Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1979(19)


МАРТИНА-ГУСЕНОК
Конрад Лоренц

МАРТИНА-ГУСЕНОК *



Сегодня у меня большой день. Двадцать девять суток я высиживал двадцать драгоценных яиц дикого гуся. То есть сам я высиживал их только последние двое суток, а до этого целиком полагался на толстую белую домашнюю гусыню и на такую же толстую и белую индейку, которые занимались этим с гораздо большей любовью и знанием дела. Только на два последних дня я забрал у индейки десять матово-белых яиц и положил их в свой инкубатор. (Гусыня должна была справиться со своими десятью сама.) Я хотел внимательно понаблюдать, как будут вылупляться малыши. И вот этот момент настал.

Удивительнейшие вещи, должно быть, происходят в этот момент в яйце дикого гуся. Если приложить к нему ухо, слышно, как там что-то хрустит и скрипит, и вот наконец раздается тихое и мелодичное «пи». Но лишь через час после этого в яйце появляется отверстие и в него можно увидеть часть новехонького птенца: кончик носа с яйцевым зубом. Ударяя этим зубом изнутри по скорлупе, скрюченный птенец не только раскалывает ее, но и благодаря движению головы начинает медленно, толчками поворачиваться вокруг своей оси. Таким образом, этот яйцевой зуб пробивает целый ряд связанных между собою дырочек, пока наконец круг не замкнется, и тогда птенец, вытянув шею, сможет отбросить весь тупой конец скорлупы.

Медленно, с трудом выпрямляется длинная шея, которая еще не может держать как следует тяжелую головку. Шея была согнута в эмбриональном положении, в котором птенец находился внутри яйца. Пройдут часы, пока суставы станут гибкими, окрепнут мускулы и начнут функционировать органы, от которых зависит чувство равновесия, пока маленький гусенок начнет Различать верх и низ и сможет прямо и свободно держать свою голову.

* Глава из книги Конрада Лоренца «Он разговаривал со зверями, птицами и Рыбами» (Мюнхен, 1964).

Это нечто мокрое, вылупившееся из яйца, выглядит чудовищно Уродливым и жалким. Птенец кажется гораздо мокрее, чем есть на самом деле. Если его пощупать, он только влажный. Эти жалкие перышки представляются мокрыми и слипшимися потому, что каждое пушистое крылышко сложено и затянуто тончайшей оболочкой. Она не толще волоса. Все перышки склеены друг с другом в пряди богатой белком жидкостью так, чтобы они занимали минимальный объем. Когда эта оболочка высыхает, она превращается в пыль и осыпается, высвобождая пушистые крылья. Их не надо сушить, они сухие с самого начала, так как тонкая оболочка предохраняет их от яйцевой жидкости. Оболочка быстро лопается благодаря движениям вылупившегося птенца, который трется «против шерсти» о своих братьев и сестер и о перья на животе высиживающей матери. Если этого не происходит, как было с моим первым вылупившимся в инкубаторе серым гусенком, то оболочка на перьях сохраняется дольше обычного. Тогда можно продемонстрировать маленький фокус. В одну руку вы берете птенца, в другую — кусок смоченной жиром ваты и осторожно начинаете гладить птенца «против шерсти». Хрупкая оболочка распадается на мелкие частички, а гусенок волшебным образом преображается: там, где вы прошлись ватой, возникает густой нежный золотистый серо-зеленый пух. Через несколько секунд у вас в руках вместо голого, мокрого маленького чудовища оказывается чудесный пушистый шар, который вдвое больше прежнего птенца. Итак, на свет появилась первой маленькая серая гусыня, и я ждал, пока она под электрической грелкой, заменившей ей мать, окрепнет настолько, что сможет прямо держать голову и сделать несколько шажков.

Косо наклонив голову, она смотрела на меня большим темным глазом. Одним глазом, потому что серые гуси, как и большинство птиц, когда хотят что-нибудь рассмотреть, делают это одним глазом. Долго, очень долго смотрел на меня гусенок. И когда я пошевелился и произнес короткое слово, напряженность спала и крошечный гусенок поздоровался со мной: далеко вперед вытянув шею, очень быстро и многосложно произнес принятое у серых гусей приветствие, которое маленький птенец выговаривает тоненьким старательным шепотом. Малышка поздоровалась точно, ну точнехонько так, как это делает взрослая серая гусыня и как она сама будет это проделывать тысячи раз в своей жизни. Она приветствовала меня так, словно это дело было ей хорошо знакомо. Даже самый лучший знаток подобной церемонии никогда бы не сказал, что она проделывает это впервые в своей гусиной жизни. Я еще не знал, какие нелегкие обязанности я возложил на себя тем, что привлек к себе взгляд гусенка и необдуманным словом вызвал первую церемонию приветствия.

Я собирался подкинуть высиженных индейкой десятерых гусят упомянутой домашней гусыне — она, хотя и могла насиживать только десять яиц, вполне была готова к тому, чтобы воспитать двадцать гусят.

Когда мой птенец немного оправился, у домашней гусыни вылупились еще трое. Я отнес свою малышку в сад, где в собачьей конуре сидела белая толстуха, безжалостно прогнавшая оттуда законного владельца помещения пса Вольфи. Я засунул гусенка глубоко в гнездо, под мягкий и теплый живот гусыни, и был уверен, что выполнил свой долг. Но меня подстерегало много неожиданностей.

Прошло несколько минут, в течение которых я предавался блаженному созерцанию гусиного гнезда. И тут вдруг под белым животом гусыни раздалось тихо-тихо, вроде бы вопросительное: «Вививививи?» Деловито и успокоительно старая гусыня ответила теми же «словами», но в своей тональности: «Ганганганганг». Но вместо того, чтобы успокоиться, как сделал бы в этом случае любой разумный гусиный младенец, мой птенец быстро вылез из-под греющих его перьев, одним глазом посмотрел в лицо своей приемной матери и с плачем побежал от нее: «Пфюп...пфюп...пфюп...» Так звучит «свист покинутости» у маленького серого гусенка, который в том или ином виде издают все птенцы выводковых птиц.

Высоко подняв голову и беспрестанно издавая свист, бедная малышка стояла на полпути между мной и гусыней. Я слегка пошевелился — и плач тут же утих, а малышка бежала ко мне, вытянув шею, усердно приветствуя меня: «Вививививи...» Это было, конечно, очень трогательно, но я совершенно не собирался выполнять функции гусиной мамаши. Я схватил гусенка, засунул его обратно под живот гусыни и убежал. Не успел я пройти и десяти шагов, как услышал позади себя: «Пфюп... пфюп... пфюп...» Бедная малышка в отчаянии бежала за мной. Стоять она еще не могла, могла только сидеть на лапках; когда ходила, делала это очень неуверенно, шатаясь. Но в силу необходимости она уже овладела другим способом передвижения: быстрым бегом. У многих куриных эта странная, но все же закономерная последовательность в овладении различными способами передвижения еще более ярко выражена. Например, серые куропатки и фазаны гораздо раньше научаются бегать, чем ходить или стоять.

И камень растрогался бы при виде того, как бедная малышка, плача и издавая крики прерывающимся голоском, бежала за мной, спотыкаясь и переворачиваясь, но с удивительной быстротой и решительностью. Все это можно было истолковать только однозначно: именно я, а не белая гусыня — ее мать! Вздохнув, я взвалил на себя этот крест и понес гусенка назад в дом. Хотя он весил тогда только сто граммов, я хорошо знал, сколько труда и времени понадобится, чтобы нести этот крест достойно.

Я сделал вид, будто сам удочерил маленькую гусыню, а не она выбрала меня в матери. Произошло торжественное крещение: гусенок получил имя Мартина.

Остаток дня я провел так, как это обычно делает гусиная мамаша. Мы пошли на луг и паслись там на нежной молодой травке, и мне удалось убедить мою малышку, что рубленое яйцо с крапивой — очень хорошая еда. А ей в свою очередь удалось внушить мне, что по крайней мере сейчас совершенно невозможно оставить ее одну. Малышку охватывал такой отчаянный страх и она начинала так душераздирающе плакать, что после нескольких попыток уйти я сдался и смастерил корзиночку, в которой мог все время носить ее с собой. Если малышка спала, то хотя бы в это время я мог спокойно передвигаться.

Гусенок никогда не спал подолгу, правда, в первый день я не обратил на это внимания. Зато хорошо почувствовал ночью. Я приготовил своему гусенку чудесную подогреваемую электричеством колыбельку, которая уже многим птенцам выводковых птиц заменила греющую материнскую грудь. Когда я довольно поздно вечером сунул мою маленькую Мартину под согревающую подушку, она сразу же произнесла довольным шепотом нечто вроде: «Виррррр», что у маленьких гусят служит признаком сонливости. Я поставил ящик с колыбелькой в угол комнаты и улегся в кровать. Уже засыпая, услышал, как Мартина тихонько сонным голосом еще раз сказала: «Виррррр». Яне шевелился. Тогда уже громче и как бы вопросительно раздался призывный звук: «Вивививи?» Сельма Лагерлеф, написавшая чудесную книжку о маленьком Нильсе Хольгерсоне, оказавшую на меня в детстве огромное влияние, гениально угадала значение этого призыва, переведя его так: «Здесь я, где ты? Вивививи? Здесь я, где ты?» Я не отвечал, только глубже зарывался в подушки, изо всех сил надеясь, что малышка опять уснет. Но не тут-то было. Снова раздалось: «Ввивививи» — пока еще призывный звук, но уже с угрожающим оттенком «свиста покинутости»: «Здесь я, где ты?» — с опущенными вниз уголками рта и вытянутой вперед нижней губой (у гусенка это значит с вытянутой шеей и взъерошенными перьями на голове). И в следующую минуту уже раздалось резко и пронзительно: «Пфюп... пфюп...» Мне пришлось вылезти из кровати и подойти к ящику. Мартина встретила меня радостным: «Ввививививи». Она никак не могла прийти в себя от радости, что ее не бросили ночью на произвол судьбы. Я осторожно подсунул ее под согревающую подушку: «Виррррр, виррррр». Она сразу же задремала, на что я и надеялся. Я последовал ее примеру. Но не прошло и часа — примерно в половине одиннадцатого — снова раздалось вопрошающее: «Виви-вививи», и все повторилось в той же последовательности. И без четверти двенадцать еще раз. И в час снова. Тогда без четверти три я коренным образом изменил порядок эксперимента. Я взял колыбель и поставил ее на расстоянии вытянутой руки от своей подушки. И когда, как и следовало ожидать, в половине четвертого опять раздалось вопросительное: «Здесь я, где ты?», то я ответил на ломаном гусином языке: «Ганганганг» и слегка похлопал по согревающей подушке. «Виррррр, — сказала Мартина, — я уже сплю, спокойной ночи». Я очень скоро научился отвечать «ганганганг», не просыпаясь. Мне кажется, что даже сейчас, ночью, когда я крепко сплю, если кто-нибудь тихонько скажет мне: «Вививививи?», я отвечу: «Ганганганг».

Но рано утром, когда стало светло, не помогло уже ни мое «ганганганг», ни похлопывание по подушке. Мартина при дневном свете заметила, что подушка — это не я, и заплакала. Что вы делаете, когда маленький обожаемый вами ребенок начинает подавать голос в половине пятого утра? Совершенно верно, вы берете его к себе в кровать, обращаясь к небу с тихими мольбами о том, чтобы ваш ангел еще четверть часика спокойно поспал. И он спит, и вы тоже с наслаждением засыпаете, пока... пока вам не становится мокро и холодно... Этих отрицательных последствий наш с маленькой Мартиной утренний сон никогда не имел. Пока гусенок находится в спокойном состоянии «прижатости к матери», он никогда не напачкает. Но если он просыпается и хочет встать, его нужно как можно скорее выдворить из постели. Мартина вообще была удивительно послушным существом. Она не хотела ни одной минуты оставаться одна вовсе не из-за каприза. Стоит задуматься над тем, что в естественных условиях потеря матери, братьев и сестер для птенца обычно означает верную гибель. Поэтому биологически совершенно оправдано, что такая заблудшая овечка не думает ни о еде, ни о питье, ни о сне, а всю свою энергию до полного изнеможения расходует на крики о помощи, благодаря которым она, быть может, отыщет мать.

Если несколько диких гусят как-то общаются друг с другом, то при некотором усилии можно приучить их к самостоятельности. Но птенец, если он один-одинешенек, буквально доплачется до смерти.

Это глубоко инстинктивное отвращение к одиночеству Мартина демонстрировала постоянно. Она следовала за мной по пятам, и ее вполне устраивало, что, когда я работал за письменным столом, ей разрешалось сидеть под моим креслом. Она не требовала многого, ей было достаточно, если в ответ на ее вопрос: «Здесь ли ты и жив ли ты?», я отвечал нечленораздельным хмыканьем. Днем она проделывала это каждые несколько минут, ночью примерно через час. Я хотел бы увидеть человека (лучше сказать, я не хотел бы увидеть человека), которого не восхитила и не растрогала бы такая привязанность гусенка: большая ивовая сережка размеренным шагом, с присущей всем гусям комической важностью ковыляет вслед за тобой или, если ты идешь слишком быстро, широко расставив крылышки, изо всех сил бежит следом. Очень трогательно звучит, хотя и действует на нервы (так же, как «уа-уа» человеческого младенца), «свист покинутости», который раздается сразу же, стоит на секунду выйти из комнаты. Еще трогательнее чувство взволнованной радости у гусенка (оно и на нервы вам не действует), с которым он тебя встречает, и его усердное, нескончаемое приветствие. Самое прекрасное в нежной привязанности гусиного малыша состоит в том, что можно отправиться с ним куда-нибудь на простор и в совершенно естественных условиях находиться в теснейшем контакте с диким неодомашненным существом и наблюдать за ним.

Так как из-за Мартины я все равно должен был играть роль гусиной мамаши, то и не пытался подсунуть домашней гусыне вылупившихся в течение двух следующих дней у индейки девять остальных гусят. Ведь десять маленьких серых птенцов отнимают У воспитателя меньше, а не больше времени, чем один-единственный. Это оттого, что их легче оставлять одних.

Странное дело, Мартина не чувствовала к этим девяти никакой родственной привязанности, хотя днем, в особенности во время совместных прогулок, она часто бывала с ними. После нескольких стычек гусята признали ее своей, но ее они мало интересовали, во всяком случае она совершенно не тосковала в их отсутствие и всегда была готова уйти вместе со мной от остальных. Хотя и эти девять, как и Мартина, считали меня своей матерью, они столь же тесно, как и со мной, были связаны друг с Другом. Это значит, что они были веселыми и спокойными только тогда, когда, во-первых, находились все вместе, а во-вторых, здесь же был и я. Сначала я пытался брать двух или трех из них на наши прогулки с Мартиной. Чтобы пройти большое расстояние, например деревенскую улицу, которая вела к Дунаю, я просто сажал гусят в корзину и нес с собой, а так как для моих наблюдений было совершенно достаточно трех или четырех, то я охотно оставлял большинство малышей дома. Но это оказалось совершенно невозможным, потому что отделенное от общей стайки меньшинство вело себя беспокойно; несмотря на мое присутствие, все время раздавался «свист покинутости», они останавливались и не хотели идти дальше. Эта реакция на отсутствие братьев и сестер была связана только с их количеством. Если я брал с собой большинство и оставлял дома двух или трех, они спокойно следовали за мной. Но оставленные дома плакали до полного изнеможения. Поэтому на свои прогулки я мог брать или одну Мартину, или же всех гусят. Когда через год я решил вновь приручить и воспитать стайку птенцов, то, наученный горьким опытом, взял под свою опеку только четырех малышей.

Очень много времени провел я с моими десятью птенцами в это первое «гусиное лето» и очень многому научился. Прекрасная это наука, если значительная часть исследовательской работы состоит в том, что, голый и одичавший, ты ползаешь в обществе стаи диких гусей по заливным лугам и плаваешь в Дунае. Я очень ленивый человек, такой ленивый, что мне гораздо легче даются наблюдения, чем эксперименты. По-настоящему я работаю только под давлением самых категоричных кантианских императивов, подавляющих мои естественные наклонности.

Самое замечательное при наблюдении за живущими на свободе животными состоит в том, что они сами удивительно ленивы. Бессмысленная спешка людей современной цивилизации, которым не хватает времени даже на то, чтобы создать истинную культуру, совершенно чужда животным. Даже пчелы и муравьи — эти символы усердия проводят гораздо большую часть дня в dolce far niente*, только тогда их, притворщиков, не видно, потому что они сидят в своих домиках. И животные не дают себя подгонять. Если вы хотите познакомиться с дикими гусями, вы должны жить с ними, а если вы хотите с ними жить, то должны приспосабливаться к темпу их жизни. Если человек не наделен от природы ленью, он этого просто не сможет. Деятельный и старательный человек обезумел бы, если бы от него потребовалось прожить целое лето в качестве гуся среди других гусей, как это проделал я (правда, с перерывами). Добрые полдня дикие гуси спокойно лежат и переваривают пищу. По меньшей мере три четверти времени другой половины дня они пасутся. Вкрапленные между едой и пищеварением моменты их деятельности, за которыми мы и стремимся наблюдать, составляют восьмую часть дня. Дикие гуси были бы невыносимо скучными созданиями, если бы то, что они делают в эту восьмую часть дня, не было так интересно.

* Dolce far niente (итал.) — очаровательная праздность. — Прим. перев.

Когда проводишь время со стайкой диких гусей на Дунае, можно лентяйничать с чистой совестью, семь восьмых дня лежать на солнце, правда с заряженной кинокамерой наготове, однако без надобности неотрывно наблюдать за птицами. Натренированное ухо по издаваемым ими звукам сразу уловит, что гуси перестали дремать или пастись и обратились к более интересным занятиям. Конечно, пока гусята совсем маленькие, боязливые и крепко к вам привязаны, можно просто пойти куда-нибудь и таким образом заставить их отправиться следом. Если хорошо знать сигнальный код серых гусей, уметь хотя бы немного подражать их призывным звукам, можно заставить и стайку выросших серых гусей, которые уже не столь к вам привязаны, перейти с одного места на Другое, взлететь или сделать что-то еще. Но нужно быть очень осторожным в таких экспериментах и не слишком уклоняться от того, что делают гусиные родители, командующие гусятами. Маленькие птенцы очень быстро перенапрягаются не только физически, но и духовно, если не предоставлять им необходимого покоя. Мою Мартину я, без сомнения, слишком перегрузил в первые дни ее жизни, поэтому она несколько отставала в росте, была худенькой и нервной. Подросшие молодые гуси, у которых боязнь одиночества меньше, просто не дают себя торопить, они останавливаются и начинают пастись.

Но все-таки и с ними нужно быть очень осторожным во всех попытках звукового и всякого иного влияния. Прежде всего потому, что из-за переутомления притупляются как раз те реакции, которые вы хотите изучить. Вот пример. У гусей есть врожденная реакция на приглашение родителей или других сородичей покинуть данное место. Соответствующим звуковым командам человек может легко научиться и заставлять гусей следовать за ним. Но если он проделывает это слишком часто, чаще, чем этот процесс происходит в нормальной гусиной жизни, то реакция стирается. В результате птицы перестают обращать внимание на звуковые призывы. Неправильная дрессировка уничтожает наследственную реакцию, которая подлежит исследованию. Чтобы избежать этой ошибки, нужно действительно обладать большим терпением.

Особенно интересны те звуки, которыми серые гуси передают призыв уйти, уплыть, улететь. Даже совсем маленькие гусята обладают врожденной реакцией на тончайшие нюансы этого довольно сложного словаря. Обычный призывный звук, знакомое тихое и быстрое гусиное стрекотание, раздается время от времени и тогда, когда птицы находятся в спокойном состоянии, когда они пасутся или медленно шествуют. Из-за сильных обертонов, которые резонируют, оно звучит прерывисто: шести-десятисложно. Число слогов и сила верхних обертонов при обычном призывном звуке находятся в обратной пропорции по отношению к силе звука. Чем больше слогов в гоготании, тем оно звучит выше и тише. Если указанные три свойства отчетливо выражены, это означает высшую степень удовольствия, то есть птицы не собираются в скором времени покинуть данное место. Итак, если перевести высокий и тихий многосложный гогот на человеческий язык, то получится следующее: «Здесь хорошо, останемся здесь», с побочным призывным значением: «Я здесь, ты еще здесь?» В той мере, в какой у гусей усиливается желание переменить место, изменяется и призывный крик. Уменьшается число звуков, убывают высокие обертоны, и гоготание становится громче. Шестисложный гогот означает медленное, но неуклонное продвижение вперед, например, когда птицы на скудном лугу должны сделать один-два шага от одного стебелька к другому. Пятисложный гогот выражает маршевое настроение, гуси уже почти не щиплют траву и собираются отправиться в путь. Четырехсложный показывает очень сильное стремление к перемене места, и гусь в этом случае почти всегда напряженно вытягивает шею. Трехсложность означает самый быстрый маршевый темп, шея вытянута во всю длину, это возвещает наступление летного настроения. Двухсложный, всегда очень низко и громко звучащий крик «ганганг, ганганг» означает, что гусь в следующий момент взлетит.

Если летного настроения не наблюдается и гусь собирается покинуть данное место вплавь или пешком, то в его распоряжении есть звук, выражающий именно это. Приблизительно между трех-и четырехсложным гоготом, как раз тогда, когда можно предположить, что птицей овладело летное настроение, гусь произносит громкий, отделенный резким переходом трехсложный крик, отчетливо выделенный третий слог его на шесть тонов выше двух других. Получается что-то вроде: «Гангинганг». Родители, птенцы которых еще не могут летать, обычно подчеркивают свое желание изменить место, но не по воздуху. Этот крик особенно часто можно услышать у домашних гусей. Знатоку всегда немного смешно слышать такой крик: эти толстые существа и так почти не могут летать, поэтому их постоянные «заверения», что они собираются покинуть данное место пешком, совершенно излишни. Но так как эти выражения настроений чисто импульсивны и наследственны, сами птицы не имеют об этом никакого понятия.

Так же наследственно у каждого маленького серого гусенка инстинктивное понимание всего словаря общения. Одно-двухдневные малыши сразу же реагируют на все описанные тонкости. Если произнести призывный крик резче и с меньшим количеством слогов, малыши перестают пастись, поднимают головки и постепенно всю стайку охватывает «настроение ухода», они начинают двигаться вперед.

Особенно мило выглядит (если не злоупотреблять этим) реакция гусят на крик: «Гангинганг». Они реагируют на эти издаваемые родителями звуки прежде всего тогда, когда увлеклись какой-нибудь особенно вкусной травкой и отстали. В таких случаях «гангинганг» действует на них как удар хлыста, они стремглав мчатся за своими родителями или заменяющим их человеком. Эта реакция дала мне возможность проделывать с помощью маленькой Мартины небольшой забавный фокус.

Оказалось, что мы дали Мартине самое красивое призывное имя, какое когда-либо носила птица у нас в Альтенберге. Дело в том, что когда мы произносили ее имя в том же тембре и на той же высоте звука, что и гусиное «гангинганг» с ударением на «и», то вызывали у нее описанную выше реакцию: Мартина мчалась со всех ног, как пришпоренная лошадь. Я ошарашивал этим охотников и собачников, показывая им, как я сумел «выдрессировать» гусенка, которому нет и недели. Я должен был только внимательно следить за тем, чтобы поблизости не оказались другие, «недрессированные» гусята, иначе они мчались бы ко мне столь же стремительно.

У маленького гусенка есть и врожденная реакция на звук опасности. Он состоит из отдельного, чаще всего тихо произносимого носового «ганг», в котором есть что-то от звука «р», так что, передавая этот призыв буквами, лучше всего обозначить его как «ран». Этот хриплый звук легче всего воспроизвести, втягивая в себя воздух. Когда он раздается, все гусиные головы поднимаются вверх и беспрерывное гоготание мгновенно прекращается. Если произнести его громче, взрослые гуси начинают готовиться к отлету и искать место, где они могли бы оглядеться и легко взлететь. Маленькие гусята мчатся к матери или к заменяющему ее человеку и, сбившись в тесную кучку, ищут защиты.

Это состояние испуга длится у малышей до тех пор, пока не прозвучит отбой. Гусиным родителям не надо предупреждать об угрозе дважды, чтобы держать своих детей в состоянии боевой готовности; они могут полностью сосредоточиться на грозящей опасности. Если она миновала, звучит «отбой»: тихий призывный гогот, на который вся стайка детей, вытянув шеи, обычно отвечает церемонией приветствия. Так же быстро, как весна сменяется летом, из очаровательного пушистого шарика вырастает красивая серая птица с серебряными крыльями. Как трогательно негармонично промежуточное состояние: слишком большие ноги, слишком толстые суставы, неуклюжие движения переходного возраста, который у серых гусей продолжается несколько недель! И как прекрасен момент, когда достигнута гармония взрослой птицы, когда окрепшие крылья могут развернуться для первого полета!

Перевод с немецкого Ирины Щербаковой


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу