К ТЕПЛОМУ КУРОСИО

От политой с утра деревянной палубы поднимаются испарения, пахнущие смолой, мокрым деревом. Пока одна из вахт выполняет станцию, можно искупаться. Кто откажется лишний раз окунуться в океан, да еще по соседству с Куросио?

У самого борта, задумчиво поглядывая вниз, стоит Эля и пока еще не решается лезть в воду. Марченко подначивает меня, чтобы я присоединился к прыгунам, взбирающимся повыше. Мимо нас «ласточкой» пролетает студент. От мощного всплеска брызги залетают на палубу. Через минуту, не прибегая к помощи трапа, подтянувшись на руках и играя мускулами, он лихо взлетает наверх (низкий борт «Донца» вполне позволяет проделывать такие штуки) и, взглянув искоса на Элю, отправляется на очередной «подвиг». Атлетически сложенный, он, безусловно, первенствует среди прочих. Его коротко стриженная голова с загорелыми до глянца залысинами, его бугристые мускулы мелькают то тут, то там — от него уже начинает рябить в глазах («Ну куда же, черт возьми, смотришь ты, Эля?!»).

Я пребывал в то утро в благодушном настроении, а как известно, беспечность не приводит к добру там, где необходимо быть бдительным. Но все по порядку.

В тропиках на поверхности океана нередко скапливаются целые колонии этаких симпатичных прозрачных пузырьков воздуха, весело поблескивающих на солнце. Вблизи каждый из них напоминает маленький надутый полиэтиленовый мешочек с несколькими голубоватыми нитями, уходящими в воду. Это так называемый «португальский военный кораблик», или сифонофора физалия, коварный нрав которой мне довелось испытать на собственной шкуре. В одном из первых купаний я повстречался с несколькими из них, и моя грудь оказалась исполосована красными отметинами. Нельзя сказать, что было очень больно, скорее, неприятно. Но, оказывается, я недооценил эти существа. И хотя мне рассказывали, что в прошлом рейсе наша студентка, ужаленная физалиеи, едва доплыла до трапа, а когда ее подняли на палубу — потеряла сознание, я не придал этому особого значения. И был наказан. Ведь легкое касание щупалец физалии — одно, а весь запас яда, который она может пустить в ход,— совсем иное.

Во время очередного заплыва одна из физалий длинными нитями дважды обвила мою правую руку ниже локтя. Дикая боль пронзила меня, и когда я доплыл до судна и поднялся на палубу, нестерпимо болела уже вся рука, от запястья до плеча, ломило кости и к горлу подкатывала тошнота. Кто-то помог мне оторвать врезавшиеся шпагатом в кожу и такие нежные на вид щупальца. Они отпадали кусками, и на глазах вспухал на коже дважды охвативший руку багрово-синий рубец толщиной в мизинец. Кто-то присвистнул и посоветовал идти под душ.

С полчаса я стоял на корме, подставив руку под льющуюся из рожка морскую воду. Боль не проходила. У меня по временам темнело в глазах.

Мучения оставили меня только к вечеру. «Португальский кораблик» заставил уважать себя, и еще долго шрам, оставшийся на руке, напоминал о полученном уроке.

Когда после ужина «наука», как обычно, собралась на юте, я уже чувствовал себя почти нормально. Под нами плавно опускалась и поднималась палуба. Кто сидел, а кто лежал прямо на деревянном настиле. Саня, положив голову на могучее плечо студента и держа гитару на животе, пел о девушке из Нагасаки.

Новые заботы

Разматывается бесконечная лента морской дороги, день за днем тянется за нами тающий, съедаемый волнами кильватерный след. «Донец» привычно берет приступом волну за волной, и так часами, которые складываются в сутки.

Кинтиныч решил, что меня можно выпускать на вахту самостоятельно; начальник рейса дал «добро», и помощником моим стал Леша Горчихин. Чтобы не ударить лицом в грязь, не даю себе послабления: в свободные минуты почитываю специальную литературу, время от времени освежаю в памяти сезонное положение фронтов в районе Куросио, просматриваю материалы, полученные коллегами в прошлом рейсе. Кроме технической стороны дела, уже достаточно знакомой, теперь приходится вникать в тонкости взаимоотношений, которые нередко влияют на работу. Известное дело — в подчиненных ходить проще. С Кинтинычем легко всем, хотя он и не прибегает ни к каким ухищрениям. Он неизменно доброжелателен и спокоен. Мне кажется, к тому же, определенное значение имеет его внешний вид: он напоминает бывалого капитана, избороздившего немало морей. Легко с ним и мне: неторопливые наши беседы все чаще открывают «шлюзы души», исподволь нас сближая.

Очень скоро я понял, что с Лешей у меня не получится ничего похожего. Я взял себе за правило: в каюте или в лаборатории каждый предмет — будь то журнал наблюдений или запасной термометр— должен иметь свое определенное место, и порядка этого я старался неукоснительно придерживаться.

Леша совершенно игнорирует мои принципы, и у нас вечно что-нибудь теряется, чтобы потом обнаружиться в самых невероятных местах. Мои попытки изменить положение терпят крах. Леша молча выслушивает мои речи; при этом его прозрачные глаза не выражают ничего и, казалось, холодно смотрят сквозь меня. Появляется такое чувство, словно я пытаюсь заговорить с бронзовым Буддой. И все остается по-прежнему. Но этого мало. В самые неподходящие моменты на Лешу вдруг нападает приступ такого упорного молчания, будто он дал обет. Когда во время работы не всегда получаешь в ответ даже односложные «нет» или «да», тут уж не до шуток. В такие моменты я замечаю за собой, что начинаю буквально закипать.

Иногда Леша проделывает и такое.

Ночная станция. Вскакиваю с койки. Одежда, палубный журнал, карандаш — все дело минуты. Заглядываю к соседям, расталкиваю Лешу: «Станция!» Тот поднимается, бурчит односложное: «Угу».

Уже с трапа кричу: «Леша, догоняй!»

Все операции уже десятки раз отработаны до автоматизма: пока погаснет скорость судна и оно окончательно ляжет в дрейф, можно вывесить за борт концевой груз и все подготовить. Я выполняю это один и становлюсь к контроллеру гидрологической лебедки — можно начинать. Но Леши все нет.

Когда же он наконец появляется, мне начинает казаться, что и батометры он вывешивает медленнее, чем следует, и по палубе от стойки к тросу вышагивает намеренно неспешно. А тут, как нарочно, происходит знакомое: трос то уходит под самый борт и скребет обшивку, то после «подработки» винтом вытягивается черт знает куда. Третий штурман, совсем еще мальчишка, с тонкой шеей и торчащими в стороны ушами, сам чуть не плачет, но сделать ничего не может: ему не совладать с ветром и течением, сносящими «Донец» неизвестно в каком направлении. На волне порой трос так дергает, словно балуется гигантская акула. Очередной батометр, едва отойдя от счетчика, подпрыгивает, как сумасшедший, и переворачивается.

«Леща, давай обратно»,— не выдерживаю я и поворачиваю рычаг на «вира». Мне жаль штурмана, но я кричу ему, что отказываюсь в таких условиях выполнять работу. Хорошего мало: мы потеряли больше получаса времени.

Через пять минут появляется капитан. «Ну что там у вас, академики?..» — спокойно спрашивает он и отпускает соленую шутку. Напряжение спадает, и мы начинаем все сначала.

Девятый вал и строптивая «Джуди»

Через определенное время как-то привыкаешь к океану. Морская поверхность перестает задерживать внимание. Глянешь равнодушно на однообразную и словно вспаханную плугом водную пустыню, и не возникает в душе никаких эмоций. В голове лишь цифры, выражающие видимость, высоту волны, состояние поверхности моря, волнение...

В старину верили, что океан не прощает равнодушия к себе. Конечно, не следует подозревать его в особом коварстве, все дело в психологии человека. Так уж устроен он, что привыкает ко всему, даже к тому, к чему привыкнуть, казалось бы, невозможно. И, увлеченный работой, как-то теряет бдительность. Но океан «по-джентльменски» напоминает о себе.

Однажды, закончив очередную станцию, мы подняли концевой груз на борт, и третий штурман, наблюдавший за работой с мостика, по обыкновению скомандовал в машину дать ход. Мы принялись снимать отсчеты температуры воды. Леша шел вдоль стойки и диктовал данные, а я, прислонившись спиной к надстройке, записывал. «Донец», набирая скорость, менял курс и развернулся лагом к волне. Услышав гулкий удар, я поднял голову и увидел, как над фальшбортом стеной встала гривастая, в белой пене и полосах волна — точь-в-точь такая, какие можно видеть на японских гравюрах. Я даже не успел испугаться и зачарованно смотрел, как Леша присел, ухватившись обеими руками за стойку. В следующее мгновение волна всей мощью рухнула на палубу, некто могучий подхватил меня, положил на свою ладонь — возле самого моего носа, промелькнула траловая лебедка — и опустил на палубу около комингса трюмного люка, столь бережно, что я не ощутил ни малейшего толчка. Несколько секунд я лежал, еще не веря, что все обошлось, потом вскочил, мельком увидел, что Леша тоже поднимается. Встревоженное лицо третьего на секунду появилось в окне рубки и исчезло: он опрометью бросился к переговорной трубе, поняв свою ошибку. При сильном волнении на полном ходу волна нет-нет да и перехлестывает через низкий борт «Донца», и потому нельзя было давать полный ход, пока мы не снимем отсчеты и не покинем палубу.

Это своеобразное предупреждение Нептуна о том, что с ним шутки плохи, было как нельзя более кстати, так как работали мы в неспокойном районе.

Штурманский состав бдительно следил по ежедневным картам погоды за перемещением тайфунов, и обычно мы успевали отвернуть от какой-нибудь разъяренной «красотки». На одну из них, великолепную «Джуди», не обратили должного внимания, потому что она направилась в сторону. Но она, коварная, резко изменила курс и буквально бросилась на нас. Мы «побежали» от нее, однако ушли недалеко, и она задела нас краем.

Низкие грязно-серые облака застлали все небо, океан сделался темно-зеленым. Что и говорить, зрелище предстало великолепное, хотя смотреть было нелегко: ветер выжимал слезы из глаз. Он истошно и разноголосо выл в снастях, то басовито, то переходя на отчаянный визг. Змеящиеся полосы брызг трепетали над волнами. Казалось белое кисейное покрывало легло на верхушки волн, и сквозь его прозрачное узорчатое полотно океан выглядел почти черным.

Солнце скатилось за горизонт, оставив нас наедине со стихией. Там, где оно зашло, над самой границей воды и неба, понизу черных облаков осталась кровавая полоса. Теперь я знаю, как выглядит «пасть дракона».

Все же «Джуди» оказалась еще игривой: как следует припугнув нас, она так же стремительно умчалась. И уже на следующий день мы двинулись к очередной станции.

Знакомство с Токио

И вот после многих дней и ночей плавания мы на рейде токийского залива. К нам подваливает аккуратный, чистенький «паилот», и на борт поднимаются японские чиновники. Прославленная японская вежливость так идет к их аккуратной форме, что кажется, будто они так и родились в мундирах.

Берег— рукой подать, и когда я ступаю на чужую землю с борта рейсового катера, доставившего нас к пирсу, никак не могу разобраться толком, что во мне преобладает — удовольствие моряка, ощутившего под ногой твердь, или радость встречи с незнакомой страной. Утро августовского дня насквозь пронизано ласковыми, нежаркими еще лучами солнца; мы купаемся в свежем по-утреннему воздухе. Из многочисленных лавчонок, лепящихся по обеим сторонам узкой припортовой улочки, смешиваясь в терпкий «букет», ползут незнакомые запахи японской кухни: ароматы восточных приправ и соусов, жареной рыбы.

Через пятнадцать минут мы в центре города. В Токио поражает тесное соседство различных транспортных линий, многоэтажность движения. Выйдя из метро, порой попадаешь в подземный квартал с магазинами, кинотеатрами, барами, оттуда — на забитую автомобилями улицу, над которой подняты на разных уровнях линии автострад и железной дороги, а еще выше, на изящных бетонных эстакадах,— монорельсовые дороги. Движение левостороннее, приходится к нему привыкать и, переходя дорогу, поворачивать вначале голову направо.

Центральная часть города в районе Гинзы более европейского вида, лишь иероглифы на стенах домов напоминают о том, что мы в Японии. Большинство вывесок и реклам на улицах, вокзалах, в метро двуязычны: второй язык—английский (весьма чувствуется американское влияние).

Но стоит шагнуть в сторону, и сразу попадаешь на тихую узенькую улицу, сплошь состоящую из лавчонок, кафе, кабаре, ресторанчиков... Кое-где увидишь небольшой двор, одну-две сосны, стилизованный мостик через ручей, цветные бумажные фонарики. И все чистенько, аккуратно, миниатюрно. Глаз заезжего человека отдыхает, как в музее.

Японский дворик—пример удивительной гармонии человека и природы. Это почти не придуманная упорядоченность, столь же одухотворенная человеком, сколь и естественная. И поэтому природа воздействует на чувства, эстетически возвышает. Вспоминаешь старинные японские гравюры с их почти сверхъестественным лаконизмом, гравюры, в которых нет ничего лишнего и, кажется, нельзя убрать ни единого штриха.

В Токио природа обнаруживается там, где ее присутствия никак не ожидаешь. В центре города, рядом с круглым высотным зданием— магазином фирмы, торгующей автомобилями, мы увидели лавчонку, где продавались кузнечики и сверчки в малюсеньких клетках. Один из затворников посмотрел на меня блестящим карим глазом и закатил длинную трель. Что он хотел сказать мне?

Толпы пешеходов на улицах в современной европейской одежде. Мужчины, несмотря на жару, предпочитают строгие темные костюмы, женщины, как во всем мире, не отстают от моды. Но вдруг в этом однообразном потоке пройдет японка в кимоно, будто сошедшая с гравюры Утамаро...

Охотнее всего мы пользовались электричкой и часто ездили по кольцевой линии, охватывающей старый Токио. Сойдя на станции Юракучо и миновав Центр, мы бродили по великолепному парку, окружающему императорский дворец. Здесь глаз отдыхает от мельтешения многокрасочных реклам, от разноцветного сверкания полчищ автомобилей. Кудрявая малахитовая зелень и немноголюдные дорожки успокаивают, просто не верится, что совсем рядом кипит человеческий муравейник.

Но через некоторое время мы снова попадали в его безостановочное движение.

Неотразимо симпатичны японские дети; в городе их много всякого возраста, вплоть до самых маленьких, уютно посапывающих за спиной у своих мам. Бросается в глаза, что они с младенчества приучены к традиционным для японцев вежливости и спокойствию. Мне не приходилось видеть ни одного ребенка плачущим.

Но дети есть дети. Как и во всем мире, маленькие токийцы играют на улицах, сидя порой прямо на асфальте, бегают, проказничают, и нередко там, где это не разрешается. И при всем при том по большей части они выглядят очень нарядными.

Вообще, повышенное внимание к детям видно во всем. Трудно сравнить что-нибудь по красочности и изобретательности с японскими игрушками. Как-то я попал в детский отдел одного из центральных универмагов на Гинзе. Чего здесь только не было! От прекрасно выполненных персонажей фильмов Диснея до сложных, самодвижущихся космических аппаратов и прочей техники. В одной из секций мягких игрушек на большом столе была устроена пирамида: друг на дружке солидно возлежали собаки удивительной породы, известной одному их создателю. Все они точно копировали друг друга в разных масштабах: нижняя величиной со стол, верхняя чуть больше кошки — выбирай любую! Мы попросили продавщицу «ожиеить» белоснежную кудрявую болонку с голубыми, почти осмысленно глядевшими на нас глазами. Девушка грациозно поклонилась нам и нажала кнопку. Мы были потрясены: подбежав к нам по прилавку, собачка обнюхала нас, смешно двигая шершавым «мокрым» носом, весело затявкала и дружелюбно помахала хвостиком — так мы познакомились.

Токийские рынки по грандиозности и праздничности тоже своего рода чудо. На одном из них, в районе Синагавы, мы побывали перед самым отходом.

...Яркий, солнечный день. Мы идем по широкой улице, приближаясь к рынку. Уже на самом подходе взгляд, привычно скользящий вокруг, натыкается на нечто непривычно («Как такое может быть, ведь я здесь впервые?!») знакомое. Я даже вздрагиваю: перед нами мост, к дугообразным аркам которого подвешены пролеты. И хотя размеры его сравнительно невелики, но и внешний вид моста, и конструкция его связей поразительно напоминают Охтинский мост в Ленинграде. Вдруг явственно, до галлюцинации, я вижу себя едущим на работу в трамвае и поглядывающим из окошка на Неву, на пристань с экскурсионными теплоходами...

Споткнувшись на ровном месте под дружный смех товарищей, будто заправский джинн, пролетаю почти полмира и оказываюсь на Токийском рынке. И вижу: в нашей группе происходит движение. Вита в растерянности поворачивается всем корпусом на две стороны света: ей нужны туфли двадцать пятого размера, и теперь ей никак не решить, в какую из стоящих друг против друга лавок зайти. Наконец она делает отчаянный рывок, а мы из любопытства отправляемся за ней. Тут необходимо пояснить, что все мы, кто как Умеет, изъясняемся с токийцами на скверном английском. Произо-шел следующий обмен фразами. Вита, показывая пальчиком на туфли нужного фасона: «Твенти файв... есть?» Торговец — с тонкой улыбкой: «Твенти файв — нет».

В первое мгновение мы приняли как должное сей шедевр лаконичности, но потом до нас дошло, что невозмутимый японец ответил в тон — на англо-русском. Выйдя из лавки, мы хохотали до слез, отчего Вита сделалась чопорно прямая и покраснела от обиды. Ах милая, милая Вита, да что ж тут обижаться? Ведь поговорили вы так славно!..

Успокоившись, мы идем дальше. Синагава, рынок,— современная восточная сказка, тысяча и одна ночь: сплошные два ряда лавчонок, зияющие тенью проемы дверей, выставленные на улицу лотки со всевозможным товаром, улыбающиеся торговцы, старые и молодые... Оба ряда цветут под ярким солнцем диковинными цветами: голубые, малиновые, желтые, зеленые, ярко-белые вещи —свитеры, кофты, сорочки, шарфы, брюки, костюмы, платья, халаты, полотенца, белье, обувь, игрушки, журналы, книги, открытки, марки, сувениры — все течет мимо нас в причудливом калейдоскопе...

Радуга над океаном

Приборы и оборудование к буйковой постановке мы готовили заблаговременно — еще до захода в Токио. Кинтиныч терпеливо, как с капризными детьми, возился с регистраторами самописцев течений, попутно объясняя мне все тонкости обращения со столь прихотливыми приборами. Я копался в контейнере «мигалки» — проблескового сигнального огня, предназначенного для установки на буе.

Перед тем как покинуть столицу Японии, мы целый день простояли на якоре в заливе (шел тайфун). И весь день пел, голосил в снастях ветер; зажатые в тисках залива, беспорядочно метались волны; хмурое небо плевалось шквалами, обрушивая на нас песок и гарь.

Выйдя в океан, мы спустились к югу до 33° с. ш., к предполагаемому месту постановки станции, но из-за шторма вынуждены были спрятаться за остров Хатидзё. Воспользовавшись этим, любители устроили грандиозный ночной лов рыбы удочками и сачками. Ветер был сильный, но промысел при свете сайровых ламп был налажен на славу. Скумбрия шла на наживу из своего же мяса, попалась довольно крупная корифена (золотая макрель). Нечаянно поймали сачком противного вида прилипалу, обладательницу небольшого плоского рифленого каблука—так выглядела ее присоска. Этой штуковиной она может столь крепко приклеиться, что нелегко потом отодрать.

На наших глазах разыгралась драма: змеиная макрель настигла и заглотала небольшую рыбку-летучку, но неосторожно сама угодила в сачок. Любопытные кальмары стремительно влетали в освещенное пространство и резко, под острым углом кидались в сторону, бросаясь на добычу или уходя от опасности. На палубе они грозно надувались, пыхтели — иногда это было похоже на писк котенка,— на глазах меняли окраску: под мантией словно пробегали мини-сполохи северного сияния. Некоторые давали работу боцману, оставляя трудносмываемые чернильные пятна на палубном настиле. В воде, спасаясь от преследования, они таким образом ставят «дымовую завесу». Кальмары не столь уж безобидные создания, какими кажутся. Они вооружены острым костяным, как у попугая, клювом, которым хватают жертву, нередко прокусывая ее насквозь.

С постановкой буйковой станции ни на следующий день, ни через неделю ничего не вышло. Ветер усилился, и мы вынуждены штормовать... «Донец» развернулся носом к волне, подрабатывает машиной. От плохой погоды и безделья уныние и медвежья спячка.

Однако рано или поздно всему приходит конец... Выдохся шторм, и, выйдя на точку в виду островов Хатидзё и Кодзима в струе Куросио над глубиной 1200 метров, мы осуществили постановку буйковой станции. Теперь трос на якорях вытянется под напором вод и наши вертушки, установившись в потоке каждая на своей глубине, начнут печатать на ленте скорость и направление течения.

А мы еще не одни сутки будем болтаться поблизости, не теряя из виду буй и проводя контрольную съемку.

У команды «чемоданное» настроение: все уже знают, что после подъема станции на борт пойдем домой. Когда до конца рейса остается неделя-другая, каждый член экипажа начинает считать дни. И это томительное ожидание уже не загл5'шить ничем. Из-за этого на «Донце» несколько нервозная обстановка. Все взоры обращены к научной группе, так как от нас зависит, уложимся ли мы в сроки. Под разными хитрыми предлогами на мостике то и дело появляются те, кому там быть не положено, а в кают-компании пристают даже к капитану с единственным вопросом—когда? Тот неумолим: «Здесь не железная дорога. Вот когда придем, тогда и узнаем». Но я чувствую, как он сам заинтересованно наблюдает за ходом работ.

В последние дни я повадился ходить к радисту слушать музыку.

Радист ловил Токио. Нежное воркование и мягкое вибрирование женского голоса, порой переходящего на шепот, успокаивали, снимали нервное напряжение, тут не важны слова. Сама мелодия японской песни, однообразная, но странно завораживающая, уносила меня далеко...

Когда мы, наконец, под всеобщее ликование направились домой, впереди по курсу, словно они ждали этого момента, собрались и обложили все небо угрюмые облака; там, впереди, пошел дождь, и неожиданно вдруг вспыхнула во все небо оромная радуга. И ее цветистая широкая арка расположилась так, что наш труженик «Донец» входил в нее в самом центре, как в сказочные ворота...

Прощай, Куросио! Доведется ли когда-нибудь снова пересечь твои теплые воды — кто знает?.. Общаясь с тобой, мы, люди, как будто лучше узнаем и друг друга, и самих себя. Мы приближаемся к пониманию той неразрывной общности живой и неживой природы, которая существовала всегда и пребудет вечно.