Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1981(21)


РИЧАРД ДАНА

ВОКРУГ МЫСА ГОРН

(Из книги «Два года простым матросом»)

...Как быстро изменилось все вокруг! Дни заметно сокращались, и с каждым разом солнце все ниже проходило над горизонтом и все меньше грело. Ночи стали холодными, уже нельзя было спать на палубе. Магеллановы облака, мерцающие в безлунной ночи, холодное небо днем, тяжелые валы, катящиеся с юга,— все говорило о том, что мы приближаемся к полярным широтам.

Восемь раз пробили склянки. Наша вахта вышла наверх. Один из нас направился к штурвалу, другой —на камбуз за обедом; я пошел на бак и стал смотреть на волны. Они делали линию горизонта неровной и катились нам навстречу в белых шапках пены и солнечных бликах. Наш корабль хотя и с трудом, но все же взбирался на них. Но вот впереди показалась одна особенно большая волна, и я, привыкший к кораблю настолько, что чувствовал его нутром, понял: на эту нам не взобраться. Я прыгнул на битенг и, ухватившись за фока-штаг, повис на нем. Волна обрушилась на корабль, накрыв его до самой кормы. Когда она схлынула, я увидел, что все находившееся на палубе, за исключением баркаса, надежно принайтовленного к рым-болтам, было снесено со своих мест. Перевернутый камбуз громоздился на корме; в стекавшей через шпигаты воде плавали доски—обломки загона для овец. Перепуганные животные барахтались, издавая жалобное блеяние. Наверх выскочила подвахта — посмотреть, что же произошло. Из-под камбуза вылезли наглотавшиеся воды и едва не раздавленные им кок и Старый Билл. Мы собрали овец и поместили их в баркас, водрузили камбуз на прежнее место и, как могли, привели в порядок все остальное. Старый Билл, немало повидавший на своем веку, сказал, что если наш корабль и дальше поведет себя таким образом, то нам, пока не поздно, следует написать завещания и надеть чистые рубахи.

На следующий день нам было велено снимать старые паруса и крепить новые. Мы заменили также риф-тали, гитовы, марса-шкоты и брасы. Удерживался западный ветер, волна была небольшой. Корабль быстро шел курсом зюйд-зюйд-ост.

В понедельник, 27 июня, в первой половине дня дул попутный ветер. Нам не было холодно, мы работали налегке. Впервые с того момента, как мы ушли из Сан-Диего, подвахта могла оставаться внизу все свои положенные четыре часа. Справившись у третьего помощника о широте, на какой мы находились в полдень, и погадав, сколько нам еще идти до мыса Горн, мы забрались в койки и успели уснуть, но были разбужены тремя ударами в крышку люка и командой: «Все наверх!»

Справа по борту, скрыв море и небо, стеной наползал на нас туман. Я уже видел такое, когда проходил мыс Горн на «Пилигриме», и знал, что нельзя терять время. Мы выскочили в одних рубахах: одеваться было некогда.

Парни из другой вахты, кто на марсах, а кто на салингах, убирали паруса. Мы помогли им снять лисели, убрали бом-брамсели и крюйс-брамсель. Фор- и грот-брамсели оставили: «старик» хотел показать, что его среди бела дня не запугаешь, и, вероятно, собирался нести эти паруса, пока не ударит шквал.

С первыми же шквальными порывами стало ясно, что следует настраиваться на самый серьезный лад. Корабль завалился на борт по самые шпигаты, натужно заскрипел рангоут, брам-стеньги согнулись, как прутики. «Фор- и грот-брамсели на гитовы!» — закричал капитан, и мы бросились к фалам. Но едва мы спустили брам-реи и взяли паруса на гитовы, как услышали: «Трави марса-фалы!» Мы спустили марса-реи, выбрали риф-тали и стали взбираться по вантам. Нас прижимает к ним ветер с градом и мокрым снегом. Наконец мы расходимся по рею и пытаемся взять рифы. Руки онемели и не справляются с задубевшими парусами и веревками. С большим трудом удается подтянуть парус к рею. Теперь нужно к наветренному ноку рея крепить риф-кренгельс. Слава богу! На ноке — Джон Француз. Лучшего штык-болтного не сыскать. Мы лежим в ожидании животами на рее и колотим по нему руками, чтобы не дать им закоченеть. Но вот слышим, как Джон кричит: «С подветра — выбирай!» Мы тянем за риф-бант, крепим его на подветренном ноке, обвязываем парус и собираемся уходить" с рея. Но снизу раздается: «Вторые, вторые рифы!..» Процедура повторяется. Затем мы слезаем на палубу и направляемся к грот-мачте, чтобы все начать снова. Ибо нас слишком мало, чтобы работать на двух реях сразу.

Я надеялся улучить момент и сбегать в кубрик, чтобы надеть бушлат и зюйдвестку, но, когда мы кончили работу, склянки пробили восемь раз, так что, превратившись из подвахтенных в вахтенных, мы должны были отработать еще два часа «собачьей» вахты.

Дул устойчивый юго-западный ветер. Но он не был для нас попутным, так как мы отошли к югу не настолько, чтобы можно было миновать Огненную Землю на безопасном от нее расстоянии. Палубу покрыл мокрый снег, который шел не переставая. Нам нужно было до темноты снять все лисели, убрать лисель-спирты, смотать концы в бухты. Для четверых работы оказалось более чем достаточно. Мы только-только управились с ней, когда четыре раза пробили склянки. Теперь мы могли уйти на два часа вниз—выпить чашку горячего чаю и, самое главное, сменить мокрую и заледеневшую одежду на сухую и теплую.

У меня уже несколько дней болели зубы, и холодная погода с душем на ветру обострила боль. Воспаление распространилось по лицу, и, не дождавшись конца вахты, я обратился к помощнику капитана, в чьем ведении находились медикаменты, с просьбой помочь мне чем-нибудь. Но в ящике с лекарствами не оказалось ничего подходящего, кроме пузырька с остатками опия, который берегли на крайний случай, и мне пришлось мужественно сносить свою боль.

Когда мы снова встали на вахту, снег прекратился и даже поблескивали звезды. Удерживался свежий ветер. Около полуночи я залез на бизань и спустил крюйс-брам-рей. Видимо, у меня это вышло неплохо, потому что помощник капитана похвалил меня.

Следующие четыре часа подвахты для меня не были отдыхом. От боли я не мог заснуть и слушал, как отбивали склянки, а утром поднялся наверх совсем разбитый.

В пятницу, 1 июля, мы были цочти на широте мыса Горн, в сорока градусах западнее. Обрасопив реи на попутный ветер и отдав рифы на фор-марселе, мы пошли на восток, надеясь оказаться у мыса через семь-восемь дней. Что касается меня, то я не спал уже сорок восемь часов; от усталости и простуды лицо мое раздуло так, что я не мог открыть рта, чтобы поесть. Буфетчик попросил у капитана разрешения сварить для меня рису, но услышал в ответ: «Скажи ему, пусть ест сухари и солонину, как все». Я и не ожидал другого... Если бы не штормило, я ушел бы вниз и отлежался, пока опухоль не сойдет. Но при такой нехватке людей я не мог покинуть своего места и, оставаясь на палубе, по мере сил выполнял свои обязанности.

В субботу, 2 июля, утром дул западный устойчивый марсельный бриз. В воздухе, прозрачном и холодном накануне, появилась какая-то неприятная, сырая' изморось. В полдень к нам заглянул кок и стал звать наверх полюбоваться зрелищем, какого, сказал он, мы еще не видывали. «Куда глядеть?» — спросил я, поднявшись первым. «А вон—по левому борту»,— ответил кок.

Там, посреди искрящегося моря, возвышался ледяной остров — айсберг. Никакое описание не может передать всю необычность, все великолепие и величие этого зрелища. Громадные размеры айсберга—мили две или три по окружности и несколько сот футов по высоте, его медленное раскачивание, заметное лишь по перемещению вершины относительно облаков, белый пояс ледяного крошева у основания, грохот, порождаемый растрескиванием его массы, падение в воду отколовшихся от него глыб и наша близость к нему — все это производило поистине непередаваемое впечатление. Мы попытались обойти айсберг с подветренной стороны, но лишились ветра совсем и всю ночь дрейфовали рядом. Ночь была безлунной, но ясной. Мы могли наблюдать движение айсберга по звездам, которые то закрывались им, то снова становились видимыми. Время от времени раздавался громоподобный треск и слышалось падение ледяных глыб в воду. Утром со свежим бризом мы стали быстро удаляться от айсберга, и, когда рассвело, он уже скрылся из виду.

Понедельник, 4 июля. В Бостоне сегодня празднуют День независимости. Палят из пушек, звонят в колокола, веселятся. Леди прогуливаются по улицам с зонтиками, денди — в панталонах и шелковых чулках. Сколько мороженого будет сегодня съедено! Сколько льда привезено издалека! Какими бы далекими ни представлялись эти празднества нам, приплясывавшим от холода на покрытой льдом палубе, никто не забыл, какой сегодня день, и немало было высказано пожеланий, серьезных и шутливых.

К концу дня дозорный на марсе сообщил, что видит на юго-востоке ледяное поле. Теперь надо быть начеку. Ледяные поля опаснее, чем айсберги. Айсберги можно обойти. Когда же судно попадает в гущу льда и получает пробоину, спастись невозможно.

Невзгоды наши усугубил шквальный ветер, налетевший после захода солнца с востока. Он принес с собой град, снег и туман. В семистах милях к западу от мыса Горн в условиях жесточайшей непогоды мы лишились нашей единственной надежды — западного ветра. ¦

В четыре часа пополудни уже совсем стемнело. Команду вызвали наверх убирать паруса. Мы были теперь в бушлатах, толстых штанах, сапогах и зюйдвестках. Всю ночь мы внимательно наблюдали за морем. Всю ночь, не переставая, дул сильный ветер, то с дождем, то со снегом.

Из-за сырости и холода мое лицо пришло в такое состояние, что я не мог ни есть, ни спать. И хотя я выстоял вахту, к утру у меня был такой плачевный вид, что товарищи настояли, чтобы я отлежался в кубрике день-два, если не хочу свалиться надолго. Сменившись с вахты, я пошел на ют, снял шапку, размотал шарф, показал свое лицо помощнику капитана. Он тотчас отправил меня вниз, а коку приказал приготовить припарку и пообещал поговорить с капитаном.

Я пролежал в кубрике почти двадцать четыре часа, наполовину бодрствуя, наполовину в забытьи, ничего не соображая от тупой боли. Слышал, что меняются вахты, что время от времени кричат: «Лед!», но был ко всему безразличен. Помучив меня сутки, боль утихла, и я уснул долгим сном, вернувшим мне нормальное самочувствие. Но опухоль не проходила, и меня заставили отлежаться еще два-три дня.

За это время погода не изменилась: все тот же противный нам ветер с дождем и снегом, туман, лед. Особенно тяжелой была третья ночь. С наступлением темноты капитан вызвал всех наверх и сказал, что судну грозит опасность и никому в течение ночи не разрешается уходить вниз. Когда я услышал о таком состоянии дел, то решил, что должен находиться рядом со всеми, и стал одеваться. Но тут в кубрик спустился помощник капитана и, взглянув на мое лицо, велел возвращаться в койку, сказав, что если нам суждено пойти на дно, то всем вместе; если же я выйду наверх, то слягу совсем, и тогда мне придется прощаться с жизнью в одиночку. Это был первый случай, когда кто-то из офицеров посочувствовал мне.

Подчиняясь приказанию, я снова лег. Но как же маялся! Никогда еще не чувствовал я так остро проклятья болезненного состояния. Если б я только мог быть со всеми на палубе, где можно было уйти в работу, видеть и слышать все, что происходит вокруг!

С восходом солнца туман рассеялся. С запада подул бриз, перешедший в свежий ветер. День был ясным, ветер — попутным. Мо, к удивлению всех, корабль продолжал лежать в дрейфе.

«Почему не плывем дальше, что задумал капитан?» — спрашивали мы друг у друга. Обидно было терять время. Ведь день так короток. Но проходил час за часом, а капитан не спешил ставить паруса. В кубрике начались разговоры. Кто говорил, что капитан испугался опасностей, кто утверждал, что, стараясь избавиться от нервного напряжения, он слишком много выпил и сейчас не способен принимать решения. Плотник, моряк бывалый, человек рассудительный и всеми уважаемый, пришел в кубрик и посоветовал обратиться к капитану за объяснением, почему мы не продолжаем плавание. А ежели он не захочет отвечать, предупредить его от имени всей команды, что паруса поставят без его приказания. Такой совет показался всем разумным. Мы решили, что, если к полудню капитан не распорядится ставить паруса, к нему от команды делегируют людей. Наступил полдень, а корабль по-прежнему лежал в дрейфе. Стали совещаться. Кто-то выдвинул предложение: капитана от командования отстранить, передав его функции первому помощнику, который, говорили, высказывался, что будь его воля, то лед — не лед, а к вечеру мы бы прошли половину расстояния до мыса. Это предложение, по сути, провоцировало мятеж, и я стал призывать команду воздержаться от крайних мер. Меня поддержал матрос, которому довелось быть на судне, где команда высказала свое недовольство капитаном. Он рассказал, какие печальные последствия имело для команды такое выступление. В конце концов мы уговорили всех подождать, пока не выяснится причина задержки.

В четыре часа всем приказали собраться на квартердеке. Не прошло и десяти минут, как люди вернулись, и я узнал, что произошло.

Плотник поторопился-таки — сказал помощнику, что команда решила больше не подчиняться капитану, и спросил, не возьмется ли он сам командовать кораблем. Помощник, выполняя служебный долг, тотчас сообщил обо всем капитану.

Все ждали наказаний или по крайней мере угроз и обвинений. Но, вероятно, сознание того, что сейчас все в равной мере испытывали невзгоды, несколько смирило дух капитана и пробудило в нем что-то вроде сочувствия. Он встретил команду спокойно, даже доброжелательно, сказал, что не может поверить тому, о чем доложил помощник. Он добавил несколько слов в том духе, что создавшиеся условия требуют от каждого человека ясного сознания своего долга, а затем разрешил разойтись, сказав, что считает инцидент исчерпанным.

Речь капитана оказала благоприятное влияние на команду, и все послушно вернулись к своим обязанностям.

Еще два дня ветер дул с востока и с юга. А в те короткие промежутки, когда он становился попутным, нас окружал такой плотный лед, что плыть дальше было невозможно.

Я все еще отлеживался и уже стал поправляться, но выходить наверх пока побаивался. От меня все равно не было бы проку: недельное голодание вконец ослабило меня.

Как только я почувствовал, что могу вернуться к службе, надел бушлат, сапоги, зюйдвестку и вышел на палубу.

Не так уж много дней провел я внизу, но каким непривычным показалось мне все вокруг! Корабль покрыла корка льда. Судно несло лишь марсели, полностью зарифленные. Тросы замерзли в блоках, паруса задубели; казалось, теперь их невозможно переставить.

День выдался солнечным. С палубы смели снег и посыпали ее золой, чтобы не скользить. Было очень холодно. Ветер все так же был встречным; на востоке море покрывали ледяные поля и айсберги. Четыре раза пробили склянки. Сменился рулевой. Матрос, оставивший штурвал, сказал нам, что мы легли на курс норд-норд-ост. Мы терялись в догадках: что бы это значило? Вскоре все выяснилось: мы идем к Магелланову проливу.

Новость быстро разнеслась по кораблю и сделалась предметом обсуждения. Никто из нас не ходил этим проливом и не мог сказать чего-либо конкретного. У меня в сундучке, однако, хранилось описание одного из плаваний через пролив. Его совершил нью-йоркский корабль «А. Донельсон», а рассказал об этом сам капитан судна, и весьма подробно. Скоро книжку прочла вся команда. То, что наш капитан принял наконец какое-то решение, подняло у всех настроение. Теперь у нас была пища для размышлений, мы могли отвлечься от тоскливых мыслей о задержке плавания.

Поймав ветер, мы вскоре оставили за кормой ледовые поля.

За время болезни мои руки отвыкли от веревок и поначалу болели. Но скоро огрубели снова. А когда я стал открывать рот так, что мог проглотить кусок солонины с коркой хлеба, я и вовсе почувствовал себя здоровым.

В воскресенье, 10 июля, в полдень мы были на 54° 10' ю. ш. и 79°07' з. д. Ярко светило солнце. Льды остались позади. Все настраивало нас на веселый лад. Мы вынесли из кубрика свои мокрые куртки и штаны и вывесили их на снастях сушиться. Обувь пропитали дегтем и смазали жиром. После обеда вся команда была вызвана наверх — для укладки якорей на борт, крепления канатов и т. п.

Все эти приготовления были необходимы для предстоящего плавания через пролив. Мы уже знали, что он извилист и изобилует приливными течениями, значит, придется часто пользоваться якорями. Перспектива эта была, конечно, малопривлекательной. Перетаскивание по палубе тяжеленных якорных цепей и канатов, с которых сочится вода, затекает в рукава и замерзает там, необходимость быть наготове в любое время суток, чтобы поднять или отдать якоря, постоянное наблюдение за подводными опасностями — вот что обещает такое плавание матросу. К тому же, как мы слышали, у капитана не оказалось хорошей карты пролива.

На следующий день, когда мы готовились подойти к мысу Пилар, ограждающему с юго-запада вход в пролив, задул сильный ветер и принес с собой густой туман. Мы вынуждены были выжидать: туман и противный ветер — плохие союзники в плавании через полный опасностей пролив. Сдавалось нам, такая погода установилась надолго. Даже и думать не хотелось о том, сколько придется стоять здесь, у входа в пролив, выжидая благоприятных погодных условий.

Поэтому-то, перебрасопив реи на другой галс, мы повернули на юг и снова пошли к мысу Горн.

При первой попытке обойти мыс наше судно находилось в семнадцати сотнях миль западнее Горна. Возвращаясь к Магелланову проливу, мы сильно отклонились на восток, и теперь нас отделяло от мыса миль четыреста-пятьсот. Мы надеялись, что на сей раз нам не будут препятствовать льды: сильный восточный ветер должен был отогнать их на запад. Держась к ветру так, чтобы иметь румба два в запасе, мы под зарифленными марселями и фоком бежали на юг. Однако часа в три пополудни, когда наша вахта отдыхала, мы услышали привычное: «Все наверх!», а затем: «Живей, ребята, не одевайтесь, не то поздно будет!»

Капитан, как одержимый, выкрикивал команды. Не теряя времени на то, чтобы оглядеться, мы кидаемся к брасам. Руль положен на борт, корабль круто разворачивается. Мы изо всех сил стараемся перебрасопить реи. Но такелаж обмерз, реи со скрежетом едва подаются. Слава богу, поворот закончен, мы на другом галсе. За кормой — поле льда. Опасность миновала. Но если бы не бдительность впередсмотрящих, наш корабль превратился бы в обломки.

Несколько часов мы шли на север. Затем развернулись и пошли на юго-восток. Ночью нам то и дело приходилось уклоняться от льдин.

Во время нашей вахты, длившейся с полуночи до четырех, ветер зашел навстречу, на корабль обрушились заряды из дождя и снега. Мы легли в дрейф, оставив лишь зарифленный фор-марсель. К утру ветер стих, погода прояснилась, и стало видно, что море впереди сплошь забито льдами. Мы развернулись и взяли курс на северо-восток, но не с тем, чтобы опять идти к Магелланову проливу, а чтобы снова попробовать обойти мыс Горн, еще более приблизившись к нему по долготе, ибо, как сказал наш капитан, удачу нужно пытать три раза, на третий повезет.

С северо-восточного курса мы постепенно перешли на восточный и подошли к Огненной Земле настолько близко, что лед больше нам не встречался. В третий раз корабль направился на юг.

...И вот мы снова на широте мыса Горн. Пройдя на юг еще столько, чтобы держаться от мыса на безопасном расстоянии, мы повернули на восток, надеясь через несколько дней взять курс на север — уже по другую сторону мыса.

Но злосчастье, казалось, преследовало нас. Сначала мы попали в штиль, который сменился порывами ветра со снегом. А вскоре разразился шторм. Восточный ветер ураганной силы погнал наш корабль обратно. Похоже было на то, что демон, который царствует здесь, пробудился и, увидя, что мы едва не проскользнули у него под носом, обрушил на корабль всю свою ярость.

Так мы дрейфовали восемь дней. По временам — обычно в полдень — ветер стихал и даже несколько раз задувал с запада. Мы тут же отдавали рифы на марселях и ставили нижние паруса, но скоро убедились, что это напрасный труд.

На нас давно уже не было ничего сухого. Придя с вахты, мы выжимали одежду — вдвоем брались за штаны или куртку и выкручивали. Затем развешивали ее на переборках. Ощупав то, что уже висело, выбирали наименее влажные вещи. Одевались, как на вахту, и забирались в койки. Накрывались одеялами и спали, пока не раздавались три удара в люк и возглас: «Эй, внизу! Восемь склянок!» А наверху нас встречал ливень, отвесный либо стелющийся по ветру. Вахты менялись молча: шутить настроения не было; веселье и смех почему-то казались столь же неуместными, как насвистывание или игра на волынке. Мы больше не гадали о том, что нас ждет впереди: суеверный страх оказаться снова среди льдов заставлял говорить обиняками. Вместо «когда доберемся домой» произносили «если доберемся», а вскоре и вовсе оставили эту тему.

Уныло тянулось время. Стирку, штопку и чтение мы забросили, только ели, спали да выходили на вахту. Сидеть в кубрике было неудобно, мы в основном лежали. Чтобы защититься от воды, заплескивавшей на бак, люк в кубрик закрывали наглухо; воздух в этой тесной и сырой норе был таким спертым, что лампа, подвешенная к бимсу, горела синим пламенем. И все же я никогда не чувствовал себя таким здоровым, как после трех недель пребывания в таких условиях. Я набрал в весе. Аппетит у всех был отменным.

Постепенно ветер стал задувать и с юга, и мы ставили тогда все паруса. Так понемногу продвигались на восток. Однажды ночью ветер окреп, заснежило. Тьма сгустилась. Грот, взятый на гитовы и гордени, заполоскался и захлопал на ветру. Капитан приказал его убрать. Первый помощник собрался вызвать наверх всю команду, но капитан остановил его, сказав, что люди выбьются из сил, если их часто поднимать, пусть с этим справляется дежурная вахта.

Никогда не забуду, как нам тогда досталось. Ветер достиг ураганной силы и хлестал нас дождем и снегом. Мы работали без рукавиц, чтобы не сорваться. Несколько раз мы подтягивали парус на рей, но его срывало, прежде чем удавалось закрепить. Чтобы обнести сезень вокруг паруса, приходилось ложиться животом на рей, когда же сезень был обнесен, завязать его удавалось далеко не сразу. Мы то и дело бросали все к черту, колотили по рею руками, чтобы не отморозить пальцы. Наконец кое-как закрепили наветренную половину паруса и пошли на другое плечо рея. Там было не легче: ветер сместил парус в эту сторону и его пришлось тянуть вверх по вздыбившемуся из-за крена рею. Почти полтора часа занимались мы этим.

В пятницу, 22 июля, с утра подул устойчивый южный ветер; мы шли под зарифленными парусами. После полудня я, третий помощник и еще два матроса перекладывали в кормовом кубрике наши хлебные запасы. Вдруг через люк засветило солнце. Наши сердца радостно забились. Мы так давно не видели солнца. Это было словно доброе предзнаменование. Даже на лицах самых суровых и невозмутимых из нас появились улыбки. Тут мы услышали, как на палубе раздался дружный возглас и первый помощник прокричал что-то у трапа, ведущего к капитанской каюте. Мы не расслышали, что именно он прокричал, но капитан тут же выскочил на палубу. Все это было неспроста. Но что же произошло? Корабельная дисциплина не позволяла нам покинуть свое место, мы только поспешили окончить работу. Третий помощник заметил высунувшегося из камбуза буфетчика и спросил его, в чем дело. «Земля, сэр! Разве вы не слышали? Капитан говорит, что это мыс Горн».

Тут уж все мы в мгновение ока выскочили на палубу.

Слева на траверзе виднелся скалистый берег. Это был остров Статен (Эстадос), расположенный к юго-востоку от мыса Горн.

В жизни не видел я более угрюмого места: лед и скалы, расцвеченные кое-где пятнами чахлой кустарниковой растительности. Да и не мог выглядеть иначе этот остров, лежащий как межевой камень на границе двух океанов, под ударами снежных шквалов.

Но каким бы мрачным ни казалось это место, мы готовы были плясать от радости. И не потому, что за много дней впервые увидели землю, а потому, что остров этот говорил нам: мыс Горн пройден, впереди — Атлантика.

Перевод с английского Анатолия Пахомова

Мысль

 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу