На суше и на море 1983(23)

САВВАТИЙ ШИЛЬНИКОВСКИЙ

ТРОПОЙ БЕРЕНДЕЯ

Новеллы

Главная артерия

Что и говорить, чем-чем, а водоемами природа Вологодской области богата, особенно ее северо-запад. Одних озер более полукилометра длиной свыше тысячи. Судоходные, сплавные реки и речушки несут свои холодные струи лесной водицы, настоянной на черничниках, по Северо-Двинской речной системе в Белое море. А некоторые реки, например Унжа, впадают в Волгу. Есть и загадочные, периодически исчезающие вместе с рыбьим населением озера. Многие речушки и озера называются Черными по темному цвету воды.

На Вологодчине созданы две крупные судоходные водные системы— Северо-Двинская и Волго-Балтийская. Благодаря сооружению Рыбинского и Череповецкого водохранилищ одна река превратилась в огромное проточное озеро, и теперь по Молого-Шекснинской низменности ходят теплоходы. Протяженность водохранилища от низовья Шексны до плотины Пахомовского гидроузла 260 километров— целое море! Его так и называют—Череповецким морем.

Самая крупная водная артерия Вологодчины—Сухона. Она относится к Северо-Двинской речной системе. Длина реки—560 километров. Она вытекает из Кубенского озера двумя рукавами и, соединяясь с рекой Юг, образует Малую Северную Двину, а после слияния с Вычегдой Малая Северная и становится Северной Двиной.

Крута нравом, непостоянна северяночка Сухона, хороша во все времена года! В весенний паводок возле Тотьмы скорость течения местами близка к скорости Ангары—12 километров в час. Теплоходы, идущие вверх, с трудом преодолевают порог Опоки, находящийся в 70 километрах выше Великого Устюга. Разбежавшись для начала, река вскоре, словно одумавшись, течет тихоней, набирая силу на водосборах. При незначительной ширине глубина на судовом ходу на плесах выше притоков Лежи и Вологды в среднем 6—8 метров. Встречаются плесы и до 16 метров глубиной.

Чем дальше бежит, тем больше изменяет характер Сухона. Как зверь, кидается ее стремительный поток от одного берега к другому. Но прочны берега из твердых пород и каменистые гряды-бороны. И, крутя белые хлопья пены в суводьях прижимного течения, с шумом откатываются отбойные струи и устремляются на стрежень.

На подходе к своей старшей сестре—Малой Двине—Сухона наконец смиряет свой нрав. Перед последним плесом волны уже не таранят обрывистый берег заповедного Шиленгского бора, а ласково набегают и, омыв разноцветные камешки на приплеске, спокойно откатываются назад. По склону коренного берега стоят, держась за него полуобнаженными корнями, скрюченные годами сосны. Тут же, цепляясь за выступы, шагают рядом с ними молодые стройные сосенки и, взобравшись наверх, смешиваются с колоннадой стволов соснового бора-черничника.

Великий художник—природа показала здесь все свое мастерство, выплеснув на высокий берег Сухоны зеленое море Шиленгского бора. В нем всегда светло и сухо. Ему не знакомы сумрак и угрюмость. Когда лучи солнца ласкают красновато-золотистые стволы, те кажутся отлитыми из благородного металла. Стройные, согретые солнцем, они гордо держат свои величавые кроны. На фоне могучей колоннады стволов нежным, робким цветком — ветреницей дубравной выглядит тонконогая березка, высматривающая в верхнем ярусе кусочек неба. Мириады сосновых игл смиряют даже сильный ветер. Запутавшись в хвое, он не воет голодным волком, а мерно вздыхает и даже начинает что-то напевать.

С высокого берега заповедного бора взору открывается панорама долины Сухоны. Зеркальная гладь воды с цепочками бон, голубой дымок рыбацких костров, бронзовые от загара ребятишки-рыболовы со своими неизменными спутниками—собаками. Голубые, оранжевые, белые палатки по берегам, словно разноцветные бабочки, присевшие на пригорке. Перелески, желтые квадраты хлебных полей. Сосновые боры—кисличники и черничники—чередуются с березовыми рощами. Увал за увалом уходят к горизонту в лиловой дымке лесные дали, синея глухолесьем. Аромат грибной сырости и хлебный дух полей сливаются воедино.

Не так уж бедна и сегодня рыбьим населением Сухона. Не оскудела и фауна лесов в ее долине. Поголовье лосей умножилось: их ежегодная добыча стала достигать трех тысяч голов. Численность бобров превысила семь с половиной тысяч, они стали сейчас промысловым видом, как и лоси. Аромат свежей ухи из сухонской стерляди известен далеко за пределами области. Не перевелся еще и в самой Сухоне и в ее притоках смелый и вместе с тем осторожный хариус. Нагуливают жирок и судачок, и сиг; не говоря уже о вездесущей зубастой прямой, как полено, щуке, скользком большеротом налиме, тупорылых головлях, лещах-подносах и прочей рыбешке вроде плотвиц и окуньков.

Турина Ерга... Подлинный рай для любителей природы. Еще на подходе к реке слышен разговор прозрачных струй с замшелыми валунами на бырах-перекатах, напоминающий шум удаляющегося реактивного самолета. Круты повороты Ерги! Такие мысы-петли понаделала, что плотогоны здоровались, когда один плот буквально в нескольких шагах проносился навстречу другому. Но в верхнем течении Ерга мирная. Приглянулись когда-то эти места, богатые красной рыбой, красным зверем, птицей, малоземельному крестьянину Гурию с реки Устьи соседней Архангельской губернии. Распрощался он со своей Устьянской волостью, односельчанами и подался с семьей на Ергу искать свою долю. И по сие время урочища на Ерге со следами хутора Гурия старожилы бывшей Нестиферовской волости называют Гуриной Ергой, чаще—просто Гурей.

Бегут и бегут через быры-перекаты Гури, разговаривая о чем-то своем, кристально чистые струи. Серебром сверкают среди валунов в неверном лунном свете, колеблют густые метелки хвощей на застругах. Своя жизнь близ лесной текучей водицы. В ту пору, когда по зеленому ковру берегов разбросают свои голубые цветки незабудки, стонет Гуря гулом мошкары, комариным звоном... Чертит виражи в воздухе пучеглазая стрекоза-коромысло, гоняясь за мошками. Стремительно взмывает в небо и вдруг повисает в воздухе, трепеща целлофаном крыльев. Такова уж охотничья «стойка» насекомого. Словив мушку и отяжелев, опустилась стрекоза на низко склонившуюся над речкой былинку.

Плесь! И нет коромысла. Сбил ее стоявший в струях хариус.

Плесь! И нет черноспинника, угодил в зубастую пасть.

Жадно двигая жаберными крышками, щука заглатывала добычу, медленно отходя в темную глубину омута. И тут увидела обессилевшую плотвичку. Заглотив хариуса, хищница стремглав ударила в нее. Почувствовав неладное, выпрыгнула на полметра из воды. Раскрыв пасть, силилась выбросить живца. Но цепки, остро заточены крючки тройника, надежно удерживают хищницу на жерлице.

Жадности щук не устаешь удивляться. Мало того, что они поедают своих сородичей, птиц, лягушек, схватывают и стараются заглотить рыб, почти равных им по весу. Набив добычей желудок, щука не упустит случая взять еще рыбешку, заглотить которую уже не в силах. Вот и гуляет зубастая по водоему с двумя хвостами.

В пору перволетья, когда над Сухоной сходятся вечерние и утренние зори и прибрежные заросли ивняка оглашаются соловьиными трелями, посидеть с удочкой на берегу—одно удовольствие, а тут еще и такой разговор состоится:

— У вас нет ли девятого номера, хотя бы пяток крючков? Выручите!

— Гм... Девятого? А что?

— Да голавли... На Саралевской заструге... Берут на горох такие, что восьмерка ломается!

— Разве?

— Да хоть вяжи другой подсак. Покрупнее...

В эту пору ценится на берегу Сухоны уловистое местечко: как говорится, кто раньше встал, тот и лапти обул! А попробуй опередить иного рыбака, который днюет и ночует на берегу. Затаив дыхание, часами сидит под крутояром. Не любят такие выставлять напоказ свое рыболовное мастерство, богатый улов... Спроси у него, пусть и учтиво, вполголоса:

— Как лещик, поклевывает? Промолчит или сквозь зубы процедит:

— Поклевывает... Да выплевывает!

Совсем другое дело парни-подростки, особенно сельские. Они всегда готовы поговорить по душам, рассказать о себе. Не уносится временем, жива в памяти одна такая встреча.

«Бежин луг»

Майский день угасал в малиновом обрамлении вечерней зари. Серебристое сияние заката обещало ведреную погоду. Небо над головой было как опрокинутая бездонная чаша. Кое-где на нем робко зажигались первые звезды, когда я вышел из попутной машины и направился к берегу Сухоны.

С пригорка открывается знакомая панорама: сиреневые косоугольники полей, зеленый ковер лугов, за которым большой серой подковой лежит полноводный плес Сухоны — Челзан. Такие места ни один рыбак не обойдет! Сухона, вдоволь погулявшая в половодье, теперь «валилась». Еще не просветлевшая, рыжая вода несла хлопья пены, оставляла у берега разный мусор, сердито всплескивала, встречая на пути крутояр коренного берега.

За выступом приткнулась к приплеску рыбацкая лодка-казанка. В наступающих сумерках ее очертания были неясны. Над рекой поднимался туман. Недалеко от казанки возвышалась на берегу видавшая виды палатка. На ириплеске под берегом молча «колдовали» двое. Ниже по течению, у зарослей ивняка, легкий ветерок теребил косматое пламя костра. Из кустов доносился лай встревоженной чем-то овчарки. Под берегом слышались голоса. Похоже было, что костер развели деревенские подростки, тягаться с которыми по рыболовному делу не берись. Они знают не только уловистые места, каждую яму на плесе, карчу... Они всегда поделятся с незнакомым рыбаком насадкой, хлебом, предложат место у костра...

Упавший ветер отчего-то вдруг всполошился, и дым костра потянуло к воде, туда же наклонило красные языки ожившего огнища. Сумерки будто раздвинулись, огонь осветил собаку и лежавшего на траве человека. Меня потянуло к огню. Желтая палатка, ее хозяева остались позади.

У огнища царили запахи свежей ухи. Наваристой, сдобренной печенкой, луком, лавром. Отменно вкусна свежая уха, когда рыбешка из реки сразу пожалует в котелок! Чернявый, в болотных сапогах паренек полулежал у костра, подвинув к себе прокопченный дымом костра котелок. На мое приветствие он лишь кивнул головой, то ли приглашая к огню, то ли давая понять, что для него безразлично, куда и зачем я иду; он был занят. Его вместительная ложка, казалось, не остановится до тех пор, пока не зазвенит о дно котелка. Но этого не случилось. Завидный аппетит паренька подчинился древнему доброму правилу, живущему в тайге: если ты не один, предложи часть того, что приготовил, другому.

Чернявый отложил ложку, продвинул котелок к головешкам, и мы закурили разговаривая. И тут из-под берега донесся короткий отрывистый свист. Парень встал, спешно стал спускаться к воде. Серой тенью метнулась вслед за ним овчарка.

Решив провести ночь в компании юных рыболовов, я должен был сходить за дровами, приготовить чай и ждать, когда ребята проверят свои закидушки. Наступил колдовской час темнозорья. Замолкли в приречной дубраве голоса пернатых. Тишина... Слышно, как шуршит в кустарнике полевка. Сгустилось сеево звезд на небе.

Коротка майская ночь в долине Сухоны. Нет в ней той непроницаемой темноты, как в пору глубокой осени, и некогда лезть в голову человека мрачным мыслям. И берег, и вода в реке, и небо еще были во тьме, но все ближе становится предрассветный час. Шалый ветерок раздул пламя костра, завил над травой синий дымок. Из-под берега вымахнула овчарка. Взглянув на меня, подошла к огнищу, покружилась, принюхиваясь к следам, и улеглась. Переживая что-то, она время от времени глухо ворчала. Глаза ее следили за всеми движениями незнакомого ей человека.

...Осторожные шаги поднимающихся на берег людей насторожили собаку. Я подкинул в костерок хвороста. Чертенком выскочил огонь из-под куска бересты и резво побежал по сухому лапнику, стреляя по сторонам сверкающими в темноте искрами.

Их было трое. На лицах подростков играла еще улыбка от пережитого только что непостоянного рыбацкого счастья. Литым серебром сверкнула при свете костра чешуя толстолобых голавлей в подсачке, бережно опущенном на траву. Я предложил ребятам согреться чайком, подкрепиться моим скромным запасом съестного.

Чай оживил ребят, они разговорились. Я лежал поодаль, куда тянуло дымом (комары меньше тревожили), и ничуть не мешал их беседе, которая со сломанных рыбой удочек, уловистых мест незаметно перешла на повседневные будни подростков.

Оказалось, что они совмещают учебу в городе с полевыми работами в родном совхозе. Видимо, они овладели сельскохозяйственной техникой и гордились этим. «Хорошая растет смена старшему поколению»,—подумалось мне.

Я гляжу на синие язычки головешек, они гаснут один за одним, не находя пищи. Голубоватое пламя завораживает. Есть в нем что-то чарующее, невольно вспоминаешь наших предков, поклонявшихся огню. Лишь темной ночью у костерка можно испытать это особое, волнующее чувство. Походный костер — это неотъемлемый элемент романтики дальних странствий, таежных троп, вагончиков и палаток первостроителей, которыми стремятся стать вот эти парнишки.

Далеко за излучиной реки тишину ночи встревожил гудок буксира, словно где-то басовито пропела гармонь. А здесь, у костра в долине Сухоны,—живая инсценировка рассказа И. Тургенева «Бежин луг». Все то же. И звездная ночь, и трава в росе на лугу, и темная гладь воды в реке, и встревоженный лай собак, и также мотается из стороны в сторону огонь костра, и деревенские ребята беседуют о сокровенном. ...Только разговор они ведут не о домовых и леших, а о тайнах Вселенной, о своем будущем, которое — они в этом твердо уверены — будет наполнено интересным, созидательным трудом.

Что ж! Иные времена — иные песни.

Обновление

В пору, когда талые воды ищут свой путь под снегом, точат его, роют в нем ходы, когда ширятся проталины, день ото дня все выше поднимается солнце, растет, набирает полноту день, ни отзимки, ни утренники надолго весну уже не остановят. Пусть иногда и нахмурится небо, снежок посыплется,—что ж, ничего: «Внук за дедом пришел!» — говорят в народе. Полежит снежок часок-другой и—сработает. Сам слезу пустит и зимнего с собой прихватит.

Пришла и в долину Сухоны долгожданная весна. Последние дни доживает на окраинах полей крупитчатый снег. В лесу каждая листовая почка дает знать, что наливается соком земля. Березовые рощицы на пригорках загляделись в зеркальце прозрачной как слеза воды-снежницы. Солнце будто раскололось на мелкие сверкающие осколки и щедро разбрасывает их на лужицы талой воды, на лесные прогалины. Прозрачны дубравы. Голые ветви, обласканные теплыми лучами, кажется, замерли, готовясь к великому таинству...

Бывает, хлестнет в эту пору по проталинам, по холстинам остатнего снега весенний дождь, да такой, что пар поднимается над снежными лишаями. А сильный заоблачный ветер растащит тучи, в разрывы рванется солнце, и все кругом станет удивительно новым. Не будет места зиме даже в лесных закоулках.

Журчит живая вода, поблескивает, сбегая в лощины. Гудят овраги, сбрасывая талые воды на поймы. Бушует половодье. Далеко слышен шум полой воды в тревожной темени майской ночи. Этот шум не беспокоит, не раздражает, а, наоборот, обладает притягательной силой. Вот и идут устюжане на Набережную улицу, чтобы воочию убедиться, что лед тронулся и не так уж долго ждать лета...

Взломав ледяные оковы, широко раздвинув берега и сокрушая преграды на своем пути, река неудержимо стремится навстречу весне. Сколько мощи в этой картине. Забрала весна волю: кругом вода! Играют льдины на солнце, поблескивают в волнах, тревожно шуршат, притираясь одна к другой, выталкивают на берег обломки лесин и разный мусор, что оставила зима на снегу, со звоном сталкиваются на фарватере. А над широким разливом Сухоны, в распахнутом настежь небе тоже... ледоход! Небесный. Рожденные ледяными кристаллами кучевые облака плывут в небе, словно торосы по синему морю.

Быстро разделывается Сухона с весенним паводком: сбрасывает воды старшей сестре—Двине. Бывает, и не принимает всю полую воду она! А что же Сухона? Потечет тогда обратно в свою колыбель—Кубенское озеро.

Сойдет паводок—не успеет просветлеть вода в Сухоне, а детвора уже резвится на приплеске. Обхватив ручонками коленки, поежатся ребятишки от холода, закроют глаза—и бултых! Прохожие только головой качают, вспоминая свое беззаботное детство, свою весну...

Тащит за шиворот из подземных хором барсучиха своего малыша: солнышко ему полезно! Проснулся и отшельник-барсук. Отощал за зиму. Спустил жир, накопленный за лето. Выглянул из норы: не рано ли? Напился из ручья и отправился на поиски корма.

По народному присловью, апрельские ручьи землю будят. Они в берлогах медведей тревожат. Почешет миша когтистой лапой «подстриженный» мышами бок, принюхается к запахам леса. Выйдет из берлоги и начинает по-хозяйски справлять одно за другим свои дела. Перво-наперво, хотя и не легко это, надо освободиться от «камня». Осенью, перед тем как залечь в берлогу, он и нашел в овраге «слабительное», пожевал—прочистил утробу, но за зиму шерсть со слюной связала содержимое кишечника в твердый ком. Кучу жердья иногда размочалит косолапый, пока выжимает «камень». Справится с этим—берется за другое. У хорошего хозяина должны быть обозначены границы его владений. Как же! Чтобы неповадно было занимать его угодья сородичам. Вот и надо утвердить свое право на гнездовое урочище—«остолбить» его. Как можно выше старается мишка достать, содрать кору с дремучей ели, давая знать о своей силе: участок занят, проваливай подобру-поздорову!

Пока «столбил» свои владения, отросшие за зиму кривые когти привел в порядок: выправил на елках, заточил на камнях в овраге—можно и промыслом заняться. Плохо, что поесть как следует в эту пору нечего. Шастает по лесу, то корягу вывернет, то плоский камень перевернет. Но как ни старается, ничего существенного добыть не удается. Подчас ухватит в охапку лежащую на земле толстущую елку-ветровал и сдвинет с места, как хворостину. Сунется носом, когтями поскребет—глядишь, что-то пожует. Немало тогда вредит лесу, разрывая муравейники и слизывая их жителей вместе с потомством и постояльцами. Не брезгует и падалью: голод—не тетка.

Когда зашумит окрест полая вода, вернутся из дальних кочевок в долину Сухоны, в ее глухолесья, к своим родным логовам серые «помещики». Дикий, гнусавый вой в предрассветной мгле огласит окрестности:

— У-у-у-о-о-о-о-а-а-а!

Тоскливые звуки, набирая силу, поднимаются все выше, охватывают урочище и замирают октавой в тишине мглистого болота. Перестав кормиться, поднимет голову, застрижет ушами лосиха. Крепче прижимается к лежке заяц-беляк, которому и пенек всегда волком кажется. Страшен обитателям леса серый разбойник, неутомимо преследующий добычу. В промозглых предрассветных сумерках мелькнут серые тени по склону оврага и скроются в кустарнике.

Лишь тянется цепочка следов по выпавшей ночью росе. След в след. Точно не стая, а одинокий матерый волк.

Умытая вешними дождями, нагретая солнцем, обласканная пахучими ветрами, земля на полях ждет сеятеля. «Лист на березе в грош — сей, что хошь,— гласит народное присловье,—лист в копейку— сей, да скоренько, лист в пятак—хошь сей, хошь оставляй так» (посеянное не успеет вызреть). Над бурым после культивации полем в кувыркающемся полете радостно кричат франтоватые чибисы. Выбрасывая колечки дыма, мерно рокочет, точно плывет по полю, посевной агрегат. Белыми косынками скользят над ним в воздухе белокрылые чайки. Веселому рокоту мотора вторит задушевная песня тракториста. Она созрела в сердце, просится наружу, и нельзя молчать молодому парню, если машина тянет—что надо, зерно ложится в последний гектар ярового клина, а вечером ждет любимая девушка.

Может, это и есть счастье — водить трактор по полю из конца в конец, класть в истомленную ожиданием землю отборное зерно, рядок к рядку, делать проход за проходом, ждать всходов?

Да. Счастье. В эти часы полны радости даже скрипучие голоса чаек, а белоствольные березы на опушке словно улыбаются каждым листочком счастливому хлеборобу. Для него это не только работа на хлебной ниве от зари до зари, это его жизнь. У таких людей все счастливые минуты связаны с родными местами. Для них родное, знакомое с детства поле, березовые рощицы на пригорках несравненно дороже и милее любых заморских красот.

На льду — первозимок

Поглядкяпь вокруг с высокого берега Сухоны—дух захватывает... Дали затуманены снежной пылью. Зыбкий свет зимнего рассвета медленно растекается по снежной целине реки.

Тишина... Ни звука, ни шороха. На возвышении в стороне от тропинки стоит седой старик. Стоит неподвижно, словно боясь нарушить покой реки. На фоне льдистого неба его фигура кажется высеченной из серого камня. Опершись на узловатый можжевеловый посох и подавшись вперед, он самозабвенно смотрит в заснеженную даль. Будто все еще не насмотрелся за свою долгую жизнь.

На излучине реки колдует на льду человек. Неуемная рыбацкая страсть выгнала его из теплого жилища на речной лед, на стужу. Смеется иной раз кое-кто, глядя на сидящего часами у проруби рыболова, улыбчиво поучает: «Рыбка да рябки—потерять деньки!» Невдомек таким людям, что плохо жить без увлечения.

Поодаль от рыболова, настороженно поглядывая кругом, вприпрыжку скачет на льду сорока, смешно подергивая длинным хвостом. Она трусливо приседает, по-воробьиному, бочком подскакивает поближе и, вытягивая шею, воровато высматривает: нельзя ли чем поживиться? Оценив обстановку, белобокая меняет тактику. Зная, что рыбак рано или поздно уйдет от лунки, а на льду кое-что останется, она трясет хвостом и трещит-верещит.

Не без умысла!

Трещит о том, что в такие холода рыба все равно клевать не будет, что мечта рыболова—лещи хотя и не спят, но цепенеют на дне глубоких илистых ям, а лобастые голавли просят не будить... Рыбьему населению теперь не до жиру, быть бы живу! Только у скользкого пугала-налима сейчас бодрое настроение. Но у него, большеротого, все не так, как у других рыб, все наоборот, шиворот-навыворот. Его сородичи—тресковые—живут в морях, а он предпочел пресную воду. Все порядочные рыбы любят рассветный час, солнце, тепло, а налиму ночь, тьма, непогода, холод — самая благодать. По ночам все рыбы, уткнув морды в коряги, спят, а нал^м бродяжничает. Рыбы нерестуют в теплое время года, а налим >—в самые лютые морозы. Все осторожны, а налим любопытен, любит даже глядеть на огонек.

Трещит сорока о том, что вот-вот сиверко поднимет снежную круговерть и поземка погонит всех рыболовов со льда.

...Догорает над Сухоной тусклая полоска заката. Едва заметные в сумеречном небе, неторопливо переговариваясь, пролетают над рекой стаи ворон, тянущие на ночлег. Быстро сгущаются сумерки. Чуть заметно курится серым паром черная вода в лунке рыболова, порождая седую изморозь, белую морозную стынь.

Летят перелетные птицы

На Вологодчине властвует золотая осень. Привычными мазками гениального художника красит она лес, неслышной поступью ходит в ягодниках по вырубкам, по болотам, золото и багрянец тихого листопада отмечают каждый ее шаг.

Гуляет осень по лесным увалам, шуршит опавшими листьями на тропе, ведущей на Красное болото, к истокам Себры — младшей сестры Сухоны. Чарует, радует глаз совершенством красок в ясный погожий день. Вешает утренние туманы над болотами, провожает ранними сумерками и прохладными ночами красное лето.

Гуляет золотокосая по лесным просторам в долине Сухоны. Порывами ветра качает кудри мокрых сосновых крон в темные сентябрьские ночи, гонит к югу по серому небу журавлиные стаи. Капли измороси висят рядками на ветках деревьев и холодно блестят в осеннем лесу. Посеребренные росой, мотаются по ветру ниточки паутины. Сыро. Солнце старается уже напрасно: на ветках деревьев, на траве сияют непросохшие ночные слезы, блестят черничники, шляпки грибов.

В ясные дни низкое осеннее солнце заглядывает под лесной полог, скользит по опавшей листве мягкими золотистыми зайчиками и, прячась за горизонт, оставляет тусклые мазки осеннего заката.

Кружатся в воздухе желтые листья по лесным прогалинам. Взлетают вверх, опускаются и снова взлетают, будто выбирают, куда лучше упасть, и бесшумно садятся на рубиновую россыпь клюквы, кое-где оставшейся на мшистых кочках Красного болота.

Летят перелетные птицы... Днем и ночью высоко в небе плывут стаи пернатых над главной водной артерией Вологодчины, держа путь на юго-запад. С первым эшелоном улетели кукушки, мухоловки, кроншнепы, ласточки-касатки, воронки, береговушки и отменные летуны — стрижи. В полете крупные птицы, выстроившись по ранжиру в клин, любят «поговорить», особенно гуси, а мелкота летит молча, лишь спустившись на отдых, устроит «перекличку» — защебечет.

«Кур-р-лу! Кур-р-лу!»—кого не чаруют, не волнуют эти гортанные звуки в небе? То стая серых журавлей покидает свою родину, унося от нас лето. Машет крыльями вожак—машут все, планирует ведущий—то же делает вся стая. «Гуси-лебеди летят, холода несут»,— говорят в народе. А там, откуда они летят, золотая осень уже передала эстафету глубокой осени.

Скоротечно бабье лето... Каждый день его дорог. Как целебный напиток, впитывают обитатели леса его. Проливные в тумане дожди, облетевшая бурость черемух, мокрая чернеть березняков — пора, когда ни полозу, ни колесу хода нет, все ближе... И не сидится дома охотникам за дарами леса. Еще не отошли грибы, поспела на вырубках и болотах брусника, клюква. Нет слов, хороша брусника, собранная в пору золотой осени, и в моченьях, и в вареньях, и в сладких пирогах! Налилась она целебным соком, стала весомой, крупной. Немало и охотников до нее: все тропинки на болото, еле заметные летом, осенью становятся виднее. Но не каждому она доступна. Клюква—ягода смелых... Испокон веков клюквенные болота страшили опасностями, подстерегающими на каждом шагу. Это—ядовитые цветковые растения, коварные топи, непонятные блуждающие огни и загадочные туманы, дурманящие запахи, потеря ориентировки — пути с болота к дому. Народная фантазия даже наделила одну из болотных трав могучей волшебной силой. Это дербенник иволистый, прозванный плакун-травой, применяемой в народной медицине. Длинна цепь клюквенных болот — колыбели правобережных притоков Сухоны. На десятки километров тянутся они от Сарпатского до Половецкого болота, большинство их безымянны.

Ранним безветренным утром торжественно тихо на болотах. Порой прогремит крылом жирующий глухарь, истошно прокричит нарядная сойка—и снова звенящая тишина, только черный ворон кружит в тишине, наводя на падаль серых разбойников.

В пору золотой осени ползут по лесной дороге тяжелые ЗИЛы. По утрам идут от Луженги к Себре, под вечер — обратно, в город. Километр лесной дороги стоит многих километров шоссейной. Лесная дорога, как жилистая рука хлебороба, переплетена сеткой вен-корней. Стеной стоят по сторонам высокоствольные березовые рощи, осинники. Ни вправо, ни влево — все по колее. Ревут моторы, буксуют на осклизлых подъемах тяжелые трехосные «Уралы». И когда водитель, хмурясь, прибавляет газу, хлещут по кузову ветви деревьев, смолкают разговоры и в переполненном кузове.

— Держись за воздух, земля обманет! — смеется, жмет сосед соседа к борту.

Ягодники-болотники—народ компанейский. Веселый. Дружный. Знают: шутка—хорошая спутница даже на отдыхе, а дальнее болото—не мать родная.

Что там говорить, тертые калачи — эта братия в кузове машины! Хорошо знают, каким трудом дается поздняя осенняя ягодка. А потому и дружны все. Стала суше, ровнее колея впереди, и пошел по РУкам ягодников китайский расписной термосок, открываются коробки папирос... И уже летят по лесу вольной птицей частушки вихрастого ягодника. Слушает притихший лес, перепархивая с Дерева на дерево, мельтешит в подлеске встревоженная птаха.

Только поздним вечером доберутся ягодники по пешеходной тропе до болота, оставив машину у ручья. Переночуют, а утром, когда по болоту, будоража листву березняка, прокатится ветерок, побегут по углям костерка последние огненные судороги, окажется, что будто в награду за тяжелый путь и бессонную ночь кострище они устроили на самой ягоде-целике. Не шастай, не ищи ее по болоту, сама в корзину просится. Ягода—к ягоде, кочка—к кочке!

Случается: доберутся на машине и до самого болота. Нагрузятся за день и под вечер обратно в город. Уйдет машина, а кое-кто останется на болоте. Вечереет, а они никуда не собираются уходить. Не сговариваясь, запалят охотничий костер. Пусть темень вокруг и промозглая ночь охватывает инеем мшистые кочки на болоте. Хвостатой кометой мотается в темноте жаркое пламя смолистой сухостойной сосны. Огонь потеребливает сиверком, гуляющим по вершинам деревьев. Лицо греет огнищем, а спину холодит тянущим по болоту свежаком.

Взглянет украдкой ягодник на часы, думая о чем-то своем, потаенном... Закурит, не первую уж, повернется на другой бок, спиной к огню и слушает непринужденную беседу компаньонов. Здесь у огнища, на дальнем болоте, каждый знает: за разговорами ночь кажется не такой уж длиннющей, слушай не слушай, а врать не мешай!

...Да, все-таки осень... Летят перелетные птицы... Осень, осень, раз горят на болотах костры, медведь не спеша зимовье свое устраивает: «косолапит» по оврагам на задних лапах—место выбирает, передними рвет с корнями елочки-подростки, тащит в лапах хвою, носит мох в охапке да хвалится-поуркивает: «Харр-р-р-р-аша пер-р-р-ина!»

Щедра, заботлива осень. Кого за моря-океаны в свое время пошлет, кому пух или теплый мех подарит... Никого не обидит, не обойдет своей заботой. Разве только того, кто лето прохлопал, осень протопал...

Предзимье

С первым снегом, с переходом среднесуточной температуры за нулевую отметку на Вологодчину приходит предзимье. Ноябрь — ледовый кузнец, соединяет глубокую осень с первозимьем.

В предзимье живая природа подготавливается к испытаниям в зимнюю пору. Земля сейчас Получает тепла значительно меньше, чем отдает. Усиливается приток холодного воздуха Арктики. Резкие похолодания сменяются ростепелями. Дни все короче, темнее, небо в тяжелой облачности. Только 28 часов солнечного сияния отпущено ноябрю вместо 80 в октябре. Самый туманный месяц в наших краях! Моросят надоедливые холодные дожди пополам со снегом, волны холода сменяются угасающими порывами осени.

В чернолесье гремит под ногами мерзлый пожухлый лист. Стряхнув листву, посветлели дубравы и рощи в долине Сухоны. Почки лиственных деревьев и кустарников крепко сдвинули свои чешуйки, осмелились, готовы встретить все причуды зимы. Срезанная ветка уж не зазеленеет, не зацветет и в тепле комнаты, как бывает в пору вынужденного ее покоя. В голом лесу кроме хвойных с листвой остались полукустарнички брусники, голубики, багульника да некоторые травы—манжетки, грушанки, медуницы, сурепка, ярутка... Их прикорневые листья плотно прижались к земле, и слой снега защитит их от холода. Клетки растений прекратили рост, обособились и покрылись изнутри дополнительными оболочками, впадают в состояние глубокого покоя. Лишь с наступлением весны они выйдут из него.

Стынут день ото дня водоемы. И вот уже по всей Сухоне плывут тонкие ледяные пленки. «Сало пошло!»—говорят на Вологодчине. Через день-другой в толще воды рождается и плывет рыхлый внутриводный лед-шуга, забивая и кромсая сети рыболовов. Сало смерзается в льдины, и начинается осенний ледоход. Баррикадами стоят вдоль берегов Сухоны ледяные поля-забереги. Шуршит шуга, притираясь к льдинам, связывает, сплачивает их.

На тропе—первые зазимки... Снеги, снеги вперемешку с грязью. Но не зря говорят: «Первый снег не лежек». Выпадет будто на побывку пожалует. Полежит денек и сойдет, унесет с собой и остаток приземного тепла. Поседели луга в пойме Малой Двины, Сухоны. Продрогли, съежились поля. Все сильнее день ото дня стынет земля. Молодой ледок покрывает лужицы, слюдяными узорами обметывает берега ручьев. Остекляются тихие водоемы, запираются на ледяной замок. Невеселы ноябрьские деньки! Небо— в серой мгле. Чередит одна за другой пороша, а спрятать чернотроп никак не может. А раз нет у снега постоянной прописки, зиме фенологический паспорт не выдается.

Но вот однажды ночью дохнет Арктика холодом, подсыплет снежку, остановит ледоход, закует реки в ледяной панцирь.

Если для охотника-следопыта охота по глубокой пороше—одно удовольствие, то для любителя поохотиться с русской гончей— чистое наказание. Как ни породист, ни порат его четвероногий помощник, но проскачет рядом с лежкой, не учует запаха затаившегося косого. Ведь в заячьей шкуре нет потовых желез, и поэтому она не пахнет. Потеют у зайца лишь подошвы лап, на бегу оставляет он запах.

Кончились кровавые поединки у рогачей-сохатых. Сбрасывают они свое грозное оружие, держатся теперь стадами: так легче обороняться от волков. Страшен в приступе ярости этот горбоносый бородатый зверь на длинных ногах. Защищаясь от серых разбойников, лось молниеносным ударом копыта может срезать двадцатилетнее деревце. Хоть и силен этот великан наших лесов и отменный скороход — ни топи болот, ни завалы бурелома, ни снежные надувы не изменят направления его хода,— волчьей стаи побаивается.

Там, где острие просеки клином врезается в сосновый бор, в кроне кормового дерева жирует древняя нелюдимая птица, житель лесных дебрей—глухарь. Он не подпустит на расстояние выстрела охотника, а вот на человека, сидящего на тракторе, смотрит, как на предмет, не стоящий внимания. Почему? Наверное, потому, что частые встречи с грозно ревущим трактором убедили: зверь сильный, что медведь, ломает, волочит деревья, но всегда сыт, а поэтому не кидается ни на кого, даже нас, глухарей, не трогает!

Пушные звери, готовясь к зиме, сбросили летнюю и одевают теплую шубу. У нее покровный волос длиннее, пустотелый, как трубочки с закупоренными наружными концами. А волос летней шубы без таких «заглушек» и потому легок, продуваем. Что говорить, ловко придумано. Как тут не вспомнить слова баснописца: «Куда на выдумки природа таровата!» Знай учись у нее, человек, разным хитростям.

Тихо в лесу в пору предзимья, как в покинутом доме, словно выехали все жильцы и обстановку вывезли! Иногда только раздается скрип сухары или подаст сигнал тревоги, затрещит болтушка-сорока. Эта плутоватая шумливая задира то зайчонка обидит, то бельчонка... Не слышно неумолчных птичьих разговоров. Лишь изредка доносятся их робкие голоса да стук пестрого дятла в «кузнице». Вовсе не для забавы стучит клювом-долотом лесной «доктор» по стволу старой ольхи. Дятел—птица серьезная, «работает» он с увлечением, достойным подражания. Знать, срубили дуплистую осину лесорубы или от ветхости сама свалилась, и приходится птице строить новую квартиру. Не ошиблась птица с красным затылком в выборе дерева: ольха внутри гнилая, и дело спорится. Через несколько минут отверстие в дупло готово. «Кик!» — крикнул дятел, довольный своей работой, и уже стучит клювом в дупле да щепки на землю выбрасывает. Выберется наружу, осмотрится, что и как, и снова нырнет в дупло. «Здорово, доктор!»—крикнешь ему. Повернет голову, посмотрит неодобрительно, мол, не мешай, и снова за работу. Весной пара дятлов построит новое гнездо, а это займет синица, мухоловка или еще кто. Любят дятлы «плотничать», и в лесу его квартиры ценятся. Удивительно тонкий, изощренный слух у лесного «доктора». Он не долбит все деревья подряд. Постучав по коре, сразу определяет, есть ли в стволе ходы короеда. Долбит там, где спряталась его личинка. Сам кормится, и дереву польза!

Позднее, с первой протяжной песенки большой синицы, в бору далеко разносится барабанная дробь. Не дано дятлу голоса для весенних серенад, зато музыкальный инструмент у него—чудо! Немало опробовал он их, пока не нашел то, что надо... Устремляясь к солнцу, тянулся к небу сук из зеленой кроны сосны. «Подстриженный» глухарем, он подсох, лишился коры. Древесину высушило солнце, выгладил ясный месяц, до блеска отполировали ветры-листобои. Приметил его из тысячи других лесной «доктор». «Кик"! Кик!»—радостно кричит, встречая зарю. Клювом, что длинными очередями, бьет по суку — зовет свою подругу, только мелькает красный затылок.

«Д-д-р-р-р-р-р-р-р!» — гремит по лесу, летит к солнцу дятлова серенада. Яркая. Зовущая. Необходимая...

Весь день не знает покоя, высматривает в подлеске корм лесной «санитар», кроха королек. Вот уж поистине: мал золотник, да дорог! Одет нарядно: красная шапочка, желто-зеленый передник, бурая курточка. Шныряет в чащобе—рукой подать, на человека—ноль внимания, а сам росточком с большого зеленого шмеля, а голос что у комара-пискуна.

«...Твят ...Твят ...Твят!»—доносится задиристый посвист «акробата» леса. Поползень! Короткохвостая, голосистая птаха, ловкая и смелая. Знай себе лазает по стволам деревьев как только вздумается: вверх, вниз головой, уничтожая насекомых—вредителей леса.

«Пинь, пинь!» — точно невидимая рука коснулась серебряного колокольчика где-то в подлеске. Это веселые певуньи-синицы. Теперь они забросили ноты и в поисках корма лишь чуть слышно переговариваются: «Чис-чис! Пинь-пинь!» Ни одну трещинку в коре дерева не оставят без внимания. Очищают от вредных насекомых.

Случается изредка встретить и живых игрушек в малиновых костюмах — хлопотливых, неугомонных кочевников-клестов. Поди ж ты! Морозы хозяйничают в лесу, медведь-великан в берлоге отлеживается, а кроха клест знай себе еловые шишки лущит, детишек растит да на радостях песни распевает! «Лю-лю-лю!» — будто дарит свою любовь предзимью, да от волнения не договаривает.

Иногда при потеплении подадут голос и вестники зимы, откочевавшие с севера тихопевы-снегири. Чинно-важно рассевшись на ветках чернолесья, они кого не порадуют своим степенством и ярким убранством? Их синяя курточка и черная шапочка как нельзя лучше подходят к алому переднику. А величальная их песенка—немного веселая, немного грустная и задумчивая—так тиха, что ее можно услышать, находясь совсем рядом с певцом.

Стынет Сухона. Тесно ей под ледяным панцирем. Нет-нет да и прошьет его рельефной дорожкой на молодом льду — наледями рядом с тропинкой. Сбегая с речного льда, она лентой стелется по долине и, ныряя в чернолесье, становится проселком. Петляет вдоль дороги заяц-беляк, молодые осинки разыскивает. Посчастливится — встретит и упавший с саней клок сена. Как тут не потоптаться, не полакомиться сухой ароматной зеленью? Набила оскомину горькая осиновая кора. На радостях косой и скакать перестанет. Ходит!

Бывает, распогодится предзимье. Отступят циклоны на день-Другой. Сильный заоблачный ветер растащит сплошную облачность, и в ее разрывах робко улыбнется низкое солнце. Светит ярко, а не греет. Оранжевой луковицей скатится по небосклону и растворится в фиолетовых сумерках предзимнего заката. Ночью мороз за голые пальцы начнет цепляться. Беззвучен льдистый воздух, только выпавший накануне снежок заводит под ногами скрипучий разговор. Таинственно черно-бархатное небо в неверном свете двурогого месяца. Как опрокинутая бездонная чаша, оно чарует далекими звездными мирами. Звезд высыпается больше, чем клюквы на болоте. Ярко мерцает белым, оранжевым, голубым огнем созвездие Цефея. Тут и сам этот мифический царь, и царица Кассиопея, и прекрасная царевна Андромеда, и страшная рыба, пожиравшая людей, и народный герой Персей, убивший рыбу и спасший царевну, и даже конь героя — Пегас.

Полнеба отвели древние греки персонажам мифов и легенд. И надо знать их, чтобы ориентироваться в сверкающей звездной россыпи.

Полночь года

Утро... Над заповедным Шиленгским бором, над заснеженной долиной Сухоны низко-низко протащил сиверко тяжелые косматые облака. И повалил снег. А ветер, набрав силу, гонит новые облака, еще темнее, еще косматее, точно волчьи хвосты. Рванул сиверко, да так, что серая ворона, сидевшая в «дозоре» на макушке ели, не крикнув, кувыркнулась кубарем в подлесок.

Разыгралось глухозимье. С воем понеслись по долине реки его лихие спутники—морозы, вьюги-метели, колючие ветры. Поцелуют—мигом побелеет лицо! За два-три часа передвинут проселок на подветренную сторону, собьют с пути-дороги и опытного водителя, не только шофера-новичка. Заструились, завертелись воронки снежных вихрей, побежали наперегонки по долине к перелеску. Словно отдохнув, выбрались из него и уже кружатся на снежной целине. Исчезли следы на снегу обитателей зимнего леса, пропали звуки, все потонуло в этой игре ветра и снега.

И вдруг темный силуэт женщины выступил из этой круговерти. Массивная сумка на груди стесняла ее движения. «На тяжелый воз рукавицу брось»,—подумалось мне...

— Сюда!—кричу.

Женщина устало подходит, придерживая рукой кошелку.

— Давай помогу,—протягиваю я руку к кошелке.

— Нельзя, не положено,— упрямо дернула она подбородком.

— Нельзя, так нельзя. Пошли!

Давит ремень плечо, вбивает ноги по колено в снег, тяжела почтовая сума. А до деревни два километра. Ни пути, ни дороги в такую погоду! Газеты, журналы, быть может, абонентные пенсионные книжки и, разумеется, почтовые переводы, письма... Да, их давным-давно кто-то ждет не дождется...

Нет ни поля, ни леса. Кругом белая круговерть. Шагаем, точно волки: след в след. Так легче. Бегут снежные вихорьки по куску брезента, которым укрыта заботливой рукой почтовая сумка.

...Вечер. Стихла метель, сблизила оба берега Сухоны, и смотрят не насмотрятся они один на другого. Догорела тусклая зимняя заря за лесными увалами. Вверху вместо неба темный омут без звезд, без луны. Внизу, в провалах оврагов, прижались потемки. Отдыхает Шиленгский бор, убаюканный метелью, и видит сквозь потемки, как к нему с далекой речки Ерги подбираются крепкие утренние морозы. Кажется, выживают они из хвойных лап бора остатки влаги, порождая седую изморозь.

Полночь года... Скучная глухая пора! Волочит ветер серую муть облаков, жмет к лесу, ставшему сумрачным, словно неживым. Все в нем спит и в то же время чего-то ждет... Подует ветер, и посыплется белое кружево с еловых лап, оставляя на снежной целине мелкие воронки хвои.

Тихо в лесу. Пустынно в поле... Кажется, ничего живого на земле не осталось. Но это только кажется. Жизнь не замирает ни на минуту. Ни в верхнем ярусе леса, ни в подлеске, ни даже под толщей снега. Зеленые, как в летнюю пору, укрыты снегом тройчатые листочки кислицы. Попробуй, не ленись! Летом эта любительница тенистых ельников кисла, что щавель, а зимой—сама сладость. Только сойдет снег по весне, зеленые куртины ее листьев в мшистых ельниках радуют глаз. В летние дни она как живой барометр: пусть зноем дышит полдень, но, если кислица сложила листочки, жди дождя.

Под снежным покровом дремлет лес, но там и сям проложена лыжня, тянутся ниточки следов лесных обитателей. Лишь «серые разбойники» умеют почти не оставлять следа. Пройдет по вырубке в лесном острове стая, а кажется, что только один зверь перешел чистину. Вот машистый намет волчицы отрезал путь отступления косому, гонит зайца по склону оврага на верную смерть. Впереди, в развилке лощины, лопоухого ждут в засаде переярки... Пятна крови на снегу—все, что осталось от беляка, а дальше снова тянется цепочка волчьих следов. След в след.

Белый клин просеки надвое развалил залепленный снегом ельник и потонул в глухолесье. На просеке свежие наброды краснобрового рябчика. В кустах настрочили стежки бурые лесные мыши, землеройки... Вот ночной след жирующего зайца-беляка. Потопал косой кормиться, тропит себе стежки-дорожки.

Вот рыжим цветком мелькнул в овраге лисий хвост, и еще раз, уже вдали. Не только ночью, но и днем промышляет голодная лиса Патрикеевна. Подбирает отбросы, иной раз и стащит что-нибудь у промысловика-охотника. Подбирается к жирующему беляку, да у зайца уши—торчком! Не так-то просто его сцапать: слух у него отменный. Только облизнется рыжая и потрусит в поля мышковать. На это она мастер первой руки. Стоит только разок мышке пискнуть под снегом, как лисица уже прижала ее. Как бы ни были заняты лесные обитатели своими делами, а нет-нет да и с неясным беспокойством осмотрятся по сторонам, несколько раз понюхают воздух. Весна грядет! Каждый раз неповторимо прекрасная, ибо несет обновление жизни.