На суше и на море 1975(15) ПУТЕШЕСТВИЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ВАЛЕРИЙ ЗУЕВ

ЦЕЛЬ ИЗЫСКАНИЙ — КАЙТЫМ

Повесть

Каждую весну, чуть только стихнут февральские метели и март-зимобор высветит заснеженные ноля и леса разливом солнечных лучей, начинается подготовка к страдной поре изыскательских работ. Мы не дрейфуем на льдинах, не зимуем в Антарктике, не ищем алмазы в Якутии. Наш институт проектирует предприятия лесной промышленности, и наша работа — изыскания для организации заготовки леса, его транспортировки и переработки. И потому наше место там, где чистые лесные реки, где зимой тайгу покрывают девственные белые снега, а летом она величава в своем зеленом убранстве.

Начинается же наша работа весьма прозаично. Руководитель гидрологической группы достает перечень объектов изысканий и приступает к выявлению кандидатур. Сначала идут объекты мелкие, не вызывающие особых споров. Но вот шеф поверх больших роговых очков строго взглядывает на подчиненных.

— Есть здесь один объект,— шеф намеренно не называет его.— Срок — месяца два, но,— следует строгое добавление,— возможно продление еще на столько же.

Строгость эта особого впечатления на нас не производит. Мы знаем, что она вызвана сейчас только тем, что объектов много, больше, чем сотрудников группы, и нужно придать разговору надлежащий тон. А вообще Николай Константинович весьма деликатный человек и к тому же обладает немалым чувством юмора, что весьма ценно в беспокойной обстановке изыскательских работ.

— Так что, нет желающих? — Николай Константинович вопросительно смотрит на меня.— Долговато, правда, но зато утки там, рыбы — невероятное количество.

Я молчу. Намерения шефа мне ясны, как день: жмет на больное место. Но в это лето мне не хочется забираться надолго в тайгу. В прошлом году был на изысканиях от снега до снега, дела домашние поднакопились, да и вообще не мешало бы хоть раз сходить в отпуск летом.

Николай Константинович мечтательно поднимает глаза к потолку и говорит волнующим баритоном:

— Когда-то, в молодости, я рвался на Ангару, но все откладывал да откладывал поездку, а теперь вот жалею...

— Причем тут Ангара? — осторожно начал я зондировать почву,— ведь этот объект сняли.

— Да нет, почему же? — уже будничным тоном сообщает шеф, почувствовав, что я начинаю заглатывать крючок с наживкой,— думали снять, да пока оставили...

Красавица Ангара, сколько о тебе я слышал и читал! Но все не приходилось побывать на твоих берегах, посмотреть быстрые и чистые твои струи.

— Правда, сначала не сама Ангара, а небольшой приток — Кайтым. Ну, а потом уж и Ангара,— осторожно уточняет Николай Константинович. Но мне уже все равно, путей для отступления нет.— А поедет с вами Потехин из сплавной группы.

С Потехиным на изысканиях мне бывать еще не приходилось. Родом из Чувашии, Франциск внешностью несколько походит на своего прославленного земляка космонавта Николаева. Широкое открытое лицо, темные глаза, негустые прямые волосы. Роста Франциск выше среднего, плотно сложен, по комнате ходит чуть боком, словно опасаясь задеть конторские столы, к сидению за которыми явно непривычен. Никогда не вымолвит лишнего слова, а если и говорит, то неспешно, растягивая слова. Рос он в селе, окончив школу, приехал в Москву поступать в строительный институт, но городская сутолока пришлась не по душе, и выбор пал на лесотехнический, расположенный чуть поодаль от Москвы. После института работал на сплаве леса, строил плотины. У меня сложилось о нем мнение как о молчуне и несколько инертном человеке, с которым в экспедиции пропадешь от скуки. Но мнение мнением, а работа работой. И наши пути сошлись почти на целых полгода и завели до самого устья Ангары.

Недалеко от города Канска, на реке Усолке, стоит село Та-сеево. Расположено оно на северной окраине Канской степи — старинного земледельческого округа. Черноземные степи переходят здесь в сосновые боры Тасеевской тайги, замечательной не по-сибирски пышной растительностью. Там, где гривы боров перемежаются с березовым мелколесьем, в заболоченной котловине берет начало Кайтым — цель наших изысканий. Он как бы двоюродный племянник Ангары. Пробежав около семидесяти километров среди увалов и холмов, Кайтым впадает в Биргосу, воспетую поэтами и известную местным жителям под названием Она. Ниже, километров через пятьдесят, Бирюса сливается с Чуной.

Еще ниже в Чуну впадает Усолка, и с этого места река получает наименование Тасеевой. А вот уже Тасеева — одна из старших сестер могучей Ангары — впадает в нее величавым потоком. На аэрофотопланах Кайтым выглядит хоть и небольшой, но вполне приличной рекой, делающей в верховьях несколько крутых излучин наподобие восьмерки. Берега сплошь покрыты тайгой. Еще в Москве, изучив фотопланы, мы наметили маршрут: вниз по Кайтыму, далее по Бирюсе до устья Усолки, где также запланировали кое-какие работы, и вверх по ней, замыкая кольцо (обе реки текут параллельно друг другу и верховьями почти сходятся). Наша задача была на первый взгляд несложной. На Кайтыме проектировались три водоподъемные плотины. Нам предстояло измерить скорости течения и расход воды при разных уровнях, а также составить подробную гидрографическую характеристику Кайтыма. Кольцевой маршрут длиной свыше 150 километров нужно было проделать раза три-четыре.

И вот позади хлопоты с отправкой багажа, самолет перенес нас из Москвы в Красноярск. Далее Канск, Тасеево и, наконец поселок лесорубов в верховьях Кайтыма. Название поселка чисто, сибирское — Черемшаный. Расположен он на склоне высокого левого берега реки. Сразу за крайними домами — тайга. У реки на высоком фундаменте стоит контора Кайтымского лесозаготовительного участка, который входит в Тасеевский леспромхоз. В иные годы полые воды подступают к самым дверям конторы, и служащие добираются сюда на лодке, зачаливая ее за перила крыльца. Но проходит половодье, и поселок утопает уже в другом разливе — черемуховом. В это время по берегам реки зеленой щеткой высыпает черемша — дикий лук, от которого и получил свое название поселок. Черемша представляет собой чрезвычайно важный для населения продукт — практически единственный природный источник витаминов весной и ранним летом. Черемшу употребляют и в свежем виде со сметаной, и в виде приправы, заготавливают впрок — соленую, квашеную. Очень любят здесь и другой лесной продукт — ягоды черемухи. Их сушат, толкут и кладут в пироги, варят кисели. Только в Сибири мне приходилость есть ватрушки с черемухой. Но все это приносит лето, а наступает оно в Черемшаном ох как поздно! Мы с Франциском приехали в первых числах мая. Весна еще только проглядывала сквозь хмурые облака. Поселились в общежитии. Разобрали имущество, протерли и проверили инструменты. Особенно долго возились с охотничьими ружьями. Свою двустволку я так и не удосужился почистить за зиму, и она была изрядно запущена. У Франциска же оружие было примечательное — бельгийское курковое ружье узорчатой букетной стали. Чувствовалось, что побывало оно в руках не одного охотника, не раз слышало трубные звуки стаи гончих, добиравших русака. Красавицы борзые, распластавшиеся в погоне за красным зверем, прямо с поля перенеслись на стволы ружья, застыв серебряной гравировкой. И уж, конечно, на фоне зубчатых вершин по-весеннему прозрачного леса ловило оно на прицел хоркающих и цвиркающих вальдшнепов.

Мне не терпелось побродить в окрестностях поселка, и утром следующего дня, отложив все дела, я отправился вверх по Кайтыму. По рассказам местных жителей, километрах в четырех от Черемшаного находилась заброшенная мельничная плотина, и выше ее по течению был небольшой плес. За первой же излучиной реки я попал в непролазную чащобу. Пойма заросла черемухой, ивами, шиповником. Кусты и деревья переплелись сухими стеблями крапивы, удивительно прочными и колючими. Под пологом урема — толстый слой слежавшегося снега. К самой реке подойти невозможно: разлив, хотя и небольшой, затопил нижнюю часть поймы. Оцарапав о кусты и крапиву руки и начерпав в сапоги мокрого снега, я пошел к дороге, идущей чуть в стороне от реки.

Дорога вывела меня к дамбе, насыпанной поперек поймы. Слив плотины сохранился и образовывал небольшой порог, через который с шумом переливалась вода. Пенящиеся струи в нескольких метрах ниже порога пропадали за небольшим мыском, словно прячась в густые заросли тальника. Сохранившаяся насыпь и должна была стать основой одной из плотин. Присев на сваю, возвышавшуюся у прорана, и рассеянно глядя на пенящийся слив, я стал прикидывать, каким образом оборудовать над ним висячий мостик для измерений. В этот момент из-за мыска бесшумно вылетела пара кряковых и села на воду ниже слива, почти под моими ногами. Сложив крылья, утки, словно резиновые, мелко запрыгали на ряби потока. Некоторое время они сидели спокойно, но вот одна из птиц повела шеей и наклонила голову так, что один ее глаз стал смотреть на небо, а другой на воду. Некоторое время утка, вероятно, сравнивала обе свои стихии. Внезапно ее внимание привлекли мои очки. В тот же миг утка с плеском и брызгами взлетела в воздух. За ней без размышлений последовала и другая. Пока я осматривал плотину, над рекой несколько раз проносились небольшие стайки чирков, но высоковато. Вот над мысом, совсем рядом, появились три кряковые. Увидев меня, утки резко взяли вверх и в сторону. Однако я успел выстрелить. Одна утка упала на кочку, возвышавшуюся на затопленной пойме метрах в трех от берега. Между кочкарником и берегом находилась залитая водой промоина. Пришлось сделать порядочный крюк, чтобы обойти ее. Перебираясь потихоньку с кочки на кочку, я добрался до места, где лежала утка, и не нашел ее. На сухих, обломанных будыльях тростника пестрело лишь несколько растрепанных пушинок, а на снегу явственно видны были следы лапок, ведущие к краю кочки. И все-таки я возвратился домой не с пустыми руками: по дороге к поселку удалось добыть чирка.

Несколько дней спустя Франциск отправился вниз по Кайтыму с бригадой сплавщиков. Тракторный прицеп был загружен хозяйственным скарбом — матрацами, кроватями, мешками с продуктами и такелажем — бухтами тросов, цепями, скобами. На самый верх забрались рабочие. К ним присоединился Франциск. Трактор затарахтел, дернулся, за ним, подпрыгивая, двинулась тележка, увозя моего напарника, держащегося одной рукой за борт, а другой крепко сжимающего свое уникальное ружье.

Мои дни проходили в непрерывных трудах. Уровень воды нарастал, и каждый день приходилось измерять ее расход то у самого Черемшаного, то на плотине. Рабочих найти никак не удавалось: все трудоспособное население поселка было занято подготовкой к вывозке заготовленной за зиму древесины. Наконец я уговорил поработать в свободное время сторожа леспромхозовского склада Михаила Петровича, который сутки дежурил, а двое был свободен. Правда, мой новый помощник не отличался крепким здоровьем, да и был уже в годах, но помочь все же мог. Измерения расхода воды — в общем-то вещь несложная. Сидишь в лодке, зацепленной за перекинутый через реку трос или держащейся на якорях, и лебедкой опускаешь на тросике на разную глубину гидрометрическую вертушку с подвешенным к ней грузом — чугунной «рыбиной» на пять или десять килограммов. Работа довольно однообразная. Главная трудность — натянуть трос. А потом, наладив лебедку, начинаешь измерения, а тут уж в любую погоду — ветер ли, дождь ли, снег ли — терпи, казак! Конечно, есть и иные, новейшие методы. Но они требуют более сложной техники, громоздкого оборудования, а потому и применяются на больших реках. Ну, а на малых пока самое надежное — лодка и вертушка.

Во время очередного измерения на Кайтыме пошел дождь со снегом. Я поднял капюшон и сидел, нахохлившись, отогревая под полой то одну, то другую руку. Михаил Петрович тоже приуныл. Ветер налетал порывами, а когда стихал, снежинки, медленно кружась, мириадами мотыльков садились на воду. Промозглая тишина нарушалась лишь всхлипами речной струи, разбивающейся о нос лодки, да глухим бряцанием звонка, отмечающего число оборотов вертушки. Почти механически я заносил в журнал данные. Внезапно Михаил Петрович оживился и стал рассматривать что-то. Оторвавшись от секундомера, я тоже глянул в том направлении, но ничего особенного не увидел и снова занялся своим делом. — Однако, человек плывет,— произнес Михаил Петрович.

Я не уловил смысла его слов и промолчал.

— Человек, говорю, плывет,— настойчиво повторил мой помощник. Я снова взглянул на реку и увидел, что из-за поворота появился человек. Сплавщик стоял на небольшом плотике и, управляя багром, держался середины реки. Нас и натянутого троса он не замечал.

— Берегись! — закричал Михаил Петрович.

Рабочий встрепенулся и стал быстро работать багром, подгребаясь к берегу. Но течение неумолимо несло его на трос. Тогда сплавщик, оказавшийся молодым парнем, легко перепрыгнул с плотика на плывущее рядом бревно, и не успело оно качнуться, как он уже был на следующем. Стоило ему на мгновение замешкаться, опора тут же ушла из-под ног: бревно перевернулось во-. круг продольной оси. Погрузившись почти по грудь, парень все же не выпустил багра, уцепился им за ветки прибрежного тальника и с кошачьей ловкостью выскочил на берег. Тут он громогласно стал высказывать все, что думает о нашем тросе, нас самих и всех наших предках. Конечно, мы были виноваты, что не вывесили на тросе сигнальных флажков, но ведь и нас никто не предупреждал о начале работ на реке. Но нам было не до спора. Плот сплавщика тем временем навалился на трос, закрутился, притянул его к воде. Лодка заходила ходуном, нос ее притонул. Я выхватил из воды вертушку с грузом, хотел было сбросить трос, пропущенный через два крюка, ввинченные в борта, но не тут-то было: трос все сильнее прижимало к лодке. «Не миновать купания»,— мелькнула мысль. И в этот момент раздался знакомый спокойный голос:

— Рублю трос, снимай его с крюков.

На берегу стоял Франциск с топором в руках. Тут же лодка встрепенулась, словно сбрасывая с себя тяжесть, и свободно двинулась по течению. Несколькими ударами весел мы подогнали ее к берегу. Не скрывая радости, я подошел к Франциску, который уже сидел на бревне и спокойно смотрел на нас, поглаживая подбородок с отросшей щетиной.

— Ну, спасибо,— начал было я свои благодарности,— вовремя ты подоспел.

Франциск мельком взглянул на меня и, пропустив эти слова мимо ушей, врастяжку прочел нотацию о том, что в лодке всегда должен быть топор. Не привык, видно, к сентиментальностям мой спутник. Но по всему было видно: доволен, что оказал нам помощь, и вообще рад встрече.

Вид у Франциска был усталый. Телогрейка в нескольких местах порвана и прожжена. На одном сапоге зияла дыра. Светлые стволы прислоненного к бревну ружья покрывали пятна ржавчины. Досталось, видно, за эти дни и ружью и хозяину.

Вечером, перекусив и отдохнув, Франциск немногословно поведал о своем путешествии. В первый день он добрался до бараков, расположенных примерно на полдороге от устья. Здесь трактор сломался. Решив не терять времени, Франциск вышел к Кайтыму, связал из нескольких бревен плот и отправился на нем в дальнейший путь. Плот, по словам Франциска, летел по реке, словно птица. Ночь провел в балке, одиноко стоящем на берегу, а к обеду следующего дня был уже у цели путешествия. Мне, откровенно говоря, вся эта эпопея показалась не совсем правдоподобной. Плыть одному по таежной реке, к тому же незнакомой, и в половодье... Вряд ли я бы на это решился.

— Ну, а если бы тебе балок не попался, где бы ты ночевал? — стал я осторожно расспрашивать напарника.

— Топор есть, спички тоже, лес вокруг — не замерз бы у костра,— спокойно ответил Франциск. — Уток в устье, как комаров. Налетают со всех сторон, чуть не заклевали.— Тут уж Франциск явно прибег к гиперболе, но тем не менее сердце у меня слегка заныло.

Бирюса еще только-только вскрылась, поэтому к устью У солки водным путем Франциск добраться не смог. Установив на Кай-тыме водомерный пост и договорившись с одним из местных жителей об измерениях уровня воды, Франциск отправился в обратный путь. Снег сошел, дорога была разбита тракторами. Половину пути пришлось брести, увязая по колено в жидкой грязи. Все это я понемногу вытянул из Франциска в течение вечера и следующего дня. Вдаваться в дальнейшие подробности он наотрез отказался, испугавшись, видимо, своей необычной разговорчивости.

— Поплывешь — сам увидишь,— последовало короткое резюме.

Через два дня Франциск ушел с утра вверх по Кайтыму к плотине, а вернувшись, вынул из кармана плаща убитого чирка, разделся, снял сапоги, поставил на печку сушиться, посидел, подумал и неспеша произнес:

— Тут один парень к нам на работу просится. Приезжал в леспромхоз устраиваться — не понравилось, теперь домой собирается ехать, на дорогу хочет заработать.

— Так веди его сюда, сам знаешь, что вдвоем нам не управиться.

Франциск молча вышел из комнаты и тут же вернулся в сопровождении мужчины лет тридцати, который назвался Виктором. Среднего роста, коренастый, со спокойным выражением светлых глаз, вошедший располагал к себе. Здороваясь, я ощутил крепкое пожатие его сухой ладони. Чувствовалось, что силой Виктор не обижен.

Раздумывать особенно не приходилось, и мы приняли Виктора в нашу компанию. За обедом он поведал свою короткую биографию. Родом из Белоруссии, где у него жена и ребенок. Лет семь служил на кораблях Тихоокеанского флота. Это сразу сблизило нас: ведь профессия гидролога — родная сестра морской службе. Работа на реке Виктора не пугала, поскольку, как он выразился, качал его не раз девятый вал. Не понравилось лишь то, что проглянула скупость, когда он расспрашивал о заработке. При этом Виктор несколько раз повторил, что, мол, копейка любит счет, а ему деньги нужны: для семьи.

Не откладывая дела в долгий ящик, Франциск с Виктором отправились мастерить плот, а я занялся закупками провианта и другими приготовлениями к плаванию.

К утру следующего дня распогодилось. Плотные облака стали таять, расползаться по небу, выглянуло солнце, и, хотя воздух был еще прохладным, сразу все вокруг изменилось. Река, еще вчера отливавшая холодным тусклым блеском, заиграла, засверкала солнечными бликами. Высветились зеленые и желтые барашки ив. Казавшиеся ранее безжизненными, полузатопленные заросли тальника окрасились зеленоватыми тонами, обещавшими скорый весенний зеленый разлив.

У берега покачивался плот, зачаленный за поваленное дерево. Он представлял собой пяток бревен, стянутых поперечинами и обвязанных тросом. Ширина плота метра полтора, длина — шесть. Габариты, что и говорить, не очень внушительные. Осмотрев плот, мы всей компанией, включая и Михаила Петровича, принимавшего самое деятельное участие в наших сборах, стали готовиться в путь. Несколько раз перебрали свое снаряжение, с каждым разом уменьшая его количество. Наконец, по общему мнению, осталось самое необходимое: в первую очередь — ружья, патроны с дробью, несколько пулевых зарядов, далее следовали пара одеял, телогрейки, ведро, чайник, миски. Я было воспротивился против чайника, дескать, воду можно кипятить и в ведре, но Франциск резонно заметил, что тогда ведро придется мыть в два раза чаще, а вода в реке холодная. Это был веский аргумент. Из продуктов запаковали несколько буханок хлеба, макароны, мясные консервы. Свежее мясо не взяли, рассчитывая на свои охотничьи способности. Поклажа была рассчитана на четыре-пять дней пути. В первый день я предполагал проплыть около 15 километров и заночевать в бараке на берегу. Франциск по обыкновению помалкивал, но молчание это было явно скептическим. Он даже начал было что-то говорить, но не закончил фразы.

Провожая нас в дорогу, Михаил Петрович расчувствовался, стал давать напутствия, предостерегать от таежных опасностей, потом куда-то исчез. А появившись, достал из-за пазухи небольшой сверток.

— Сала кусок вам на дорогу. Старуха к соседям ушла, а ключ от кладовки дома забыла, так я отхватил от боковины.

В полной мере оценив подвиг Михаила Петровича, мы поблагодарили его и пожелали подольше не попадаться на глаза бдительной супруге.

И вот мы на плоту. Я отвязал чалку, Франциск оттолкнулся багром, и река подхватила нас, понесла, легко покачивая. Прошли первую излучину. За изгибом реки скрылся Черемшаный. Некоторое время Франциск обучал Виктора технике ведения плота: где и как оттолкнуться багром или подтянуться, чтобы выйти на стрежень и обойти ветви кустов и сучья деревьев, нависающих над рекой. Наука эта нехитрая, и вскоре Виктор, как заправский плотогон, крепко упершись ногами в бревна, твердой рукой направлял наше судно. Мы же с Франциском начали гидрографическое описание. Определяли и заносили в журнал данные о глубине и ширине реки, высоте берегов, характере течения. Отмечали старицы, осыпи берегов, крутые излучины и прочее. Работа несложная, но требующая постоянного внимания. Часа два мы плыли более или менее спокойно, плот несло не быстрое, но ровное течение. Потом характер реки начал меняться. Плот вышел на длинную пологую излучину, и течение сразу ослабло, мы еле продвигались вперед. Мало помогали делу и все три багра: мы едва доставали ими дно.

День пошел на убыль, надо было думать о ночлеге, а мы еще только-только миновали излучину и вышли на перекат. Но, не успев набрать хода, плот пошел по еще более длинному изгибу — той самой восьмерке, которая бросалась в глаза на фотоплане.

Наконец я не выдержал, подогнал плот к берегу, чтобы размяться и осмотреться. Вокруг кустарник, мелколесье. Ну и тайга! Нечем костер развести. Впереди был небольшой увал, поросший сосняком. Поднявшись на него, я осмотрелся и увидел не далее чем в километре россыпь домов. Что за чудо, откуда здесь поселок? Присмотрелся получше — да это Черемшаный! Сыграла с нами шутку река с ее восьмерками. Вот и оказались мы после целого дня пути у точки отправления. После этого открытия мы, не колеблясь, привязали плот, снесли вещи в кустарник, прикрыли их дождевиком и через полчаса были уже в Черемшаном. По дороге я избегал разговаривать с Франциском. Тот тоже деликатно помалкивал и лишь дома выразился в том смысле, что скорость течения реки зависит от уровня воды. Само по себе это положение банально, но в данный момент оно имело глубокий смысл и было к тому же окончанием фразы, начатой Франциском еще утром.

Поздно вечером начался дождь и шумел по крыше всю ночь. Несколько раз я просыпался, беспокоясь за оставленные на берегу вещи. Но когда после завтрака мы пришли к плоту, оказалось, что дождевик не дал намокнуть нашему имуществу. Обрадовало нас и другое: уровень реки после дождя немного поднялся, и течение усилилось...

Наконец миновали восьмерку, и река вошла в высокие лесистые берега. За хлопотами мы совсем забыли о другой задаче — обеспечивать себя пропитанием. И когда впереди с брызгами поднялся вдруг селезень шилохвости, ни я, ни Франциск не успели даже дотянуться до ружья. Пришлось теперь внимательнее осматриваться по сторонам. Плот миновал небольшую излучину, и мы опять увидели знакомого селезня, который спокойно покачивался под берегом, потряхивая остреньким хвостиком и чуть поводя сизой головкой с плоским клювом. Можно было стрелять, да рука не поднялась на столь спокойно сидящую птицу. Но вот захлопали крылья. А это уж честная охота: с движущегося плота попасть в летящую птицу не так-то просто. Прогремел выстрел, и минуту спустя Виктор багром подцепил добычу. Через некоторое время ухнуло ружье Франциска, еще одна кряковая пополнила наши запасы.

Работать баграми теперь приходилось меньше, и мы уселись на бревнах, рассматривая окружающую местность и слушая весенние звуки тайги, расслабились и непростительно забыли, что плот несет таежная, быстрая река. И когда из-за поворота раздались какие-то непонятные звуки, напоминавшие шлепанье белья о воду, мы даже не обратили на это никакого внимания. Но вот плот миновал излучину, метрах в тридцати впереди показалась громадная ель, лежавшая поперек течения. Корневище упиралось в правый берег, толстый, лишенный ветвей ствол висел над водой, а вершина с кроной наискосок уходила в бурлящий поток. Торчавшие над водой лапы раскачивались, то погружаясь в воду, то упрямо выныривая. Сплавные реки регулярно чистят от зависших и упавших деревьев, но эта ель сползла, видно, по береговому откосу совсем недавно после дождя вместе с громадным комом земли на корнях. На раздумье нам оставались секунды, после этого нас сбросит с плота сучьями вместе со всеми нашими вещами. Первым метнулся к багру Франциск и уперся им в дно реки, благо глубина была метра полтора, таким образом, чтобы притормозить левый передний угол плота. Бревна навалились на багор и стали рвать его у Франциска из рук. В этот момент за древко ухватился Виктор, а я стал отталкиваться с левого борта. Маневр удался, плот развернулся и стал чуть ближе к правому берегу. Новое усилие — плот еще на один оборот ушел вправо. Прямо в нас целятся нижние, самые длинные ветви. Последнее соединенное усилие — плот захрустел по крайним лапам, а мы, уберегаясь от торчащих ветвей, вонзили багры кто в ствол, кто в основание торчащих ветвей и в последнюю секунду увели плот с быстрины. Теперь уже не составляло труда подать его к берегу. Некоторое время мы обессиленно стояли и смотрели в круговорот воды и ветвей.

— Ну, давай топор,— раздался вдруг спокойный голос Франциска.

Виктор продолжал отрешенно разглядывать реку, а я, поеживаясь от пережитого, выдернул врубленный в одно из бревен топор и молча, скрывая свои чувства, принялся перерубать ствол ели. Меня сменил Франциск. Когда я передавал ему топор, то не мог не заметить, что руки у него слегка дрожат. И я понял, что не просто отсутствие страха перед опасностью помогает Франциску оставаться спокойным, а самообладание, умение держать свои чувства в руках. Вот что делало его незаменимым товарищем в опасных маршрутах.

Прорубив себе дорогу, мы отправились дальше, но теперь один из нас постоянно нес вахту на носу плота с багром наготове.

Во второй половине дня добрались, наконец, до долгожданного барака. Находился он как раз там, где проектировалась одна из плотин.

Пока Франциск с Виктором осваивали наше временное жилище, я начал готовиться к рыбалке. В зарослях тальника вырезал два ровных и упругих удилища, набрал под валявшимися на склоне берега трухлявыми обломками деревьев с десяток дождевых червей и спустился на плот. Вид реки не внушал никаких надежд на клев. Вода струилась мутным потоком, покрытым клочьями рыжей пены, плыли обломки сучьев, обрывки коры, изредка бревна, словно допотопные чудовища, осторожно выставившие из воды свои спины. Течение прижало плот к берегу, струи воды, обтекая его, с легким плеском свивались в небольшой водоворот, в который мне и пришлось забросить свои снасти. Леску сразу же натянуло течением, и поплавки резво запрыгали в его завихрениях. Некоторое время я безнадежно смотрел на игру поплавков, потом перевел взгляд на реку, плавным изгибом уходившую вправо, за выступ берегового откоса, покрытого стройными елями и соснами.

Неожиданно одно из удилищ стало подергиваться, слегка изгибаясь. Я подумал, что леску зацепило какой-нибудь плывущей веткой, и не спеша повел удилищем вверх. Внезапно оно изогнулось дугой, леска чиркнула, разрезая поверхность воды, и рука почувствовала живой груз. Рыба метнулась под плот, и я стал осторожно, но настойчиво вываживать добычу. И вот на плоту лежит не виданная ранее мною рыбина, изящная, продолговатая, длиной около 40 сантиметров. Чеканное серебро чешуи усеяно мелкими черными ромбовидными крапинками. По бокам, словно из глубины серебряного слоя, выступает желтовато-красноватое, неясно очерченное пятно. Не зная еще названия рыбы, я решительно окрестил ее хариусом: ведь только такими должны быть эти красавцы — обитатели быстрых сибирских рек. После первой удачи клев пошел быстро. Хариусы, правда, больше не попадались, но зато то на одну, то на другую удочку клевала плотва. Сначала я насаживал на крючок половинку червя, потом стал постепенно уменьшать размер насадки, пока она не превратилась в комочек, едва закрывающий жало. И с такой насадкой рыба брала часто и резко. Завершилась рыбалка тем, что вслед за очередной поклевкой над поверхностью реки вскинулась плотвица столь внушительных размеров, что крючок не выдержал и разогнулся. К тому же и насадка моя кончилась. Полюбовавшись на добычу, серебряной кучкой лежавшую на середине плота, я принялся чистить рыбу.

На следующий день мы приступили к работе. Вечером небо нахмурилось, пошел дождь, под его аккомпанемент мы и заснули. Утром немного было прояснилось, но вскоре опять натянуло косматые облака и крупные капли застучали по крыше. Однако-дождь теперь был уже по-весеннему теплым, чувствовалось, что погода вскоре улучшится. Действительно, к концу дня в плотном войлоке облачности стали появляться более светлые пятна, они разрастались, сливались, оттесняя серую хмурь и одновременно становясь все более чистыми и светлыми. Когда солнце заходило, лучи его высвечивали лишь полосы высоких перистых облаков.

Наутро мы отправились дальше. Плот легко скользил между высокими берегами, поросшими густым ельником. Но вот река стала снова петлять. Дождавшись очередной большой излучины, я сошел на берег, решив пешком спрямить путь. Над тайгой раскинулась прозрачная синева весеннего неба. Деревья подернулись зеленой дымкой, стоял неумолчный птичий гам. Вешние воды ушли с поймы, и бурые полосы ила, оставленного ими в низинах, прорастали зеленой щеткой травы и осоки. Казалось, трава шевелится, выпрямляется, освобождаясь от прошлогодних стеблей, отряхиваясь от мусора, нанесенного полой водой. Над озерцами, раскинутыми по пойме, то и дело проносились утки. Со свистом резали воздух чирки, деловито махали крыльями кряковые. Вот показалась из-за зарослей черемухи стайка чернети. Сделав круг, утки как-то все вдруг сели на озерцо и слились с бурыми прошлогодними камышами. Постепенно берег делался выше, суше. Стали попадаться гривки, поросшие ельником. Кроны елей по-весеннему изрежены, часть старой хвои осыпалась, новая еще не наросла. Из чащи слышалось нежное, мелодичное посвистывание рябчика, призывавшего подругу. Мягкий, упругий ковер хвои заглушал шаги, и рябчик выводил свои рулады, не чувствуя присутствия человека.

Кончилась грива ельника, и открылся глинистый склон высокого берега, изрезанный промоинами. Река, подступив к откосу, шумела, хоть и потеряла уже свою весеннюю буйность. На нагретом солнцем склоне тут и там белели и желтели первые цветы. Бровка склона — словно граница времен года. От тайги, почти вплотную придвинувшейся к реке, тянуло сырой прохладой. Под елями и соснами, прячась от солнца, еще лежали шапки ноздреватого, осыпанного сухой хвоей снега. От склона же струилось тепло.

Весь вид пробуждающейся к жизни природы настолько зачаровывал, что я невольно проникался ожиданием каких-то радостных открытий и знакомые черты весны казались по-новому прекрасными и удивительными. И эти радужные предчувствия меня не обманули. Сошлись в едином фокусе лучи солнца, прозрачность воздуха, шелест речных струй и породили птицу, сверкающую яркими синими красками. Словно вылетев из детской сказки, появилась она из-за излучины реки. Лучи солнца, преломившись в оперении, окружили птицу сверкающим праздничным ореолом. Плавно следуя линии берега, пролетела она мимо меня и скрылась. Проводив птицу взглядом, я остановился — не в силах стряхнуть с себя очарование — и раздумывал, реальность это или игра воображения. И когда показался плот, я первым делом спросил своих спутников, видели ли они это чудо природы.

— Зимородок,— кратко ответил Франциск, считая, видимо, что этим все сказано. Но в глазах у него появилось явно мечтательное выражение.

Шли дни за днями. Маршрутный журнал постепенно наполнился колонками цифр, записями, зарисовками. В них жизнь реки; скорости течения, уровни и расходы воды, очертания берегов. Все эти данные понадобятся при гидротехнических расчетах, их возьмут на вооружение сплавщики и строители. Поэтому так ценен этот маршрутный журнал. Сделаешь в нем очередную запись — и бережно прячешь поглубже в карман, чтобы случайно не уронить в воду. Но мокнуть страницам журнала все равно приходится. Это ведь не в кабинете: то дождь, то снег, то туманная изморось. На нем и сажа от костра, и глина, и другие пятна.

Работая над каким-нибудь проектом, берешь в архиве папку изыскательских материалов, открываешь журналы, книжки, и вдруг повеет на тебя дымом костра, раздастся всплеск речной волны.

Да, журнал наш пополнялся. А вот продукты подходили к концу. Осталась лишь черствая буханка хлеба, подернутая зеленью плесени, несколько кусков сахару да соль. Задержка из-за дождя нарушила график движения. Как ни старался Виктор, исполнявший обязанности завхоза, экономить продукты, как ни укорял в излишествах, когда мы с Франциском клали в кружку чая липший кусок сахару, продукты кончились. Правда, на бревнах плота всегда лежало не менее пары уток, но дичь очень скоро приелась. Гораздо большим успехом пользовались самые заурядные макароны с тушенкой.

До устья оставалось совсем немного, но плыть становилось все труднее. Вода убывала на глазах. Вдоль берегов ширилась полоса сырого песка и ила. В русле заметнее стали гривы ряби и завихрения, вода вскипала над отмелями. Плот пока не застревал, и лишь в отдельных местах бревна ширкали о гребень перекатов. Но вот в русле появились крупные камни. Пришлось снова браться за багры. Еще несколько километров мы довольно успешно лавировали между отмелями и камнями, но вдруг плот тряхнуло так, что мы не удержались на ногах. Он стал медленно поворачиваться вокруг своей оси, словно в центре его проткнули чем-то и пришпилили ко дну реки. Набежавшая волна захлестнула плот, намочила наши вещи, подхватила рейку и понесла по течению. Очень не хотелось брести вброд к берегу. Один вид холодной реки, бурного течения заставлял ежиться. Но как мы ни раскачивали плот, все попытки сдвинуть его с камней оказались безуспешными.

Первым отважился спуститься в бурлящий поток Франциск. Перед этим он несколько раз провел рукой по своей черной, топорщившейся бороде, словно опасаясь, не смоет ли ее река, подтянул сапоги и невозмутимо опустил ногу в поток. Глубина оказалась небольшой, чуть выше колена. Постоял так, держась руками за крайнее бревно, потом опустил, вторую ногу. Мы дали ему часть груза. Франциск шагнул раз, второй и вдруг ухнул по грудь. Видно было, что Франциск с трудом противостоит течению. Но он еще крепче ухватил свою ношу, осторожно переставляя ноги, скользящие по камням. Не замочив груза, он выбрался на берег. За Франциском последовали и мы, заранее готовые к холодной купели. Однако река отнеслась к нам более милостиво. Пройдя почти тем же путем, что и Франциск, мы отделались тем, что лишь начерпали воды в сапоги. Видно, нам удалось миновать подводные рытвины. Не успели выбраться на берег, как плот, с которого был снят груз, последний раз повернулся вокруг оси и, нимало не заботясь о своих пассажирах, поплыл, плавно покачиваясь, будто посылая прощальный привет.

Прямо к реке спускался частый ельник. Сложив имущество, разожгли костер. Виктор тут же начал отжимать и сушить одежду, я последовал его примеру. Франциск продолжал таскать к костру сухой прошлогодний плавник и валежник. Сидеть и греться у огня в то время, когда он трудился, было как-то неловко. Да и промок Франциск больше всех.

— Хватит дров, сушись,— не выдержал я.— Ты что, на неделю их хочешь запасти, что ли?

— У большого огня быстрее высохнешь,— последовало наставительное замечание. Возражать было нечего.

Весной погода — на дню семь пятниц. С утра нежилась река в солнечных лучах, а после полудня небо нахмурилось, подул холодный ветер. Хорошо, что костер разложили на опушке, возле елей. Их густые, замшелые лапы свешивались почти до земли, загораживая огонь от ветра. И все-таки его порывы временами бросали на нас снопы искр.

— У большого костра быстрее и сгоришь, — не выдержал я. Но Франциск на это замечание никак не реагировал, только посмотрел на меня удивленно. Ну вот и поспорь с ним!

Кое-как подсушили мы одежду, выпили по паре кружек чаю с раскисшими сухарями, перенесли кладь под высокую, густую ель, прикрыли лапником и налегке, прихватив лишь коробку с нивелиром и штатив, отправились к устью. Там мы хотели взять у сплавщиков лошадь и вернуться за имуществом. Где по берегу, где напрямик через кустарник, увешанный клочьями наносного мусора, добрались мы наконец до створа нижней плотины. На левом берегу, круто уходящем вверх, к плато, над рекой возвышался репер — пень огромной ели. Один бок пня был затесан и образовывал уступ — полочку. Масляной краской на стене выведены наименование нашего института, номер репера и год установки. С волнением рассматривал я эти немудрящие знаки, оставленные несколько лет назад топографами. Всегда греют сердце следы человеческих рук в тайге, особенно волнуют встречи с малозаметными для непосвященного знаками работы изыскателей, будь то просека, деревянный или металлический репер, а то и просто мазок краски на уступе берегового выступа скалы и рядом обязательно цифры: номер точки и год производства работ. Значит, здесь поработал человек. И не романтик-турист, отдающий себя на съедение комарам, переносящий лишения ради того, чтобы похвастаться потом в кругу друзей, какой сложный маршрут он проделал, а скромный труженик, прокладывающий пути для того, кто придет следом за ним для работы и жизни в ранее безлюдном крае.

Размышляя обо всем этом, я направился за нивелиром и тут только вспомнил о смытой с плота рейке. Хоть и отрицают научные журналы телепатию, все же она есть. Я убедился в этом в тот момент, когда Франциск и Виктор, сидевшие на стволе поваленной ели, уловив мои мысли, воскликнули разом:

— А рейки-то нет!

Правда, вслух это произнес только Виктор, но я мог поклясться, что и Франциск сказал то же самое и, как обычно, про себя.

— Что же будем делать?

— Найдем ее ниже по течению,— произнес Франциск. Я не разделял его оптимизма, но спорить не стал. Наша компания вновь двинулась вдоль реки.

Еще когда мы отогревались у костра, до нас доносились какие-то глухие удары. По мере нашего продвижения к устью они слышались все отчетливее, а вскоре к ним присоединились и другие звуки — гул дизелей и лязганье тракторных гусениц. И вот из-за очередного поворота нам открылось устье Кайтыма. Здесь кипела работа. На берегу рабочие сплачивали бревна, по четыре в ряд, соединяя их деревянными шпонками. Готовую секцию цеплял трактор и затаскивал в реку. Отдельные секции на плаву соединяли тросом, получались боны — гибкий и устойчивый наплавной мостик, незаменимый при разных работах на реке. Осмотрев с берега всю эту картину, мы сразу увидели свой плот, приткнувшийся к одному из бон. А рядом с плотом, как по заказу, белела сбежавшая от нас рейка.

Мне не терпелось увидеть Бирюсу. Оставив спутников договариваться о лодке и ночлеге, я стал взбираться на высокий обрыв левого берега, за который уходила последняя излучина Кай-тыма.

И вот она, Бирюса! Обрывистые, словно вырубленные, склоны береговых откосов, резко переламываясь в верхней части, уходят вдаль волнистой линией с куполами отдельных сопок. До самого горизонта — разлив тайги. Резкий контраст между мягким, сглаженным рельефом плато и кручами берегов создает впечатление, что река течет в громадной трубе со срезанным сводом. Течение Бирюсы ровное и мощное. Нет ни завихрений, ни переплетающихся струй, весь поток движется компактной массой, с всплеском набегая на береговые выступы.

Полюбовавшись рекой-красавицей, я вернулся к спутникам. Виктор уже уехал верхом на лошади, за нашим имуществом. Ночевать он решил в бараке, где жили сплавщики, а мы с Франциском отправились в селение, где он вербовал рабочих. Первыми нас встретили собаки. С громким лаем выскочила большая черная с рыжими подпалинами лайка, за ней другая, третья и, наконец, небольшая, лишенная одной передней лапы. Вообще лайки — благородные представители собачьей породы. В их глазах нет ни коварного желтого огня, что присущ сторожевым псам, ни подхалимской влаги комнатных лохматушек. Незаменимые в охоте на таежного зверя, злые и напористые, в обычной обстановке они добродушны, но требуют к себе уважительного отношения. Если ведешь себя спокойно, лайка, убедившись в твоих добрых намерениях, без излишних эмоций удаляется и принимается за свои неотложные дела.

Но трехногая лайка, вероятно из-за перенесенного ею когда-то нервного потрясения, была лишена обычного спокойствия и горела желанием вцепиться во Франциска. Тут на крыльце одного из домов появился высокий молодой мужчина с густой черной бородой. Это был Григорий, наблюдатель нашего водомерного поста. Он дружески приветствовал Франциска и пригласил войти в дом.

— Все мы в сплавконторе работаем,— рассказывал Григорий.— Весной на сплаве, летом и осенью ремонтируем боны, такелаж. А зимой зверую. Заключаю договор — и в тайгу. В этом году добыл соболей десятка полтора да белок порядочно.

— И собаки есть?

— А как же! Трех держу, наскочили на вас, когда к воротам подошли.

Я поинтересовался, почему у одной из лаек нет лапы.

— Это моя лучшая,— с гордостью ответил Григорий.— На медведя раз пошел, да сплоховал малость, лишь ранил его. Так она повисла на нем, словно клещ. Он ее и лапой доставал, и мотал, да все напрасно. Переложил я патроны и добил зверя. Не то задрал бы меня. А лапу потеряла, когда соболя гнали. Он в валежины ушел. Собака до того ярилась, что лапу повредила. А мороз был, прихватило ее, на другой день гляжу — распухла лапа. Потом все хуже и хуже. Что делать? Пришлось отнять. Через неделю поджило. Она и на трех лапах белку ищет что надо. За соболем, правда, не успевает.

Да, хорошие помощники — сибирские лайки. Хоть и сурово обходится порой с ними жизнь, но о другой они, видимо, и не помышляют.

Когда я вижу в Москве зажиревшую лайку, ведомую на короткой сворке на прогулку заботливым хозяином, и смотрю в ее печальыые глаза, мне всегда вспоминаются поджарые, энергичные, полные достоинства зверовые собаки с Бирюсы.

Длинный майский день заканчивался. Мы договорились с хозяевами о ночлеге, сняли наконец досмерти надоевшие сапоги, смыли горячей водой въевшуюся в кожу рук копоть костров.

Хозяева оказались хлебосольными. На столе появились дымящийся казанок щей, противень с жареной рыбой, глиняное блюдо с квашеной капустой.

Утро разбудило солнечными бликами, падавшими сквозь окна на наши лица. Спустившись с откоса к Бирюсе, мы умылись холодной, бодрящей водой, позавтракали и пошли на розыски Виктора, который должен был дожидаться нас около бараков. Наш матрос сидел на солнышке на противоположном берегу, курил и беседовал с одним из сплавщиков. Увидев нас, Виктор бросил окурок и по бонам, с опаской, перешел реку.

— Узнал про лодку,— почему-то вполголоса произнес он.— Стоит в самом устье, можно взять на весь день.

У меня отлегло от сердца. Лодка была заботой немалой. Да и день такой чудесный! Собрав инструменты, мы отправились к устью и вскоре увидели лодку, о которой говорил Виктор.

— Да...— неопределенно произнес Франциск, глядя на этот предмет, который, на наш взгляд, трудно было назвать лодкой.

Перед нами было нечто среднее между каноэ и пирогой. Легкий каркас длиной около трех и шириной менее метра обтянут берестой, склеенной по швам не то гудроном, не то смолой. Посередине каркаса — узкая поперечная планка, распорка, служащая, видимо, и сиденьем. Киля у пироги не было, как и бревна-противовеса, укрепленного на распорках параллельно корпусу. Такой балансир наподобие полинезийского очень пригодился бы этому суденышку. Вместо балансира возле нашей пироги мы увидели деревянную лопату, игравшую, вероятно, роль весла.

Виктор взирал на пирогу совершенно спокойно, не разделяя наших сомнений. Семилетняя служба на флоте научила его, наверное, обращению с любыми «плавсредствами».

— Ну, так садись,— обратился к нему Франциск, — греби потихоньку поперек течения да попробуй веслом хоть примерно глубину определить.

Мы подняли лодку и опустили ее на воду. Пока Виктор с лопатой-веслом усаживался на распорку, Франциск придерживал лодку за корму. Наконец Виктор примостился на своей жердочке, опустил весло в воду, и Франциск легонько оттолкнул лодку от берега. Ее сразу подхватило течением и начало разворачивать. Виктор энергично взмахнул лопатой, пирога закачалась и в тот же момент набрала чуть не по самые борта кайтымской воды, а бывший матрос Тихоокеанского флота, крепко ухватившись за черенок лопаты, тихо, без всплеска, соскользнул в реку.

Глубина оказалась небольшая, Виктору было чуть выше пояса, и он проворно выскочил на берег, оглядел зачем-то весло, бросил его на землю и начал стаскивать с себя сапоги и брюки. Лодка тем временем медленно плыла по течению. Франциск метнулся к запасным бонам, плетьми лежащими на воде вдоль берега, выбежал на них и, схватив подвернувшуюся под руку сучкастую ветку, ухватил ею лодку.

Разложив костер, мы отогревали Виктора, сушили его одежду, а заодно и расспрашивали его:

— Ты плавать-то хоть умеешь?

— Да нет, не приходилось.

— А как же на флоте служил?

— Так видишь, служил-то я на линкоре, а там какое плавание.

— Ну, а грести на шлюпках вас, наверное, все-таки учили, ведь как же иначе может быть? — продолжал я допытываться.

— Раза два ходили на шлюпках, а так чтобы специально... Оставалось только дивиться самоотверженности человека,

столь смело пустившегося с нами в многодневное плавание по весенней реке ради заработка для своей далекой семьи.

Пока Виктор сушился у костра, мы с Франциском склонились над лодкой, вычерпывая из нее воду. Неожиданно нас кто-то окликнул. Обернувшись, мы увидели на берегу какого-то парня, который, приветственно махнув рукой, начал спускаться по откосу, направляясь в нашу сторону. Когда он подошел поближе, черты его лица показались мне знакомыми. Парень еще раз дружески с нами поздоровался, и только тут я узнал в нем сплавщика, искупавшегося по нашей вине в реке около Черемшаного.

— Здорово, здорово! — ответил я, невольно улыбаясь при воспоминании о том, как ловко он выскочил из воды.— Ну что, благополучно обошлось купание?

Парень небрежно махнул рукой:

— Да ничего, я привычный. Вот увидел, как вы тут кувыркались с лодкой,— кивнул он в сторону пироги,— дай, думаю, подойду, может, помогу чем.

— Да что ж тут помогать, разве на этакой посудине можно плавать? — донесся от костра голос Виктора.

Наш новый знакомый насмешливо взглянул в его сторону и, не ответив, одним толчком спустил лодку на воду, сел в нее, взял в руки весло, легко оттолкнулся от берега и сильными взмахами погнал лодку вверх по течению.

— Погоди, куда ты? — крикнул я парню.— Нам реку промерить здесь нужно.

— Так бы сразу и сказали, а лодку винить нечего. Надо уметь грести, и любая посудина хороша будет.

Менее чем за полчаса Сашка, как назвал себя наш знакомец, ловко орудуя попеременно то веслом, то рейкой, промерил все поперечники. Поблагодарив его за помощь, мы расстались с ним.

На следующий день мы решили двинуться дальше: Франциск с Виктором вниз по Бирюсе до Усолки и по пей вверх, а я напрямик в Черемшаный.

Через несколько дней возвратились в поселок и Франциск с Виктором. Я стал расспрашивать их о маршруте. Франциск по обыкновению отмалчивался, а Виктор охотно делился впечатлениями. Как и было уговорено, Григорий повез их вниз по Бирюсе. Лодка шла хорошо. Но вот вдали показались обрывы береговых скал, сжимающие реку, будто каменные ладони. В этом месте Бирюса кипела на подводной каменной гряде, образующей бурный порог. И как это часто случается, именно вблизи порога мотор зачихал и заглох. Лодка шла недалеко от берега. Несколькими ударами весел Григорий подогнал ее еще ближе, и, когда до берега оставалось всего метра полтора, Франциск схватил чалку (цепь, закрепленную на носу лодки), шагнул в воду, но тут же погрузился с головой: так круто обрывался здесь берег. Лодку несло течением, и не отпускавшего цепь Франциска выволокло на поверхность. Намокшая телогрейка и болотные сапоги тянули ко дну. Кое-как Виктор с Григорием втянули его в лодку. В это время лодка вошла уже в толчею волн. Несколько раз они перехлестывали через борт, и Виктор, по его словам, уже попрощался со всей своей родней. Но порог все же прошли.

— Нет, ребята, опасная у вас работа, хватит, поеду-ка я лучше домой,— сделал неожиданный вывод Виктор.

Мы уговаривали его помочь нам закончить работу, а тогда уже всем вместе и трогаться в путь, соблазняя перспективой бесплатного проезда. Но Виктор был непреклонен:

— На дорогу я заработал, поеду, жена ждет. Завтра машина идет в Тасеево, а оттуда на автобусе до Канска. К вечеру как раз доберусь.

Наутро, тепло распрощавшись с нами, Виктор отправился в путь-дорогу.

После затяжной, холодной весны в Черемшаный пришло наконец летнее тепло. Солнце щедро изливало на тайгу потоки лучей. Поселок утопал в черемуховом цвету. За день воздух нагревался, насыщался ароматом черемухи, а к вечеру, в безветрии, охлаждался, и запахи, растворенные в нем, начинали густеть. Рыба в Кайтыме в предутренние часы поднимала неумолчный плеск, словно опьянев от запахов весны и цветенья, принесенных в реку росой.

Наша работа близилась к концу. Уровни воды стали по-летнему низкими, река ласково журчала на перекатах, как бы стараясь оправдаться за свое буйное поведение в половодье. Франциск отправился в третий, последний маршрут но Усолке, а я собрался снова к устью Кайтыма. После коротких переговоров с местным начальством мне был выделен бурый меринок с громкой кличкой Таежный. Начало пути оказалось довольно неприятным: дорога была песчаной, лошадь то и дело оступалась. Вокруг расстилалось сосновое мелколесье, вид местности был довольно унылым. Но вот дорога пошла на подъем, и вскоре ее поглотила тайга, торжествующая в своем цветении. Как разительно отличается, так сказать, «внешний» вид тайги, когда она предстает взору снизу, от реки, от «внутреннего», когда сам становишься как бы частью этого огромного, емкого ландшафта. Величественна тасеевская тайга. Привольно, словно высаженные рукой садовода, по волнистой равнине разбросаны золотистые стволы сосен, смыкающиеся высоко вверху своими развесистыми кронами. Между соснами — сочные зеленые пятна елей, кряжистые, изборожденные морщинами из-желта-белые стволы берез. Сквозь кроны проникают солнечные лучи, бликами сбегают по стволам, будто играя в пятнашки, прячутся под густые заросли трав и неожиданно высвечивают у самой земли стебли и листья то одного, то другого растения. Поздняя весна нарушила сезонную периодичность цветения, весенние краски смешались с летними и стали потому еще разнообразнее. Яркие розовые и красные пионы перемежались с нежными светло-желтыми лилиями. Голубела герань. Отдельными купами возвышались белые и желтые тарелки соцветий зонтичных. Сочно зеленели искусно вырезанные листья борщевика, соседствующие с продолговатыми, заостренными листьями какалии. Подобно стае разноцветных мотыльков пестрела россыпь цветущего горошка, переплетающего со всем вокруг свои вьющиеся стебли. На полянах ковер анемон — крупных, желтовато-белых, словно вылепленных из воска. В более низких местах, на открытых лужайках пламенел разлив оранжевых шариков купальниц, называемых еще и жарками. Каждый цветок, как рдеющий уголек, а тысячи их создают ощущение жара. Поддался томным ароматам весны и Таежный. Он плелся все медленнее и медленнее, прикрыв веками глаза, и изредка вздрагивал, явно засыпая на ходу. У маленького ручейка мы с Таежным устроили небольшой привал. Я набрал сухих сучьев, запалил костер, вскипятил в котелке чай, перекусил и сел, прислонившись спиной к шершавому стволу кряжистой сосны. Конь, привязанный уздечкой к дереву, понурился и, не обращая внимания на брошенную ему охапку свежей зелени, моментально уснул. Лишь изредка он всхрапывал, вскидывал голову. Меня тоже потянуло в сон, и, чтобы встряхнуться, я встал и немного побродил по окрестностям. Лес вокруг носил следы человеческих рук. На стволах сосен, словно оперенье громадных стрел, обращенных острием вниз, виднелись полосы надрезов. В основании «пера» в дерево были вбиты жестяные желобки с жестяными же воронками. Из желобков в воронки тянулись потеки смолы. В этом лесном массиве собирали сосновый сок — живицу. Из него вырабатывают скипидар, канифоль и другие продукты. Живицу собирают на лесных делянках, предназначенных к вырубке. Особым ножом, укрепленным на длинной палке, делают надрез коры. С каждым годом надрезают ее все ниже и ниже, так как ранее сделанные надрезы затекают смолой. Понемногу растет и дерево. Вот и покрывается ствол «оперением».

Отдохнув, я двинулся дальше. Перевалил хребтинку, и вскоре дорога крутым разворотом вывела меня к поселку. Теперь в устье Кайтыма царили тишина и покой. Я наведался к Григорию.

Он радушно встретил меня, помог сделать замеры. На другой день мы отправились по Бирюсе за несколько десятков километров вверх по течению, в село Федино, где мне нужно было получить на метеорологической станции кое-какие данные. По дороге Григорий вспоминал о приключении на пороге, о том, как Франциск шагнул за борт в полной уверенности, что здесь мелко, и неожиданно весь скрылся под водой.

— А когда втащили его в лодку,— рассказывал Григорий,— он сразу стал ругаться, что не выловили шапку. Ну какая уж тут шапка? — махнул рукой Григорий.

В Федино, получив нужные сведения, я пошел в столовую перекусить. На ступеньках перед входом сидел какой-то человек и задумчиво смотрел на реку. Велико же было мое удивление, когда я узнал в нем Виктора.

— Как ты сюда попал? Давно здесь? — невольно воскликнул я. Виктор невесело усмехнулся и поведал свою историю:

— Доехал я до Тасеево, стал автобус поджидать. Тут ребята знакомые повстречались, предложили в карты перекинуться, ну и проигрался вконец. А теперь вот в сплавконтору устраиваться приехал. Дадут трактор (ведь я же механик), подзаработаю ' и домой поеду,— точь-в-точь повторил Виктор те же слова, что и при первой нашей встрече. Словно и не было долгих дней напряженного труда, рачительной, заботливой экономии, которую Виктор вел все это время.

— Ну, а жене-то денег послал?

— Да не успел до почты добраться. Ну, ничего, скоро пошлю,— спокойно закончил Виктор.

Ведь вот как случается в жизни. Был человек хоть и в маленьком, но коллективе — все обстояло прекрасно, а чуть один оказался, словно понесло его сразу течением.

Я предложил Виктору поехать в Черемшаный, помочь нам отправить багаж, а потом вместе уехать. Но он отказался:

— Поработаю в сплавконторе, здесь хорошо платят.

На следующий день я распрощался с Григорием и отправился в Черемшаный. А здесь меня уже ждала телеграмма из института, в которой сообщалось, что мы с Франциском включены в состав Ангарской экспедиции и по окончании работ на Кайтыме нам следует перебазироваться на Ангару. Голубые дороги вели нас дальше — к новым заботам, к новым встречам.

ОБ АВТОРЕ

Зуев Валерий Михайлович. Родился в 1932 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ. Долгое время работал в изыскательских партиях гидрологов в разных районах Сибири, в настоящее время — старший эксперт в Госплане СССР. Автор свыше полутора десятков научных статей и нескольких очерков в сборниках «Земля и люди» и «Рыболов-спортсмен». В нашем ежегоднике выступает впервые. Сейчас заканчивает повесть о гидрологах-изыскателях на Ангаре; произведение станет продолжением публикуемой здесь повести.