Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1976(16)


ОКМИР АГАХАНЯНЦ

ВЕТЕР НАЗЫВАЕТСЯ «АФГАНЕЦ»

РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ ПОЕЗДКЕ

УТРО 11 ИЮЛЯ. ЦИРК ЗОР-ЧЕЧЕКТЫ

На высоте 4750 метров плохо дышится, плохо думается, а уж спится — хуже некуда. Мало того что мерзнешь, так еще всю ночь демоны снятся. Это от недостатка кислорода. В полевых условиях выходных дней не бывает, и вчера, в воскресенье, мы вчетвером поднялись сюда, в ледниковый цирк под пиком Зор-Чечекты. Цирк мы запросто называем Зор. Здесь верхний пункт наблюдений по высотному геоботаническому профилю. А начинается профиль на высоте 3860 метров, на Памирской биостанции, что в поселке Чечекты. Оттуда до цирка Зор всего несколько часов хода. Шла первая декада июня, наблюдения начались три недели назад, и мы поднялись сюда, чтобы разом сделать несколько дел. В их числе самое простое дело, неожиданно оказавшееся самым сложным. Нужно было слить воду из осадкомёра. Вода в баке замерзла, его следовало прогреть паяльной лампой, а лампа что-то закапризничала. Провозились с ней битых два часа. В конце концов ржавая вода стекла в мерный сосуд, но времени потрачено столько, что я не успел сделать свою часть работы. Ребята ушли вниз, а мне пришлось заночевать: подниматься сюда лишний раз охоты не было.

Надувной матрас, спальный мешок, полушубок сверху и вся одежда, в которой я влез в мешок, от холода не спасли. Сначала ветер дул снизу, потом задул сверху, от ледников, и я долго не мог уснуть. А когда наконец отключился, начались кошмары. Они прерывались только тогда, когда перехватывало, дыхание, я просыпался на миг и разворачивался к ветру другой стороной. Мешали спать и две банки консервов, сунутые вместе с флягой в мешок, чтобы не замерзли".

Рано утром свою долю солнца я получил раньше всех. Внизу еще висели сумерки. Я согрелся и снова, уснул, на этот раз без снов. Когда встал, было уже восемь часов. Надо спешить: дел много. Съел банку консервов, запил завтрак холодным чаем из фляги, пнул в сердцах окончательно сломавшуюся паяльную лампу, свернул свое хозяйство в рюкзак, оставил его возле осадкомёра и налегке пошел к снежнику.

В цирк Зор я впервые попал в 1952 году. Тогда снежник был чуть больше. За 16 лет он уменьшился. Летом полностью стаивать не успевал, а зимой снова сверху сходила лавина, но каждый раз, видимо, менее грозная. Из-под снежника к полудню начинал журчать ручеек талой воды. К вечеру таяние прекращалось. Сейчас, рано утром, русло ручейка можно было угадать только по кобрезиям* да снежным примулам, усевшимся на щебнистых его берегах. Растительность обрисовывала несуществующий поток. От ручейка в стороны и от снежника вниз она менялась. Возле края снежника шли единичные растения: камнеломки, мелколепестники, эдельвейсы. Ниже они сливались в группы. Ближе к руслу ручейка появлялись кобрезии, осоки, примулы, сливающиеся в сплошные лужайки. На щебнистых участках росли холодостойкие крошечные подушки остролодки, зиббальдии, аянии, проломника.

Вся эта смена подчинялась определенной закономерности, которую и надо было изучить: сначала зарисовать структуру сливающихся воедино травостоев, потом, уже внизу, проанализировать ее. Вчера сделать зарисовку я не успел...

Пока разматывал бечевку, вбивал колышки и ладил из всего этого сетку, по которой следовало делать зарисовку, солнце пригрело. Скинул ватник и в свитере почувствовал себя совсем легко. Поглядел на пик, на полосы снега, косо вытянутые сверху вниз по темным скалам, перехватил глубоким вдохом побольше воздуха и стал работать. На растениях висели искрящиеся сосульки. Под солнцем они быстро стаивали. Было безветренно, тихо, солнечно, спокойно. Где-то внизу повизгивали сурки. Работалось хорошо, и я не замечал, как летело время.

Я закладывал сетку уже на шестой площадке, когда снизу вдруг заклохтали улары, захрипела альпийская галка, послышался визг сурков и голос, звавший меня. Внизу .появилась маленькая фигурка человека. Я встревожился, быстро пошел навстречу. Шел вниз, а дыхание перехватывало — высота. Это был Павел, метеоролог биостанции. Он сказал, что директор просит меня срочно спуститься вниз, что пришла какая-то телеграмма... Нет, не из дома, служебная... о чем именно — не знает. Павел закинул за спину мой рюкзак, я с сожалением оставил на морепе растянутую шпагатную сетку, и мы быстро зашагали вниз. Через два часа дошли до фанерного домика стационара, где нас уже ждала машина.

Вскоре мы были уже на биостанции.

* Кобрезии — травы из семейства осоковых.

11 ИЮНЯ. ЧЕЧЕКТЫ — ДЖИЛАНДЫ

Телеграмм было две. Одна из республиканской Академии наук директору биостанции Худоёру Юсуфбекову. Из-за нее-то меня и оторвали от работы в цирке Зор. Директору предписывалось выехать с группой сотрудников к 19 июня в Душанбе для обсуждения срочных изменений в перспективном плане исследований. Другая телеграмма была мне. Еще с весны мы с группой почвоведов договорились встретиться в долине Ванча для совместных работ. Сейчас они извещали телеграммой, что будут ждать меня в райцентре в течение дня 14 июня. До встречи оставалось всего три полных дня.

Мы с Худоёром выложили обе телеграммы на стол и приступили к обсуждению ситуации. Худоёр считал, что мне необходимо ехать с ним в академию. И он был прав: по нашей лаборатории объем работ больше, чем по любой другой. Но срывать встречу с почвоведами тоже нельзя: от нее зависела включенная в программу прокладка профилей, интересных только при совместной работе. А по времени получалась накладка...

В конце концов решили, что Юсуфбеков выезжает в Душанбе через Ош и Ферганскую долину машиной, по пути делает накопившуюся в Алайской долине и на Ошской базе работу, а я еду попутной машиной в Хорог, оттуда лечу самолетом в Ванч, встречаюсь с почвоведами, намечаю с ними совместные профили, уговариваюсь о месте новой встречи, потом лечу в Душанбе, а оттуда, когда кончится обсуяедение, снова лечу в Ванч и работаю там с почвоведами столько, сколько нужно. У этого плана был один серьезный минус: он был рассчитан на точность сроков, а в горах соблюсти эту точность удается не всегда. Худоёр предложил ехатъ сегодня же...

Через час мы выехали на тракт. Юсуфбеков в газике повернул на север, а я дождался попутного ЗИЛа, кинул в просторную кабину рюкзак, уселся рядом с водителем и поехал на юг. Спросил шофера, может ли он не останавливаться в Мургабе. Очень спешу, дескать. Тот сказал, что остановится только на заправку, сам спешит. Я откинулся на сиденье и попытался вздремнуть, чтобы «добрать» то, что недоспал ночью в цирке Зор.

По Памирскому нагорью тракт развернулся вольготно: долины широкие. То серой пыльной, то черной асфальтовой лентой вьется тракт на четырехкилометровой высоте. В среднем. Чуть выше — чуть ниже. После Каракуля тракт взлетает под 4700 метров на перевал Акбайтал, а потом спускается на четырехкилометровую высоту: чуть выше — чуть ниже... Сейчас возле Мургаба лента тракта спускается до 3600 метров, затем снова выползает наверх до уровня в четыре километра и чуть выше. Наконец, нагорье кончается, и тракт «серпантинит» вниз, на Западный Памир.

Пока дорога стелется по нагорью, водитель почти в любом месте может свернуть с полотна и ехать по целине, как по степи.

Маршрут путешествия по Памиру

Только вокруг не степь, а пустыня. Высокогорная холодная пустыня гораздо суше Каракумов. Кустики терескена, раскиданные на большом расстоянии друг от друга, щетинки галечного ковыля, обглоданные скотом, да тусклые плоские подушки акантолимонов, по которым хоть топчись, хоть машиной проезжай, а им все нипочем. Вот и все, что мелькает по обе стороны тракта. Лишь возле рек видна зелень пойменных лугов. Да и там с белыми пятнами солончаков. Здесь так сухо, что при огромных высотах почти нет ледников. Памирская высь. Так называли это место в старину. Уменьшенная копия Тибета...

Сколько раз я ездил по тракту — не счесть. Приоткрыв сквозь дрему глаза, сразу, словно на знакомом троллейбусном маршруте, вижу, где именно едем. Пропустить что-нибудь новое трудно — можно смело спать...

Часа через четыре водитель притормозил возле чайханы в Али-чУре. Пообедали. За едой водитель спросил:

— Не узнаешь меня, что ли?

Я пригляделся, не узнавая. Пробормотал, что припоминаю, мол.

– А помнишь, как шесть лет назад я тебя на бензовозе с Сагирдашта в пургу вывозил?

Я вспомнил, конечно. Узнал его наконец. Удивился:

— Похудел ты здорово. Да и не видел я тебя давно...

— А я далеко был: аварию сделал. Лес потом валил. Сейчас вот снова за баранкой...

И он стал рассказывать о минувших бедах. Так за рассказами, в сумерках уже, доехали, до Джиланды. Нагорье позади. До Хорога осталось чуть больше 120 километров — езды часа, на три. Но водитель сказал, что надо поспать: он уже 600 километров отмахал и снова попадать в аварию не собирается. Быть посему.

В километре от поселка бьют горячие ключи. Долина по-киргизски называется Тогузбулак, что значит «тысяча ключей». В нескольких местах источники забраны в цементные ванны, огороженные от ветра каменными дувалами с крышей. Подсвечивая фонариком, прочавкали по кочкарному болоту до ближайшей ванны, искупались, смыли дорожную пыль. Потом плотно поели и улеглись на койках шоферского общежития. Тепло. Но всю ночь дверь общежития хлопала, раздавались голоса подъезжавших водителей, и оттого спалось плохо.

УТРО 12 ИЮНЯ. ДЖИЛАНДЫ — ХОРОГ

Водитель разбудил меня, когда было еще совсем темно. Со двора общежития одна за другой с ревом выезжали машины. Мы глотнули холодного чая и тоже выехали. Завтракать решили в Хороге. Про себя я подумал, что если попаду на первый рейс самолета, то как бы не пришлось мне завтракать в Ванче. И только я так подумал, как почувствовал в привычном пейзаже, просматривавшемся сквозь утренние сумерки, какую-то необычность. Здесь, на Западном Памире, тракт вилял вдоль узкого ущелья, зажатый Годной стороны рекой, а с другой — крутыми скалами и осыпями. Перспектива короткая: взгляд все время упирается в очередной близкий поворот. Так вот, эти повороты что-то уж очень силуэтно смотрелись. Сначала я отнес это за счет сумерек, но через несколько минут понял, что мои планы насчет самолета рухнули. Это был «афганец»...

...Много ветров на Памире: и зимние циклоны, несущие с запада осадки, и долинные ветры, свирепо дующие к верховьям рек, и горные ветры, вяло стекающие вниз по долинам, и пронзительные ледниковые ветры, и закручивающиеся столбами пыльные смерчи, но нет ветра хуже, чем «афганец». Это мы его называем «афганцем», поскольку в Среднюю Азию, в бассейн Аму, он приходит из Афганистана. А там его зовут «иранцем», а в Иране — «аравийцем», потому что туда он задувает из знойной Аравии. Через полконтинента ползет «афганец», захлестывает юг Средней Азии, предгорья, горы. ,

Летом в жарких равнинах Средней Азии любой ветер приносит облегчение от зноя, кроме «афганца». Он сухой и горячий. Его не только ощущают кожей — его можно видеть. «Афганец» несет тонкую пыль. Он идет стеной, и прозрачный пейзаж за считанные минуты погружается в душную серую горячую мглу. Деревьев «афганец» не рвет, крыш не сносит. Он даже не воспринимается как ветер: легкое дуновение, и мгла начинает сгущаться. «Афганец» портит жизнь надолго: если за ним не пройдет дождь, прибивающий пыль, мгла нависнет на неделю... Постепенно пыльная толща заползает из равнин в горные долины, и мгла, Как жидкий раствор, начинает заполнять их снизу доверху, вторгаясь в горы серыми рукавами...

О самолете мечтать уже не приходилось. Это меняло все планы, и я оказывался в цейтноте. До встречи с почвоведами оставалось два дня. Хорошо еще, что Юсуфбеков выгнал меня в дорогу вчера. Машиной до Ванча я мог доехать хоть завтра. Но только своей машиной. А попутные на отрезке тракта от Хорога до Ванча ходят редко: на Ванч завоз идет из Душанбе, а на Хорог — из Опта. Можно прождать попутную машину сутки, а это еще более обострило бы цейтнот.

По долине Гунта мы ехали уже в густой мгле. Даже близкие гребни хребтов не просматривались. Скалы на изгибах дороги начинали вырисовываться за минуту до поворота. Водитель сбросил скорость, зажег фары. Встречные машины тоже сигналили фарами. Это продолжалось и после того, как взошло солнце. Оно только угадывалось по светлому пятну. В Хорог приехали не через три, а через пять часов. Ехать в аэропорт было бесполезно, и водитель, сделав крюк, забросил меня в Ботанический сад, расположенный в семи километрах от города. Там друзья, на помощь которых я всегда мог рассчитывать.

12 ИЮНЯ. ХОРОГ — ЯЗГУЛЕМ

Что могут сделать друзья со стихийным явлением? Мглу они разогнать не могут, самолет отправить во мглу — тоже. Могут посочувствовать. В иных местах этим часто и ограничиваются. На Памире не так. Там сочувствие активное: если надо — расшибись в лепешку, но выручай. К счастью, никому расшибаться не пришлось. Узнав, в чем дело, Михаил Леонидович Запрягаев, исполнявший обязанности директора сада, поглядел на часы, покачал головой и... отдал мне единственную автомашину с условием, что завтра к вечеру она вернется. Сами, мол, пару дней перебьемся.

Пообедав, выехали. ГАЗ-51 — это не ЗИЛ-130: мощь и скорость не те. Но время пока есть. За рулем Ямин Замиров — шофер ботанического сада, давний приятель. Веселый человек, Ямин. С ним ехать приятно. И спокойно: опыт у него не равнинный — памирский. Ямин сулил к ночи быть в Ванче. И добавил на всякий случай, чтобы не «сглазить»:

— Должны быть, если все будет в порядке...

За Хорогом тракт поворачивает вниз по Пянджу. Здесь река широкая, афганский берег сквозь мглу не виден, скорее, угадывается. Проскакиваем кишлаки. Обычно они веселые: зелень садов, громкие крики ребятни. А сейчас кишлаки погрустнели. «Афганец» действует на людей угнетающе, вот ребятишки и притихли. Вместо яркой зелени — серые силуэты деревьев, как на черно-белой фотографии, снятой не в фокусе.

У Доршнева — кишлака, не уступающего по численности населения Хорогу,— на тракт выскочил парень, замахал руками. Когда он подошел, я узнал его: Леша Горин, геолог, давний знакомый. Сказал, что ему надо в Душанбе, он получил телеграмму о рождении сына и с утра ни одной попутной машины поймать не может: все идут по ближним целям.

— Мы только до Ванча, если хочешь — садись.

— Конечно, сяду. Надоело тут сидеть. Там что-нибудь подвернется.

Леша закинул в кузов здоровенный рюкзак, сдвинул кобуру пистолета на живот, уселся на болтавшийся по кузову ящик с инструментами Ямина. Я перелез к Леше, и мы поехали дальше, обмениваясь новостями.

Мост через Бартанг в тот год еще только строили, и мы повернули; вверх, на паром. Там очередь из трех машин. Машины колхозные. Ямин пошел на переговоры. Он знает всех, и это помогает. Водители сдают машины назад, пропуская нас первыми. Пока Ямин подавал машину на паром, я обошел этих водителей, поздоровался, поддержал разговор, в который исподволь ввернул «рах-мат»: благодарить с аффектацией здесь не принято.

За Рушаном дорога стала хуже. Кругом поля, их поливают, и полотно тракта перемыто временными арыками. Машину трясет. Во мгле промоины издали не видны, и тормозить для мягкости хода Ямин часто не успевал. Потом дорога повернула на север. Шидз — кишлак на повороте долины — проехали уже в сумерках. Здесь они короткие, и через полчаса стало совсем темно. Фары во тьме еле высвечивали извилистую ленту дороги. Слева ее прижимает к скалам Пяндж. Здесь он прорывается сквозь горы узкой щелью. Когда Ямин остановил машину, чтобы залить масло, стало слышно эхо, многократно усиливавшее рев реки.

Пока доехали до Язгулема, я успел вздремнуть в кабине. Перед мостом через Язгулем стояло несколько машин. Ямин притормозил, спросил у вышедшего из сторожки дорожного мастера, по какому случаю скопище. Разговор шел по-шугнански, и я спросонья не сразу понял, что дела наши плохи. Ямин же в точности перевел, что в семи километрах ниже дорогу перекрыло обвалом.

— Вот это съездили! — охнул из кузова Леша.

Я все еще добирался после сна до сути, а Леша уже спрыгнул наземь и стал расспрашивать дорожного мастера. Выяснилось, что дорогу и завалило, и смыло одновременно. Прямой связи между обрывками дороги нет. Раньше чем через неделю восстановить движение не обещают. Пройти пешком там нельзя: опасно и милиция не пускает.

— Что значит, не пускает? — окончательно проснулся я. — Давай, Ямин, доедем туда, узнаем поточней.

Однако ничего утешительного узнать не удалось. На подъезде к месту обвала нас в полной темноте остановил лейтенант автоинспекции и велел возвращаться к мосту. Там и заночевали, раскинув в кузове мешки. Ночь была теплой, душной, и мы легли поверх мешков, завернувшись в полотняные вкладыши. Ночью нещадно кусали москиты, и спалось хуже, чем в цирке Зор.

13 ИЮНЯ. ЯЗГУЛЕМ — ГУШХОН

К шести утра обстановка окончательно прояснилась. Через провал дороги никого не пускали не из-за перестраховки, а потому, что сверху продолжали лететь камни. Да и без камнепада там пройти непросто: конгломератный склон круто уходил в кипящую воду. Милиция вторично, и очень решительно, завернула нас восвояси.

Снова вернулись к мосту. Обсудили создавшееся положение. До встречи на Ванче осталось всего два полных дня. Дорогу откроют в лучшем случае через неделю. Ждать до тех пор нельзя: тогда ни к почвоведам в Ванч, ни в Душанбе к сроку я не попаду. Леша о недельном ожидании и думать не хотел. К жене и сыну он готов был прорываться как угодно. Это он предложил идти через перевал Гушхон. Как бы мы ни обсуждали этот вариант, другого выхода все равно не было. Чтобы Ямину вернуться в сад к ночи, надо было поторапливаться. Вверх по Язгулему было еще семь километров автомобильной дороги. Она кончалась в кишлаке Матраун, куда Ямин и довез нас. Он вручил нам весь свой запас лепешек, сказал, чтобы из Ванча мы дали телеграмму в Ботанический сад, попрощался с нами, вздохнул и уехал. Машина тут же исчезла в пыльной мгле.

Мы с Лешей сели на камни и подвели итоги. В течение завтрашнего дня меня будут ждать почвоведы. За это время надо перевалить Ваичский хребет. Он узкий, но высокий, зубчатый, как пила. Перевал Гушхон находится на высоте 4400 метров. Даже чуть больше. Мы в Матрауне сидим на высоте 1750 метров. Значит, больше 2800 метров подъема. А до начала крутого подъема на перевал надо нити еще 15 километров. Да еще спуск потом. В одиночку через Гушхон ходить нельзя. Хорошо еще, что Леша присоединился: нас двое. Правда, мы совсем не экипированы для такого перехода. На мне кирзовые ботинки на резине. И ледоруб есть. Все-таки я собирался работать на Ванче. А Леша в кедах. И без ледоруба. Домой человек едет. Но идти все равно надо.

Закупили в магазине консервы и сигареты, закинули за спину рюкзаки и пошли. По пешеходному мостику перешли на правый берег реки. Там тропу расширили до уровня автомобильной колеи. Когда построят автодорожный мост, здесь можно будет ездить. А тогда пришлось лезть вверх по каменистой тропе. Потом спустились к пойме, снова поднялись. И так все время. По пути нагнали почтальона, ехавшего верхом на ишаке. Из-за мглы жара спала, но мы шагали так быстро, что пот с нас ручьями лил. Узнав, что мы идем к кишлаку Джамак, а от него — на Гушхон, почтальон предложил нам свои услуги. Вся его почтовая поклажа умещалась в сумке, перекинутой через плечо. Он слез с ишака, мы навьючили на животное свои рюкзаки и вместе пошагали дальше налегке.

В Джамак пришли к полудню. По моей просьбе почтальон забросил наши вещи во двор к Курбану, работавшему восемь лет назад у меня в отряде рабочим. Курбан был дома. Он меня сразу узнал, радостно поприветствовал, велел жене подавать чай. Как ни спеши, а отказываться нельзя. Сели за достархан.

За чаем рассказали Курбану суть дела: если я завтра не попаду в Ванч, то послезавтра ожидающие меня люди уйдут вверх и я их не найду. А надо. Курбан поцокал языком, подумал и сказал, что пойдет нас провожать. Сходил за ишаком, завьючил наши рюкзаки, кинул сверху свой ватный халат, взял с собой чугурчук, и мы вышли в путь.

Подъем на перевал Гушхон очень крут. Он начинается прямо от Джамака. Путь идет по узкой щели, которая тоже зовется Гушхон. За восемь лет до описываемых событий я ходил через этот перевал. Спуск с него приводит прямехонько к райцентру Ванч, как раз туда, куда мне надо. Это обстоятельство тоже было учтено, когда мы принимали решение идти через Гушхон. Впереди идет ишак, за ним шагает, погоняя животное хриплым криком, Курбан. Потом иду я. Леша замыкает шествие. Это уже не одинокая пара путников, а целый караван.

Подъем трудный. Тропа фактически отсутствует. Путь идет по глыбистой пойме крутого потока. Склоны уходят в небо почти отвесно. Мы торопимся: до темноты надо дойти до цирка. А это два километра подъема. Даже больше. Шагаем с камня на камень. Ишак выбивается из сил. Мы тоже. Солнце, наверное, уже ушло за гребень. Во мгле его не видно, но становится заметно темнее. Вскоре Курбан останавливает ишака:

— Здесь отдыхать будем. Совсем плохо видно.

До цирка не дошли. Не успели. Уже в сумерках Курбан насобирал прутиков, кизяка, сухих зонтичных трав. Чай пили в полной темноте молча. Устали так, что говорить не хотелось. Спать разместились здесь же, в камнях. Я приспособил кое-как ребра и плечи к выемкам между камнями, застегнул мешок, и это было последним осознанным действием за день.

14 ИЮНЯ. ГУШХОН — ВАНЧ

Курбан, видно, промерз ночью в своем халате: разбудил он нас еще в полной темноте. Пока укладывали пожитки, Курбан на остатках прутиков подогрел вчерашний чай. Когда вышли в путь, во мгле «афганца» чуть прорезались предрассветные сумерки.

Часа через три вышли к цирку. Дальше ишаку хода, не было. Мы перевьючили рюкзаки на себя и простились с Курбаном. Он сунул Леше в руки чугурчук, попросил передать его в Ванче своему, брату Муроду и быстро погнал ишака вниз.

Июнь в высокогорье — это еще не совсем лето. В цирке лежало много нестаявшего снега. До перевала было еще метров четыреста подъема. Гребень вздымался перед нами скально-снежной стеной. Было часов десять утра. До предельного срока встречи, с почвоведами оставалось часов двенадцать.

Леша, проревизовав состояние своих кедов, покачал головой. Предложил мне на время похода обменять ледоруб на чугурчук. К ледорубу он больше привык. Я взял чугурчук и сразу почувствовал себя где-то в неолите. Чугурчук — это четырехметровый шест из рябины или кизильника, упругий, прочный. С одного конца шест заострен и заделан в железо. Получается копье. Но служит чугурчук не как оружие, а для перехода через горы, ледники и ущелья. На него можно опереться, как на альпеншток. На леднике его несут под мышкой наперевес, и ,если провалишься, чугурчук ляжет поперек трещины, не даст погибнуть. С помощью чугурчука можно перемахнуть через четырехметровой ширины поток, сделав обычный прыжок с шестом. Ни один местный охотник в горы без чугурчука не ходит. Хорошая вещь — чугурчук, хотя и выглядит он как древнее копье.

От цирка подъем шел с нарастающей крутизной. На стенку выходили, цепляясь за камни ледорубом, чугурчуком и руками. Леше было особенно трудно удерживаться на крутой стенке своими стертыми кедами. Вверху скала сменялась слоистым снегом. Когда до края снеговой стенки осталось метра два, я приставил к ней чугурчук, придерживая его руками, а Леша, ухватившись за шест одной рукой, стал вырубать ступени в снежной толще. Потом он вылез наверх, радостно присвистнул и стал за тот же чугурчук вытягивать меня. Наверху лежал ледник. Он забился во впадину между острыми зубьями гребня, оседланного скалами-«жандармами». Здесь мгла была не такой густой, и зубчатая пила водораздела хорошо просматривалась. Диаметр ледничка всего метров триста.

Великая вещь — зрительная память. За восемь лет, прошедшие с тех пор, как я был на этом ледничке, мне довелось проделать тысячи километров пути по самым разным местам. На воспоминание наслоились сотни новых впечатлений. А ведь помнил, как мы шли по леднику много лет назад.

Вывесив перед собой чугурчук, я пошел впереди. Шагал довольно уверенно. Только древко чугурчука прижимал локтем покрепче. Леша шел след в след в трех метрах позади. В одном месте я провалился было по пояс, но ноги уперлись в твердую поверхность ледника. Пока я месил вокруг себя снег, выбираясь на твердый наст, Леша решил обойти меня и тоже провалился, но уже по самый рюкзак. Я ругнулся, протянул ему чугурчук и подтащил волоком к себе.

Потом мы еще с полчаса месили рыхлый слой снега: я впереди, Леша — за мной. По ту сторону хребта ледничок спускался круто, но не стенкой. Край его был хорошо виден. Я сел верхом па чугурчук и, притормаживая пятками, съехал вниз. Леша съехал на боку, тормозя лопаткой ледоруба...

Мы вышли в пологий цирк, густо поросший хохлаткой, родиолой, лисохвостом, гречишником. На щебне краснели острые соцветия ревеня. Высота 4000 метров. Внизу лежала мгла «афганца». Мы разлеглись на траве, поели, покурили. Леша засунул палец в дыру, зиявшую в подошве его кеда. Я вынул из ботинок стельки, отдал ему. Зашнуровав кеды, Леша попрыгал на месте, одобрил результат. Подниматься с места было трудно: нош не слушались. Но идти все равно надо.

Сначала под ногами шуршали кустики памирского котовника. Постепенно они затерялись среди костровой степи, круто положенной на склон. Через час степь под ногами сменилась густой порослью серебристой полыни. По мере спуска видимость становилась все хуже: мы погружались в пыльную толщу «афганца». За спешкой как-то не заметили, что журчавший рядом ручей исчез, а когда заметили, захотелось пить. Спускались по каменным глыбам, загрузившим дно ущелья. Иногда было слышно, как под камнями журчит вода. От этого пить хотелось еще больше, но докапываться до воды было некогда.

Еще часа через два хода вода вдруг вырвалась из-под камней. Чистая, отфильтрованная толщей осыпи, вкусная. Лежа долго пили. А когда поднялись, увидели, что рядом стоят двое парней и смотрят на нас с интересом, а на Лешину кобуру — с опасением. Мы за питьем и не услышали, как они подошли. Парни сказали, что кишлак Гушхои совсем рядом, только из-за пыли его не видно. Потом они пошли вверх, а мы — вниз.

В кишлаке нас напоили чаем в первом же доме. После чаепития мы поговорили с хозяином о жизни, а потом перешли мост и вышли на правый берег, прямо в сады районного центра Ванч. Было 18 часов 14 июня. В чайхане сидели почвоведы. Мой приход в срок они приняли как нечто само собой разумеющееся.

Леша отнес Муроду чугурчук и утром укатил в Душанбе на машине геологической экспедиции, а я отправил в Ботанический сад телеграмму и двинулся с почвоведами вверх по долине намечать совместные профили. До моего возвращения из Душанбе почвоведы решили отрабатывать свои объекты без меня.

17—18 ИЮНЯ. ВАНЧ —ДУШАНБЕ

Спустя три дня я вернулся в райцентр от ледника Медвежьего, где изрядно померз. До встречи с Юсуфбековым в Душанбе осталось двое суток. Вполне достаточный срок: можно доехать и за сутки.

Выезжать я решил утром 18-го и в принципе уже договорился с шофером попутной машины. Впереди был целый вечер, и я решил зайти в районную больницу к своему давнему приятелю — главному врачу.

«Афганец» пошел на убыль, мгла стала пожиже. Но во что превратился роскошный сад больницы! Листья грецких орехов, яблонь и тутовника пожухли и покрылись слоем пыли. Часть больных размещалась на койках прямо в саду, и пыль легла на подушки и пододеяльники. Я застал врача за спором с сестрой-хозяйкой, не желавшей менять белье досрочно. Увидев меня, главврач откровенно обрадовался, с облегчением оставил бесполезный спор и повел меня к себе домой, тут же при больнице. За ужином я сказал ему, что с удовольствием отосплюсь у него в саду на свободной койке, так как за последнюю неделю я систематически недосыпал, а завтра утром еду в Душанбе попутной машиной.

— Зачем же машиной? — сказал главврач.— Можно и самолетом. У меня есть самолет санавиации, и как раз завтра он летит в Душанбе.

— Здорово! А погода как же? — спросил я.

— Полетит. Пилоту завтра обязательно надо быть в Душанбе. Потом главврач привел пилота и врача санавиации душанбинца Николая Крупникова. Оказалось, что самолет был вовсе не у главврача, а у Николая. Но положения это не меняло. Договорились, что утром за мной зайдут. В эту ночь я мог бы спать отлично, но больничная обстановка с ее запахами карболки и хождением дежурных сестер выбивала из сна.

Утром за мной зашел Крупников. Я вмиг собрал рюкзак, распрощался с главврачом, и мы заспешили к посадочной полосе, размещенной на галечной пойме Ванча. По дороге я почувствовал, что изрядно похолодало. Увидев самолет, я присвистнул. Это была малюсенькая открытая машина с одним мотором и оторванным козырьком перед местом за спиной пилота. Увидев мой рюкзак, пилот нахмурился, кивнул мне за спину:

— И тяжелый он у тебя?

— Да нет, пустяки,— соврал я.

Снял рюкзак и, помахивая им для пущей убедительности, спросил, куда его девать. Николай указал место в хвосте. Там лежали носилки. На них я и кинул небрежно свой пудовый рюкзак. Пилот успокоился . Потом мы с Крупниковым сели в одно кресло позади пилота, за тем самым оторванным козырьком. Поскольку у меня была штормовка с капюшоном, я сел впереди, а Николай пристроился за моей спиной. Хотя кругом никого не было, пилот крикнул: «От винта!», мотор затарахтел, машина стронулась с места. Пока самолет разбегался по галечной пойме, раздавалось такое громыхание, будто волокли корыто по булыжной мостовой. В разжиженной мгле показалась уже вода Ванча, посадочная полоса кончалась, а самолет все не мог оторваться. Перед самой водой он задрал нос и, к великому моему удивлению, взлетел.

Мне приходилось в жизни летать по-всякому и на чем угодно: век авиации — американские «Каталины», советские «антоны» разных серий, вертолеты, спортивные пчелки, а об авиалайнерах уж и речи нет — кто на них не летал! Но в такой вот старенькой открытой машине санавиации я летел впервые. Ветер хлестал мне в лицо. Лоб был закрыт капюшоном штормовки, щеки и подбородок спасала от ветра густая борода, зато нос подвергался усиленному «выветриванию». Это было очень неприятно.

Летели мы медленно. Я даже не подозревал, что можно лететь так неторопливо. Видимость была скверной- Уж на что я хорошо знаю здесь местность, и то не всегда узнавал, где летим. Перед перевалом Хабу-Рабат самолет долго делал круги, набирая высоту. Потом скользнул над перевалом, чуть не цепляя крышу метеостанции колесами, и затарахтел вниз. Миновали долину Обихин-гоу. Затем внизу пошли гряды плавных лёссовых холмов. Ученые все спорят насчет того, откуда взялся лёсс— водой ли его намыло, ветром ли принесло, или он образовался при химическом выветривании? Если бы летали они вот так, как я, в слое пыли, наверное, уже высказались бы в пользу ветрового происхождения лёссов.

Мгла все усиливалась, и в Душанбе мы садились при видимости метров в двести — триста. Так сказал пилот. Сели не у перрона, а где-то очень далеко. Пилот выскочил на крыло, подмигнул нам весело, спрыгнул на бетон и пошел к хвосту машины. Через минуту оттуда раздалась громкая ругань.. Спрыгнув, я оглянулся* Пилот держал на весу мой рюкзак, зло глядел на меня и длинно-предлинно строил сложносочиненные предложения. Потом кинул рюкзак наземь, успокоился и изрек:

— То-то я гляжу, он все нос задирает.

— Кто задирает? — спросил я, тупо глядя на него.

— Самолет, кто же,— сплюнул пилот.

— Так долетели же нормально, чего ж ругаться...

Лучше бы я промолчал. Мы с Крупниковым отошли уже от самолета метров на сто, а оттуда вслед нам доносилось устное сочинение, пересказывать которое вряд ли стоит. Весь этот монолог Николай отнес на счет техники безопасности.

Мы вышли на площадь перед аэропортом. Группа явно нездешних туристов усаживалась в автобус, не дождавшись отложенного рейса. Миловидная женщина обернулась и недовольным тоном протянула:

— Странный какой-то туман. .

— Это не туман — сказал гид.— Это ветер. Он называется «афганец»...

Дослушивать объяснение мы не, стали. Пошли на троллейбусную остановку. Завтра в Академии совещание, надо отмыться и наконец-то отоспаться. Проделав за неделю около тысячи километров, я больше всего на свете хотел спать. Когда подходил к дому, начал накрапывать дождь. Я обрадовался: скоро пыльный мгле конец.

Об авторе

АГАХАНЯНЦ ОКМИР ЕГИШЕВИЧ. Родился:в 1927 году в Ленинграде. Окончил географический факультет Ленинградского педагогического института им. Герцена. Доктор географических наук, профессор кафедры биогеографии Минского педагогического института им. Горького, Геоботаник и физико-географ, специалист по аридным высокогорьям, Автор более ста, печатных,работ, в том числе семи монографий, Наше издательство выпустило две его научно-художественные книги: «За растениями по горам Средней Азии»(1972) и «На Памире» (Записки геоботаника, 1975). В 14-м выпуске ежегодника «На суше и на море» (1974) публиковался его очерк «Три пути к Сарезскому озеру».



 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу