерь». В Москве насторожились—второй лагерь был выше моего запрета на высоту. Е. Тамм, правда, уже передавал радиограммы, что я в хорошей форме и работаю нормально.

Затем отправилась группа Казбека Валиева—наши алмаатинцы. От второго лагеря очень сложный участок — разрушенные скалы. Ребята прошли семнадцать веревок блестяще. Однако веревки кончились, и им ничего не оставалось делать, как спускаться вниз. Снова наша очередь. Прошли три веревки и установили третий лагерь.

В Москву опять передали: «Группа Мысловского установила третий лагерь». Выходило так, будто никто другой не работает, одна группа Мысловского за всех вкалывает. И при том того самого Мысловского, которому врачи вообще запретили работать на высоте. Из Москвы пришел очередной запрос. Тамм сообщил, что я чувствую себя нормально и нужен экспедиции. Он за меня отвечает.

Честно говоря, это неприятное состояние, когда ты можешь кого-то подвести. Да еще не сам лично, а твое сердце. Меня так убедили, что оно должно непременно заболеть, что я все время ждал этой боли и потому внимательно за собой следил. Боялся подвести Евгения Игоревича. Работал не торопясь, не перегружаясь, из-за этого получалось, что я работаю медленнее обычного.

В лагере первая крупная неприятность. По рации сообщают: во время одного из выходов вверх на высоте тяжело заболел Слава Онищенко. Горная болезнь в опасной форме. Узнаем, что он даже не смог сам поговорить с Евгением Игоревичем. Значит, совсем плохо. Славу срочно спускают. Мы с Володей Балыбердиным в темноте выходим в первый лагерь, готовим место ночевки для Славы.

Наконец видим: идут! Идет Слава сам, но его поддерживают с двух сторон ребята. Ему дают большую порцию кислорода—три литра в минуту. Это его и спасает. Размещаем Славу. Поим чаем. Ночь проходит тревожно. На следующий день его уводят вниз. Грустно... вот уже первый участник выбывает из команды восходителей. Последует ли за ним кто-нибудь еще?

Устанавливаем третий лагерь на высоте 7850 метров, и спускаемся в лагерь два. Приболел Володя Шопин—жаловался на ноги. У Коли Черного появился кашель и сильно болело горло. Стал пропадать голос. Он говорил так тихо, что мы грустно шутили: «Опять Коля раскричался». Ребятам пришлось уйти вниз. Они уходили расстроенные: во-первых, переживали, что оставляют нас одних, во-вторых, сами выбиваются из графика, значит, их восхождение будет в какой-то мере под сомнением. Но оставаться в таких случаях нельзя. На высоте любая болезнь прогрессирует с огромной быстротой.

Кашель поначалу мучил нас всех. Утром, когда мы просыпались, по всему базовому лагерю, из всех палаток раздавался хриплый кашель. Прямо не альплагерь, а туберкулезный диспансер.

В 19 часов поднялся к палатке третьего лагеря. Опоздал к вечерней связи. Меня встретил взволнованный Володя. Евгений Игоревич внизу тоже волнуется. «Ну вот,— сказал я,— кажется, все нормально...»

Проводив ребят вниз, мы с Балыбердиным решили немного подняться по направлению к четвертому лагерю. Володя шел впереди, без кислорода, я медленно, с трудом передвигая ноги, за ним. Высота подходила к отметке восемь тысяч метров. Мы на такой высоте еще никогда не были. Иду медленно. Ноги свинцовые.

Иду и думаю: «И все-таки идти можно...» И мы идем!

Итак, наша группа сделала три своих обязательных рабочих выхода наверх. Свое отработала. Теперь по плану мы должны идти на вершину. Но перед этим нашей четверке нужен отдых. Решаем с Таммом и Овчинниковым, что спустимся вниз морально отдохнуть от этих голых серых камней. Потом так же сделают и другие четверки.

В книге Короленко «Дети подземелья» есть слова, что серые камни высасывают из людей жизнь. Вот и тут вроде этого. Хочется чего-то живого, яркого, закрываешь глаза, а перед тобой серые камни, белый снег—и больше ничего.

Внизу долго бродим по лесу. Находим место, где мы никого не видим и нас никто, лежим на траве. Вечером организуем роскошный ужин. Спать ложимся при звездах. И так теперь будет четыре дня.

Через два дня нас вызвала база. Шопину и Черному приказано возвращаться назад в лагерь, готовиться к выходу наверх — переносить кислород из одного лагеря в другой. Мы ничего не можем понять. Ведь наша четверка на отдыхе, еще и двух дней не прошло! Все страшно расстроены. Молчим. Понимаем, что наша четверка отныне разбита, вместе нам уже восхождение не сделать. Я не понимаю, зачем понадобилось нас разбивать? И почему именно нас? Но приказ есть приказ.

Расстроенные, ребята собираются уходить. Мы с Володей встаем и решаем идти с ними. Вместе пришли, вместе уйдем. Да и отдыхать, честно говоря, уже не хочется...

Володя Шопин и Коля Черный вместе с шерпами уходят поднимать кислород из второго лагеря в третий. Шерпы потихонечку начинают сдавать. Коля идет первым и постоянно уговаривает их идти дальше. Так они проходят десять веревок. Пошел снег — скалы стали скользкими. Срывается один шерп, потом другой. К счастью, все обходится, но идти дальше они отказываются.

Коле становится хуже: от боли в горле почти не может говорить. Он возвращается в первый лагерь. К этому времени в базовый лагерь вернулись все четверки. Они сделали свои обязательные три выхода вверх, и по идее теперь надо было начинать штурм вершины. Но так уж получилось, что пятого лагеря на высоте 8500 еще не было. Не успели поставить. А без него начинать штурм нельзя.

Значит, кому-то надо было идти и ставить пятый лагерь. А что такое ставить пятый лагерь? Это снова тяжелые дни работы на высоте, а потом спуск вниз, и останется ли потом возможность взойти на гору—неясно. Скорее всего нет. К этому времени как раз должен начаться муссон.

Идти из пятого лагеря прямо на вершину? То есть проработать три дня на отрезке от 8250 до 8500 метров, а потом без отдыха вверх? На такой высоте ни отдых, ни сон силы уже не восстанавливают. Скорее всего и это нереально.

Решаем, кто пойдет. Иванов против того, чтобы шла его группа. Он считает, что ребята еще не отдохнули. Да и после того как они установят пятый лагерь, шансов попасть на вершину у них мало. В общем-то он прав. Остальные группы тоже уходят на запланированный отдых вниз. Идти нам? Но нас с Володей двое. Двоим нам будет еще тяжелее справиться с этой задачей. Но мы—вроде как отдохнувшие.

Мы с Володей все обсудили. Кто-то ведь должен это сделать. Мы все понимаем—идем работать, и шансов на восхождение мало. Но попытаться взойти на вершину обязательно надо, у нас просто нет другого выхода. Сделаем все, что сможем...

Готовимся к выходу. Перебираем рюкзаки, подгоняем к ботинкам кошки. Идет снег. Лагерь полупустой, все группы уп!ли на отдых вниз.

Собрались, лежу отдыхаю. Думаю о нашей команде. Какие мы? У нас прекрасные ребята, прекрасные альпинисты, почти каждый— лидер в своей прежней команде, ни разу не было случая невыполнения приказа. В общем все сделают как надо. Жалко только, что мы раньше мало знали друг друга. Наверное, самый оптимальный вариант команды—это команда, уже давно ходившая вместе. Вот у нас есть алмаатинцы. Они вместе в горах уже давно. Все друг о друге знают, понимают друг друга с полуслова. Им легче.

Вообще команда—сложная штука. Интересно, что почти все международные экспедиции кончались неудачами, хотя там были лучшие альпинисты из разных стран. А дело в том, что в этих экспедициях никто не хотел работать друг за друга, идти за кого-то вверх, вкалывать, ставить лагери, носить еду, которую потом съест кто-то другой. Они же друг друга не знали. Зачем было стараться?..

27 апреля. Сегодня все просыпаются рано, собираются провожать нас с Володей Балыбердиным вверх. Последние сборы, легкий завтрак—и мы уходим. Ребята смотрят нам вслед.

Я иду впереди, как вдруг слышу сзади легкий треск. Оборачиваюсь— Володя стоит по колено в воде, утренний лед не выдержал. Решаем отойти подальше и переодеться, когда провожающим нас не будет видно. Я прошу Володю немного потерпеть. А то смех ведь: пошли штурмовать вершину и провалились, не пройдя и сотни метров.

Отойдя чуть подальше, остановились и сели. Володя надел мои запасные теплые носки, и мы зашагали снова. Сначала ноги у Володи мерзли, но потом выглянуло солнышко и высушило мокрые ботинки. Я про себя улыбнулся: «Суеверные люди, наверное, испугались бы такого начала пути и повернули назад».

Мы решили двигаться не спеша, чтобы приберечь силы на последующие дни. В первый лагерь поднялись, когда там еще были Володя Шопин и шерпы. Они собирались спускаться вниз. Решаем с Володей Балыбердиным попросить одного из шерпов — Наванга— идти с нами вверх, помочь с грузами: втроем намного легче. Тем более что Наванг не участвовал в переноске кислорода из второго лагеря в третий—у него были обожжены глаза. Я прошу у Евгения Игоревича разрешения, что в случае удачи Наванг пойдет с нами на вершину.

В третьем лагере во время ночевки Наванг долго молился. Нам с Володей он повязал на шею красные ниточки, освященные ламой, листочки с молитвой разбрасывал по ветру, и ветер нес их в сторону Эвереста. В общем все было обставлено в лучшем виде. А самое печальное: пока он молился, я никак не мог заснуть. Наконец наш друг угомонился, но до рассвета оставалось уже совсем немного.

С утра, не выспавшись, двинулись в путь. Володя ушел вперед.

За ним—Наванг, а после—я. Поднялись немного, смотрю: Наванг остановился. Я подошел к нему, спрашиваю: «В чем дело?» На глаза показывает—снова болят. Прошли еще несколько метров, Наванг опять останавливается. Подхожу, а он: «Извините, не могу. Не пойду...» А у самого слезы на глазах. «Ладно,— говорю,— спускайся вниз».

Не может,— значит, не может. Шерпы — ребята честные. Они старались нам помочь, чем могли. Но горы они не любят. Вернее, слишком любят, до обожествления. Идут вверх и боятся божьего гнева. Молятся, просят их простить, клянутся, что лезут не по своей воле.

Пока я с Навангом выяснял отношения, Володя ушел вверх, разрыв между нами был где-то часа в полтора. Но мы видели друг друга и даже могли переговариваться. Идти становилось все труднее, ноги не слушались, дыхания не хватало. Рюкзак, и без того не легкий, от усталости и высоты казался тяжестью непомерной.

А тут еще повалил снег, скалы сделались скользкими—идти стало совсем трудно. В общем дотемна уже никак не успеть. Снял рюкзак и пошел вверх налегке, решив, что с утра спущусь за ним. Утром Володя пошел вверх — в сторону пятого лагеря, а я—вниз, за оставленным грузом.

Я уже почти подходил к четвертому лагерю. Оставалось совсем чуть-чуть. Впереди был очень трудный участок. Правда, небольшой— всего три метра, зато три метра отвесной скалы. Володя дал мне с собой второй зажим для веревки. И тут я допустил просчет. Не отрегулировал длину веревки, один зажим подошел вплотную к другому и примерз к веревке. Я попытался его отодвинуть, но у меня не хватило сил—тяжелый рюкзак тянул вниз.

Все произошло моментально, ноги потеряли опору, ощутили пустоту. Еще секунда—и я повис на веревке почти горизонтально. Разгрузить зажимы и освободить их не удавалось. Пока боролся, стараясь выбраться, силы иссякли. Дышать становилось все труднее и труднее...

И тут до меня дошло—кончился кислород. Еще немного, и я потеряю сознание. И тогда все. Останусь висеть на этой веревке, пока не замерзну.

Последняя надежда выбраться отсюда—освободиться от рюкзака. Стащил рукавицу—рука мгновенно закоченела от холода. Единственной мыслью было: «Быстрей! Могу не успеть». Кое-как стащил рюкзак на руку, но рука не смогла его удержать... Рюкзак полетел вниз. А вместе с ним мои запасные рукавицы, веревки, крючья, кошки, кислород...

Едва держась на ногах от усталости, добрался до четвертого лагеря. Говорю: «Вот, пришел...» Володя Балыбердин, наверное не менее измученный, чем я, отдыхал, замерзшими руками пытаясь зажечь примус, чтобы подогреть чаю. Известие о том, что у меня все улетело вниз, он принял молча—огорчаться не было сил.

Утром Володя из чехла палатки соорудил для меня небольшой рюкзачок-котомку, и мы с ним пошли наверх. От вчерашнего срыва осталось чувство досады и напряжения. Хотя известный наш альпинист Виталий Абалаков как-то раз в шутку сказал, что каждыйуважающий себя восходитель раз в три года обязательно должен сорваться.

3 мая. Последняя ночевка перед вершиной. Ночь прошла в полусне, у меня даже не оставалось сил снять ботинки. Володя ворочается. Холодно...

Действительно, человек может привыкнуть ко всему, только не к холоду. Можно привыкнуть к страху. В принципе страх даже чувство полезное. Он делает тебя более осторожным, рассудительным. И потом, переборов его, ты в чем-то сам изменяешься. Когда-нибудь это стоит испытать каждому.

Итальянский альпинист Рейнгольд Месснер —единственный, совершивший восхождение на Эверест в одиночку и без кислорода,— потом вспоминал о своем страхе: «Иногда страх превращает меня в дрожащий комочек, мне хочется съежиться, вжаться в стенку, плакать и, главное, не смотреть вниз. Мне страшно, что испугаюсь одиночества и не устою».

И я ему верю. Страх в горах—чувство знакомое. Страх. Но не ужас. Ужас переходит в панику, а паника в горах — это конец. Месснер ходил в горы один, он рассчитывал только на себя. Это жестокая игра. Впрочем, достойная восхищения. У нас в стране запрещено ходить в горы в одиночку, считается, что это излишний риск. Месснер же полагал, что только один человек может ощутить себя по-настоящему свободным, сильным, ощутить великолепное одиночество, а, иначе говоря, может быть, счастье.

Не знаю, возможно, он и прав, но мне лично кажется, что ходят люди одни часто потому, что не могут найти себе партнера, с которым хотят и могут пойти вместе. Другое дело — уметь ходить одному. Вот это необходимо.

Скоро рассвет. Горы начнут светлеть, станут золотистыми, потом нежно-рыжими, потом вспыхнут ослепительно красным светом.

Но мы все это почти не заметим. Мы встанем, попьем чаю и пойдем вверх. У нас впереди — 348 метров. 348 метров тяжелой работы. А сил уже совсем мало. Мы пойдем молча вверх — Володя впереди, а я за ним, медленно передвигая ноги, останавливаясь на секунду, чтобы передохнуть, взглянуть вперед, а затем продолжить этот короткий бесконечный путь.

Я стоял перед выбором: то ли увеличить подачу кислорода и, значит, пойти быстрее. Но тогда возникает опасность, что кислорода не хватит на обратный путь. Уменьшить, поэкономить? Значит, резко сбросить темп движения. После стольких дней работы на высоте без отдыха сил с каждым часом и так остается все меньше и меньше.

Я выбрал первое — увеличил подачу кислорода. Володя шел впереди без кислорода, мы часто останавливались, переводили дыхание, чтобы собраться с силами и идти дальше. Мы шли и шли, а вершины все не было и не было. Володя, отчаявшись, передал по рации: «Сколько же можно?!»

...А вскоре он ступил на вершину. Через несколько минут на нее взошел и я. Сел на снег—ну вот и все. Приехали. Дальше идти некуда. Потом меня будут много и долго расспрашивать, что я чувствовал в эту минуту. Счастье? "Вряд ли. Восторг? Нет. Облегчение? Усталость? Может быть—не помню...

Помню сине-белый купол неба, белый, до боли белый снег, холод, свободу, пустоту, молчащего Володю... Вдали Тибет, рыжие скалы, облитые солнцем. А потом появились облака, и ослепительное видение исчезло.

Мы исполнили ритуал, сфотографировали друг друга. Теперь надо идти вниз. И вниз, похоже, будет идти труднее. Мы это уже понимали. Кислород на исходе, силы тоже. Времени—три часа дня. Для вершины это слишком поздно.

Через два часа начнет темнеть. Надо успеть дотемна спуститься в пятый лагерь, иначе нам предстоит холодная ночевка, которую мы вряд ли перенесем...

Володя все понял раньше меня. Мы в пути были уже шесть часов, а не прошли и ста метров. Наступает темнота. Володя включил рацию: «Кончился кислород, и нечего пить. Кажется, мы не успеваем...» — сказал он.

Не успеваем... Альпинисты хорошо понимают эти слова. Ночевку на такой высоте без палатки, горячего питья и кислорода не переносил почти никто. Для себя я решил, что мы будем идти не останавливаясь всю ночь, пока не доберемся до пятого лагеря. Будем идти, пока сможем. Двигаться—значит жить.

Я не хотел вызывать на помощь ребят. Кто-то из-за нас может потерять возможность подняться. Володя решил по-другому. И теперь, вспоминая ту ночь, наш путь и зная все про свои руки, я думаю, он поступил правильно.

Из пятого лагеря нам навстречу вышли Сергей Бершов и Миша Туркевич. Через некоторое время мы почувствовали, кто-то идет. Услышали голос: «Где вы?» А еще через несколько минут, страшно обрадовавшись, увидели ребят.

Они принесли горячий чай и кислород. Потом мы сидели, пили чай и отдыхали. Сергей спросил:

— Вы как?

— Нормально.

— Идти сможете?

— Сможем.

— Мы хотим подняться вверх, а потом вас догоним.

— Давайте.

Туркевич связался с Таммом, объяснил ситуацию, попросил разрешения на подъем. Тамм сказал: «Нет». Потом замолчал.

Что он решал в эти минуты, когда четыре человека ночью на высоте 8750 ждали его ответа? Надеялся ли он на наши с Володей силы? Мечтал ли увидеть на ночной вершине советских альпинистов? Или просто прикинул, что в пятом лагере сейчас Ефимов и Иванов и, если мы среди ночи придем туда вчетвером, никто из нас не отдохнет—палатка-то одна. И Тамм дал «добро».

Луна ярко освещала скалы и нас четверых у края черного неба. Постояв еще секунду, мы расстались. Ребята направились вверх, а мы вниз.

С каждым метром мы шли медленнее и медленнее, иногда останавливались совсем, временами мне казалось, что надо сесть и не двигаться. И сразу станет хорошо, тепло, спокойно и ничего больше не понадобится...

Мы остановились у крутого спуска. Дальше идти рискованно: скалы стали совсем скользкие, а кошек у нас не было. Мы отошли немного влево от основного пути, стали ждать Бершова и Туркевича. Время остановилось. Мыслей не было. Сидели и молчали... Через час ребята нас догнали. Они побывали на ночной вершине! Мы обули кошки и пошли вниз. Торопились спуститься, пока светит луна. Внезапно луна скрылась—и мы провалились в темноту. Продолжали двигаться медленно, на ощупь, как в полусне.

А потом начался рассвет, спасительный рассвет. И все самое страшное сразу осталось позади.

В пять утра мы пришли в пятый лагерь. Встреча была короткой. Ефимов и Иванов торопились на вершину. Поздравив и напоив нас чаем, они ушли вверх, освободив нам палатку. И тут я впервые понял, что почти не чувствую рук. Ребята стали растирать мне кисти, и я ощутил боль. Пальцы не гнулись. Сережа Бершов связался по рации с доктором, и тот приказал немедленно начинать делать уколы, благо в пятом лагере была аптечка.

Ребята торопились добраться скорее до третьего лагеря и поэтому решили идти не останавливаясь. Но я уже с трудом передвигал ноги и очень хотел пить: наверное, давали себя знать обмороженные руки. Когда спустились в четвертый лагерь, я сказал, что никуда больше не пойду, пока не попью чаю и не посплю хотя бы минут пятнадцать. Лег, уткнулся лицом в рюкзак и провалился в сон.

Когда я проснулся, в лагере никого не было, ребята уже двинулись в путь. Надо было догонять их—скорее спускаться. Каждый раз, когда приходилось браться за что-то руками, пальцы сводила боль.

Через некоторое время я почувствовал себя хуже и остановился, чтобы поправить кислородную маску. Пальцы в перчатке не двигались, я решил ее снять, но рука ворочалась плохо, перчатка выпала и ушла вниз. Останавливаться было нельзя, так что дальше пришлось спускаться без перчатки. Я не переживал из-за рук—не было сил. Впрочем, до меня еще не дошло, что с ними. Я хотел лишь одного: скорее спуститься, и тогда, мне казалось, все будет хорошо, все встанет на свои места... На мое счастье, через какое-то время я увидел поднимавшегося наверх Казбека Валиева и попросил у него запасную пару варежек. С трудом натянул их на окоченевшие руки.

Из третьего лагеря мне навстречу вышел Сережа Бершов: Евгений Игоревич уже волновался внизу, что меня долго нет. В лагерь пришли, когда было уже совсем темно. На следующий день стали спускаться дальше.

С каждым часом я все больше и больше ощущал растущую боль в руках.

Вот и все. На леднике нас уже ждали — бежали навстречу... Улыбались, обнимали, спрашивали, поздравляли. Забрали наши рюкзаки, напоили вкусным питьем, о котором я так долго мечтал.

В лагере весь вечер было шумно и весело. Готовился праздничный ужин. Наш шеф-повар Володя Воскобойников пообещал даже испечь торт. Шерпы смеялись и танцевали—радовались, как дети. Все кругом нас расспрашивали о вершине, о луне, о солнце, о скалах. В этой суете всеобщей радости я даже забыл о боли в руках, об усталости и вообще о том, где мы были.

А потом, на секунду оставшись один, я остановился, сел и вдруг понял: «Вот и все. Была мечта, с ней я жил многие годы. Была гора—самая большая в мире гора, на которой я не был. Была тайна. Была звезда. Была—и нет. И никогда больше не будет».

А потом меня позвали есть торт.

Затем события развивались очень быстро—мои обмороженные руки дали о себе знать. Одни пальцы стали воспаляться и увеличиваться. Другие—усыхать и уменьшаться. Врачи боялись, что я их потеряю, и поэтому говорили, что меня нужно срочно отправить в Москву.

В Москве была весна, два дня я пробыл среди родных, счастливых и радостных, и лег в больницу—небольшой трехэтажный особнячок с аллейкой и фонтаном — Ожоговый центр Института хирургии имени Вишневского. Здесь я был, наверное, самым легким больным. Мне всего лишь резали пальцы. Обезболивающие лекарства после операции я принимать отказался — от них состояние было какое-то дурное. Оно меня раздражало.

Днем ко мне в больницу приходили друзья, родные. Приезжали даже мои студенты, просили обязательно, как только выйду из больницы, присутствовать на защите их дипломов. Словом, народу было полно, и в этой дневной суете, расспросах и разговорах, боли я почти не замечал.

А потом наступал вечер, гости расходились, я возвращался в палату и оставался наедине с собой и со своими руками. И никак не мог отвлечься от этой ноющей боли. Утешал себя, что такая большая гора имела право потребовать за вторжение такую незначительную плату, как мои пальцы.

5 июля прилетели наши ребята. Руки мои стали уже немного подживать, и я смог поехать в аэропорт, чтобы встретить команду. Неделя пролетела незаметно, и постепенно ребята стали разъезжаться по домам—к семьям, к работе.

В один из дней, перед чьим-то очередным отъездом, когда мы сидели и прощались, Коля Черный вдруг грустно улыбнулся и сказал:

— А все-таки нам—тем, кто не поднялся,—лучше, чем вам. У вас была мечта, а теперь ее нет. А у нас осталась. Хорошо, когда что-то остается...

Ребята разъехались по домам, а мы так практически и не побыли вместе. И когда теперь увидимся, неизвестно.

Впрочем, расстаемся—спокойно. Свою задачу наша команда выполнила—мы взошли на эту гору. И это самое главное.