На суше и на море 1982(22)

БОРИС НАКОНЕЧНЫЙ

ВЬЮЧНЫЕ ЛОШАДИ

Рассказ

Поисковые и съемочные партии в малообжитых районах используют теперь вертолеты и вездеходы, а вьючный транспорт уходит в прошлое.

Еще совсем недавно в этих партиях верой и правдой служили лошади, и порой печально очень становится, что их не будет рядом, настоящих товарищей таежных троп.

Нас было слишком мало, чтобы выделить кого-то специально для ухода за лошадьми, и поэтому каждая из них демонстрировала собственный характер, а все сообща — нрав полудиких сибирских лошадок, которые летом, в ту самую пору, когда топографическая партия арендовала их, должны по праву ходить в табуне и набирать жир для зимней деревенской .работы. Нас было четверо, а дел на съемке местности много: измерения с помощью теодолита, мерной ленты и нивелира, потом вычисления; носили рейки, прорубали просеки-визирки, варили ночью кашу с тушенкой; закладывали геодезические реперы; выполняли другую работу, которую делили между собой, невзирая на чины и разницу в возрасте. Но самое тяжелое — переходы по тайге со всем экспедиционным имуществом и продуктами.

Трудности начинались с самого утра, когда дежурный, похожий на странное зеленое чудище, выползал из мокрой от росы или дождя палатки, принимал вертикальное положение и, поворачиваясь с приставленной к уху ладонью то в одну, то в другую сторону, пытался услышать звон колокольчиков в тайге сквозь комариный монотонный гул. Если к тому времени спутанные кони не были на пути к деревне, где до этого обитали, а колокольчики и ботала на шеях были слышны, то еще могло повезти: существовала некоторая вероятность, что мы поймаем и оседлаем наших приятелей, навьючим сумы со снаряжением и таким образом приспособим к делу. Но добиться этого было трудно, даже если кони мирно паслись у самого лагеря. Беда в том, что вьючные животные ни за что не хотели приступать к исполнению своих обязанностей, старались избежать этого всеми известными им способами: кусались, лягались, подставляя зады вместо голов, давали стрекача по направлению к родной деревне, и, что было хуже всего, приходилось тратить драгоценное рабочее время на то, чтобы догнать беглецов и вернуть в лагерь.

Поэтому тот, кто первым вылезал утром из палатки, должен был-применять своеобразную тактику. Оставаясь на месте, он старался не делать резких движений и начинал приветствовать друзей с колокольчиками ласковым, вполне добродушным тоном, в котором не слышалось никакой заинтересованности ко взаимному сближению: «Привет, одры! О-о-одры, это я! Здра-а-а-сьте! Ну как, не сожрал вас медведь за ночь?..»

Так приходилось поступать потому, что изучающе смотревшие из чащобы лошадки могли в любой момент, мотнув головой и всхрапнув (тем самым давая понять, что они чем-то напуганы), развернуться в сторону родного дома и поскакать по тайге через валежины, круша по пути небольшие деревца, обрывая путы. Тогда ищи-свищи их, теряй дни. Вот и приходилось, не делая больших пауз, все время кричать: «Одры-ы-ы, одры-ы-ы! Это я, ваш хозяин!.. У меня корочка есть и суха-а-арик! Черт бы вас побра-а-ал!..»

Всячески заискивая, колотя себя кулаком в грудь и потряхивая пустым мешком, человек приближался к лошадям. Они давно знали, что в мешке ничего нет, но по старой памяти надеялись на вознаграждение, их грызли сомнения. Они стояли и раздумывали: пугаться или нет. А когда к лошадям подходили поближе, они понимали, что бежать не имеет смысла, это было бы слишком бессовестно. Ведь уже ясно, что это один из хозяев; теперь все попытки увильнуть от работы ограничивались тем, что вьючные животные крутились, пряча головы и подставляя зады, и тут нашего брата подстерегали совсем другие трудности.

Вдали они были некой общей массой, и надо было учитывать общую психологию стада. При непосредственном общении требовалось знать индивидуальные особенности. Здесь главное состояло в том (это мы постигли на горьком опыте), чтобы поймать меланхолического настроения кобылу по имени Пигалица, которая прятала голову меж двух других лошадей, а те ее всячески прикрывали. Но стоило изловчиться и положить узду или хотя бы хворостину на шею Пигалице, дело было сделано, она принципиально считала себя пойманной. Остальные в конце концов тоже сдавались, но вот если первой ловили не ее, то занятие это становилось очень долгим, утомительным и даже опасным, ибо две другие лошади, Бульдозер и Мазай,. долго сопротивлялись и отчаянно брыкались. Но сбежать без Пигалицы—такого они себе позволить не могли.

Пойманный Бульдозер желал, чтобы седло подносили непременно к его голове и давали обнюхать потник, иначе конь таращил глаза, вставал на дыбки, дико храпел и рвал поводья, опасно перебирая в воздухе ногами. Мазай же вскоре переставал горячиться, но ждал, когда человек потеряет бдительность и появится возможность лягнуть или укусить его, причем хватка у Мазая была прямо волчья. В конце концов он делал вид, что смирился, и действительно успокаивался, давал положить на спину седло, но только для очередной уловки: надувался, чтобы не дать затянуть подпругу, и в это время даже не дышал. Обман только и можно было разоблачить, дав пинок под брюхо, подпруга тут же ослабевала; в это мгновение надо было не зевать и мигом подтягивать пряжку на три дырочки, иначе взбрыкнет, лязгнет зубищами и снова надуется с хитрым и вызывающим видом. Но если навешаны на крючья вьючные сумы, тогда все: Мазай становился бесценной для тяжелой тропы лошадью; коренастый, крепкий на ногах конек, сколько ни нагрузишь на него —везет.

Лучше всех управлялся с ними старый Архип Петрович, он общался с каждой на каком-то непонятном диалекте, некоторые созвучия немного напоминали французский язык. «Мц-мц. Вьё-ёу! Вьё-ёу!» — говорил он. Лошадь внимательно слушала его, но ничего не предпринимала. Тогда Архип Петрович вносил разъяснения посредством каблуков, что было, очевидно, понятнее, поскольку лошадь брала с места галопом, подбрасывала вьюки и Архипа Петровича.

У старика часто болели ноги, вот он поверх вьюков и садился; гора получалась, с боков вьюки на крючья навешаны, выше — тюки с продуктами, спальные мешки, все накрыто палаткой и перевязано вьючной веревкой, только голова впереди и хвост сзади торчит; на верх этой горы еще и Архип Петрович взобрался. А лошадка тянет. На переправах через реки Архип Петрович с вьюков не слезал и больные ноги повыше на конскую шею устраивал. «Ему,— говорит,— под грузом лучше, течением не снесет!»

Со стороны смотреть — отчаянное это дело; как только две другие лошади перебрались, старик бодро кричит напарнику, который под уздцы Мазая держит: «Пуща-а-ай!» Мазай ногами перебирает, не хочет от компании отстать, да напарник Архипа Петровича (совсем мальчик, школьник) оробел что-то и повод не отпускает: «Архип Петрович, т-того, захлебнется, н-н-е спеша, может?» «Пу-у-щай!»—раздается в ответ. Теперь глаза закрывай, у кого нервы слабые. Мазай зубами на ходу — щелк! — и с размаху в воду — бу-ух! Ноздри повыше держит, только и видно брызги и водяную пыль. Архип Петрович с трубочкой своей, как шах на слоне, восседает, а конек вроде подводной лодки. Но нет, удержался на ногах. Двигается гора имущества наискосок к течению, даже против течения забирает; видно, лошадка понимает, как лучше брести.

С другими лошадьми случалось всякое, а Мазай—надежный; ни разу не бывало, чтобы в болоте застрял или течение его сбило. Однажды мы видели, как он пытался перейти мелкий ручей по бревну вслед за Архипом Петровичем. Ходил «таежный корабль» за другими лошадьми самостоятельно. Повод за шею обмотают и пустят, он идет. Если меж двух стволов вьюки не проходят, он голову поворачивает, оглядывается и назад сдает, потом сам проход находит в стороне от тропы и рысцой отряд догоняет.

Бульдозер, что впереди Мазая ходит, другого нрава. Как только вьюки застрянут, силой берет. Нажал и прошел, а вьюки на деревьях оставил; деревцо на пути попадет — не свернет, грудью ломает.

Молодой он и пугливый. Пока караван движется, помощник топографа Володя рябчиков стреляет. Как пальнет сзади, Бульдозер с испуга своего проводника в спину толкает, пританцовывает, тот распластается на тропе в грязи, повернется лицом кверху и... видит конское брюхо. Бульдозер стоит покорно, ждет, когда проводник встанет. «Слушай,—кричит проводник Володе,—сколько ты палить будешь? Добыл ли хоть одну птицу?»

«Да упала вроде...»

«Вроде, вроде... Чего зря палишь?»

И точно, рябчиков весь день стреляет Володя, весь день Бульдозер мальчишку-проводника в грязь толкает, а вечером из одних консервов похлебку варим.

Пигалица слабая, много ли на нее нагрузишь? Мазай надежен— на него точные инструменты и сахар, а на Бульдозера—самое тяжелое: муку, крупу, консервы, мерные ленты, штативы, трубы реперов и другой металл. Лошадь старательная, но груз большой, а опыта маловато. Вот застрял как-то в болоте—дело гиблое: разрезали вьючную веревку, сняли поклажу, отцепили вьюки, что сверху оказались. Один за узду его тянет, двое—за хвост, и он помогает, выбраться хочет; мошка и комары облепили, кровь сосут, а он только больше зарывается, бедняга. Положили бревно, повалили березу— рычагом подваживать. Мы нажимаем на вагу, трясина проседает, Бульдозер кряхтит, бьет головой в болотную жижу, брюхо лишь чуть-чуть приподнимается. Бульдозер тяжко вздыхает. Сделали веревочную упряжь, запрягли Пигалицу и Мазая, давай вытаскивать упряжкой—нет, не получается. Мучились до полуночи—одна голова из трясины выглядывает, тяжело лошадь дышит. Пристрелить собрались. С утра решили еще помыкаться, если живой останется. Поставили палатку—и, не раздеваясь, спать! Утром смотрим: что за чудеса? Все три лошади пасутся. Как он выбрался, так и осталось для нас тайной.

И вот была еще загадка: почему Мазай с Бульдозером не хотели идти впереди, а за Пигалицей хоть куда: по болоту, по льду, вброд через реку. Она шествовала впереди маленького каравана, раз зауздали—шла за проводником куда угодно. Она была единственной «дамой», возможно, этим и объяснялась верная привязанность к ней двух других лошадей; никакими особыми достоинствами Пигалица не отличалась. Архип Петрович говорил, что эта кобыла на ходу куплеты сочиняет, и точно: ходила она, уронив голову на грудь; судя по всему, у нее была натура чувствительная, потому, наверное, и отличалась неудержимой тягой к родному дому. Она уводила лошадей к деревне из любого места тайги, как по компасу, а без нее они на это не отваживались.

Поздней осенью, когда землю припорошило снегом, двух лошадей приходилось поочередно привязывать в лагере, а одна в это время выкапывала из-под снега корм копытами. Предстоял последний большой переход—на базу партии. Когда Пигалицу отвязали кормиться, она сбежала; след вел, конечно, в сторону родного табуна, в деревню. Помощник топографа Володя и Архип Петрович взяли ружье, котелок, немного продуктов (на случай, если придется заночевать) и двинулись за беглянкой. Пигалица дошла до Енисея, спустилась на обледенелый берег. Здесь в сумерках преследователи ее след потеряли. Они принялись готовиться к ночевке, выбрали удобное место, где стояли хорошие сухостойные деревья. Одно Архип Петрович стал валить топором для ночного костра, а Володя спустился к Енисею зачерпнуть воды. Он дошел до края забереги, нагнулся и тут услышал, что сзади шуршит галька. Обернувшись, увидел медведя, который брел к нему. Володя поставил котелок и снял со спины ружье. Ружье было одноствольное, то самое, с которым он охотился на рябчиков. Мы не раз наблюдали, как он приставлял тонкий ствол чуть ли не к хвосту доверчивой птицы— промахнуться было просто невозможно, но вот раздавался выстрел—и, к превеликому удивлению охотника, рябчик, отчаянно вереща, улетал в темный ельник. «Все дело,— утверждал Володя,—в неправильном соотношении пороха и дроби». И он подбирал заряды в течение всего сезона. Короче, ружье было слабой защитой. И тем не менее Володя не растерялся. Спокойно держа ружьишко наизготовку, спустился с забереги в воду и забрел в нее по колено, надеясь, что зверь не пойдет в реку. Но косолапый ковылял по забереге, ревел, поднимался на дыбки и тоже влез в воду. Володя стоял уже по пояс, вода была очень холодной, тело резала шуга, которая шла небольшими полями, но он ждал, прижимая к плечу приклад, не раздумает ли зверь идти на человека. Володя подпустил зверя на четыре метра и выстрелил. Медведь стал взбивать лапами воду и реветь, а Володя бросился по течению, взбежал на берег, к костру. Вдвоем с Архипом Петровичем они держали огонь целую ночь, а на следующий день возвратились в лагерь.

Позже деревенские охотники по нашим рассказам выследили этого опасного зверя и добыли его. Он отошел от места встречи с Володей метров на триста и залег за валежиной, у него оказались выбитыми оба глаза. А причина его злобы в том, что он был ранен в левую ягодицу до встречи с Володей, старая рана гноилась и не давала залечь в берлогу.

Но интересно другое: Володя с Архипом Петровичем пришли в лагерь к обеду, а Пигалица вернулась часа на три раньше, чему мы немало удивились.

На следующее утро все три лошади были навьючены в последний маршрут, к деревне. Продукты были на исходе, но все равно поклажа оказалась очень тяжелой: прибавилось еще имущество и снаряжение подсобных биваков, которыми пользовались от случая к случаю.

Тайгой и по забереге мы пробирались вдоль Енисея; по забереге лошади шли быстро, но копыта на молодом льду часто разъезжались, и надо было мигом подставлять под вьюки с одной и с другой стороны свои плечи, чтобы лошадь, падая, не сломала ногу.

Пожалуй, это был самый изнурительный переход. Когда мы пришли к деревне, тут же сбросили поклажу на землю и разожгли по договоренности с начальником партии два костра, чтобы наутро за нами пришла большая лодка. На этой же стороне реки стояли стога сена, уже заснеженные, здесь ходил колхозный табун, но лошади наши совсем обессилели. На привалах во время перехода они ложились с вьюками и не вставали, но и мы вымотались. Ночью мы тушили спальный мешок Архипа Петровича: загорелась вата, а он спал. Пришлось буквально вытряхнуть его из мешка, а ватный мешок бросить в воду. Архип Петрович так и не проснулся.

Лошади грызли ветки кустов, не отходя от лагеря, утром стояли кучкой у сваленных грудой вьючных седел. Это было жалкое зрелище: сбитая холка Мазая, выпирающие ребра и безвольно отвисшая губа Пигалицы, торчащие мослы и гноящиеся раны Бульдозера.

Мы погрузили вещи в большую деревянную лодку, которая приплыла с того берега, и попрощались с лошадьми. Архип Петрович взялся довести их до табуна. Он сел на Пигалицу, свесил по одну сторону ноги, ткнул ее в бок каблуком сапога: «М-мц. Вьё-ёу!» Лошади стояли и смотрели на нас. Лодка отплыла.

Вот и кончились полевые работы.

...Спасибо, братцы, товарищи тяжелых троп! Прощайте, друзья! Нет, до встречи! До следующего сезона!