| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1975(15) ПУТЕШЕСТВИЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ВАЛЕРИЯ АЛФЕЕВА ОТСВЕТЫ БРЕСТА Очерк

У каждого уходящего в море есть свои мотивы. Я знаю человека, который уходил потому, что устал тащить по земле груз давней неудовлетворенности, ничего уже не ждал от привычного круга забот и отношений, и надо было вырваться наконец за его пределы. Как говорил Герман Мелвилл, начиная повествование о белом ките Моби Дике, «всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь... я понимаю, что мне пора отправляться в плавание и как можно скорее. Это заменяет мне пулю и пистолет». Хотя, разумеется, большая часть покидающих твердь земную расстается с ней не по этой причине, а потому, например, что в юности связали себя с «простором свободной стихии», потом уже нет выбора, радует это тебя или заставляет постоянно сожалеть. Уходят потому, что жизнь на судне кажется более привычной, чем земные формы бытия. Потому, что хотят увидеть океан, другие страны. Идут на заработки, надеясь ценой временных перегрузок обеспечить последующее благополучие, — надежда, чаще всего сбывающаяся еще в меньшей степени, чем все остальные.

Как бы то ни было, уходим мы потому, что хотим уйти.

И как бы то ни было, рано или поздно наступает момент, когда мы хотим вернуться.

У одних месяца через три, у других раньше, позже тоска по берегу постепенно подчиняет всё существо, все помыслы. Хорошо помню глаза матроса, который, выйдя из-за праздничного стола, с унынием созерцал полыхающий над безбрежной водной равниной закат и обращался к каждому появившемуся на палубе со словами: «Я тебя понимаю! Земли, земли тебе хочется... Ничего не надо, только бы на траве полежать! Чтобы землей пахло, чтобы какая-нибудь осина шумела... Я-то тебя понимаю...»

И как много несут тогда в себе короткие дни стоянок! Удоволь-ствие от первых шагов по твердой земле... Радость видеть новые лица, впитывать шумы, краски чужого города, эти запахи трав после того, как мир твой многие месяцы был замкнут линией фальшборта, а взгляд скользил по пустынному горизонту... Короткие, праздничные видения земли, сотворенные не столько реальностью, сколько ожиданием. Живя на земле постоянно, мы никогда не ощущаем так остро ее изменчивую прелесть, никогда мгновенные впечатления дня не имеют над нами такой власти. И может быть, стоит уходить даже только для того, чтобы возвращаться.

Что же это такое — привычное и удивительное, имеющее пределы и бездонное, что называют памятью?

Вот ты полулежишь на тахте праздно, перед тобой пишущая машинка, стол, старое с потертым лаком пианино марки «Carl Haas», стена с морскими картами и фотографией парусника. Все весомо и зримо. Но всего этого вроде бы и нет. Будто погасили свет. И темный экран, и ты — одинокий зритель. И вдруг откуда-то — откуда? — слабый луч, дымная полоска света. И на экране засветилось, погасло, задрожало, что-то мелькает, обрывается и опять возникает — неясное, размытое, как изображение не в фокусе. Белая мгла... стекающая по обрыву сырая мгла, и в ней клубятся деревья... над ними все отчетливее темно-серым силуэтом проступает пирамидальная башня.

И пошло, пошло... Наплывают силуэты, краски просвечивают одна сквозь другую, растекаются, вспыхивают. А вот и звук дали — пронзительный, разрывающий туман крик буксира.

А дальше вечерние огни, размытые сырой и синей моросью, поток машин, поток людей... Вот женщина выходит из машины... уже поставила ногу на край тротуара, приладила длинный ремешок сумки на плече, но еще не договорила, не доулыбалась... И ее смех, обрывки чужой, волнующей французской речи... И мальчик, маленький под большим зонтом... Пожилой мужчина в берете с помпоном стоит на тротуаре, заложив руки в карманы свободной куртки, не видя тебя, а видя что-то, чего ты не видишь и не знаешь... И старый форт, и набережная. Ты идешь, смотришь, и этот людской поток, и улицы незнакомого города, и огни, фигуры, лица сменяются, мелькают, уже не вместить зрению, памяти этого избытка, но тебе все так же хочется идти и жадно хочется видеть, запомнить.

И это, что теперь наплывает, клубится, тает, на мгновение проявляется и пропадает, движущееся, сквозящее, неуловимое... ты хочешь остановиться, записать, навсегда обозначить штрихами слов... Вернуть прошедшее, не дать ему растаять насовсем, вырвать у небытия, восстановить; сотворить заново из воображаемых камней старый замок, повторить узоры кладки, львов с разинутыми пастями и каменными гривами... и заново сотворить женщину в машине, и мальчика под зонтом, и тысячи, тысячи образов, теней, видений...

И вместить все, втиснуть в несколько страниц?

Да как же? Возможно ли это?

Окрасить, озвучить, вернуть и плоть, и запахи, и жесты?

Но все же... хоть что-нибудь.

Жалкая попытка противостоять необратимости времени, опутать условными знаками слов неуловимое, прошедшее и будто тем самым удержать...

Белый, белесый, сплошной туман.

Черный пустынный причал, у которого ошвартовано судно.

Раннее утро, ранняя тишь.

Пласты мглы уплывают по воде, рассеиваются, редеют, отступают. В высоте над ними, над дымной зеленью крутого берега, над обрывом возникают темные башни старого замка. И долго, до середины дня, туман, и этот силуэт над туманом, и ничего больше.

И наконец, наконец... Портовые власти, и выход сквозь эту белую завесу на землю Франции.

Минуя портовые сооружения, склады, краны, рельсы, грузовые вагоны, мимо рабочих в синих комбинезонах, автокаров, стоянки автомобилей, по крутым пролетам каменной лестницы с перилами, по асфальтированному шоссе, идущему выше и выше, к замку.

И вот сквозная чугунная ограда. Идем по сырой дорожке. Сосны и лавр с глянцевитыми жесткими листьями, каплет с ветвей, гравий хрустит под ногами — единственный звук в тишине парка. Холодящий, хвойный, сырой вкус воздуха.

Из-за деревьев — молчаливый замок с пирамидальной и прямоугольной башнями. С узкими окнами, темной черепицей крыши, каменной резьбой балконов, обрамлений окон и входа, похожего на портал. Львы с поднятыми тяжкими лапами, многогранный, с окнами, угловой переход. Плиты лестницы вниз, на уходящий в даль парка широкий, с аккуратно подстриженной зеленью газон, перечеркнутый дорожками.

Седая привратница в пенсне и черной вязаной кофте рассказывает то по-французски, то по-английски не очень древнюю историю замка... И пока мы вникаем в смысл фраз, мельчайшие капли мороси оседают на шерстинках ее кофты, на волосах и бровях, и слышны редкие голоса птиц в тишине. Теперь здесь интернат, а застекленное здание у газона — классы... И что-то еще приветливо она объясняет, все больше белея от оседающей влаги. Не помню, да и не важно — что...

Но что же важно? И почему всплывает этот замок, высокий его силуэт, и башни, и зубцы крыш, а город уже потом начинается, за оградой, после выхода за нее? Не знаю. Пусть так, раз так помню. Пусть начинается Брест со старого замка над морем и седой привратницы, пожелавшей нам счастливого Нового года, Bonne annee...

«Bonne annee», «Meilleurs Vceux» — со стекол витрин, с тисненых открыток в блестках над оленями у идиллических заснеженных домиков, с оберточной бумаги покупок, огнями над улицей.

Перекинутые с одной стороны улицы на другую гирлянды разноцветных огней провисли в густой, плывущей между сырыми стенами домов мороси, в синей и лиловатой вечерней мгле. Сквозь это лиловое, синее, туманное горят огни реклам, витрин и окон. Сквозь нее несут огни автомобили, отражения красных задних фар длинно разливаются по мокрому асфальту, текут—между горящими отражениями вывесок, гирлянд из лампочек, между опрокинутыми химически-красными, зелеными, лиловыми буквами, кружками и ромбами — по черной мостовой, по тротуарам. И в этой сизой, подсвеченной электрическими огнями мгле, в отражениях, отблесках на лицах, вечерний поток еще совсем чужих, еще далеких француженок и французов, цветные раскрытые зонтики, влажный блеск глаз, длинные волосы девушек, кожаные пальто макси и юбки мини, сумки на плече, придерживаемые рукой... Мужчины, обнявшие за плечи женщин, большие пушистые шарики мимозы в дымчатой зелени листьев за стеклом цветочного магазина, и эти желтые шарики в руках совсем юной девушки в свитере с широким воротником вокруг тонкой шеи, и ожидающий, рассеянный взгляд ее из-под челки спутанных волос...

Несколько дней до Нового года. А здесь запах мелко цветущего кустарника, цветы на клумбах, парусные лодочки, посланные в плавание детьми в бассейне у фонтана, недалеко от высокого обелиска на площади: «Брест — своим сынам, погибшим за Францию», у центральной улицы имени Жана Жореса.

Поток людей, машин, сияющие витрины, первое видение незнакомого города, мелькание, мерцание, калейдоскоп огней, фасадов, переулков, лиц, глаз, поток, водоворот.

Вдоль тротуаров от одного основания расходятся по три изогнутых столбика-стебля с небольшими зелеными елками в горшочках на уровне фонарей. Молодой кареглазый шатен в красном одеянии, напоминающем скорее мантию кардинала, чем привычную для нас одежду Деда Мороза (только по капюшону белое обрамление), фотографируется с детьми посреди улицы, улыбаясь в объектив длинноногой мадемуазель Снегурочке, увешанной фотоаппаратами, осыпанной искрами мороси по пепельным волосам до плеч. Белые, лиловые хризантемы в магазине, у цветочницы на углу, их холодный, тонкий, горьковатый запах, растворенный в воздухе, плывущий за нами по улицам...

Как рассказать? Может быть, этот едва уловимый знакомый запах, светящаяся мгла, взгляд девочки с мимозой — мгновенное, неверное, нечаянное, невместимое в понятие и мысль наполнило душу весомее и счастливее, чем наполняют ее и вправду имеющие значимость и вес события? Да и чем определить, как измерить эту значимость, если не силой впечатления, не резкостью отпечатка в душе?

Под мостом из высоких бетонных конструкций, отражая огни в воде залива, стоят военные суда. А слева, за площадью, тяжело поднимаются мощные башни и стены форта.

У начала набережной бронзовая женская фигура поддерживает на поднятой руке парусник. Каменный парапет, сосны, скамьи. Глубоко внизу, под обрывистым берегом, под ответвлениями освещенных спусков шоссе во тьму и даль уходит неясный простор гавани. Редко и широко разбросаны по ней огни судов. Набережная прямо, пустынно, черно уходит туда, где возле угольного причала стоит наше судно, к противоположному краю города, обозначенному невидимым теперь замком, и уходят туда дымящиеся фонари и рассеянный сине-черный мрак ночных вод.

Здесь, над обрывом, город словно обретает еще одно измерение и завершенность, становится понятным в своей линейности, протяженности вдоль гавани, в предназначении своем и скрытой в первые часы сущности города и порта, выросшего между Па-де-Кале и Бискайем, у выхода в Атлантический океан. И весь этот день сейчас, после часов торопливого хождения по улицам, скверам и площадям, когда мы остановились, замолчали, нечаянно и полно погрузились в сумрак и тишину над тишиной и сумраком моря, прошедший день тоже обрел завершенность и полноту. И будто впервые стало понятно и достоверно: мы во Франции, в Зреете.

А утро было солнечно и прозрачно, как последние дни нашего лета или первые, ясные, теплые еще дни ранней осени.

После трех месяцев в Атлантике, потом в Бискайском заливе, монотонных дней с дождями и пасмурным небом, с небольшими, но постоянными и изматывающими этим постоянством штормами, дней, когда ты заброшен в серые зимние воды, даны нам сейчас три неполных дня на земле. И на какой земле... Страны, дух и обаяние которой входило в твою жизнь за многие годы до того, как ты смог поверить, что ступишь сам на ее берег. Дано тебе до нелепости малое время, и ты все же безрассудно надеешься прикоснуться к ее иному бытию, что-то ощутить в нем, понять, запомнить, унести с собой.

Один из двух моих спутников пытался сделать это с помощью фотоаппарата «Зенит-3». Вчерашний мглистый вечер он считал пропавшим, ходил по городу без вдохновения, проклиная погоду и сожалея о пропущенном на судне ужине. Зато теперь он был сосредоточен и деловит, останавливался на каждом перекрестке, наводя объектив на улицы, на прохожих.

Мы оставили его у набережной, напротив форта, и зашли в кафе. Первая половина его, сплошь застекленная, была открыта солнцу и взглядам и похожа на открытые кафе с вынесенными на тротуар столиками, но вместе с тем отделена от тротуара и прохожих, защищена от ветра чисто вымытым стеклом. Солнце, плетеные кресла и столики, белые скатерти, граненые небольшие вазы с веткой мимозы в каждой, лучи, преломленные в гранях и разбросанные по скатертям радужными акварельными пятнами. Миновав этот зал, мы попали в другую половину кафе, в глубине и затененности, слегка приподнятую над первой, отделенную от нее двумя прямоугольными деревянными опорами. Здесь стены от пола до потолка были отделаны полированным деревом, стояли тяжелые деревянные столы и стулья с тем же темным лаковым покрытием. Внизу — солнце, открытость взглядам, здесь — дневной полумрак и впечатление уединенности; такое разделение я заметила потом и в других кафе. С потолка, на скрещении широких серебристых рождественских нитей «дождя», свисают деревянные обручи со вписанными в них матовыми лампами, таящими в современных формах неявное напоминание о стекле керосиновых ламп. Поблескивает перевернутыми бутылками, пестреет этикетками стойка, барменша приносит две керамические чашки с прекрасным кофе...

Рано еще, десятый час.

Внизу, на солнечной половине, за чашкой кофе сидят три молодых человека, свободно откинувшись на плетеные спинки,, как сидят люди, которым некуда спешить, ничего важного не надо сообщать друг другу, а просто хорошо сидеть вместе, пить кофе, обмениваясь фразами и улыбками. Тонкое лицо шатена с прямыми волосами, золотая цепочка с многогранником на сером шерстяном свитере, легкий жест руки, откидывающей волосы со лба... Молодая женщина, сидящая в отодвинутом от стола кресле в углу, ее жакет в коричневую клетку, коричневая шляпка с чуть опущенными полями, темные волосы, темные глаза из-под полей, дымок сигареты... Трое у стойки бара, оживленно разговаривающие за стаканами вина... И низкий, негромкий голос Эдит Пиаф из музыкального автомата: «Нет, я ни о чем не жалею...»— голос, перебросивший «дождевую» нить в зыбкое воспоминание, в мою московскую комнату, в давнюю печаль, и тот же глубокий голос, знающий о смерти и о любви и ни о чем не жалеющий.

И были другие часы, когда мы шатались по магазинам, потому что один из нас был озабочен поисками подарков невесте, потому что всем нам предстояло в два оставшихся дня растратить заработанную за три месяца и выданную во франках валюту. Мы ходили по магазинам, имеющим имена — «Andree», «Leon», «Valerie», «Pour les dames Francaises» — и безымянным, с узким входом, непременно с главной улицы, и неожиданно" открывающимися в глубине просторными залами. Шли сквозь их мишуру, блеск, пестроту, многоцветность, парфюмерное благоухание, сквозь ряды выдвинутых на тротуар столов дешевой распродажи с грудами битловок, блуз, халатов, белья, детской одежды, небрежно или со вниманием перебираемой руками покупателей, между которыми сновал, скользил, улыбался продавец с элегантнейшим пробором и лентой метра на шее. Мы заходили в магазин и сразу вступали в контакт, пусть недолгий, затрудненный почти полным незнанием языка, но мадам или мсье встречали уже у дверей, отвечали на приветствие, осведомлялись, чего мы желаем, какой нужен размер и какой цвет нам приятен, соблазняли и очаровывали, раскрывали коробки, пакеты, раздвигали ряды пальто и платьев, подносили к свету, прикидывали, примеряли, улыбались, одновременно выясняя, из какой страны мы прибыли, приятно ли было наше путешествие, нравится ли нам Брест, предлагали адреса других магазинов, иногда даже сопровождая нас в соседний магазин. Смуглолицый выходец из Египта ласкающим движением руки надевал на мой палец один за другим черненые перстни, раскладывал тускло мерцавшие на бархате серебряные крестики изысканных пропорций, размеров и рисунков. Мужчина со шкиперской бородкой в магазине морских сувениров предлагал хронометры, вмонтированные в штурвальное колесо, авторучки-кинжалы, письменные приборы с якорями, брелоки, значки и гербы с тиснеными, вышитыми, выгравированными парусниками. И все понятнее становилась французская фраза об «удовольствии делать покупки», все больше пакетов в лентах и бантах несли мы в руках и саквояже... Наконец в маленькой лавке, где посреди ковра лежала белая с рыжим собака колли, свободно вытянув длинное тело и уложив узкую голову на лапы, где вместо туфель для невесты был приобретен бронзовый подсвечник, ыы обнаружили, что большая часть валютных запасов растрачена и, не без облегчения, прекратили кружение по магазинам.

Замедленнее и спокойнее стал внутренний ритм нашего движения по Бресту. Взгляд мог вобрать и частное, и целое и возвратиться к деталям. День стал еще теплее. И что-то открытое, светлое, летнее несли в себе люди... Мужчины и юноши в джинсах, вельветовых брюках с широким рубчиком, в битловках или распахнутых замшевых куртках с бахромой, все без головных уборов, женщины, наполовину закрывшие лицо очками от солнца — круглыми, прямоугольными, многогранными, голубыми, розовыми, дымчатыми, зеркальными, моряки в праздничности своих сине-черных форм с нашивками на рукавах и красными помпонами на беретах. По-летнему легко были одеты дети, по-летнему зеленели пирамидки елок на столбах.

В памяти моей французы остались своеобразно красивыми, но впечатление это складывалось скорее из их интеллигентности, их обаяния, доброжелательности, присущих — возможно так казалось мне в те часы острой влюбленности в Брест и его обитателей — и грузчикам в порту, и морякам с помпонами, и женщинам, продающим устриц в плетеных корзинах на окраине, и старикам, и детям,— как будто все это было национальными чертами, предопределенными фактом рождения на этой земле, ее прошлым и настоящим. Но может быть, еще сильнее было впечатление непринужденности «духа легкости», если можно так выразить нечто противоположное «духу тяжести», озабоченности, удрученности или глухой погруженности в себя. Легко и артистично даже исполнялипродав-цы свою роль соблазнителей, свобода и разнообразие были в стрижке мужских волос, чаще всего длинноватых, непринужденность сквозила в легком пренебрежении к одежде, в том, как приподняты были рукава свитеров, переброшен плащ через плечо, в отсутствии роскоши в самых лучших туалетах, и равноправии в моде любых мини и макси, и расклешенных брюк, и каблуков широких и узких, беретов, шляп с большими полями и без полей, панам, шалей любых стилей, форм, расцветок, лишь бы были удобны и приятны. Раскованность была в словах и жестах, в том, как шли, обнявшись, юноши и девушки, в дружеских или нежных поцелуях на улице при расставании или просто оттого, что захотелось поцеловаться, в неожиданности заданного тебе вопроса, в игре лица. Однако то же пренебрежение к одежде нигде не переходило в небрежность, непосредственность самовыражения не задевала другого, склонность к общительности не становилась навязчивостью, любезность не приобретала черт зависимости, эффектность не кричала о себе — все удерживалось на нужной грани, на такте, вкусе и чувстве меры. Все это, вместе взятое, и создавало впечатление красоты, непреднамеренного изящества, природного артистизма.

...В небольшом баре на пересечении трех нешумных улиц, за одним из разноцветных столиков у окна мы снова пили кофе, отдыхая и всматриваясь в лица. Юноша с волосами до плеч перелистывает журналы, выставленные на стенде у входа. Четверо за столиком играют в карты. Двое, чуть дальше, сдвинув к окну стаканы с коктейлями, поочередно бросают кости, оттуда слышен уже привычный счет по-французски: пять-пять, два-один. Посреди зала, окруженные болельщиками со стаканами вина в руках, играют на бильярде, с подсказками, подталкиванием друг друга кием, со смехом и возгласами. Пара напротив, спиной к нам, просто сидит обнявшись, перед пустым столиком, ее голова покоится на его плече, а он перебирает ее распущенные волосы, накручивает на палец и отпускает... Мужчины в комбинезонах неспешно пьют вино у стойки; блондинка в розовой блузке, напевая, протирает столы; девочка облизывает ложечку, которой ела мороженое, а мама завязывает ей бантик, мягко кокетничая с мужчиной в светлой замшевой куртке и с сигарой. Из дальнего угла слышно характерное постукивание игрального автомата, выбрасывающего за полфранка счастливые или проигрышные сочетания фигур на табло, молча глотающего или со звоном сыплющего монеты в желобок.

И мы оставили несколько монет в автомате, посмотрели журналы со скачками, обнаженными женщинами, речами политиков, выпили чуть-чуть вина...

Был еще вечер и утро следующего дня, прогулка вдоль берега от форта в сторону, противоположную замку, коттеджи с живописными двориками, собор из светлого камня, открытки с парусниками, оленями, свечками, посланные домой — из Франции! Фотосалон с пейзажами юга и Приморских Альп, с портретами женскими и мужскими, огромными фотографиями вздыбленных лошадей и вспененного моря; и два фильма, и снова вечерние улицы; была неутолимая жажда видеть и острое сожаление о краткости отпущенного нам здесь срока.

К середине третьего дня ушли в открытое море, но вечер еще принадлежал Бресту.

В бутылке из-под вина цветущая ветка кустарника белела в сосновых иглах. За открытым иллюминатором шумело, ударяя в борт, море, напоминало о себе брызгами и сырым ветром. А мы сидели на стульях, на столах, по которым были рассыпаны яблоки и апельсины, выданные вчера, разливали по высоким стаканчикам вино из толстостенных бутылок, дешевое, легкое «Santa Rose». Все были оживлены, говорили наперебой и были немножко счастливы. Показывали друг другу покупки и сувениры; техник танцевал на покатом полу «гоу-гоу», гидролог вдохновенно рассказывал, как владелец бара, узнав, что ребята из России, предложил выпить с ним за встречу.

Нам было хорошо в тот вечер. Оттого, что были эти три дня, оттого что транзистор ловил песни французских шансонье: «Иезавель! И-е-езавель!» — и музыка привносила в нашу оживленность привкус горечи и свет, и глубину, напоминала о чем-то невыразимом, непреходящем и прекрасном, что и было, возможно, самой жизнью, было больше, чем все о ней размышления.

Пахло белыми цветами, яблоками и хвоей. Волны ударялись в борт, и звезды раскачивались, пересекая черный распахнутый круг иллюминатора.

ОБ АВТОРЕ