На суше и на море 1978(18)

Бирма вблизи

Очерк

Валерий Алексеев

Мингаладон

Вы прилетели в Рангун рано утром, в самый разгар сезона дождей. Над двухэтажным зданием аэропорта Мингаладон низко движутся лиловые облака. Поеживаясь от сырости, вы пешком пересекли летное поле и оказались в помещении, деревянным гулом своим напоминающем лыжную базу, с той разницей, что дышится там, как в остывшем предбаннике. В глубине полутемного зала, пригнувшись, бегали мелкими шажками полуголые люди, обмотанные снизу до пояса длинными серыми простынями. Носильщики (один старик ужасно татуирован) взялись за ваш багаж и поволокли к выходу, за которым — яркая зелень, туман и журчание воды.

Местное время — пять часов утра, на улице хлещет дождь. Хлещет — неточно: муссонные дожди с шумом обрушиваются, низвергаются, тяжелые и как будто мыльные — это от пара.

Бирманцы в черных коротеньких курточках, подоткнув свои длинные простыни-юбки, с большим достоинством шагают по лужам в пляжных резиновых слипах. Впрочем, все тут — бескрайняя лужа и на асфальте, и на красной земле. Огромные черные зонты содрогаются под напором дождя.

Носильщики сложили ваши чемоданы у входа, уселись на корточках и, не обращая на вас внимания, закурили толстые зеленые сигары. А вы стоите и любуетесь огромной зонтичной акацией, крона которой выдержала бы сравнение с куполом выставочного павильона в Московском парке Сокольники. Треть Рангуна укрыта под кронами таких деревьев, но этого вы еще пока не знаете. За акацией в тумане кочковатые холмы, а дальше — то ли купы низких деревьев, то ли хутора, не разобрать.

Дорога в город — извилистая, красивая, меж прудов, под деревьями, вдоль банановых листьев, по которым барабанят струи дождя. Сквозь окно автомобиля почти ничего не видно, по обе стороны тянутся бесконечные ограды из длинных полос жести в круглых дырках. В нашей стране подобные полосы — отходы производства, но откуда так много этих отходов в Рангуне, трудно понять. Вам объясняют, что по этим полосам двигалась десантная техника союзников в годы второй мировой войны.

Вдруг что-то желтое, яркое, вознесенное в небо просияло за окном. Вы встрепенулись: неужели Шведагон, знаменитая пагода, на облицовку которой, как пишут, уходят центнеры золота? Неужели она? Вас успокаивают: нет, это обычная крохотная пагодка, каких здесь тысячи. Ступа Шведагона стометровой высоты, вы ее не пропустите.

Наконец мелькание сырой зелени за окном вам прискучило. «Скоро ли город?» — спрашиваете вы. Между тем вы давно уже едете по Рангуну.

Рангун

Сказать, что Рангун утопает в зелени, — значит, ничего не сказать. Город утонул в ней, его просто не видно. Густые шубы мелкой бамбуковой листвы, зеленые изгороди, кусты и деревья, сплошь опутанные вьюном, слились в водопады зелени, накрыли город как одеялом, заглушили его, как бурьян глушит заброшенные усадьбы. Лишь кое-где в просветах виднеются черные, как бы промокшие насквозь, дома из просмоленного дерева с белыми резными карнизами. Дома эти кажутся нежилыми, должно быть, оттого, что их окна зияют незастекленными дырами, и видно все, что внутри комнат. Ни многоэтажных зданий, ни стеклянных витрин, ни просторных тротуаров. Зато — обилие цветов. Белые, желтые и розовые магнолии, лиловые, красные и белые плети бугенвилий и безымянные сиреневые вьюнки, которыми усыпаны живые изгороди.

Дождь кончился внезапно, вокруг посветлело. Вы с удивлением рассматриваете рычащий, дымящий, дребезжащий транспортный поток. Первое впечатление — это ожившая автомобильная свалка. Древние, проржавевшие грузовики послевоенных времен, трехколесные оранжевые такси с брезентовым тентом, ветхие автобусы, накренившиеся от перегрузки так, что слипы висящих в дверях пассажиров чиркают по земле.

Велорикши, подоткнув мокрые до ниточки юбки, усердно крутят педали своих трехколесных двухместных колясок. А седоки, заботливо укутанные полиэтиленовой пленкой, спокойно поглядывают по сторонам. Каждая транспортная единица катится по собственным правилам, совершая немыслимые обгоны и повороты. Бирманцы и бирманки переходят улицы где попало, не глядя на машины и рассеянно улыбаясь, когда рядом визжат тормоза.

Вас удивляет отсутствие магазинов. Кое-где у обочины под навесом из сухих листьев продаются поштучно сигареты и какие-то сладости, аккуратно расфасованные в целлофановые пакетики. Да еще то здесь, то там стоят низкие столики с вареной и печеной снедью, которая тут же готовится на дымном огне. Присев на корточки, мелкий чиновный люд поспешно завтракает под навесом, расплачивается с торговкой и, подобрав юбки, спешит по своим делам.

Магазины, мастерские и лавочки остались в стороне от вашего пути. Все это — в Нижнем городе, ближе к реке. Нижний город тесно застроен двух-трехэтажными домами, стены которых окрашены в светло-серый, а ставни — в голубой тон. Сейчас, в сезон дождей, Нижний город кажется обомшелым, оттого что в каждой трещине, на каждом карнизе домов, в каждой выбоине тротуаров выросла зелень. Выделяются красно-желтые внушительные здания министерств, темно-коричневые с позеленевшими крышами глыбы католических соборов. Все это вы увидите потом, на следующий день. Первое впечатление: города нет, город утонул в зелени.

Жилье

Но вот вы и на месте. В вашей комнате густые металлические сетки на окнах, огромный пропеллер фена под потолком, кресла и стулья с плетеными «дачными» сиденьями. Вся мебель тиковая: тик не по вкусу жучкам и термитам, даже мелкие муравьи избегают на него заползать, разве что их приманишь чем-нибудь сладким. Отнеситесь к муравьям серьезно: эти твари кусают безжалостно, до волдырей. Не пугайтесь, если на стене или на потолке увидите черноглазую ящерицу эй-мяу: это животное здесь считают домашним, оно совершенно не интересуется людьми и охотится на комаров. Если вы начнете преследовать эй-мяу, она отбежит от вас по стенке и, покачивая укоризненно головкой, зацокает языком.

Вы подходите к окну. Внизу — двухэтажный дом из темных досок, окна забраны проволочной решеткой с очень крупными ячейками, то ли от жуликов, то ли от летучих мышей, но уж никак не от насекомых. Внутри дома, в полутьме, на сыром полу копошатся детишки. На траве вокруг разложены свежевыстиранные темно-синие простыни с белой каймой. Рядом, под сенью магнолии, на небольшом костерке хозяйка готовит еду.

В подворотне соседнего дома подростки в длинных юбках-лонджи лихо играют в чинлон — самую популярную в Бирме игру, отдаленно напоминающую футбол. Мяч вылетел наружу и застрял в луже посреди травы. Один из игроков побежал за ним и со смехом упал прямо в воду. К нему бросились остальные, началась возня.

Три степенных тетушки, сидя на скамеечке у стены, курят огромные сигары и наблюдают за игрой ребятишек, время от времени с любопытством поглядывая на ваши окна в надежде увидеть новых жильцов.

Вот прошли четыре девушки в белых блузках и длинных ярко-зеленых юбках: старшеклассницы или студентки. Черные волосы их распущены по плечам, лица очень миловидны. Жаль, что девушки так щедро расходуют запасы желтой пудры «танака» (точнее, не пудры, а растертой коры дерева, которая, как уверяют бирманцы, позволяет женщинам предохранить лицо от солнечных ожогов). Щеки девушек густо вымазаны желтым, без малейшего желания скрыть эту косметическую тайну от посторонних глаз. Одна из девушек, чистенькая, веселая, с цветком магнолии в волосах, подбежала к темному проему дощатого дома, наклонилась и что-то крикнула внутрь, а ее подруги засмеялись. Из дома вышел голый по пояс мужчина, улыбающийся рот его красен от жвачки-бетеля. Он встал на пороге и лихо сплюнул красную слюну. Потом ловко распустил свою клетчатую юбку во всю ширину и завязал спереди небрежным узлом, проделав это столь же привычно, как мы ослабляем узел галстука. Ему было весело и хорошо, девушки тоже смеялись.

Позднее вы убедитесь, что этот дощатый дом, который так поразил вас шаткостью и пустотой, — далеко не самый бедный в Рангуне. Но разумеется, и не самый богатый. В районе Голден-Вэлли (да и вообще в стороне от дымных автобусных трасс) вы увидите только что выстроенные особняки с разноцветными стенами, балконами и верандами, гаражом с бетонным подъездом, даже золоченую пагодку на террасе. Неприступные, как крепости, наглухо отгороженные от города, особняки безмолвствуют. Только мерно гудят их кондиционеры.

Шведагон

Отдохнув, вы, конечно же, отправитесь в Шведагон. Только обувайтесь полегче: по священной земле пагод надо ходить босиком. И не бойтесь, что наступите на змею: еще не было случая, чтобы в пагоде змея кого-нибудь ужалила, а вообще-то встретить змею на холме Шведагона — хорошая примета.

Шведагон удивляет. Дело даже не в размерах, хотя стометровая высота тоже что-нибудь да значит, и не в центнерах сусального золота, пошедшего на покрытие. Он красив другой, не количественной красотой.

Шведагон царит над городом. Его главная ступа, очертаниями до половины напоминающая колокол, а выше незаметно перетекающая в стройный шпиль с луковицей, увенчанный многоярусным золотым зонтом, этот сложенный из кирпич!а позолоченный монолит стоит на высоком холме, по склонам которого к подножию ступы с четырех сторон поднимаются крытые лестницы. Крыши лестниц и галерей украшены резными коньками и карнизами. Возле южного входа, высунув красные языки, стоят два громадных каменных льва — чинтэ. На ступеньках лестниц тесно. Сотни людей, держа сандалии в руках, поднимаются и спускаются, торговцы продают четки, цветы, бумажные зонтики, сладости, бронзовые, деревянные и серебряные поделки. Тут же ползают, играя, малые дети, спят вповалку приехавшие из деревни богомольцы.

Легенды относят основание Шведагона к временам двухтысячелетней давности, но достоверные упоминания о нем относятся к ХIV веку, когда главная ступа была в пять раз ниже теперешней. Ее много раз надстраивали, подымая зонт и шпиль с каждым разом все выше.

Вы у подножия. Площадка вокруг главной ступы заставлена множеством небольших храмов (говорят, их семьдесят два), в основном построенных после пожара 1931 года. Это целый городок богато украшенных резьбой, мозаикой, позолотой павильонов, не объединенных единым замыслом и ошеломляющих своей разноголосицей. В глубине каждого храмика улыбается вечной улыбкой позолоченный или просто раскрашенный Будда. Люди чинно гуляют по мраморным плитам площадки, негромко разговаривают, осторожно обходят застывших в неподвижности молящихся, останавливаются у павильонов, где бритоголовые, облаченные в оранжевые тинганы монахи монотонно читают стихи из священных буддистских книг. В общем на площадке довольно тихо, и, если прислушаться, можно уловить, как высоко, под облаками, звенят на зонте Шведагона золотые колокольчики.

Если вы читали описание Шведагона, вы знаете, что этот зонт — семиярусное десятиметровой высоты сооружение из резных золоченых колец, увешанных полутора тысячами золотых и серебряных пластинчатых колокольчиков, вот они-то и звенят. Над зонтом — флюгер, а еще выше, на самой верхушке шпиля, — золотой шар, в который вправлено около восьми тысяч драгоценных камней, в том числе очень дорогой бриллиант. Но вся эта статистика как-то не впечатляет. Возможно, драгоценных камней уже нет, их выклевали птицы, не столь важно. Завораживает сам звон.

Шорох мелких шагов, бормотание монахов, тихий плеск теплых луж под ногами и тончайший звон колокольчиков, как бы посыпающий все вокруг золотой пыльцой.

Ночью

Вы успели вернуться домой вовремя: снова хлынул оглушительный дождь. Вы сидите в комнате, как в аквариуме: сквозь толщу воды ничего не разглядеть. Так и день прошел. А к вечеру прояснилось. Темно-красный закат охватил полнеба, быстро остывал до коричневого, обугливая силуэты пальм, и, наконец, пришла темнота.

Что за звуки на улице! Миллионы лягушек рычат, верещат, крякают, жужжат, как ярмарочные жужжалки, а под самым окном хрипло кашляет на карнизе полуметровая ящерица тау-тэ. Она похожа на дракона с кроваво-красным ртом, с зубастой пастью, но бояться ее не следует: она безобидна, если ее не трогать. Тау-тэ перхает и ворчит, как собака, а потом замолкает и вдруг старческим голосом произносит: «Кто ты? Кто ты?» — с горестно-вопросительной интонацией. Бирманцы уверяют, что, если тау-тэ заговорила в доме, это к счастью и к миру в семье. Молодежь гадает по вопросам тау-тэ примерно так же, как у нас на лепестках ромашки: любит — не любит, придет — не придет. Постепенно вы привыкнете к обществу этого странного существа и даже будете скучать без его вопросов в долгие дождливые вечера.

Спать мешают только собаки. Видимо, по ночам они делят на городских свалках сферы влияния и дерутся не на живот, а на смерть, причем победитель заливается торжествующим шакальим смехом, а побежденный скулит, жалуясь на судьбу.

В середине ночи снова обложные дожди. Душновато, тревожно. На балконе водопадом грохочет вода. Вспыхивают длинные молнии, выхватывая синие бездны среди черных нависающих туч.

Утром

В пять часов утра в бараках по соседству затрубил рожок побудки. И тут же, как в деревне, закричали петухи. Они здесь длинноногие, совершенно доисторические, но горланят по-нашему, хотя бирманцам в их крике слышится «ау-и-иа». В бирманском языке нет звука «р». Воронье карканье бирманцы на письме передают через «а-а», слово «радио» произносят «ядио», а «Россия» — «Яша». Кстати, и «Рангун», по-бирмански, звучит мягче — «Янгон», а «Бирма» — это, собственно, «Бама», или, точнее, «Мьянма».

Но вернемся к воронам. Рангунские вороны зловещи и агрессивны. Это сине-черные мускулистые птицы, мощный клюв составляет чуть ли не треть их тела. Они абсолютно не боятся людей и на равных сражаются с собаками. Как раз сейчас у вас под окном, сидя на сухой ветке дерева пьин-ма, ворона ожесточенно терзает полуживую желто-зеленую змею. Зрелище, право, библейское.

Бирманцы встают чуть свет. В половине шестого уже можно слышать пение мальчишки-старьевщика: «Пелен-татенза-нози-куа!» («Бутылки собираю и газеты старые!»). Затем по тропинке между пальмами проходит торговка с бамбуковым подносом на голове, она выкрикивает: «Пэ-бье, пэ-бье!», что означает: «Бобы, бобы вареные!» Хозяйки из окрестных домов шумно собираются на рынок (здесь закупают продукты понемногу и на каждый день), принуждая невесток и дочерей заняться делом: подмести дорожки возле дома (за ночь нападало много желтых листьев и веток, здесь вообще круглый год листопад), перечистить миски и кастрюли, — а молодые женщины, естественно, отругиваются, как умеют: гораздо приятнее, умывшись и обильно напудрившись, усесться на крылечке с сигарой и погрузиться в длительную «предварительную» нирвану.

Подобрав юбку, молодая бирманка присела на корточки возле водопроводного крана и осторожно трогает пальцем струю. Женская юбка (в отличие от мужской, завязывающейся спереди) — одежда универсальная (зашпиливается сбоку). Она настолько длинна, что в жаркую пору все работы по дому бирманки делают в одной юбке, подтянув ее кверху и завязав под мышками.

Но сегодня утро прохладное. Тропические кущи вокруг вашего дома в тумане, повсюду блестит роса — на стройных папайях, на банановых и пальмовых листьях, на сочной траве. К воде подходить не хочется. Закутавшись в ветхие шерстяные кофты, девчонки понуро ходят по дворику. Молодой бирманец, обвязав полотенцем голову и сентиментально хлюпая носом, колет дровишки для костра, а трое других, присев на корточки, сосредоточенно за этим наблюдают.

Бирманцы очень чувствительны к перепадам температуры. В прохладное время (в декабре — январе) их будит радио и приглашает побегать по городу, чтобы согреться. Такие массовые забеги вы еще увидите.

Сезоны дождей (относительно прохладные) здесь считают опасным временем. Монахам устав предписывает в эти месяцы не переходить из монастыря в монастырь, молодым людям не рекомендуется вступать в браки: и дети будут болеть, и достатка в семье не появится.

Впрочем, и к солнцу бирманцы относятся своеобразно: им и в голову не придет сравнить красивую женщину с солнцем, для них солнце — это оскалившееся чудовище с высунутым языком.

Обзорная карта Бирмы

Дорога на Мандалай

Но довольно говорить о Рангуне. Как же выглядит вблизи сама Бирма? Когда-то, рассматривая ее карту, любуясь линиями побережья, пробуя на вкус названия городов, я представлял себе Бирму пасмурным, заросшим жесткой осокой лугом, на котором стоит одинокое дерево, наклонившееся в сторону Бенгальского залива. И велика же была моя радость, когда из окна поезда «Рангун — Мандалай» я увидел и это дерево, всклокоченное, с узловатым стволом, и этот залитый водой луг.

В самом названии «Мандалай» слышатся типично бирманские звуки: бульканье барабанов, звон отдаленных колоколов, перекличка сторожевых на крепостной стене, звон червонного золота, шелест высохшей от солнца жесткой травы. Столица буддизма, резиденция последних бирманских королей, хранилище канонических текстов «Ти-питаки» — вот что такое для Бирмы Мандалай. Ехать туда лучше всего поездом. И хорошо бы не в жаркий сезон (март — июнь), иначе путешествие превратится в ужасную пытку, страшнее хождения по огню. Август — сентябрь — вот прекрасное время для поездки: солнце еще скрыто за муссонными облаками, а дожди уже на исходе, в самом же Мандалае наступает прохладная сушь.

Мы ездили в Мандалай в середине августа. Наш поезд, состоявший из десятка вагонов буро-желтого цвета, будто приспособленных для аравийских пустынь, отправлялся из Рангуна в семь утра. В вагоне первого класса — мягкие, обитые кожей сиденья авиационного типа с откидывающимися спинками: ехать предстояло двенадцать часов.

Нашими попутчиками оказались двое иностранцев: жизнерадостный американец Поль (его английский язык доставил мне немало неприятных минут, пока я не понял, что напряженно вслушиваться вовсе не обязательно, так как Поль предпочитал говорить сам, не нуждаясь в собеседниках) и щупленький русоволосый, с жидкой бородкой швед, имени которого не удалось выяснить, потому что всю дорогу он с грустной улыбкой смотрел в окно и время от времени что-то писал в блокноте, а когда к нему обращался тот же Поль, поворачивался с виноватым «Простите?» и отвечал немногословно. Швед был обычным туристом, а Поль довольно долго работал в Таиланде (преподавал «джиай» английский язык) и всего неделю назад в связи с закрытием американских баз оказался не у дел. Выходное пособие дало ему возможность объехать Юго-Восток, прежде чем вернуться в США, где его не ждали ни семья, ни работа.

Поезд тронулся и, постепенно набирая ход, покатился на север. День был для этих мест изумительный: прохладный, пасмурный, с мелким дождем. Стекла окон были подняты, а сами окна настолько низки, что, казалось, наклонившись, можно коснуться рукой земли.

Кончились проволочные ограждения вокзала, потянулись пригороды с домишками на сваях вдоль бесконечных заросших лотосом канав, через которые были переброшены шаткие мостики. Но вот остались позади и пригороды, потянулись рисовые поля. Рисовые чеки блестят по-разному: лиловые под водой, бледно-зеленые в рассаде и желтые, когда они киснут, распаханные под посев. И когда солнце набегало на эту водянистую мозаику, то только дождик мог уравнять все одним оранжевым цветом. Оранжевым, потому что дожди здесь рыжие: они подсвечены заоблачным солнечным светом. Так вот в оранжевом сумраке, озаряемом близкими бенгальскими молниями, наш поезд двигался по полотну, проложенному среди полей, а болотные воды подступали к самым рельсам. Ярко светились соломенные крыши хижин на сваях, которые вместе с белеными пагодками и зелеными пальмами были разбросаны там и сям на островках среди хляби.

Вся местность до самого горизонта была усыпана группками работающих по колено в воде людей. Крестьяне в высоко подоткнутых юбках, в широкополых шляпах и разноцветных полиэтиленовых накидках пахали на буйволах, сажали рассаду, купались и ловили бреднями рыбу — тут же, у самых наших колес.

Щуплый пахарь, напрягающий все мускулы, чтобы развернуть пару буйволов в жидкой каше раскисшей земли, еще находил силы и время, чтобы повернуться в сторону поезда и махнуть рукой. Если бы не эти фигурки, терялось бы ощущение верха и низа: как будто небо разделено зелеными травяными межами на клетки, а поезд мчится по водянисто-лиловым облакам. Вот старик рыбак, стоя по пояс в воде, с напряжением поднимает сеть на длинном шесте, из сети хлещет рыжая вода, а на дне бьются черные блестящие рыбы. Голый мальчишка идет по меже, балансируя из баловства руками, засмотрелся на поезд, поскользнулся, смеется. Вот белоснежная некрупная цапля, небрежно планируя, садится на пустое поле. Здесь множество этих цапель, похожих на египетских ибисов (а может, это они и есть?); цапли столбиком стоят на каждом свободном от людей участке, непременно в самом центре, и похожи на белые пагодки посреди воды.

Ярко-голубая птица, пронзительно вскрикнув, выпорхнула чуть ли не из-под колес вагона и еще долго летела вдоль насыпи.

По параллельной шоссейной дороге, громыхая, катили двухколесные арбы, в которые были впряжены те же буйволы — серые, глыбистые, первобытные, низко пригнувшие головы к земле, распластавшие рога над асфальтом, они казались сделанными из темного вулканического туфа. Странно, как эти тяжелые звери не проваливались на полях под воду с головой. Но вот я увидел, одного: распряженный, свободный, он плыл по глубокой луже, мощно рассекая грязь, запрокинув голову и чиркая по воде концами рогов, как последнее живое существо на затопленной водой земле. Возможно, он даже пел — по-своему, молча. Вдруг смуглый мальчишка, сидевший на траве, плюхнулся в воду, плывя саженками, быстро догнал буйвола и вскарабкался ему на спину. Буйвол этого как будто не заметил, он продолжал плыть.

Придорожные деревни расположились на крупных островках тверди, заросшей бамбуком, кустарником и бананами. В глубине зелени, в тени, виднелись хижины на сваях. Железнодорожное полотно пролегало от них так близко, что можно было рассмотреть скудную утварь, ветхие циновки стен, широкие канавы с застойной водой между домами, где, покачиваясь, стояли большие, с гнутыми бортами, лодки. И вдруг плетень, опутанный зеленью, — и деревня как ножом отрезана: от самой околицы простирается гладь разноцветных рисовых полей.

Крупные станции мало чем отличались от мелких селений: те же заросли бамбука, те же хижины, только канавы пошире и поглубже, они впадали в желтые реки, по которым медленно плыли бамбуковые плоты, лодки и баржи. Но что-то постепенно стало меняться в пейзаже, сначала неуловимо, потом все заметнее. Протяженнее стала твердь, заросшая бананами, пальмами и бамбуком. Теперь ее хватало не только на деревушки с канавками вместо улиц, но и на сами улицы — обычные, деревенские, с тыном по обе стороны. Появились дороги — проселочные, ухабистые, в коричневых лужах. По дорогам неспешно двигались арбы, их тащили не серые буйволы, а молочно-белые быки.

Вот и первые холмы, поросшие сумасшедшей, невысокой растительностью: у нас так неровно и клочковато зарастают лесные вырубки. Очень может быть, что и эти холмы некогда были покрыты могучим тропическим лесом, который когда-то англичане свели на нет. Но возможно, такое впечатление встрепанности создается из-за хаотичного чередования крупной и мелкой листвы.

Замелькали деревья, такие же необычные, с разбросанными в стороны толстыми полуголыми ветвями. Рисовые поля теперь уже на террасах холмов, их все меньше и меньше, вот и исчезли. Пропали и кокосовые пальмы, остались только пальмы тоди. Мы въезжаем в Среднюю Бирму.

А вот и первые грядки, извилистые, сухие, засаженные зелеными кустиками. Так растет перец чили, без которого не готовится ни одно бирманское блюдо. В последнее время чили сильно подорожал, вот почему большие участки заняты только им.

А на горизонте слева засинел невысокий горный хребет — Пе-гу-Йема. Теперь горы будут сопровождать нас до самого Мандалая: сперва только слева, затем и справа появятся усыпанные мелкими белыми пагодками Шанские горы. Вдоль железной дороги потянулись заросли колючих кактусообразных кустарников, среди них ярко голубеют мясистые листья алоэ. Жидкий хлопчатник, кукуруза, вся ушедшая в листья (кстати, именно для этого ее и выращивают: листьями обертывают зеленые сигары — черуты).

Между тем смеркалось, и довольно быстро. Горы подступили совсем близко. Небольшой монастырь у подножия скалы. Монахи выбежали к поезду получить свежие рангунские газеты, которые им бросают проводники.

А возле самого Мандалая опять начались рисовые поля и оросительные каналы, розовато блестевшие в вечернем свете, и оглушительный хор лягушек запел осанну. Подъезжали мы к городу уже в темноте. Сперва впереди ярко засветились голубоватые лампы на верху пагод, затем совсем близко, у стен вагона, вдруг обнаружились освещенные кострами прогалы между хижинами, проплыла освещенная керосиновой лампой веранда, на полу которой сидели и лежали, отдыхая в вечерней прохладе, люди (а лампу можно было взять со стола, даже не очень высовываясь из окна вагона). Совсем рядом оглушительно рявкнул транзистор. Голоса людей, скупо освещенная внутренность бедных домиков. Очень долго мы ехали между ними, как по коридору коммунальной квартиры, в которой двери всех комнат распахнуты настежь. Тусклый перрон, здание вокзала с изнанки, толчок, остановка. Приехали.

Мандалай

Собственно, Мандалай — вовсе не древний город. Он был основан королем Миндоном в 1857 году, и большинство сооружений, включая городские стены, королевский дворец, пагоды и монастыри, относятся к середине прошлого века. Однако гора Мандалай, возвышающаяся над городом примерно так же, как Акрополь над Афинами, издавна считалась священным местом буддистов. Существует легенда, что Будда, навестив своего ученика Ананду, предсказал: у подножия этой горы на две тысячи четырехсотом году после создания его учения (а именно в 1857 1бду) возникнет великий город, всемирный центр буддизма. Бирманцы говорят, что это предсказание и побудило Миндона перенести сюда свою столицу из соседнего города Амарапура. Однако еще задолго до основания Мандалая бирманские короли меняли свою резиденцию несколько раз. Причины самые разнообразные: от санитарных (крупный город во влажном тропическом климате, при отсутствии налаженной канализации, неизбежно начинает задыхаться в собственных отбросах, и вспыхивающие эпидемии вынуждают жителей уходить) до политических, стратегических и религиозных (нередко гороскопы предписывают бирманцам, в том числе и королям, на определенном году жизни менять место жительства). Вряд ли Миндон руководствовался только личным гороскопом. Нижняя Бирма в то время была уже занята англичанами, и не было никаких оснований полагать, что хищники колониализма остановятся на этом. Возможно, король Миндон рассудил, что гораздо проще построить новую укрепленную столицу, чем укреплять старую. А для придания новой должного авторитета и был создан миф о пророчестве Будды. Впрочем, не исключено, что миф действительно древний, и бирманские короли жили во временных столицах неподалеку, выжидая, когда настанет указанный срок.

Король Миндон спешил: угроза с юга нарастала. У подножия горы Мандалай он выбрал квадратный участок (два на два километра), приказал обнести его мощной стеной из кирпича и окружить шестидесятиметровой ширины рвом. На стене установили сторожевые павильоны с орудийными платформами. Возможно, в XVIII веке такая крепость и считалась бы неприступной, но в середине XIX века у англичан уже было абсолютное превосходство в военной технике, и кирпичные стены (кстати, невысокие, всего восемь метров) не спасли Мандалай от английской артиллерии. Во время третьей англо-бирманской войны почти все сооружения в пределах крепостных стен были уничтожены, остальное довершила английская же авиация в 1944 году.

Нынешний Мандалай, большой и шумный, хотя и малоэтажный, обступает крепость со всех сторон. По улицам вдоль заболоченного рва курсируют низенькие переполненные автобусы, цокают подковами лошади, запряженные в пестрые крытые тележки (такси в Мандалае нет, и эти тележки их заменяют), едут девушки на велосипедах (велосипедисток в Мандалае превеликое множество), прогуливаются, оживленно беседуя, монахи в оранжевых и коричневых одеяниях. Кстати, мы выяснили, какое значение имеет их цвет: монах в оранжевом тингане может покинуть монастырь в любое время, темно-коричневый же тинган означает пожизненное и строгое монашество, с соблюдением всех канонов религии.

В своем знакомстве с городом мы были не слишком оригинальны — начали с восхождения на гору. Сверху Мандалай не похож на город. Под белёсым просторным небом, под косыми полосами солнечного света и мелкого, почти невесомого дождика раскинулась заставленная пагодами долина, с трех сторон окаймленная синими горами, а с четвертой — бледно-зеленой рекой Иравади, настолько разлившейся, что невозможно определить, где ее главное русло. Тропическая влажность наполнила эту плоскую чашу до краев, и, лишь поднявшись к самой верхней пагоде, мы избавились наконец от духоты. Тесные кварталы деревянных домов казались сверху игрушечными. Стоянки конных повозок походили на колонии муравьев.

Отдохнув после подъема, мы спустились вниз, к библиотеке Кутодо. Этот комплекс маленьких белых «часовен», увенчанных ступами, каждая из которых представляет собой уменьшенную копию знаменитой пагоды Швезигон, был заложен королем Миндоном одновременно с городской крепостью. Стремясь придать Мандалаю величие всемирной столицы буддизма, бирманский король созвал у себя Пятый Великий Собор буддистов, на котором канонизированные религиозные тексты решено было начертать на каменных плитах для вечного хранения в Мандалае.

Бирманские коллеги говорили, что напротив Мандалая, за Иравади, стоит огромный колокол, который непременно нужно увидеть. История его такова. В начале XIX века король Бодопайя, видимо страдавший гигантоманией, задумал воздвигнуть на правом берегу Иравади грандиозную ступу двухсотметровой высоты. Для постоянного наблюдения за строительством он даже перенес свою резиденцию на небольшой островок посреди реки. В 1819 году король умер, и, как это часто бывает, у его преемников не хватило энтузиазма завершить начатое. Так и осталась на берегу великой реки колоссальная прямоугольная глыба стопятидесятиметровой ширины — основание несостоявшейся пагоды, сильно пострадавшее вдобавок во время землетрясения 1838 года. Грандиозная трещина развалила эту глыбу почти пополам. Колокол предназначался для пагоды Бодопайи.

Паган

Из Мандалая до Пагана лучше всего добираться самолетом. Можно и пароходом, но Иравади тут петляет, пароходы ходят медленно, и, хотя на карте эти города рядышком, путешествие занимает двое суток с ночевкой в Пакхоуку.

Мандалайский аэропорт — скромное сооружение, в котором, однако, есть специальный зал для «ви-ай-пи» (особо важных лиц). Впрочем, единственное удобство этого зала — плетеные кресла вместо деревянных скамеек. На летном поле, в десяти шагах, совсем по-домашнему, как брошенный детский велосипед, стоял небольшой «Фоккер», вполне приличный гражданский самолет. Никто из пассажиров-бирманцев не проявлял ни малейшего нетерпения, хотя по расписанию посадку надо было объявить часа полтора назад. Люди сидели на скамейках, на крылечке, просто на корточках в углу, добродушно грызли сушеные бобы, жевали соленые сливы (вкус у них терпко-сладкий, но, как ни странно, они хорошо утоляют жажду).

Служащие за регистрационным столом, сгрудившись, рассматривали новенькую стокьятовую бумажку (такие крупные купюры были выпущены совсем недавно) и, обмениваясь скептическими замечаниями, пересмеивались. Никто не терзал их нервными расспросами: скоро ли посадка? будут ли свободные места? какая погода в Пагане?

«А зачем спрашивать? — беспечно говорил мой бирманский коллега. — Все равно никто ничего не знает. Полетим — не полетим, какая разница?» Такое спокойное отношение к любому развитию событий — в природе бирманцев: когда исход ситуации неясен, они предпочитают безмятежно выжидать. А вот старина Поль, наш попутчик от Рангуна до Мандалая, горячился и бушевал. Его рейс на Рангун был отменен, причем без всякого уведомления. Судя по всему, сроки у него истекали (я имею в виду визу, ибо, как всякий безработный, Поль обладал неисчерпаемыми ресурсами личного времени), деньги тоже кончались, и провести еще один день в Мандалае ему явно не улыбалось. Но напрасно Поль метался по залу ожидания, жестикуляцией доказывая бирманским чиновникам, что у него пиковое положение; чиновники лишь вежливо пожимали плечами. Дело кончилось тем, что, взвалив на плечи свой изрядно раздобревший рюкзак, Поль угрюмо зашагал к Мандалаю.

К счастью, неожиданно из облаков вынырнул еще один «Фоккер», совершил крутую посадку чуть ли не к нашим ногам, быстро заправился. И, войдя в салон, мы обнаружили его пустым. А минуты через три самолет уже деловито «пилил» в сторону Пагана. Стюардесса напоила нас чаем с молоком, и, едва мы успели с ним покончить, «Фоккер» резко пошел на снижение. Мелькнул высокий обрывистый берег Иравади, и мы приземлились.

В аэропорту группа французов (в основном молодежь) с яркими рюкзаками, в вылинявших джинсах шумно обсуждала со служащими свою судьбу. Пилот решил лететь дальше, до Рангуна. Часть туристов пошла у него на поводу, но у остальных были другие намерения. Вдруг французы разразились ликующими криками: бирманский гид объявил им, что авиакомпания берет на себя расходы по суточному пребыванию всех остающихся в комфортабельной гостинице «Трипей-сият». Ну разумеется, они были организованными туристами, а не такими одиночками, как бедняга Поль. Но мы не могли составить веселым французам компании: не позволяли денежные ресурсы. Номер в этой гостинице обошелся бы нам слишком дорого.

Всю дорогу до города в аэродромном микроавтобусе французы ликовали, предвкушая кондиционеры в номерах, холодное пиво, «Чинзано», «Мартини» и прочие прелести цивилизации. Мы же высадились у ворот той самой гостиницы «Мо-мо», где они провели прошлую ночь.

Хозяин «Мо-мо», молодой кучерявый бирманец, с огорчением узнал, что вчерашние постояльцы возвращаются не к нему. Но нас он принял весьма приветливо. В гостинице перегородки между номерами чуть выше человеческого роста, окна без стекол, жесткие постели с твердокаменными подушками, «удобства во дворе» и жара, от которой нет спасения. Тут же, во дворе, под навесом стоял широкий крытый циновкой топчан, на котором вповалку лежали изнемогающие от жары хозяйские дети.

Руины древнего Пагана занимают площадь в шестнадцать квадратных миль. Это сухая плоская равнина, заросшая колючей травой, акациями и прямо-таки мексиканскими кактусами. Она сплошь заставлена кирпичными пагодами XI — XIII веков (их более двух тысяч) и кишит змеями. Отдельные пагоды неплохо сохранились, но большинство превратилось в груды темно-красного кирпича.

В XI веке паганский король Анората, сделав Паган опорной базой, объединил всю страну. Он сокрушил царство монов и вернулся с богатой добычей, приведя с собой не только тысячи строителей, но и самого монского короля. В числе военных трофеев Анораты были тридцать списков священных буддистских текстов. Он усиленно насаждал в своем королевстве буддизм, по его указанию руками монских мастеров и начали возводиться первые храмы Пагана. Двести пятьдесят лет Паган был столицей всей Бирмы; это время стало золотым веком бирманской архитектуры. В XIII веке Паганское королевство пало под натиском монгольских армий Хубилай-хана. Войны и нашествия повергли в прах множество паганских храмов, остальное довершили стихийные бедствия.

Особенно тяжелым ударом для Пагана было землетрясение 1974 года. Короткий толчок обрушил в Иравади древнейшую пагоду Бупайя, стоявшую на обрыве, расшатал массивный золоченый Швезигон, ступа которого напоминает богатырский шлем, расколол пополам четырехгранную митру храма Ананда. Восстановить все это без помощи международных организаций Бирма, видимо, не в состоянии; нужны миллионы и миллионы.

Обойти Паган пешком невозможно. Лучше с утра, пока еще не жарко, нанять расписную, как в Мандалае, конную тележку и по пыльной дороге меж колючими кустарниками пуститься в многочасовой путь.

Символом Пагана стала для нас полуразрушенная статуя Будды в пагоде Тандоджа. Землетрясение осыпало с нее всю штукатурку, стерло черты лица, обнажило кирпичи, из которых статуя сложена. Ослепший, оглохший, безрукий колосс выглядит жертвой космической катастрофы. Черная щель рта искривлена в болезненно напряженной улыбке.

В горах

Глядя на физическую карту, с удивлением обнаруживаешь, что Бирма — далеко не равнинная страна, скорее ее следовало бы назвать гористой. Шанские, Араканские, Чинские горы занимают большую часть страны. А далеко на севере лежит загадочный высокогорный Нагаленд, где растет экзотическая для этих мест сосна и где жители до сих пор ходят на охоту с копьями. Конечно, далеко в горы вам не забраться: и транспорт не настолько налажен, и проблема безопасности далеко не всегда разрешима, и не все районы открыты для приезжих (особенно те, где добываются драгоценные камни). Но маленькую, «карманную», вылазку в горы можно совершить прямо из Мандалая: кьят за пятьсот (сумма немалая, но дело того стоит) можно нанять на целый день «джип», курсирующий по маршруту Мандалай — Мемьо, и двинуться в сторону Шанского нагорья.

Дорога на Мемьо очень красива. Выехав из Мандалая, вы поедете на восток по равнине, окутанной душными испарениями рисовых полей. Тень мощных деревьев на обочине спасает только от солнечных лучей, но не от жары и духоты. Однако, приближаясь к отрогам Шанских гор, вы довольно быстро почувствуете прохладу. Когда же узкое шоссе потянется в гору и зазмеится по каменистому склону, при каждом повороте открывая то голые лиловые скалы, то лесистые ущелья, то отвесный обрыв, — станет просто-напросто холодно, и вы позавидуете бирманским попутчикам, которые предусмотрительно захватили махровые полотенца и теперь сидят, закутавшись в них.

Навстречу вам, лихо разворачиваясь и победно гудя, катятся вниз «джипы» и легковые машины «фольксвагены»: впереди курорт Мемьо, излюбленное место отдыха офицеров. Медленно, спотыкаясь, бредут пары белых быков, запряженных в двуколки с широко расставленными колесами. Зелень по обе стороны шоссе сплелась здесь так тесно, что напоминает зеленые водопады. Внизу, у отрогов гор, бамбуковые саванны с фикусами, а здесь, на склонах, — магнолии, каштаны, дубы. Пестрые птицы то и дело выпархивают из-под колес и уносятся в заросли. Сквозь просветы в чащобе видны соседние горы, окутанные дымкой. Вдоль обочин густо растет трава, усеянная мелкими синими и оранжевыми цветами.

Промелькнула ограда, за которой просторными рядами стоят кофейные деревья, потом — сбегающий вниз по пологому склону фруктовый сад — шпалеры невысоких яблонь с густыми, как у пирамидальных тополей, направленными вверх ветками, снова повозки, запряженные волами, а на них целые груды ананасов. Вот под сенью каштанов — навес из бамбуковых жердей и циновок. Там фейерверк цветов: горы рыжих ананасов, связки сиреневых орхидей, россыпи бананов всевозможных сортов. Шофер, уроженец здешних мест, сказал мне шепотом: «Посмотрите! Шанская красавица». Я увидел девушку в длинном белом платье, расписанном крупными цветами, она быстро прошла вдоль рядов орхидей и скрылась в сумраке под навесом. Я уже слышал, что шанские девушки славятся своей красотой, и решил ее сфотографировать. Но, когда я вышел из «джипа» и направился к навесу, девушка вдруг протестующе замахала рукой и ушла в глубь лавчонки. Я смутился: шаны — не бирманцы, возможно, я нарушил какой-то местный запрет. Бирманки охотно позволяют себя фотографировать, только очень при этом смеются. Пришлось сделать вид, что я заинтересовался орхидеями. Через минуту девушка вышла из тени и стала на пороге, продолжая расчесывать свои длинные волосы, распущенные по плечам. Вот в чем дело: оказывается, я застал ее врасплох, непричесанной.

Крестьянские усадьбы здесь несколько похожи на русские: дома с фундаментами и даже с завалинками, с двускатными крышами, в палисаднике перед домом — непременно георгины и чуть ли не золотые шары, а позади — огороды с грядками, сбегающими вниз по склону: огурцы, помидоры, картофель. Ну, а то, что среди картофельных гряд попадаются грядки с ананасами, — не столь существенно.

Мемьо — это еще не Шанский штат, но уже Шанское нагорье, и в силу естественной диффузии населения в этих приграничных районах живет много шанов. Мемьо — чистенький туристский городок с уютными домами, миниатюрными площадями, небольшой башней с курантами. В живописных виллах здесь отдыхают именитые бирманцы. Украшение и гордость города — ухоженный ботанический сад, в котором, как редкостные растения, прижились наши сосны и ели.

На Араканском взморье

Зимние каникулы мы провели в штате Аракан, на побережье Бенгальского залива. Зять нашего коллеги, военнослужащий, гостями которого мы были, взялся организовать наш отдых. Для разъездов по побережью нам был выделен зеленый «фольксваген». Нас прокатили по открытому морю на канонерской лодке, мы сидели под тентом на палубе и пили ром с кокосовым молоком. Флотские офицеры были необыкновенно радушны: мы оказались первыми русскими у них в гостях.

Нам баснословно повезло: через день после нашего прибытия вниз по реке Каладан, в глубину штата, отправлялась малая канонерская лодка, на которой мы и смогли добраться до древнего города Мьехаун (по-аракански — Мрохаун). Подъем по реке против течения занял почти полдня. Мимо проплывали подмытые морскими приливами берега, рыбацкие лодки под коричневыми парусами с заплатами шли нам навстречу, к морю.

Город Мрохаун раскинулся на высоких лесистых холмах, усеянных пагодами. Основанный в первой половине XV века, он до 1785 года был столицей независимого Араканского государства.

Крутые склоны холмов, на которых стоит город, не смогли помешать вторжению бирманской армии короля Бодопайи. Лишь кое-где сохранились остатки укреплений. Мрачное впечатление производит старинный форт: темный, четырехугольный, с тремя рядами чудовищно толстых стен. Большинство сооружений Мрохауна, относящихся к XV — XVI векам, отличается от всего, что можно увидеть в старинных городах Бирмы. Храмы на мощных платформах служили одновременно крепостями. Здесь целые лабиринты коридоров, стены которых сплошь покрыты каменными барельефами. В коридорах темно и сыро, как в подземелье, без фонарей невозможно ничего разглядеть. Специалисты утверждают, что древняя араканская культура носит следы персидского влияния. Платформы храмов заставлены каменными изваяниями будд, сказочных птиц и чудовищ. Некоторые скульптуры сохранились, другие обрушились и поглощены джунглями.

Столица Аракана, Ситуэ, — небольшой приморский городок, добрую половину населения которого составляют рыбаки. Море здесь видно отовсюду. Рыбный базар весьма оживлен. Рыбаки прямо с лодок сгружают добычу, вокруг которой тут же начинают суетиться перекупщики. Здесь можно приобрести акулью голову для бульона, но голова эта таких размеров, что не уместится на столе, а печень той же акулы можно мерить шагами. Креветки, крабы, черепахи, странная рыба налей-со с мощными птичьими крыльями и жалким крысиным хвостом. Сушеной и вяленой рыбой завешены целые мили торговых рядов. Пляжи Ситуэ — черно-серые от ила, который выносит в море река Каледан. Во время отлива сотни мальчишек бродят по рыхлому обнажившемуся дну и выкапывают из него всяческую живность.

Хозяева пригласили нас на кокосовую плантацию неподалеку от города. Пальмы там стоят ровными рядами до самого берега моря, меж их стволов гуляет соленый ветер, листья жестко шуршат, и вся роща наполнена бледно-зеленым светом. Мальчишки ловко взбирались до самых крон и сбрасывали свежие орехи. Моряки растолковали нам, что настоящий деликатес — это не мякоть и не молоко ореха по отдельности, а сладкая молочная жижа внутри не совсем дозревшего кокоса. Ее можно выскребать из скорлупы ложками и есть, как манную кашу.

Хозяева наши оказались настолько предусмотрительными, что загодя сняли для нас прелестное двухэтажное бунгало в курорном городке Напали. Собственно, купаться можно было и в Ситуэ, но возле Напали нет крупных рек, и морские пляжи там исключительно чистые. Только здесь мы поняли, что такое Бенгальский залив. Теплая тяжелая ярко-зеленая вода без малейшего колыхания начинает тянуть в сторону океана, когда зайдешь в нее по грудь. Это немного пугает: чувствуешь, какая сила у чудовищной массы воды, именуемой океаном. Во время прилива передняя полоса вспенившейся, смешанной с песком воды кишит мелкими крабиками и прочей живностью.

Напали — благоустроенное место: неподалеку от нашего бунгало, за дачей президента У Не Вина, рассыпаны коттеджи гостиницы «Стрэнд», там же и ресторан, вполне европейский. Его мы не посещали. Отставной унтер-офицер, старательный повар, готовил для нас приморские яства типа супа из акульих плавников, кари из моллюсков и салата из холодных улиток в уксусе. Наш коллега бирманец увлеченно закупал у проходивших по пляжу рыбаков самые неожиданные продукты. Так, однажды с помощью унтер-офицера он втащил в холл огромную наглухо закрытую раковину. «Вот, — сказал он, отдуваясь, — это на ленч». Моллюск был несомненно живой: в раковине слышались вулканические бульканья и шумы. Через полчаса моллюск начал изнемогать от жажды и приоткрыл створки, внутри виднелось что-то вроде тяжко дышащего говяжьего филе. Я потрогал чудище расческой — и створки с непостижимой быстротой захлопнулись, а расческа осталась торчать, и никакими силами ее нельзя было вырвать. Коллега разъяснил мне, что именно такие раковины служат причиной гибели многих ныряльщиков. Представьте, что случится, если в раскрытые створки попадет нога человека. Когда моллюск окончательно раскрылся, унтер-офицер погрузил его в чан с кипящей водой, и на ленч у нас было прекрасное кари из нежного, чуть отдающего тиной мяса.

Несколько раз мы ездили на рыбалку мили за четыре от берега. Наживкой служили кусочки летучих рыб. Попалось восемь барракуд почти метровой длины, и шум стоял над морем неимоверный, когда мы, вопя от восторга, затаскивали их в лодки. Барракуды, зубастые морские щуки, пришли целым косяком, и местные рыбаки, забыв о том, что они обслуживают приезжих дилетантов, отобрали у нас удочки и принялись за ловлю всерьез. Клев был отличный, и когда барракуды ушли (они, видимо, были люто голодны, одну небольшую мы вытащили с откушенным только что хвостом), нам снова стали попадаться «дилетантские» рыбы — красные с голубыми пятнами, розовые в полоску — невозможно было угадать, что через минуту вытащишь. Рыбаки в ветхих юбках, зеленых шляпчонках, с зелеными сигарами во рту пересчитывали пойманных рыб и делили улов на равные кучки. Попался и морской черт, зелено-бронзовый, в длинных иглах и разноцветных перьях, мы с большим трудом определили, где у него хвост и где голова. Океан вел себя безупречно: блестел, переливался, синел и зеленел, подергивался холодноватой рябью (декабрь как-никак) и около шести вечера начал всасывать в себя огромное раскаленное солнце.

Нам много рассказывали об ужасах океанических вод: о водяных желтобрюхих змеях, от укуса которых человек становится багрово-серым и через несколько часов погибает, о медузах со стрекалами, от ожога которых смерть наступает через десять минут, о прибрежных акулах, особенно опасных по вечерам в декабре, о безобидных на вид конических ракушках, в которых сидит ядовитый моллюск. Ничего этого мы не видели. Канадец из соседнего бунгало, увлекавшийся подводной охотой, заплыл в самый центр бухты и подвергся, правда, нападению барракуд, которые слегка поцарапали ему пятки, но это было единственное приключение.

В Теннасериме

Однако Напали и Ситуэ — это «цивилизованное» взморье, а вам, наверно, захочется посмотреть, на дикий, первобытный, не затоптанный туристами берег тропического океана. В этом смысле лучшего места, чем побережье Андаманского моря, не найти. Андаманское море омывает берега Теннасерима — южного окончания Бирмы. Туристы редко заглядывают в эти места. Там нет ни отелей, ни ресторанов. Да и добиться разрешения на поездку туда довольно сложно. Пляжи здесь тянутся на сотни километров, но единственное место, куда вам, может быть, разрешат поехать, — это Маунмаган, небольшое селение на побережье в нескольких милях от провинциального центра Тавоя. Вдоль берега в тени пальм и магнолий стоят тринадцать бунгало, построенных еще англичанами, которые умели выбирать места для отдыха. Сейчас эти бунгало пустуют, лишь раз в неделю, с субботы на воскресенье, тавойская знать приезжает сюда, чтобы вдали от полицейского глаза под шум прибоя сыграть в карты или в китайскую игру «мачхаун» — на деньги, разумеется (азартные игры в Бирме запрещены законом). В эти дни Маумаган превращается в миниатюрное тропическое Монте-Карло, и, проходя по пляжу, особенно вечером, можно услышать, как в каждом бунгало стучат игральные кости.

Добраться до Маунмагана не так просто. Самолетом из Рангуна можно долететь до Моламьяйна, столицы Монского штата. (О монских девушках ходит печальная слава: ни один приезжий из Рангуна, если он холост, не вернется отсюда неженатым. Мой хороший знакомый пал жертвой этого правила. В Моламьяйне он не только безоглядно влюбился, но даже начал писать стихи.) Из Моламьяйна самолетом же надо добраться до города Тавой, а уже оттуда на «джипе» ехать до Маунмагана. Дорога идет по лесистым холмам, через каучуковые рощи. Сероствольные, с пожелтевшей листвой, они напоминают наши осиновые поросли. С каждого ствола по спирали срезана кора, а внизу к желобку прикреплена чашечка из половины кокосовой скорлупы. Полотнища сырого каучука свисали с перекладин почти возле каждой хижины. Все местные жители выбегали к дороге посмотреть на наш запыленный «джип». Женщины — с обнаженными смуглыми плечами, одни только юбки, завязанные на груди, детишки и вовсе голые, плотные, крепенькие копошились в тени.

Но вот и долгожданное море, Андаманское, грозовой синевы. Наше бунгало оказалось просторным сооружением с четырехскатной крышей, раздвижными стенками и с навесными ставнями, которые, если убрать подпорку, захлопывались с орудийным грохотом. В передней части, окнами на море, — холл, за дощатыми перегородками — спальни, а в задней половине кухня с очагом из неотесанных камней. О лучшем жилище мы и не мечтали. Бирманский коллега тут же принялся хлопотать об обеде (он большой любитель покушать), а мы помчались к морю — и остановились в оцепенении. Первозданный океан выглядел, несомненно, именно так. На диком пустынном пляже, закиданном крупными раковинами, лежали громадные валуны, черно-синие волны с грохотом накатывались на них и, ревя, отбегали назад, в грозовую синь океана. Рыбачьи лодки с высоко задранным носом и кормой колыхались в десятке метров от берега. Вода была настолько соленой, что тело щипало, будто его натерли жесткой мочалкой. Но самое удивительное — в этой мрачной, соленой, древней воде можно было лежать, совершенно не двигаясь, и, закинув руки за голову, предаваться мечтам сколько душе угодно. До сей поры я полагал, что подобный трюк возможен только в чрезвычайно засоленном Мертвом море. И что за упоение было лежать и петь в этой гулкой пенящейся воде — в полусотне метров от берега!

Если договориться с рыбаками, они отвезут вас на вельботе еще дальше к югу, в свой поселок. Там у них больше лодок, чем хижин, вместо улиц — светлые протоки морской воды с песчаным дном, где ребятня ловит сетями мелкую живность, а вместо тына и плетней — перекладины с вяленой рыбой. Там, на каменном мысу, высоко над морем стоят две маленькие беленые пагодки. Под ними груды камней, а в камнях — скопище змей. Рыбаки считают их священными, у подножия пагод всегда лежат цветы. Через щели в камнях верующие кормят змей, приманивая их огнем или свистом. Змеи — не морские, а обычные, сухопутные и ядовитые. Какое отношение эти твари имеют к рыбацкому промыслу — выяснить не удалось. Может быть, уходящие в море вымаливают для себя благополучное возвращение на сушу? А может, это просто поклонение жизни в любой ее форме? Во всяком случае ничего буддистского в этом обряде нет. Правда, одна из змей, кобра, фигурировала в житии Будды. Когда он заснул в пустыне, она заслонила его от солнца своим раздувшимся капюшоном. Но в пещерах под этими пагодами нет ни одной кобры. Так говорят местные жители. Может быть, этот обряд древнее, чем само Андаманское море?

Здесь, на южной оконечности Бирмы, мы и закончим свое путешествие. Как и всякая страна, Бирма — это целый мир. Описать ее невозможно. Можно дать о ней лишь приблизительное и самое общее представление.