| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1980(20)

	БУДНИ ГЕОЛОГОВ Новеллы БОРИС ДАЛМАТОВ Художник Е. РАТМИРОВА

Дзюба

Случилось это в один из полевых сезонов много лет назад.

Вечерело, когда я возвращался из маршрута верхом. Собаки громким лаем встретили меня у околицы хутора Ёда. Поводя ушами, лошадь устало шагала к ближайшему дому. Здесь жил промысловик Гурич. Я увидел через низкий забор, что он торопливо перебежал двор, отогнал собак. Я слез с седла, привязал лошадь.

Мы вошли в горницу, где был накрыт стол. Аппетитно пахло щами, жареным мясом и свежими огурцами.

— Вот это да! — восхитился я. — Подоспел вовремя.

— Так ждали, — сделал радушный жест Гурич.

Когда мы сели за стол, в дверь, пригнув голову, вошел человек в ватнике, перехваченном широким ремнем, в огромных броднях, старой шапке. Это был тот самый Дзюба, о котором мне рассказывали всякий раз, когда я приезжал в здешние места.

— Хлеб да соль! — приветствовал он нас.

— Прошу к столу, Иван Дементьевич! — предложил Гурич.

Этого кряжистого мужика с огненно-рыжей бородой и маленькими угрюмыми глазками, глубоко запрятавшимися под мохнатыми бровями, побаивались в округе.

Дзюба дважды сходился врукопашную с медведем и побеждал зверя. И странно: глубокие шрамы на лице и руках не уродовали его. Внешность Дзюбы, пожалуй, проиграла бы, не будь на его лице этих боевых рубцов. Фиолетово-розовый шрам, пересекавший лицо охотника от правого уха до брови, был получен им на колхозной пасеке. Однажды медведь решил полакомиться медком, а жена пасечника помешала зверю. Плохо бы ей пришлось, но случилось так, что Дзюба как раз шел мимо. Выдернув из забора кол, он кинулся на зверя...

О подвигах Дзюбы знали все, но любить его не любили. Да и за что любить, если он мало с кем считался. «Дзюба отнял ... Дзюба взял ... Дзюба выгнал ... Дзюба спрятал ...» — говорили многие.

Бывало, и в драку с ним вступали. Он принимал вызов. И изрядно поколачивал соперников. Старики укоряли Дзюбу, стыдили, что он не уважает законов, но охотник неизменно отвечал: «Закон — тайга. Прокурор — медведь...» Понятно, что спорить с ним мало кто отваживался.

Гурич налил гостю стопку водки, тот осторожно взял.

— Ваше здоровье! — кивнул лобастой головой Дзюба. — Я по делу, — сказал он, вытирая усы. — Слышал, нужен проводник геологам.

— Проводник?.. Нужен, — оживился я, — знающий тайгу...

— Может, поладим, — с усмешкой сказал Дзюба (секундное мое замешательство не ускользнуло от него), — а тайга-то для меня — дом родной.

Так он стал нашим проводником.

...Наш маленький отряд двигался в глубь Восточного Саяна, к Большому Шитою. Дзюба оказался исключительным проводником. Знанием тайги он поражал меня. Каждый день я неожиданно открывал в этом угрюмом, немногословном человеке все новые и новые удивительные качества.

Каменистая тропа шла через кедрач. Наш молодой конюх Санька, ехавший рядом с Дзюбой, увидел вдруг белку, сорвал с плеча ружье и пристрелил зверька. Дзюба молча подъехал к нему и дал такую затрещину, что незадачливый охотник кубарем слетел с лошади...

Санька долго шмыгал носом. И, вытирая слезы, бросал в спину Дзюбы:

— Куркуль! Еще дерется... Хозяин нашелся...

Дзюба ехал с непроницаемым лицом. Можно было подумать, что он не слышит оскорбительных слов, которые трусливо, но достаточно громко посылал по его адресу конюх.

Вечером я сказал Дзюбе, что драться нельзя: трудно будет вместе работать...

— Нет, начальник, за сорок белок — мало я его... Пожалел...

— Как за сорок? — удивился я.

— К осени одна белка сорока обернется, — коротко пояснил Дзюба.

Я думал, что Дзюба навсегда стал для Саньки врагом, но ошибся. Очень скоро конюх расспрашивал:

— А как, Иван Дементьевич, хариус нонче есть на Черной речке?..

Дзюба не подчеркивал своего превосходства, но каким-то образом давал почувствовать, что многие в отряде мало что знают о таежных условиях.

Однажды мы долго сидели с ним у костра. Лагерь спал. Пламя освещало стенки палаток, отражалось кровавыми бликами в струях Ручья, выхватывало из темноты бронзовые спины лошадей. Дзюба, помешивая палочкой угли, сидел на обрубке бревна.

— О чем задумался, Иван Дементьевич? — спросил я.

Дзюба вздрогнул. Он не ожидал вопроса. Подняв на меня глаза, усмехнулся:

— Да так... Думаю: орехи скоро бить...

— Слышал, — начал я, — ты большую делянку себе отвоевал? Мужики обижаются.

— Обижаются? — как мне показалось, с удивлением спросил он и заговорил тоном человека, убежденного в своей правоте: — Не понимают они ничего... Участок охотнику нужен хороший ... Вас, геологов, камень кормит, а охотника гектар тайги...

— Гектар?

— Ну да. Не на каждом дереве белка, не в каждой таежке орех...

— Хорошо, но зачем ты отбираешь уже набитый орех, оставленный в избушке? Это же беззаконие.

— Беззаконие? В тайге, брат, закон — тайга ...

— Не согласен — это закон волчий, а не людской.

— Волчий, говоришь? А скажи, какой закон предписывает зря зверя бить, орех портить? Какой? Тут к осени (сам увидишь), как мошка, понабьются разные людишки ... — Он слегка повысил голос. — И зверя поразгоняют, и пожаров наделают ...

Мой собеседник помолчал, потом тяжело вздохнул:

— Для себя-то много мне не надо. Душа не терпит беспорядка. В тайге, так думаю, надо жить по-хозяйски ...

Дзюба провел нас на Большой Шитой, а сам ушел в таежку, на Шаблык. Много воды утекло в Большом Шитое до осени ... Не с пустыми сумами возвращались мы по снежному пути назад в Ёду.

Вот и переправа. Река не замерзла. Катит свою холодную черную воду. На противоположном берегу Ии виден игрушечный костерик. ,Мы начали стрелять из ракетницы. С тихим шипением над рекой взвивались красные и зеленые шары. Полянка возле избушки ожила, появились фигурки людей. Вскоре на той стороне уже усаживались в лодку. Еще издали я увидел в ней среди охотников Гурича и удивился: «Почему здесь Гурич? Где Дзюба? Он обещал встретить нас...»

Лодка ткнулась в каменистый берег. Гурич выскочил и поспешно направился к нам.

— Где Дзюба? — забыв поздороваться, спросил я.

— Погиб ...• — мрачно выдавил Гурич.

— Что? Как?

— Погиб, говорю ... — недовольно повторил Гурич. — Тайга тут на Аршанском леспромхозе горела. Дзюба с людьми просеку рубил … Парнишка один в беду попал ... Кричит ... Полез Дзюба спасать, а тут на него дерево и рухнуло...

Мы молча постояли, опустив головы. Гурич вздохнул и, надевая шапку, добавил:

— А парнишка-то жив остался ... Так-то вот.

Однообразную песнь вызванивали подковы по каменистой тропе.

Мы подходили к избушке Дзюбы. Гудели могучие кедры. В просвете между деревьями заблестела первая вечерняя звезда.

Повариха

Болотистая долина. С гор срывается ветер/Прошлогодние былинки качают сухими султанами, горбятся и падают ниц, как богомольцы.

Три тяжелых грузовика ломают хрупкие, пересохшие стебли трав, вминают ерник в болотистую ржавую почву. На задних машинах красные флажки. Там взрывчатка. На головном грузовике под брезентовым верхом примостились люди. На болотных кочках машину швыряет, по бортам кузова хлещут ветки. Надсадный гул моторов мешает даже думать, В кузове тесновато. Геологи, что солдаты, разместились вповалку, без различий рангов и званий.

Старший геолог партии Миров, чернобородый, горбоносый, прикрыл тяжелые веки. Блестящий лакированный козырек фуражки надвинул до бровей. Ни дать ни взять какой-то восточный военачальник ...

Рядом с ним на матрасах и шубах, подтянув острые коленки к самому подбородку, устроилась повариха Любка. Она лежит с закрытыми глазами в неудобной позе.

Весельчак и балагур Костя Цыренов страдальчески морщит лицо при каждом толчке и, рискуя собственными ребрами, оберегает ненаглядную свою спутницу — гитару ...

Горный мастер Сорокапуд невозмутим. Кубическое тело его не боится качки, он фундаментально покоится на подушках вьючных седел.

Шурфовщики братья Демины — Дмитрий и Павел — втиснулись между бортом машины и мешками с овсом.

Студент Московского университета Федоров трясется в самом тесном углу рядом с бочкой горючего. Глаза его по-кошачьи горят. Он смотрит на Любку и улыбается. Сорокапуд грубовато, но довольно верно определил его поведение: «Втрескался! Право слово, втрескался...»

Федоров, конечно, делает вид, что не слышит, но Сорокапуд не из тех, кого можно поймать на столь примитивный прием.

— Посмотри, паря, — продолжал он, — она-то, она-то какова?! И где только научилась отшивать таких ухажеров? Молодец, девка! А ведь только школу окончила. Такая не пропадет! Нет.

Все три машины выбрались в широченную долину, образованную Двумя небольшими речушками. Показался старый карьер. Время, ветер и вода соорудили здесь причудливые скульптуры в известняковых скалах.

— Подгони машину вон к тем елочкам, что на бугре, — сказал старший геолог Павел Алексеевич. — Там посуше, да и дрова для костра найдутся.

Едва наметился лагерь, повариху с Павлом Деминым откомандировали на кухню.

— Ты, Люба, сначала яму вырой, — поучал Павел, — потом костер разводи. А я таганки вырублю.

Он нырнул в березовую рощицу, а Любка взялась за лопату. Ковырнула раз, другой. Упругий дерн никак не поддавался.

— Да ну его, — решила Любка, — и так сойдет.

К шуму ветвей, голосам кедровок и непоседливых поползней примешались людской говор, рокот моторов. Пониже «табора» на сухом ковре прошлогодней травы стоят две машины. Рядом суетятся шоферы, о чем-то горячо спорят, вытирая руки ветошью.

Любка слышит где-то рядом тюканье топора.

— Это Пашка. Надо скорей разжечь костер, — подгоняет она себя. — А то ругать будет.

Ветер гасит спички одну за другой. Любка взяла сразу штук десять, сложила их и чиркнула. Огонь набросился на сухую траву и ветви. Жадное пламя, подбодренное ветром с гор, разметало рыжую лохматую гриву, скакануло в сторону и ринулось валом к машинам.

Любка, отчаянно закричав, бросилась топтать пламя.

— Пожар! — раздался крик у палаток. Любка еще злее начала сбивать огонь.

— Назад! Сгоришь, чертовка! — рявкнул кто-то за спиной и с силой отшвырнул ее.

Любка, падая, больно ударилась о старый корень огромной лиственницы, но тут же вскочила, оглянулась. Пламя бушевало. Белесые клубы удушливого дыма распластались над долиной. Большими скачками с деревцем в руках мимо нее промчался Федоров, подскочил к огню и начал хлестать что есть силы. К нему подоспели Павел Алексеевич, Дмитрий Демин и Сорокапуд.

Из рощи вынырнул растерянный и бледный Павел, погрозил Любке кулаком и тоже принялся молотить огонь молодой березкой.

— Так его! Так его! — крякал Сорокапуд, швыряя лопатой землю.

Павел усердно работал, отчаянно ругаясь.

— Ух ты, сучий огонь! Ух ты!..

Любка понимала, что ругает он не огонь, а ее. Она отрешенно опустилась на землю. Ей казалось, что все это кошмарный сон, что вот сейчас она проснется, и исчезнут без следа все страхи.

В одном месте пламя удалось сбить. В окне, образовавшемся в клубах молочно-белого дыма, мелькнули машины, шоферы, тоже орудующие лопатами.

Там детонаторы. Три тонны аммонита! Подберется огонь — жди взрыва...

А люди все хлопали, хлопали, хлопали дымящимися деревцами, хлестали до тех пор, пока огонь не сдался. Он трусливо юркнул под кочки и затаился. Туда подходили и заливали водой из ведер коварный жар.

Любка безутешно рыдала.

— Ты чего это, девка? — услышала она голос Сорокапуда. — В тайге выть нечего, если сплоховала.

Любка ожидала совсем не того. Ей казалось, что вот сейчас, сию минуту, ее будут судить за оплошность. Она готова была отвечать за все. А тут это нелепое утешение.. И она, сама не зная как, зло выпалила:

— Никакая я вам не девка! Не девка!

— Тю-тю-тю-тю! — протянул Сорокапуд. — Посиди, посиди. Поостынь малось. Говорят, это полезно иногда бывает. А я пойду кашу варить.

Последние слова Любка не слышала: уткнувшись лицом в колени, она горько рыдала...

Уже стемнело, когда повариха заметила, что осталась на берегу одна. Над серовато-черным горным хребтом мерцали вечерние звезды, и долину стал заполнять зыбкий туман.

И вдруг Любка почувствовала: из тумана на нее уставились блестящие немигающие глаза. Она испугалась: сожрет таежный зверь.

Зверь и вправду направился к ней.

— Гранат! Это ты! — она обняла собаку, прижалась щекой к ее жесткой шерсти. Гранат поднял морду и теплым шершавым языком лизнул ей нос. И тут Любку охватила неимоверная усталость.

Холодный зубчатый лес, монотонная серая говорунья-речушка вплотную придвинулись и смотрели в упор на маленькую Любку.

Гранат встал, потянулся, зевнул, уставился на нее, будто хотел сказать: «Пойдем! Чего тут зря сидеть?»

— Люба! — услышала она взволнованный голос Федорова. — Ты здесь? Я тебе куртку принес. Чувствуешь — очень похолодало.

Он подошел и накрыл ее плечи меховой курткой.

— Да сядь ты рядом ... — вырвалось у Любки.

Со стороны лагеря долетела прозрачная мелодия нестареющей песни. Это Костя взял гитару:

«Вьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза ...»

Федоров наклонился к заплаканному лицу поварихи и доверительно сказал:

— Знаешь, что Миров говорит про тебя: раз переживает, значит, будет настоящей таежницей.

Оморочо

Из темной глубины, лопаясь, вырывается цепочка крупных серебристых пузырьков. Жемчужный бисер сливается, и вот уже ажурная пена подрагивает на мелких беспокойных волнах. Если наклониться к воде, можно различить тихое шипение. Сердце мое застучало тревожно и радостно: «Наконец-то! Наконец-то нефть в наших руках. Теперь ...»

За спиной раздался выстрел. Я вздрогнул и обернулся. На меня смотрели черные улыбающиеся глаза на смуглом скуластом лице.

— Что ты все палишь, Юш? — досадую я. — Пока доберемся до участка, в сумах будет пусто ...

— Не бойся, паря, Юш запасливый. Постреливаю старенькими, новых не трачу.

Собственно, мне не жаль патронов. Досадно, что Юшу безразличны наши находки, наши геологические радости.

— Патрончики не растут на кедрах.

— Так-то так, — говорит Юш, перезаряжая винтовку, — да глаз «отращивать» надо ... Всякое случиться в тайге может ...

— Давай пробу брать.

Из вьючной сумы Юш достал несложный инструмент. Погрузил в воду пустую бутылку — забулькало. Посуда наполнилась. Юш повернул ее вверх дном, вставил в горлышко большую воронку и подвел к газовому фонтанчику ... В несколько минут газ вытеснил воду из бутылки. Юш под водой заткнул бутылку, сел на камень, обтер горлышко тряпкой, зажег свечу и залил сургучом пробку.

Я записал свои наблюдения.

— Все! Можно ехать.

Размашисто идут лошади. Еще бы, впереди отдых. Я устал.

Подремать бы. Но частые повороты мешают: можно вылететь из седла. Тропа мечется по долине: левый скат горы каменистый, крутой. Узкая ленточка тропы пробивается среди россыпей и усыпана острыми осколками. Кони ступают осторожно и все равно спотыкаются: подковы поизносились, скользят.

«Открыта первая нефть в этих краях. Недалеко и до того времени, когда построят поселок нефтяников», — размечтался я и не заметил, как добрался до поворота. Внизу уже видны десятиместные палатки. Они выстроились в два ряда, образуя улицу.

Из крайней палатки выбрался мой друг, инженер Дзотов.

— Привет, старина! — он протянул мне мясистую широкую ладонь. — Ого! Бородищу вырастил, брат... Ого! — покачивает он головой и всем корпусом вздрагивает от густого добродушного смеха.

Мое сообщение, что найдены признаки нефти и газа, обрадовало.

— Это отлично! — потирая руки, загудел Дзотов. Широкое лицо его расплылось в улыбке, коротенькие щеточки усов зашевелились. — Я так и думал: весь бассейн Шубе нефтеносен!

... Все лето звенели топоры и визжали пилы, а когда подкралась зима, у нас уже были квартиры и контора, столовая и баня.

... Я влез в меховую куртку, напялил унты, а шапкой из ондатр скрыл редеющую шевелюру. Теперь мы с Юшем нет-нет да и выходили в тайгу. Какой охотник утерпит, не попробует своих сил в зимнее время?

Километрах в пяти мы обнаружили богатейший осинник. Зайцев там — пруд пруди. Вот туда и повадились каждое воскресенье. Сегодня тоже на коротких широченных лыжах пробираемся с Юшем к заячьим тропам ставить петли.

Морозно. С тихим шелестом падает искрящаяся кухта. Легкий ветерок перебирает мою бороду. Связка отожженной проволоки в рюкзаке. Дробовик все время сползает из-за нее с плеча, падает. «Да ну его к чертям!» — сержусь я, забрасывая ружье за спину.

— Алексеич, — трогая меня за плечо, говорит Юш, — а зайчиков-то наших кто-то прибрал.

Он тычет в сторону тропы. Возле петли на снегу я вижу заячью голову. Свинцовые глаза ее устремлены к небесам. Пока я думаю что это означает, Юш уже принял решение:

— Ну, ладно, Алексеич, проверяй здесь, а я пойду на соседнюю тропку.

Я немного обеспокоен. Чутко прислушиваясь, иду осторожно. Искрится снег. Шуршит кухта. Скрипят лыжи. Тайга словно вымерла.

Выхожу на поляну. И опять в петле обглоданный заяц. «Видимо, лиса», — гадаю я.

Рядом гулко прокатился выстрел. Я повернулся, и в тот же миг что-то рычащее, пятнистое мелькнуло в воздухе, ударило в грудь... Падая, я почувствовал, как острые когти рвут куртку, больно вонзаются в тело. Большая шапка закрыла глаза. Я отбиваюсь, силюсь поднять, сбросить зверя. Но перед глазами плывут красные, зеленые круги. Становится жарко, я задыхаюсь ...

Я очнулся, увидел склонившегося надо мной Юша.

— Ну вот и ладно: ожил, — говорит он, разжигая костер. — испугался за тебя. Чертов оморочо!*

Я удивленно таращу на Юша глаза, не понимаю, кого он ругает. мои взгляд Юш истолковывает по-своему.

— Идти-то, Алексеич, сможешь?

Я сажусь и тут же хватаюсь за горло: от боли в глазах помутилось.

* Оморочо — (вост.-сиб.)

— Ничего. Ранка не глубокая, — успокаивает Юш, подхватывая меня за плечи.

Минут через десять стало легче. Осматриваю себя. Куртка разорвана в клочья. Руки в крови, искусаны, исцарапаны. Тело саднит. Знобит, зубы стучат.

Юш подходит к костру, подкладывает в котелок снег, с беспокойством поглядывает в мою сторону, а я удивленно смотрю на этого самого «оморочо».

«Черт возьми! — соображаю я наконец. — Да ведь это же рысь!»

— Как этот «оморочо» меня не сожрал?

Юш видит, что я прихожу в себя, и шутит:

— Зажрал бы, Алексеич, да я его долбанул в башку из карабина.

— Долбанул?! — ужаснулся я.

— А что?

— Так ты меня мог ухлопать!..

— Юш востроглазый, — смеется парень, снимая с костра котелок.

— Ты, Алексеич, выпей крепкого чаю, лучше будет.

Из моих лыж Юш соорудил «нарты» и приволок в поселок и рысь, и меня.

В жарко натопленной столовой я рассказываю, как «долбанул» Юш «оморочо» и спас мне жизнь. Слушатели смеются. А Дзотов, похлопывая Юша по плечу, шутит:

— Борода тебя спасла, Алексеич. Видишь, вся пасть у «оморочо» волосами забита ...