На суше и на море 1977(17)

Василий Казанский

Лесная стихия

Рассказ

1

В связи с генеральным планированием освоения тайги Европейского Севера выехала в Шаренгский леспромхоз экспедиция. В нее вошли три группы — пятеро лесников-таксаторов, трое путейцев-дорожников и гидролог-сплавщик.

Возглавлял экспедицию лесовод Василий Павлович Нилов. Лет ему было немало, но лишь побелевшие виски выдавали это, а по походке, спорой, хотя и хромающей (война!), сразу угадывалось, что Василий Павлович не позволяет себе стареть. Он и морщин почти «не допустил» на свое обветренное, смуглое лицо с правильными чертами. Загар не успевал сойти за зиму, за весь камеральный период работ в городе.

Моложавость и неутомимость Нилову сберег лес, многие годы лесных изысканий, а вдобавок и охота, тоже влекущая в лес.

В Шаренгском леспромхозе преобладали рослые и для своего возраста густые ельники — редкость в двухсотлетней тайге. Василию Павловичу приходилось много бывать в этих могучих темноватых лесах, и он невольно испытывал чувство преклонения перед великой лесной стихией.

На высоких, стройных шаренгских елях почти до половины их высоты нет сучьев. Стволы высятся, как колонны, и светятся там, где в разрывы между кронами, как в окна, глядит на них солнце.

В безветрие густые хвойные вершины молчат спокойно и крепко. Но лишь покатится по ним теплый летний ветерок, зашумит ельник мощно и вместе с тем как-то мягко, ласково. А под июльским грозовым вихрем или под необузданными осенними и зимними бурями загудит он, зарокочет гневно, и кажется, готов насмерть стоять перед врагом. Много его воинов падает в тех битвах сломанными или вырванными с корнем...

Кое-где прорезает еловую крепость речка или ручей с сырыми кочковатыми берегами, поросшими березой, ольхой и той же елью, кривоватой здесь, далеко не такой рослой, как на суходольных холмах. Густ, ароматен в этих логах подлесок: черная смородина, черемуха, шиповник...

А то среди добрых ельников ляжет мшарина-суболоть на сфагновом торфе. Растет на ней древний, но мелкий, убогий сосняк, а на мху подбел, багульник. Иная мшарина богата брусникой, голубикой, по краю черникой, а по прогалам клюквой; встретишь здесь и чудо-ягоду — морошку. Есть в шаренгских ельниках и так называемая согра—ни суша, ни болото — ель да черная ольха на кочках. Меж кочек ржавая вода, топкая грязь. Идти согрой, по кувыркающимся кочкам, вязнуть в жиже — хуже не придумаешь. К счастью, на Шаренге согры мало. А вот бурелома, валежа, всякого лесного хлама — пропасть. На то и тайга!

Глядя на этот «отпад», Нилов не раз думал: «Пора рубить, пока не сгинули зря эти леса! Такое захламление! Только и жди пожара!»

Много лесов повидал на своем веку Василий Павлович, любил их, но это не мешало многоопытному лесовику разрабатывать планы рубки самых прекрасных лесов. И, подсчитывая будущие лесоматериалы — бревна, шпалы, баланс, подтоварник и прочее, он не знал горечи из-за сводки леса, великолепного живого существа; чего страдать, если добрый лес рубится для великих строек, к тому же планы больших рубок касаются тайги большею частью перестойной? Если ее не рубить, деревья будут падать и гнить зря. И плохо ли, что древний лес сменится молодым?

У начальника экспедиции разъездов много—к таксаторам, к дорожникам. Все они по месяцу и больше безвыездно в лесу за двадцать—тридцать километров от деревень, а то и за полета. Бывает, проберешься по притокам Шаренги на легкой лодке-осиновке. Но редко удаются станы на речках, больше-то на ручьях. Ну и посещает начальник свой народ пешком, редко верхом. Ни дорог, ни троп! В район (банк, леспромхоз) дорога кое-как годна для мотоцикла. Но капризен этот зверь, да и езда в район раз в месяц. Нет!.. Взял Нилов в леспромхозе лошадь на лето и осень.

Дел у начальника экспедиции хватает, но делу время—потехе час. И этот час отдавал он паре гончих, которых таскал с собой во все экспедиции. Охотник он был настоящий, ну и гончие были замечательные.

Лишь в нижнем течении Шаренги есть деревни, а выше, в центре работ экспедиции, только хутора по реке. Нилов жил на хуторе Кобыльем. Стоял там всего один двор. Этот хутор вместе с тремя кужминскими составлял сенокосную бригаду Ильинского колхоза. Хозяин не вернулся с войны. Вдова Ксения Вениаминовна вырастила двоих ребят. Светловолосый, голубоглазый Веня стал уже пятнадцатилетним длинноногим, худощавым подростком, а Лиза— тоже синеглазая, тоненькая и быстрая — лишь немного отстала от брата ростом и годами. Оба учились в десятилетке в селе Ильинском и зимой жили в интернате.

Не только сам Нилов, но и серая кобыла Метель и гончие Гобой и Лютня нашли здесь добрую заботу. Лошадь хозяйка на день прятала в хлев от паутов (оводов). Гончие жили в сарае.

Веня нравился Нилову и тем, что был умельцем по дому, и тем, что мечтал стать летчиком, а еще хотел сделаться охотником-медвежатником, как отец.

Мужики на хуторах по Шаренге (больше старики да юнцы) охотничали—добывали пушнину с кое-какими собаками вроде лаек. Били и лосей. Лицензий на лосей в тех местах еще не было. Хоть бы сроки охотники не забывали!

Приходили глядеть гончих Нилова. С Кужмы явился Иван Устиныч Ястребков. Был он невысок, но широк в кости; борода седоватая, нос мясистый, глаза — не сразу поймешь, что серые,— так глубоко сидят.

— На большого гожи,— заявил Ястребков.— Спробуем, Василь Палыч! Коль пойдут на лося настояще, стукнем едину скотинку. Когда пойдем?

Нилов, конечно, отказался:

— Не пойду я на преступление, Иван Устиныч! Притом, убить лося—порча гончих. Так и будут вязаться за копытом.

— Преступление! — усмехнулся Ястребков.— Подумаешь, велик грех одного лосишку убить, хотя и летом,— вон их сколько!

Еле отбился Нилов. А дня через три посетил его первый охотник округи Дмитрий Лаврентьевич Тихменев. Он был дипломатичен, вежлив.

— Здравствуйте, товарищ инженер! — И снял с головы солдатскую пилотку.

Она шла ему—крупному, широкому, бодрому старику с белоснежной бородой, в волнах которой пылали красные губы. Нос тонкий, прямой, глаза быстрые, карие; в темных волосах — ни сединки.

— Собачек бы поглядеть! — сказал богатырь.— Об их по хуторам речи, что лес гудёт. Забавно зайцей гонять, да они у нас потерялися. И лиса в редкости. Вы Ваньку Ястребкова дельно ругали. Нешто мысленно за охотой ходить в самый-то сенокос? Накоси—тогда и с богом! И зверь осенний жирней. А тут еще вишь как засинело. С покосом торопит! — пояснил он.

Июль стоял жаркий, сухой, даже мошки и комара почти не стало. Синь в воздухе, запах гари! Нилов и сам тревожился: пожар недалеко!

— Баски собаки! — заключил охотник, любуясь гончими.— Сильно баски! А чтобы большого не погнали, быть того не может!

2

Изредка Нилов водил гончих в ближний лиственный лес — промяться. Лихие гонцы—полазистые, добычливые—носились по лесу, не находя зверя.

Лишь на четвертый выход (без ружья, конечно) повезло: Лютня налетела на зайца, залилась «по зрячему»*. Гобой подвалил, закипел гон в два голоса. Нилов и бегавший за ним Веня перевидели** на поляне беляка и через минуту гончих, мчавшихся следом. Оба очень обрадовались, только недолгой была радость. Наступал горячий, засушливый день—гнать стало невозможно. Август-то пришел не легче жаркого и бедного дождями июля. Нилов подловил зарьявших*** собак и повел на реку купаться... Над головами охотников пролетел вертолет лесопатрульной авиации. Веня, подлинный сын тайги, тяжело вздохнул:

— Ох, не зря летают! Лес где-то горит. Вишь, как опять засинело!

* «По зрячему» — увиденному.
** Перевидеть—перехватить и увидеть.
*** Зарьять — задыхаться от скачки.

После этой удачи Нилов не раз ходил с гончими по утренней зоревой прохладе, но, как они ни старались, найти зайца не удавалось... Задумал он побывать за рекой, на левом берегу. А вдруг там есть беляки? Вышло так, что отправился уже после обеда, в четвертом часу. День выдался облачный, не очень жаркий. Даже Ксения Вениаминовна размечталась о дожде: пусть бы картошку полил, и на капусту не таскать воду с реки! Напрасные надежды!

Веня на осиновке перевез Нилова с собаками, а сам вернулся: дома дела много... На том берегу вдоль реки шли пожни, по краям покосов рос тальник и березнячок. А позади возвышался ельник.

Нилов пустил гончих с пожни, и чуть не сразу, метрах в полутораста впереди, загремели голоса собак — на месте, как на чужого... Лось! Нилов побежал — отозвать!.. Вот уж близко... Стал подходить осторожнее, и сквозь нечастый березняк увидел быка с небольшими рогами... И рванулся азартный, заливистый гон! Лось заметил человека, помчался. Вот и слушай теперь, как бахает Гобоев баритон, как переливается из одного тона в другой «фигурный» голос Лютни. Нилов кричал, отманивая, трубил в рог, да куда там!.. Гон удалился и, став еле слышным, повернул на северо-восток от Шаренги... Грохот летевшего вертолета заглушил дальний лай, и Нилов потерял гон. Бросился искать, часа два бился...

И побрел он домой... А где дом? На западе. Шаренга-то течет с севера на юг. Значит идти на закат. А заря уже разлилась по небу и подожгла еловые вершины малиновым огнем. Больше часа шел. Угасла заря, засияли звезды... И вдруг недалеко грянули выстрелы! Один, другой! А через минуту еще один!..

Тут Нилов вышел к реке. На том берегу закукарекали петухи... Да это же хутор Кужма!

— Перевези! Лодку дай! — Нилов кричал, пока не отозвался бас.

— Ты, что ль, Василь Палыч? Еду! — Это был голос Тихменева. Прошумела по песку лодка, плеснули весла.

— Где ты?—гудел Лаврентьич.

И как же расхваливал он гончих, пока перевозил!

— Ну и собачки твои! Чуть не в хутор вогнали! Лосишко переплыл, целил сквозь бредняк скочить, а твои ревут, не дают! Мы с Ванькой давно уж слышали, как они гнали, пели. Ну, думали мы, замучит их бычишко. Надо выручать! Похватали ружья да на берег! А тьма—лешак понеси! Куды стрелить, не поймешь. Лось-от стал на берег выгребаться. Ванька не стерпел—из обоих стволов—тресь! тресь! Ну и я грымнул. А лосишко-то сквозь бредняк напролом! Собаки—язви их!—того и гляди, рогатого за пяты хватят. Но тоже с умом! Близко-то, близко, а евонной ноги берегутся! — гудел Дмитрий Лаврентьевич, и вдруг: — Продай нам с Ванькой собак! Что хошь отдадим, никаких денег не пощадим. А ты себе в Москве еще лучше сыщешь!

«Вот прохвосты!—подумал Нилов.—Для браконьерства собак отдать!» И твердо сказал:

— Что только выдумал, Лаврентьевич! Других таких и в Москве не найти! А главное, эти от моей Сороки—родные, доморощенные!

На берегу ждал Иван Ястребков. И привязались в два голоса: «Продай! Продай!»

И чем отбился Нилов:

— А была бы у вас заветная собака — продали бы?

— Что ты, Палыч! И не подходи с таким делом!

— Эх-ма! — решился Нилов.— У Лютни зимой щенки будут. Пришлю вам пару.

Иван отнесся к предложению без веры: «Уедешь, мол, ищи ветра в поле». А Тихменев почесал затылок, глаз сощурил да и загнул:

— Хорош посул — слова нет. Да ведь не зря сказано: Сулиха-Маниха Недахе сестра. Друг! Не сули! Продай этих самых, а не предбудущих. Что уродится? Может, тоже Недахины дети?

3

Начальник экспедиции подседлал свою Метель, перебрался бродом на левый берег и поехал вдоль Шаренги вверх к инженеру-сплавщику Ивану Ивановичу Ригардту. Проезжая мимо Кужмы, Нилов поздоровался через речку с дедом Тихменевым. Тот смолил лодку на отмели.

— Здравствуй, Василь Павлыч, — отвечал дед.— На верх правишься?

— Да. У Ивана Ивановича давно не был...

— Небось, ночуешь? Дак я там сена стожок поставил. На ночь возьми лошадке сенца, а то из-под ноги ей взять нечего—пожня гола, иссохла.

— Спасибо, Лаврентьевич! Возьму охапочку.

... Побыл Нилов у Ригардта. Осмотрели площадки под склады на пожнях. Две Нилов одобрил — на возвышениях, с легким наклоном к реке. Третью забраковал. Походили еще, нашли место получше. Но глазомер хорошо, а нивелиром Ригардту проверить еще придется. А на стане рабочие — реечники и мерщики—уже сварили кулеш и чай вскипятили на костре... Пока ужинали, чаевничали, поднялась полная, луна. По такой светлой ночи Нилов решил ехать домой, не ночуя. Расстояние-то пустое — пятнадцать километров. Ригардт уговаривал ночевать, но Нилова не собьешь! А ночь есть ночь, лунный свет обманчив. Торопить коня всаднику нельзя. На Кобылий приехал в полночь. Расседлал Метель, пустил в загон. Зашел в избу, лег на раскладушку и сразу заснул... И вдруг толчки в плечо, шепот:

— Василий Павлович, Василий Павлович! — Это будила хозяйка.— Неладно дело! Лютня чего-то скулит, а кто-то ее вроде уговаривает...

Нилов вскочил, схватил карманный фонарик, ружье и в одном белье побежал с крыльца. За ним проснувшийся Веня. Бросились к сараю. А позади строения скрип, шорох, приглушенный голос... Кто-то затопал, побежал... В задней стене оказался пропил.

— Это кужминские,—решил Веня,— некому больше! Я им объяснял, что у вас собак брать нельзя, потому вы охотник особый. А они самолюбы, жады! Глядите, кисет Тихменев потерял!

Нилов тоже узнал кисет, вышитый красными петухами. «Дмитриев! Вот чертов хитрец! — подумал он про быстроглазого деда.—Видел, как я поехал, считал, что меня дома нет».

Пролом заделали. Решили —на ночь собак в сени.

4

Стояла жестокая жара, безнадежная засуха. Спасая огород, Ксения Вениаминовна и ее дети без конца таскали воду с реки, поливали. Овес на приусадебной полоске созрел безо времени, но какой!

— Зерно чуть больше макового! — горевала хозяйка.

В газетах печатались материалы о борьбе с лесными пожарами. А воздух день ото дня синел все гуще, сильнее пахло гарью. Слезились глаза, становилось тяжело дышать. Где-то близко ярился огонь в лесу, где-то совсем близко... А разве не мог на Шаренге вспыхнуть? Нилов по должности проводил беседы с работниками экспедиции. Некоторые считали опасным только верховой пожар, а низовой, мол, ерунда, людям бояться нечего: сломил ольшинку или березку и захлестал —вот и все. А когда верховой, охватив деревья от корней до макушек, мчится по ветру, не убежать от него ни человеку, ни зверю!

Вот и втолковывал Нилов, как страшен низовой пожар, если захватил большую площадь, особенно в местах малонаселенных.

Говорил и о том, как легко возникает низовой пожар от костра, затушенного не до конца, от папиросы, спички. Еще толковал, как просто попасть в огненное окружение, как пожар душит дымом, дурманит угаром. Наконец, рассказывал о значении минерализованной полосы, на которой снято все вплоть до отбрасывания даже перегнойного слоя... Сколько раз об этом твердят, но как легко все забывается.

5

Двадцатого августа Нилов вернулся из поездки к таксаторам Землянкину и Воробьеву, работавшим в кварталах правобережья. Работа шла хорошо, но в воздухе синь стояла туманом, тяжко пахло гарью. Тревожно было!

На Кобыльем увидел таксатора Донцова, сидевшего на ступеньках крыльца с трубкой в зубах. Лицо этого седого человека казалось черным от загара. Сердце у Нилова екнуло, когда он увидел привязанного к березе коня под седлом: рабочий участок Донцова был в двадцати—тридцати километрах на восток, а дорог туда не было никаких. Приехал Донцов на лошади, значит, ушел из леса, значит, беда.

— Неужели пожар, Алексей Мартынович? — спросил Нилов, слезая с лошади. Донцов кивнул.

— Нас сперва гарью стало душить, ветер нагонял с запада, а потом и огонь пожаловал. Я думал на Шаренгу пробиться, вдоль фронта противника пометался, а он широко забрал да еще флангами поймать в окружение норовит. Я скорей к рабочим, собрал манатки в мешки да на восток. На Лупью крюку дали, зато ушли. К вечеру вышли на реку, брод разыскали—по пояс... Пока перебредали, гляжу, Троицкий с рабочими выкатился. Я им махнул, так они тем же бродом. Вместе на Лупье ночевали. Троицкий рассказал, что там, на севере, огонь пришел с запада, от реки Кужмы. Они бросились на юг, а и по Восье тоже огонь. Нашли местечко узкое, захлестали огонь, проскочили через речку, можно считать вроде фокуса. В Ильинское пришагали мы все на другое утро. А там дорожники—и Лунев, и оба Ковальчука.

— А Фокин, не слышали, вышел?—тревожно спросил Нилов.

— О нем-то главный разговор. Коли не пробрался вдоль Кужмы, значит, должен был через кварталы Троицкого—на юг да через Восью. Выходит, опоздал, не смог проскочить, как Троицкий.

— Ох, до чего плохо! — Нилову страшно стало за Фокина и его людей.

— Надо бы хуже, да некуда,— подтвердил Донцов.— Скверно, что у него ни одного старика нет, все молодые, леса ни черта не знают.

Вот она беда! Фокин и пятеро рабочих где-то по ту сторону пожара!

Взяли Нилов и Донцов план лесонасаждений, стали гадать. На Кужме горит, через Восью перебраться Фокин не успел, а Восья берется из огромного болота, тянущегося полосой с севера на юг. Болото непроходимое, оно запирает Фокину путь на восток. И название-то у него страшное — Упокой господи,или просто Упокой. На нем и топи, и открытые окнища. Шаренгские охотники говорят, что раньше через Упокой была тропа, да теперь ее никто не знает... Открыт путь фокинцам на север, но там на многие десятки километров ни одного селения. И кто знает, может, и там горит? Нужно начальнику экспедиции срочно ехать в район, потребовать розыска Фокина авиацией.

6

Часов в пять утра Нилова разбудил Веня:

— Василий Павлович! Самолет парашютных скинул на кужминское поле!

Нилов вскочил, оделся и поскакал туда на Метели...

Начальник десанта Саша Якименко сообщил: по реке Кужме лес горит, пожар обширный и движется на хутора. Якименко думал взять народ из низовых деревень, а там всех уже мобилизовали в Шошемский леспромхоз: там тоже горит. У пожарных десантников главная надежда оставалась на взрывчатку, да кужминцы должны помочь.

Якименко передал своему начальству по рации, чтобы срочно был начат авиарозыск шестерых людей, оставшихся за пожаром. Добавил: летчик должен взять с собой таксатора.

Часа через два прилетел вертолет и сел на лужайке возле Кобыльего. Втроем—Нилов, Донцов и летчик Чирков—снова засели за планы и карты, рассмотрели места, где мог быть Фокин. Разработали и маршруты поиска. Потом пообедали, и Чирков с

Донцовым улетели, чтобы на лупьинских пожнях устроить свою базу, поставить палатку возле старой промысловой избушки, а в ней хранить от зверья хлеб, крупу, консервы и прочие припасы.

Жизнь на Кужме стала тревожной да еще непомерно тяжелой из-за дыма, просто дышать нечем. Не только все кужминцы, способные работать на пожаре, но и все инженеры и рабочие ушли в лес под начало Якименко, который в свои двадцать пять лет был удивительно распорядительным и отважным.

Следующий день был неудачным. Сильный западный ветер нес дым как раз в те кварталы, где могли быть фокинцы; где уж тут заметить их дымовой сигнал! Чирков и Донцов считали, что огонь распространяется в северо-восточном направлении, закрывая фо-кинцам ход на север.

Десантники, работавшие теперь южнее Восьи, сообщили Нило-ву, что от сильного ветра стали падать ели с сильно обожженными корнями; кое-где из упавших друг на друга деревьев нагромоздились непролазные завалы. Радиограмму об этом доставил на Кужму Веня, ставший у Якименко связным. А пунктом связи стал дом Ивана Ястребкова. Дед лежал в постели, жалуясь на «боль в грудях».

Дед Тихменев с другими кужминцами дежурил на минерализованной полосе, наскоро устроенной десантниками. Она остановила бег огня, но не гарантировала безопасности: много пней и крупного валежа тлело по гари. А если фокинцы окажутся среди завалов, им не выйти и не найти их даже с вертолета. Второй день вертолетного поиска—23 августа—был счастливее.

В шесть утра Нилов пошел умыться на реку. Его встретила повеселевшая Ксения Вениаминовна:

— Василий Павлович, радуйтесь! Ветер с того берега, с восхода! «Дым от Фокина, пожалуй, унесет. Неплохо!»,— подумал Нилов. И радость была не напрасной. В середине дня примчался на

Кобылий Веня с радиограммой, полученной десантниками от Чиркова: «Замечен сигнальный костер на мысу в болоте Упокой— квартал 146, сто метров от массива суши. Пожар местами достиг болота». А вскоре прилетели на Кобылий Чирков и Донцов. Летчик стал докладывать Нилову:

— Положение сложное. Квартал 146 рассечен болотом Упокой, полосой километра полтора в ширину...

Нилов перебил:

— Это все известно по плану. Почему людей не привезли?

— Никак не могли! Наш МИ-1 поднимает лишь троих, надо бы вызвать МИ-4, но обстановка не позволяет...— И он стал объяснять, что такое турбулентность...

7

Таксатор Ваня Фокин только второй год работал в лесу, в экспедициях. У него, конечно, было отчество, но такого по-детски веселого, такого румяного никому не приходило в голову называть Иваном Андреевичем. Он был рослым, сильным и к двадцати четырем годам успел отпустить хорошую бороду, скорее рыжеватую, чем русую. В остальном он был как все: глаза серые, нос немного толстоватый. Рабочие любили Ваню за доброту, простоту, за беззаботную улыбку. В экспедиции он работал севернее всех. Все было ладно... А когда Фокин взялся за семидесятые кварталы, ветер стал наносить все больше дыма, похоже, с юго-запада. Таксатор пошел на разведку в кварталы 93 и 121; он встретил там не только густой дым, но и огонь, бежавший по гряде вроде бы неширокой полосой. Фокину показалось, что это не очень серьезно: легкомыслия у Вани хватало. И он хотел захлестать языки пламени, но вдруг заметил: горит и справа, и слева, и сам он чуть ли не окружен. Тогда Ваня бросился к рабочим, рубившим неподалеку визиры. Позвал их — вместе пожар тушить легче! Но огонь встретил их уже в 122 квартале... А западный ветер крепчал, подгонял бег огня... И он ярче вспыхивал, перепрыгивая, словно резвясь! Кинулись к стану, в ужасе посовали в тюки и мешки все — от Ваниных бумаг до котла—и быстро, как только позволяла ноша, двинулись квартальным просеком на юг, чтобы, перейдя Восью, обогнуть страшное болото и выйти на Лупью. Но пробежали только семь километров; к Восье их не пустил огонь, уже набравший силу, и здесь Фокин вовсе растерялся:

— Ребята, что делать? Куда деваться? Назад надо!

Но нашелся парень посильнее, рабочий Костя Житнев. Он обозлился:

— Стой! Куда назад? Надо на восток, вдоль воеьинского огня! Может, там обогнем, обгоним пожар. И тогда повдоль болота спасемся!

Житнева послушались, бросились на восток... А ветер усиливался, и сквозь обычный шум леса стали прорываться другие звуки— страшный треск, грохот. Это падали обожженные деревья, еле стоявшие теперь над норами, выгрызенными огнем в почве. Падая, огромные деревья ломали и крушили не только своих меньших братьев, но и богатырей, таких, как они сами.

Шестеро парней еле живых от усталости добежали до болота, но попасть к истоку Восьи не смогли. Все вокруг выжжено, лес валился. Фокинцы попробовали обойти это место краем болота. Ваня первым зашагал по прибрежным мхам и сплавинам. Не прошел и сотни шагов, как провалился сразу выше колен, а пытаясь выбраться, стал вязнуть еще глубже. Рабочие живо развязали какой-то тюк, бросили ему конец веревки. Ваня обвязался, его вытянули. Сапоги с портянками остались в топи...

На счастье, вблизи оказался мыс, врезавшийся в болото. Он не горел, хотя был покрыт лесом. Много было тут сушин, упавших и еще стоявших. Выбраться на этот мыс стоило больших трудов. Продираясь через завалы, Фокин в кровь изодрал босые ноги, да и рабочие поранили руки. Вылезли на мыс, огляделись, поняли: место опасное. Стоит ветру перебросить сюда огонь—и конец! Узкая сыринка-болотинка пролегла там, где мыс отходил от «материка», как бы отрезая его. Здесь решили немедля установить дежурство, чтобы не допустить загорания вблизи этой линии.

Раны на ногах Фокина смазали йодом из аптечки отряда, рубашкой, разорванной на ленты, перевязали их. А поверх бинтов Фокин обмотал ноги полосами разодранной палатки и сказал весело:

— Вот я и в онучах. Лаптишки бы еще! — но потом стал серьезнее:—Товарищи Робинзоны! Мы на острове: здесь—вода-болото, там — огонь, а тут—непроходимый завал! Топоры и харчи мы не бросили. Нас будут искать! Найдут—авиация же!

Развели «островитяне» сигнальный костер, навалили осоки, чтобы дым шел погуще. Но западный ветер наносил тучи дыма с пожарища, и они забивали сигнал...

Задыхайся не задыхайся от дыма, а устраиваться надо. Застучали топоры, зашипели пилы: нужны дрова, кряжи для нодьи, ставились рамы для станков. А еще Житнев колол кряжи на тес для кровли станка, как учил его дед. Он надкалывал кряж топором, обухом другого загонял топор поглубже, чтоб родилась трещина, и тогда клиньями раздирал трехметровые кряжи на тес. Костя Житнев, так уж получилось, стал командовать на Фокином Носу, как решили назвать это место. Ване он предложил полежать, чтоб ноги зажили. В подручные Житнев взял Сашку и Илью. На двух остальных прикрикнул:

— Алешка, Васька! Мойте котел, мойте крупу, варите суп!

На третий день житья на Носу фокинцы услышали близкий грохот вертолета—значит, их ищут! На четвертый день ветер утих и даже переменил направление—теперь слабо тянул с болота. И сработал сигнальный дымовой костер. Фокинцев нашли! И была великая радость!

С вертолета сбросили вымпел в конце мыса, особенно захламленном. Добывать его пошли Житнев с помощниками — Сашей и Ильей. Долго мучились, лазая по валежнику, толстому и суковатому, порвали одежду и изранились. Наконец нашли. Достали письмо из целлофанового мешочка, прочли: «Ищем три дня, мешал дым. Наш вертолет поднимает троих, а нас двое. Возьмем одного с зависания. Остальных заберет МИ-4. Донцов, Чирков».

Кого же отправить? Конечно, Фокина: босой, раны!.. И полез Ваня карабкаться по валам сушняка, ломаным сучьям: надо было добраться до самого мыса, а то над лесом ведь лестницу не спустить. Как-никак добрался. Вертолет подлетел; но лишь снизился, и начало его качать, болтать: близкий огонь пожара создавал в этом месте перепад давлений, вызывая сильную турбулентность воздуха.

Так вертолет и улетел ни с чем. А Фокин, добравшись до стана, заявил:

— Во, ребята! Как в сказке: по усам текло, а в рот не попало!

8

Из докладов Донцова и Чиркова Нилову стало ясно, что взять фокинцев на вертолет с зависания невозможно. Чего же ждать? Более благоприятных условий? А если ветер занесет огонь на Фокин Нос? Люди заживо сгорят! Бушуют ветры большой силы; пожарище, захватившее десятки тысяч гектаров леса, превращается в сплошные завалы высотой четыре-пять метров. Весь древостой вырван, изломан, искорежен, словно тут работали какие-то чудовищные машины! Ветры страшной силы! И прогнозы погоды неблагоприятны... Допустимо ли ждать штиля для вертолета?

Пока Нилов, Чирков и Донцов обсуждали положение, Веня не раз подходил к ним, словно хотел и не смел что-то сказать.

Наконец его заметил Нилов и позвал. Веня сообщил:

— Дед Дмитрий объяснил мне: через Упокой была трепа. Ястребков-отец ходил за болото на ихний путик прямиком. Раз-другой дед Иван брал с собой Тихменя. Вот он и велел — пусть заставят Ивана, чтоб за болото от Лупьи сходил, людей вывел.

— Веня! — сердито вскрикнул Василий Павлович.— Какие разговоры с Тихменевым? Гончих чуть не украл! Как ты можешь! Это же вор!

— Так я с Тихменем на пожаре вместе работал. Как не разговаривать, когда на одном деле?

— Да черт возьми!—спохватился Нилов.— Что собаки! Люди гибнут! Любыми средствами спасти! Но Иван-то болен, лежит!

— Притворщик!—возразил Веня.— Вся боль — на пожар не идти бы!

Пошли к Ястребкову. Встретила их Иванова жена:

— На что он вам? — спросила сердито.— Хворый, в постели мается.

— Поговорить...— ответил.Нилов.—Дело есть денежное.

— А? Кто? Чего? — Хитрец вроде бы проснулся, узнал.— Спасибо, Василь Палыч, что проведали!

— Здорово, Устиныч! Поправляешься ли? Заработал бы богато! Жадный до денег Иван помолчал. Думал: денежно!

— Не век болеть. Может, к завтрему подымусь. Нилов мигнул Вене: «На деньги клюнул!»

— Давай, Устиныч, на вертолет тебя да к врачам.

— Не к чему, Василь Палыч! И так мне легчает. «Ага!» — подумал Нилов и решил сказать прямо:

— Выведи наших людей через Упокой! Заплачу, что спросишь. У деда даже губы затряслись с перепуга:

— Ох! В сердце вдарило! Не встать вскоре! Ох! Ох!..

— Вон что! — как бы испугался Нилов.— В больницу скорей!

— Не спеши, Василь Палыч,— в страхе лепетал дед. Он знал, конечно, чего ждать от врачей: турнут, изругают.

Пришлось Нилову бросить Ястребкову: без совести человек!

— Идемте к Тихменю,— позвал Веня.— Смелый! Один на берлоги ходит...— сказал и осекся, увидев, как побагровел инженер.

А того вновь резануло: люди гибнут! И он справился с собой.

Пошли к Тихменеву. Веня вызвал старика на крыльцо. Вышел он, большой, темноголовый, снежнобородый, в красной сатиновой рубахе. Как ни в чем не бывало подал Нилову руку:

— Здравствуйте, Василь Палыч!

— Здравствуйте! — сухо отвечал Нилов.— Поговорить надо.

— В избе побеседуем. Сынки в земельке полеживают, дочки взамуж посбежали. А старуха моя не помеха.

В избе было просторно и чисто, лавки вдоль стен, по-старинному. Старуха Тихменева, сохранившая и в старости дородную стройность, встала, низко поклонилась: «Милости просим!»— и ушла на кухню.

Сели. Нилов объяснил положение: шестеро между болотом, завалами и огнем. Надо вывести через Упокой. Вертолет доставит проводника на Лупью. Дед вздохнул:

— А Ванька что ж? Он на свой путик сто раз через Упокой ходил.

— Ястребков болеет,— ответил Нилов и добавил: — Заплачу, сколько спросишь.

— Вишь—лиса Иван!—боль придумал. А как я пойду? Всего-то раза два ходил той тропой. Разве помню приметы? Утону и людям не помогу.

Из кухни, из-за перегородки негромко сказала жена Домна Исаевна:

— Не пойдет Иван. Не тот человек. А ты, Митя, где раз по охоту ходил, кажинную травину запомнишь навек. Надо идти. Кто удалей тебя по лесу ходок? Люди-то у смерти на пороге. Иди с жердьем.

Нилов думал: «Дмитрий оборвет старуху: «Молчи! Не твое дело!»»

Старик опустил голову на грудь, ответил ласково:

— Оно так, Домнушка, малость помню. А ты подумай: где и были положены кладки сто лет назад, так кои сгнили, кои под мох ушли...

Домна молчала. Хорошо знала своего мужа. Помолчал и он.

— Ну ладно уж. Так и быть, спробую. А как тропу потеряю да с полпути вернусь—отвечать не придется?

— Какой ответ! Хоть попытку сделаешь,— успокоил Нилов.

— Но сегодня не ход. Сухари сушить, жердья стройного сготовить, в бане попариться. К завтрему справимся, Домнушка?

— Конечно,—молвила она и тихонько всхлипнула.

— А зачем жерди готовить? Вон позади двора сколько лежит.

— Эх, Василь Палыч! Их надо чистых, ровных, крепких, сажни по две долины, легкие бы и задева не было б. Провалишься, уходить в прорву станешь, а их под грудь клади аль под мышки и не дадут под мох уйти.

Из-за перегородки подала голос хозяйка:

— Без товарища тут не ходьба. И поможет, и сообчит, ежли что. А то знать не будешь, служить панихиду аль нет...— Кажется, она всхлипнула: горько ведь про панихиду говорить.

— Один и не гадаю,— сказал старик.— А кто согласится в товарищи? Из хуторских нету никого, кроме Ястребкова.—Дед плюнул: — Болящий!

И вдруг тихо, прерывающимся голосом заговорил Веня:

— Дед Дмитрий, возьми меня с собой...

— Спасибо, Венюшка. Да ты не выдюжишь. Молоденек! Надо мужика!

— Дед! Мы на пожаре вместе были. Ты видел, отстану ли в работе?

— А и правда. Удал! — Старик с изумлением глядел на парнишку.—Да сила не твоя тут надобна.

Смолк, задумался, а потом сказал, махнув рукой:

— Идем Веня. Малый ты ловкий. А в прорву авось не ввалимся. Сбирайся!

— Я матери скажу: опять на полосу требуют, а то не пустит. Слез не уймешь. А жердье и для меня готовь, дедушка.

— А лапти у тебя есть? — спросил дед.—В сапогах на болоте худо.

— Лапти и онучи, Венюшка, дам,— обещала Домна, выйдя из-за перегородки.

9

Когда-то много лет назад жило среди великих лесов великое озеро, глубокое, чистое и доброе. Вскармливало оно десятки выводков утиных, гусиных, лебединых. Спокойно отражало в тихую погоду прибрежные могучие двухсотлетние ельники, какие стоят и теперь. Гляделись они в зеркало воды... Под голубым небом и озеро голубело в безветрие, а поднимется ветер, становилось густо-синим, с белыми барашками... В ненастье под низкими, серыми тучами серело и само озеро... Отчего оно стало зарастать? Может, оттого, что по его берегам падало много мертвых деревьев, и они, сгнивая и все плотнее прилегая к земле, копили дождевые воды в этих нагромождениях? На мокрой земле селился мох-сфагнум, за ним на мокрое, гнилое садились другие растения—тростники, осоки... Все это тоже умирало, гнило, и к мокрому берегу прицеплялись трилистник, длинные, ветвистые плетни сабельника, а в воде со дна росли кувшинки, гречишник и другие растения. Все это отмирало, ложилось на дно. Нарастал слой ила, множилось его население; оно выдвигалось все вперед, в озеро, захватывая новые полосы дна и водной поверхности. Утолщался слой ила, утолщались «сплавины» на поверхности воды, образуя ложную сушу. На сплавинах, на этом сплетении живых и мертвых растений, селился мох-сфагнум, уплотняя их и делая еще толще. Зарастание озера шло неровно: кое-где по сплавине мог пройти человек, и она лишь колыхалась под ним, в других местах ступи на нее — и она разойдется, пропустит его в воду, обнимая, обволакивая насмерть. Вырастали на сплавинах тростник и осока, появлялись кустики ивы...

Пройдет время, и мох завладеет всей бывшей поверхностью озера, задушит водяные растения, заполнит торфом, собственным перегноем пространство между илом и сплавинами. Станут жить на нем багульник, подбел, болотный вереск. И без страха пойдут люди по обширным мхам за славной ягодой — клюквой...

Будет так когда-то. Но пока здесь страшное, непроходимое болото.

Ранним утром из древнего, рослого ельника вышли на восточный берег болота старый охотник и годный ему во внуки подросток. Остановились на бугре. Ух, какой ветер налетел на них! Шли лесом. Ели гудели, качались, а понизу ветер путников не доставал. От пожней на реке Лупье, где остался вертолет, прошли они семь километров «духом», как сказал дед Тихменев. Сели на бугре, положив на землю мешки и ружье старика. И видна стала немалая часть болота.

Вон под бугром кое-где у берега тростник, зеленеют полосы и куртинки трилистника, темнеют местами плети сабельника с многими листьями. А вон и подушки сфагнума. Дальше сплавины на вид ровнее и щетинятся кое-где тростником. А вон поблескивает на солнце открытая вода — окнище... Над всем болотом висит дымовая завеса, и, чем дальше, тем она плотнее, не понять, какие там сплавины, не отличишь мшарину от окнища. Дым, дым!..

Разглядывал Дмитрий Лаврентьевич болото, лишь головой качал: лет двадцать прошло с того раза, как они с Иваном Ястребком ходили через Упокой. Тогда кладки-брусья мало где были затянуты мхом. А теперь не видать их, а они ведь рядом!..

Напекла Домна Исаевна пирогов-подорожников с капустой. Вот с ними путники и напились чаю.

— Ну, Веньямин, пойдем. Который утопнет, другой попу панихиду закажет. Да ведь тебя небось в школе неверию учили? Может, и правильно... Слушай, как идти. Смотри мой след. Попадай ногой туда же. На жердье опирайся вкось, не ставь прямо, а пуще всего не налегай на опору. А увязишь жердь, тихо вытяни, а то бросай: до крепкого дна все равно не достанешь.

Дед зарядил ружье, выстрелил с выдержкой из обоих стволов. Это сигнал Фокину. Ружье поставил под густую ель: в болоте оно ни к чему. И пошли старик и паренек, взяв в каждую руку по жерди и привязав сзади к поясу еще по паре.

Дед щупал жердью сквозь мох, сквозь сплавину, осторожно перебирался с кладки на кладку, не видя их под наросшим мхом. Прошли метров четыреста, а дальше кладок не было. Сплавины и мох в этом участке кое-где наросли так плотно, что хорошо держали. Но прямо тут не пройдешь, надо было шагать, строго выбирая каждый клок мха или сплавины. Старый охотник шел, вглядываясь в каждую кочку, в каждую куртинку тростника и часто поворачивая то влево, то вправо, чтобы не попасть на слабое место или в окнище. Вспоминал повороты, щупал болото жердью и делал осторожный шаг. Шел, как когда-то двадцать лет назад.

— Дед! Дед!..

Старик быстро оглянулся: мальчик как-то странно полулежал, упираясь во что-то руками. Дмитрий понял: Веня оступился, прорвался, но успел положить жерди, упал на них. Старик осторожно повернулся, подошел, положил свои жерди через тропу.

— Ложись грудью на мои. Подтяни свои. Тяни ногу, только не дергай!

Веня подтянул за веревку жерди, прополз по ним, медленно встал...

Где на ногах, где ползком дотянули до западного берега болота. Тихмень раз прорвался обеими ногами, успел лечь грудью на ручные жерди, подтянул задние, пытался выползти на них, но не удавалось: жерди уходили в мох... Веня подал свои ручные. Мост у старика стал плотнее, и он осторожно, тихо вытянул одну ногу... другую... медленно встал... Потом еще раз провалился и Веня. Лег на живот, подтянул задние жерди—по четырем выполз, встал.

— Эй, парень! С моего следа сошел! Гляди строже!—Дед сердился.

Кончилась бескладочная часть пути, пошли под мхом кладки— стало полегче ступать. Но близ берега дым был густ и едок, а по берегу хозяйничал огонь. Тут их заметили фокинцы, подняли крик:

— Ура! Ура! Давай сюда, давай сюда!

А спасители задыхались от дыма. Остановились, обмотали лица мокрыми полотенцами... Добрели! Пробрались краем топи, стаскивая с берега под ноги еще не загоревшийся валежник.

Ну и обнимали же их шестеро! Ну и расспрашивали же!

— Что так долго? Много, ли проваливались? Можно ль еще раз пройти?

Путники скинули мокрую одежду, надели сухое из мешков, развесили мокрое сушиться. Костя Житнев, главный на Фокином Носу, приказал:

— Люди пришли! Накормить! Ребята, скорей пшено варить! Эх, жаль консервы вышли!

— Пошто пустоварку заводить?—возразил Тихменев.— Мы с собой на случай захватили вяленого мясца.

10

После обеда мешкать не стали: надо к ночи на Лупью успеть! Ваня Фокин настроился радужно: ноги-то у него зажили.

— Давай, давай, ребята, укладывайтесь живей! Пришли к нам люди, ну и мы пройдем—дело простое!

Но старик Тихменев крякнул басисто, сердито, и все притихли.

— Вроде тропу мы пробили. А простого нету ничего. Наныря-етесь! Враз, сию минуту, не выходит бежать. Всем сделать жерди добрые по четыре штуки! Еще сапоги. Нырнешь—без сапог выдерешься. Всем у края голенища дырки делать, подтягивать веревками к поясу. Босиком ноги порежешь осокой — и ступить не сможешь. Чтоб в мешках сухая смена одежи! Которы вещи лишние — здесь кинуть.

Поработали Робинзоны, заготовили жерди—первый сорт, как приказал дед. Бросили на мысу пилы, ведра, палатку, котел, да мало ли! Дед Тихменев еще раз повторил, чтобы идти строго след в след, не отставать и не напирать друг на друга. «Если прорвешься—не ворошись, клади жерди поперек хода, подтяни задние, ложись грудью, животом, выползай осторожно. Биться, рваться — хуже нет. Разворотишь окнище — не выплывешь. Строго гляди, строго иди... Прорвался — крикни.Остальным стоять...»

Не обошлось без прорывов. Только снегобородый вожак и шагавший за ним его подручный Веня шли теперь благополучно.

Ваня Фокин шел третьим. Проваливался он чаще других. И потому, что считал: «Чего там! Обошлось!», и потому, что ноги его были обмотаны полосами брезента—площадь опоры меньше, чем в сапогах. А когда оставалось до берега метров сто, Фокин и вовсе забыл про «строгость», ступил мимо двойной кладки, провалился сразу выше колен, закричал: «Помоги!» Веня оглянулся и увидел: Фокин бьется, впереди него всплыло черное бревешко кладки; он ухватился, бьется по пояс в воде, но не тонет глубже—должно быть, нашлась под мхом поперечина кладок. Веня осторожно повернулся назад, пошел к Фокину подать свои жерди... Фокин, возясь в воде, начал подниматься, ступил ногой на конец всплывшего бревна, стал вытягивать другую... перевесил своей тяжестью, и оно встало дыбом, поднялся вверх другой конец... Нога Фокина соскользнула с бревна, и оно, падая, ударило по груди подоспевшего Веню. Мальчик упал, охнув... Счастье еще, что попал на свои жерди и не стал тонуть в болоте.

А Фокин опять по пояс в воде кричал: «Спасите!» Опять о помощи взывал. Тихменев, видевший все, заметил, что таксатор, погрузившись по пояс, задержался. На что-то опирался он подо мхом.

— Замри, Ванька,— грохнул бас старика.— Ты Веню зашиб! Стой, пока того не вытащу! — В сердцах Тихменев добавил про себя: «Жердью бы тебя по башке!»

А Фокин бормотал, лязгая зубами:

— Стою... на чем-то...

— Венюшка! — позвал старик.— Можешь ли встать? Мальчик попытался, но опять упал, головой к Фокину. Тихменев подошел к Вениным ногам:

— Веня, ползком можешь?

Дед положил свои жердины слева от лежавшего, и тот медленно, еле перехватывая их руками и стараясь не расставаться с кладками подо мхом, повернулся, пополз за стариком, выбрался на берег, лег... Дмитрий Лаврентьевич свалил толстую сушину, вырубил из нее кряж метра четыре длиной и с особой осторожностью по растревоженной сплавине отнес к Фокину. Положил кряж на поперечные жерди, велел:

— Лезь!

И лишь Фокин ухватился за новую опору и полез на кряж, дед стал на другой его конец, чтобы и это бревно не вздыбилось... Фокин выбрался. За ним прошли остальные.

11

Веню до Лупьи несли на носилках из жердей, веревок и елового лапника. Добрались на реку в сумерках. Вертолет вывез фокинцев в Ильинское, а Веню и провожавшего его Тихменева—в районную больницу.

Хирург определил: перелом ребра. Наложили Вене на грудь тугую повязку. Уложили, предписали полный покой. Тихменев, отправляясь домой, спросил:

— Матери-то что сказать?

— Скажи: боли много, а беды нет.

А через пять дней вертолет перевез Веню на Кобылий хутор. Сопровождавшая медсестра строго-настрого приказала матери держать сынка в постели до врача. Следил за мальчиком и Нилов.

Пришли проведать Веню Дмитрий Лаврентьевич с Домной Исаевной.

— Ну как, поправляешься, герой? — спросил дед Тихмень.

— Хорошо! Ходить уже могу. Только повязка грудь давит. Нудно!

Начальник экспедиции, сидевший в сторонке, спросил старика:

— Дмитрий Лаврентьевич, что же за деньгами не приходишь?

— Это за какими же деньгами? — удивился Тихменев.

— А за поход через Упокой, пятерная поденщина.

— Пятерная? — словно удивился Тихменев.— Когда б я лес валил аль пашню пахал — за ту работу деньги взял бы. А тут мы с Веньямином живые души выручали, слава богу, пособили людям из беды выйти. С какой же совестью за такое плату брать? Тут про деньги и говорить непристойно!

«Вот каков! — подумал Нилов.— И на подвиг, и собак увести— на все способен!»

— Ну, спасибо, Дмитрий Лаврентьевич! Спасибо же от всех и от меня!

А Домна Исаевна все поглядывала на подоконник и вдруг спросила:

— Венюшка, почему это Митриев кисет у тебя оказался? Веня смутился, не знал, что и сказать. А Тихменев затормошился:

— Где? Где? А — вот он! И правда, мой. Как же он к тебе попал? А я-то искал и в избе, и в огороде — пропал! А он вон где!

Нилов не стерпел, хотя только что удивлялся благородству старика:

— Не дивись, Тихменев. Сам знаешь, где потерял: когда моих гончих хотел увести да сарай пропиливал. Неужели тогда не хватился кисета?

Старый охотник не стал отпираться:

— Эх, Василь Палыч! На эких-то собак как сердцу не разгореться? Понимаю, ты охотник настоящий. Не след тебя беспокоить. Ну, а насчет сарая моей вины нету. Я сукину сыну Ястребкову сколько твердил: не смей строение портить! Не смей! Надо без этого суметь! А он, прохвостина такая,— свое! — И добавил старик прямо и честно:—Ты, Василь Палыч, уж не гневись на меня. Прости!

Сильные дожди затушили пожар, все его остатки, последыши— тлеющие пни, валежины... Десантники, много и успешно потрудившиеся, сумели преградить огню дорогу во многих местах. Но мощные ветры, начавшиеся еще во время пожара, повалили, исковеркали лес, прохваченный огнем на тысячах гектаров между рекой Кужмой, ее притоком Восьей, трясинами болота и минерализованной полосой, созданной десантниками на севере.

И теперь Нилову и его экспедиции пришлось кроме общего проекта освоения Шаренгских лесных массивов составлять еще и план ликвидации горельника, легшего сплошь на многих квадратных километрах слоем до четырех-пяти метров высотой, а кое-где и больше.