На суше и на море 1977(17)

Петр Дудочкин

Новеллы о маленьких речках

Габья со своими ключами

Часто случается, человек проходит мимо таких чудес природы, которые не что иное, как волшебные сказки для всех-всех, независимо от того, кто где живет и чем занимается.

Такими сказками мне хочется назвать родники.

Смоленский крестьянин, всю свою жизнь проживший неподалеку от истоков маленькой, всего лишь в сорок с лишним километров, речушки с загадочным названием Габья, мой отец, когда заходил разговор про ближайшую криницу с нежным названием Алмазная Бусинка, что была близ нашей хаты, под горкой, у Соловьиного болотца, и заменяла нам колодец, любил повторять:

— Без Алмазной Бусинки и Габья была бы не та! Иногда добавлял:

— А без Габьи и Десна—не Десна, а без Десны и Днепр—не Днепр!

Только потом, повзрослев, я понял мудрую суть этих слов, да и то, если по чистой совести, сомневаюсь: вся ли суть понята?

Никто не знает, с каких пор родниковая струйка Алмазной Бусинки с таким неугомонным усердием вытекает из глыби земной, но место рождения водяной жилки, никогда не зарастающее, превратилось в небольшую впадинку-ямочку с песчаным донышком, напоминающую глиняную крынку-махотку. Не потому ли и возникло слово «криница»?

Мой дед по матери, рачительный землероб, одно время, чаще всего, помнится, в сенокосную пору, нет-нет да и занимался подсчетом родников в болотистой пойме Габьи. Кое-кому, пожалуй, мнилось, что старик просто-напросто чудит, а мне почему-то сызмальства виделась в этом какая-то деловитость. Не будет же человек с седой бородой тратить время на пустяки. Он уверял соседей, что на каждой десятине болота только видимых ключей не один десяток. А сколько невидимых! Они-то ведь тоже питают речку своей студеной свежестью! Значит, не зря, нет, не зря толкуют: «Без Алмазной Бусинки Габья не та».

Что возразишь на это? На моей памяти отец с дедом расчистили лопатой водяную жилу криницы, получилась ямка-копанка аршинной глубины, потом поставили дубовую кадку без днища, с деревянными обручами. Получился незаплывающий колодец. Правда, колодцем никто родник не называл, это слово не прижилось, говорили, как встарь: Алмазная Бусинка. Почему бусинка, да еще алмазная? Не потому ли, что кто-то некогда догадливо подумал-размечтался о том, что, как бусы, украшающие женскую шею и грудь, состоят из нанизанных друг на дружку зерен-бусинок, так и родники, хрустально-прозрачные, вроде драгоценных камней, украшают местность, где родились, будь то лес, луговина или болото.

В самом деле, словно нанизанные на невидимую подземную нить, у подножия Пригодинской горки и с одной стороны Алмазной Бусинки, и с другой—тоже ключи, но уже с общим названием— Пригодинские. Ближе к болоту — новые созвездия махоньких родничков. Эти безымянные.

Но хоть и не удостоенные имени, они оберегались исстари. Около одного ключа вросли в дерн — видимо, не без рук человеческих—два булыжника, большие, каждый с лукошко. Другой ключ был накрыт какой-то почерневшей корягой. На третьем крест-накрест положены две суковатые палки. Подле четвертого, у бойкой стежки, кто-то воткнул ракитовый кол, и дружно прыснули на нем побеги; значит, прижилась ракитка, дерево тут будет сторожем у родника. У дальних криниц, где дорога бежит с горки напрямик через гать к мельнице, притихли вековые дуплистые ракиты; в одних дуплах, что пониже к земле, удоды живут, а в тех, что повыше,— шершни. Возле ракитовых стволов сухо-сухо. Рядышком ключи. Влаголюбивым деревьям вольготно, а водяные жилки в безопасности, уже бьют из-под дернинок, прошитых кореньями. Небось, и эти ракиты с колышков начинались.

Пасется стадо; коровы и овцы тут не топчутся, обходят ключи, огороженные столь естественно, а если и пьют из них, вытягивают шею, не ступая в горловинки истоков. Иной раз, когда стадо пройдет кучно, и коряги с кольями не спасают, грязное месиво остается вместо ключа. Но в тот же день, по неписаному обычаю нашей деревни Стреченово, пастухи с подпасками без всякого напоминания приводили в порядок нарушенную природную красу.

На моей памяти так оберегали родники не только окрест Алмазной Бусинки, а, наверное, по всей пойме — от Тризновских и Екимовических лесов на Смоленщине, в болотцах которых начинается Габья со своими притоками, до села Троицкого, уже на Брянщине, где, рассекая пополам большую луговину, она тихо, но уже многоводно впадает в Десну. Еще совсем недавно, до войны, на сорокакилометровой речке было шестнадцать плотин с нежными вербами и вековыми ивами в два ряда, со ставнями при мельницах, крупорушками, маслобойнями, шерстобитками. В шестнадцати прудах (их здесь зовут озерами) круглый год держалась глубокая вода. Тюнинское озеро, славившееся на всю округу десятифунтовыми лещами, серебрилось обширным водным зеркалом; километра полтора ниже—Стреченовское, маленькое, все в желтых кувшинках, царство окуней; еще через три километра—Мочальское, глубокое, с дном в корчах-корягах. Поймать щуку в полпуда не считалось редкостью. Конечно, ныне нужда в мельницах отпала: муку, крупу, масло и все другое сельский житель покупает в магазине. Но вот то, что вместе с мельницами разрушились и почти все плотины, державшие большую воду,— это весьма печально. Правда, в последнее время кое-где их восстанавливают по инициативе Всероссийского общества охраны природы, но движется это полезное дело чересчур медленно.

Пойма Габьи воистину сказка природы, и, хотя на русской земле таких сказок множество, как утерпишь, чтобы не поведать о ней подробнее. От берегов, заросших вековыми ольхами, шагов на триста, а то и на пятьсот — буйное, по пояс, разнотравье. Прибрежные заливные суходолы, досыта напоенные чудодейственным илистым половодьем, давали столько сена, что здесь говаривали: «С копны на копну перепрыгнуть можно!» Из институтов — Смоленского педагогического, Брянского лесотехнического — приезжали профессора со студентами и, довольные, увозили на свои кафедры папки с гербариями редчайших растений. У медиков — своя радость: «Не болото—живая аптека!» И девчата с парнями забредали нарвать цветов, полюбезничать под неторопливый говор коростелей, резвый посвист стрижей, стремительно обгоняющих друг друга над обрывистым берегом.

Здешние болота, точнее, болотца, если смотреть издали с какой-нибудь кручи, похожи на неширокие, в двести — триста шагов, ленты с кудрявыми лозняками и орешниками. Вниз по течению, за Соловьиным болотцем,— Ржавщики, где затерялись во мху какие-то минеральные родниковые струи, все в ржавых пятнышках. За это и прозваны Железистыми ключами. Ярко-желтые пятна, похожие на опавший осиновый лист, заметны лишь в долгодневную сушь, но лог с ложбиной окрещен Ржавщиками. Дальше—Рожки: от болотца к горушке тянутся, расходясь, две ложбинки. Потом красовалась километровой длины Коноплянка. В белоствольном березняке, в редком невысоком сосняке радовала глаз дикая конопля в человеческий рост по торфянистым обочинам стежек; у заболоченных топких берегов водились выдры (отсюда название — Выдрины виры). За Коноплянкой—широкий Капустный лог с ежегодным обилием заячьей капусты. За ним новое болотечко—Мочалы, по соседству с которым, на взгорьях, в липовых рощах, встарь заготовляли лыко для мочал (их возили на ближайший Рогнединский базар).

А вверх по течению Габьи, за Соловьиным болотцем, зеленели другие болотистые места — Зубовская трясина, Бобровка (когда-то тут жили бобры), Фаддеевская мельница, Дуничев мох, Верещевичи, Тюнинская живая вода. И всюду родники, родники — Шелепинские колодези, Глебовский ключ, Цвылевская струя, Сушиморова криница. Одни ухоженные, вроде Алмазной Бусинки, другие попроще— не имеющие имени. На другом берегу Габьи, правом, который местами повыше левого, посуходольнее, с более узкой лентой болот, родники были еще в большем почете. Крестьяне, жившие близко к речке, каждую весну собственными руками огораживали колышками все чистоструйные ключи.

Повыше родниковых созвездий взгорья бровки возвышенностей отделены от полей то дубняком и березняком, то орешником и осинником, то ельником и сосняком. Жаль, ныне в пойме Габьи уцелели не все волшебные сказки природы. На высушенных местах поубавилось Алмазных Бусинок. Меньше кустарника по берегам, живых изгородей по взгоркам. И дичь не столь охотно гнездится в облысевших болотах. И рыбьи стаи реже плещут, играя в обмелевших заводях. А первопричина — в них, в родниках. От них — истоки жизни.

Родник! Символично, наверное, что один корень объединяет такие слова, как род, родник, родина, родня, родство, родители. Самые святые чувства вызывает образ родника.

Конечно, светлоструйных Алмазных Бусинок уйма повсюду —в лесах, на лугах, в болотах. Но нет-нет да и встречаются плоды опрометчивого хозяйствования. Глядишь, осушается болото с родниками, с живым музеем редчайшей флоры. И ради чего? Чтоб на осушенном месте посеять то, что еще лучше растет в чистом поле.

* Нет, не случайно предки оставили нам в наследство свою мудрость: «Без родника нет воды, без воды нет жизни». Как не повторить эту истину еще и еще раз!

Как называется речка?

На юго-западной окраине Москвы, за Ленинскими горами, есть овражистая глубокая лощина шириной в полкилометра, посередине которой петляет, шелестя осоками и качая спустившимся до самой воды лозняком, узенькая быстротечная речушка. Под лозняком— омутки. Залюбуешься ими, и приходят на память душевные слова Алексея Константиновича Толстого: «Где гнутся над омутом лозы, где жаркое солнце печет, летают и пляшут стрекозы, веселый ведут хоровод».

Поэтический настрой души заставляет внимательнее, чем обычно, посмотреть вокруг себя, приглядеться к траве, кустам, воде. Кажется, вот он, солнечный уголок природы, который воспел поэт. И омуты есть, и лозы гнутся над водой, и жаркое солнце печет. А стрекозы? Нет, не летают они, не пляшут, не ведут веселый хоровод. Да и других букашек что-то не видно. И кузнечиков не слышно.

Летним солнечным днем мы с Алексеем Антоновичем Фадеевым, инженером механического завода из Бескудникова, с которым меня сдружили ветры странствий по отчей земле и краеведческие дела, оказались в этих местах. Полюбовались речкой, поразмышляли о ее прошлом, настоящем и будущем. В трехстах шагах от нее на южной покатости косогорья утопала в садах небольшая деревенька с обычными для Подмосковья обшитыми тесом бревенчатыми домами, с верандами, резными наличниками. Название ее — Матвеевское. А на взгорье широко раскинулось величественное полукружие окаймленных зеленью шестнадцатиэтажных домов. Пойма настолько овражиста, что деревня связана с другим берегом лишь тропками. На речке деревянные кладенки-мостки без перил. А рядом настоящие мосты, будто вовсе и не для пешеходов, из огромных железобетонных плит, так сказать, на память местному населению от строительно-монтажного управления. Вода в речушке мутна, как в вешнее половодье. Глядишь на воду — ни донных камешков не видишь, ни всплесков рыб. Бурлящие воронки мелькают одна задругой, и, кажется, своей быстротечностью речка хочет избавиться от этой мути. И все же даже такая вода влечет в жару купальщиков. Увидев, с каким наслаждением плавает в виру крепыш атлетического сложения, я спросил:

— Как называется речка?

— Банный ручей,— отозвался купальщик. И пояснил: — Где-то выше бани с прачечной.

Мы, разумеется, поняли, что у красивой речки со сказочными берегами не может быть такого имени. Сколько тысячелетий течет! А бани с прачечной только-только здесь появились. Пока шли до деревни, спрашивали встречных:

— Как называется речка?

Из семерых четверо чистосердечно признались, что не знают. Остальные говорили по-разному: Раменка, Каменка, Тараканка.

Странно было, что местные жители, хорошо знающие названия окрестных улиц, расположение автобусных остановок и магазинов, ничего не могут сказать о речке, протекающей вблизи их домов.

— Я не краевед,— сухо ответил один.

— Вот уж чем никогда не интересовался,— признался, разводя руками, другой.

— Пахучка—вот настоящее имя у этой речки! — высказался бритоголовый детина. По тону чувствовалось: свое суждение он считает остроумным.

— Не слушайте пустомелю,— не без гнева посоветовал поравнявшийся с нами мужчина в спецовке строителя. Он нес что-то тяжелое в перекинутых через плечо узлах. Помолчал минуту-другую и, перекинув с плеча на плечо груз, сказал громко, с расстановкой: — Сетунь. Из Кунцевских лесных родников начинается.

— Сетунь? — оживились мы. Это-то имя было нам знакомо. Сетунь! Не та ли это река, которая в далеком прошлом не раз

была защитным рубежом при набегах захватчиков на столицу земли русской?

Было солнечно, жарко. В Матвеевском даже на главной улице— ни души. В палисаднике девушка в джинсах умывалась под рукомойником. Что-что, а здешнюю речку она-то, небось, знает. Но, выслушав наш вопрос, девушка пожала плечами и, вытираясь мохнатым полотенцем, пошла к дому. 1

— Чего им? — раздался чей-то голос. На крыльцо вышла пожилая женщина, видно, хозяйка дома.

— Спрашивают, как речка называется,— сказала девушка.

— Раньше мы ее Сетунькой звали. Сетунь, Сетунька,— ответила женщина.— Исстари так. Чудо речка была. Чистая-пречистая. Все струйки как серебряные.

Мы поблагодарили женщину и пошли дальше. Я вспомнил, что где-то в здешних местах живет писатель-природолюб Олег Васильевич Волков — он-то все, конечно, знает. Глянул в записную книжку: на Нежинской улице. Спросил. Верно, совсем рядом, в новом доме, на тринадцатом этаже.

— Да, это Сетунь,— заверил Олег Васильевич.— Историческая речка! Гордость Подмосковья!

— Как же случилось, что теперь она стала неприглядная?— спросил я.

— Думаю, скоро удастся помочь ей вернуть свою былую красоту и свежесть.— Писатель стал говорить о том, что делается для охраны природы Подмосковья.

Мы долго бродили по берегам Сетуни. Досадно, что речка утратила свою былую живописность, но еще горше то, что у многих здешних жителей укоренилось равнодушное к ней отношение. А Сетунь все течет, все журчит и журчит. И хочется, чтобы прислушались к голосу ее струй:

— Я — Сетунь, Сетунь, Сетунь. Речка-невеличка, частица русской природы. Служу людям честно, бескорыстно. T;ik не забывайте же и меня. Отплачу сторицей. Я — Сетунь, Сетунь. Сетунь!