Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений


На суше и на море 1975(15) ПУТЕШЕСТВИЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ


ВИТАЛИЙ ГЕРБАЧЕВСКИЙ

НОЯБРЬ НА КАМУШКАХ

О ч е р к





1

Солнечный Баку в ноябре без солнца. Ветер несет пыль по широкой набережной, теребит на деревьях и кустах зеленые, но уже жесткие листья. Часто приходят туманы. Проснешься утром, а он привалился к окну, едва пропуская свет ближайшего фонаря. Туман тихо ползет по городу, как бы раздумывая: то ли побыть еще, то ли исчезнуть. На асфальте он оставляет мокрые пятна.

В такое утро светает поздно. Троллейбусы идут с зажженными фарами, в них неуютно и холодно: люди еще не успели обжить их и обогреть. У серого моря никого нет, кажется, город отвернулся от моря, обиделся на него за сырой воздух, серое небо, унылый плеск волн.

Лишь после девяти в такой ноябрьский день, начавшийся туманом, на набережной появляются люди. Они идут, не торопясь, не поймешь сразу, кто они и зачем тут оказались. Идут беззаботно мимо новой гостиницы, спускаются к причалам, где мягко приседает на волне белоснежный «Волгоград».

Это отправляются на работу нефтяники промысла Нефтяные Камни. И само их появление на набережной в час, когда город давно уже трудится, и их лица, не озабоченные сиюминутной спешкой,— все это невольно выделяет морских нефтяников среди бакинцев, и так же невольно иной прохожий нет-нет да и оглянется, посмотрит им вслед, инстинктивно почувствовав, что дело у этих людей не то, как у всех, не тот ритм жизни.

С небольшими чемоданчиками, сумками в руках нефтяники поднимаются по трапу. Поскрипывает трап, летят за борт сигареты, шлепаются на лавки чемоданчики и сумки. Ни суеты, ни давки, ни громких криков, ни провожающих. П вот медленно уплываем причал с одинокой фигурой человека, помогавшего отдать концы,

сжимается в узкую полоску широкая набережная, и вскоре Баку погружается в туман.

До Нефтяных Камней, Камушков, как их называют, больше ста километров, четыре часа ходу.

На палубе, в салонах и в проходах неторопливые разговоры, все еще в плену домашних забот, еще в голове дети, удачные покупки. Городские новости гуляют по теплоходу, и кажется, Баку здесь, рядом. Хочешь, поднимись на палубу и сойди на набережную. Море брызжет, небо белесое, как под Вологдой, какая-то блеклая голубизна. Ноябрь, ноябрь... Каково-то на Нефтяных Камнях?

Иду в салон одним из последних. Вот блаженство! Мягкие сиденья, тепло. Кто-то спит, подложив под голову чемоданчик, а на него кепку. Женщины вяжут, мужчины сражаются в домино и нарды. Пахнуло чем-то домашним, уютным, совсем не похожим на стандартный, безликий уют фирменных поездов, пароходов и самолетов. Тут все свои, все знают друг друга или но крайней мере встречались; как не встретиться за долгие годы на Нефтяных Камнях! И по тому как они свободно держатся в салоне, чувствуешь, что легко здесь разговориться, сесть и сыграть в домино, одолжить книгу или газету.

Через два-три часа темы разговоров меняются. В любом конце салона — про вышки, долота, какие-то задвижки, про тонны нефти. Уже никто не вспоминал о доме, остались позади семейные заботы, Баку был далеко, говорили о работе, Нефтяных Камнях, как будто стосковались по ним, и теперь, отстранившись на время от береговой жизни, в самом деле стали морскими нефтяниками.

А вот подход к Камушкам я прозевал — в салоне разом все поднялись, и пробиться к дверям не было уже никакой возможности. Смотрел на причал через головы нефтяников. На берегу (берег-то на сваях!) прямо перед нами еще цвел сад, зеленели кусты. И за железной загородкой, чуть в глубине, стояли люди, десятки, а может, сотни людей. Они ждали «Волгоград», чтобы уехать в Баку, по казалось, народ собрался для встречи приезжающих; было ощущение праздника — шумно, весело и хорошо. Согласитесь, это здорово, когда приход на работу похож на праздник.



2

Если подойти вплотную к буровой вышке па Нефтяных Камнях и смотреть на нее снизу вверх, то не найдешь ничего, что отличало бы ее от сотен и тысяч буровых (а я повидал их немало и на Апшероне, и в Тюменской области). Вытянутая усеченная пирамида с лестницей, ведущей на сорокаметровую высоту. Пирамида кажется легкой и непрочной — ажурная конструкция скрадывает мощь этого сооружения. Лишь у основания, там, где расположены дизель, лебедка, где стоят чаны с раствором, где в железное устье уходят, вздрагивая, трубы,— там чувствуешь силу буровой, ее напряжение в споре с землей. Далеко-далеко, на глубине в тысячу метров, рвут долота породу, крошат ее, тянут за собой трубы — к нефти, газу. А тут только гудит двигатель, мечутся стрелки манометров, словно на их хрупкие плечи выпала основная тяжесть бурения.

Обычная- буровая. Та же под ногами скользкая глинистая масса, тонким слоем покрывающая доски. Те же «свечи» из ввернутых одна в другую труб. Но стоит немного отойти от нее, повернуться чуть-чуть, и сразу же «обыкновенность» исчезает. Кругом вода. Посмотришь направо, налево — торопятся неведомо куда волны. Глянешь под ноги, а в щелях настила — море. Зеленоватое, в тени эстакады с синеватым отливом, оно лижет сваи — методично, с ленивым упорством. Каждая волна набегает на сваю с удивлением (откуда это, мол, она взялась), потом всплекивается перед ней и освобождает место другой. Ни спешки, ни промедления.

Есть какое-то непривычное ощущение, оно пройдет, это от новизны впечатлений. Но вот то тут, то там к ограждению эстакад подходит человек, на время оторвавшись от работы, и смотрит вдаль, на волны, не просто же так он смотрит и совсем не бездумно его лицо. Это созерцание особого рода, когда взор, не раздраженный внешними впечатлениями, направлен в самого себя. Это разговор один на один, потаенная работа ума, потаенная и потому раскованная...

Сурид Джафар-заде, буровой мастер, стоит неподалеку, руки у него в карманах куртки, пушистая шапка надвинута на глаза. Небольшого роста, Сурид похож сейчас на мужичка, ладного, оценивающего все хозяйским глазом, рассудительного и уверенного в себе. Ему за тридцать, он уже опытный мастер, кто-то сказал — удачливый. Во всяком случае дела у него идут неплохо, а несколько лет назад со своим напарником, другим мастером, он пробурил сложную наклонную скважину, и это было рекордом, правда позднее перекрытым.

Сурид стоит неподвижно, словно врос в площадку, а па буровой небольшая суматоха: там готовятся к спуску труб в скважину. Ни единого слова подчиненным, ни одного жеста. Только взгляд чуть напряженный, он сразу схватывает малейшее промедление, неточное движение... Но вмешиваться не приходится: все знают свое дело, и напряжение в глазах мастера спадает.

— Сейчас будет красивая работа,— говорит он.

Сейчас трубы пойдут в пробуренную более чем на тысячу метров скважину, вон они выстроились, словно высокий штакетник, одна к другой, в несколько рядов. Наступает предпусковая минута. Еще можно несколько раз затянуться сигаретой, глотнуть холодной воды из бачка, можно постоять просто так, засунув руки в карманы. Но это уже последние секунды, нетерпеливое ожидание, подготовка к иному ритму, не зависящему от воли одного человека.

Взвыл дизель, резко набирая обороты, рванулся кверху крюк с многопудовым элеватором. Казалось, сейчас он вылетит наружу: так стремителен был его подъем. Но у площадки верхового он плавно затормозил, верховой уже подтянул железным крючком конец «свечи», вставил ее в элеватор, захлопнул дверцу. «Свеча» покачивалась, выводя нижним концом узоры на досках настила. Но вот ее подтянули повыше на тросах, помощник бурильщика облил резьбу графитовой смазкой, и «свеча» соприкоснулась со своей предшественницей, уже опущенной в скважину. Бурильный ключ, словно хищная рыба, выскользнул откуда-то из-за угла, плотно обхватил «свечу» и завинтил ее, как игрушечную. И вот «свеча» пошла вниз плавно, покорно, а потом элеватор снова взлетел вверх.

Все повторялось, ничего нового нельзя было увидеть. Но ритм, ритм... он диктовал свою волю, постепенно нарастая, сглаживая первоначальные шероховатости и заминки. Это была действительно красивая работа. Не потому лишь, что со стороны выглядела эффектно, не потому только, что завораживала непрерывность процесса. Люди, задавшие ритм и покорившиеся ему с какой-то бесшабашностью,— вот что было здесь красиво. Им было нелегко, это чувствовалось, им приходилось напрягать мускулы, но к освященной веками красоте физического труда прибавлялась красота иного рода — индустриальная, что ли? Мгновенная оценка ситуации, изменение обстановки рождали импульс, и этот импульс, переданный механизмам, добавлял или уменьшал мощность двигателя, замедлял или ускорял ход крана, управлял бурильным ключом. С помощью человека техника очеловечивалась, казалась одушевленной, живой. Человек и машина сливались, образуя одно целое — с мозгом человека и силой, скоростью машины.

— Пойдем чаю попьем, — предложил Джафар-заде.

Он неторопливо повернулся всем корпусом, зашагал к домику, не вынимая рук из карманов. Там налил кипятку в банку, обхватил ее озябшими руками, притянул к себе и нахохлился. Ветер задувал в щели домика.

— Тут система правильная. Пока мастером станешь, всю буровую облазишь, на каждом рабочем месте постоишь. Бывает, кончит человек институт — и за стол, бумажки пишет, отчеты составляет. Или ходит между станками, командует, а станка боится. У нас не так.

— А как у вас? — спросил я, не привыкнув к его паузам.

— У нас по-другому.

Теперь я уже не торопил Сурида, да и торопиться не хотелось: только тут я почувствовал, как холодно на Камушках при восьми градусах тепла. Мастер постепенно оттаивал, лицо его становилось мягче, спокойнее, как будто там, на буровой, он был внутренне собран, не позволял себе ни о чем думать, кроме работы, а вот тут выражение сосредоточенности исчезло, глаза теплели и маленькие морщины разглаживались.

— Каждый хочет в хорошую бригаду, а мастеру нужен сильный рабочий, физически крепкий. Так? Я маленький, вес — пятьдесят шесть килограммов, никогда не работал на производстве. Боязно.

Пошел помощником бурильщика к Кямилю Ильясову. Тут я многому научился. Ильясов практик, ремесленное училище закончил, но дело знает хорошо. Веселый, как ни тяжело, настроение поднимет. Очень мне нравился Кямиль, все думал: буду как он. Ведь не век в помбурилыциках ходить, все-таки высшее образование, инженер. Но Ильясов — мастер, рабочий, имеет дело непосредственно с бурильщиком, был такой Фатали Алиев, я в его вахте оказался. Тут мне нелегко пришлось. Во-первых, тяжело с непривычки, попробуйте потаскать элеватор, он сто двадцать килограммов весит. По ночам пальцы болели. Второе — не клеились у нас отношения, из-за работы конечно. Со спуско-подъемными операциями не справлялись. Он должен был так направить рабочих, чтобы все шло без сучка и задоринки. А он боязливый: то позже затормозит, то раньше... Бурение таких не любит. На каждой «свече» теряли мы секунды, норму выполняли на восемьдесят процентов, зарабатывали плохо. Фатали во всем обвинял меня: я у ротора стоял. «Ты не можешь»,— говорил он.

Как так не могу? Стараюсь, стараюсь, пот течет и вроде бы все правильно, а нормы нет. Наконец Алиева на два месяца заменил Виктор Белоусов. Сразу — сто сорок процентов. И работа идет так спокойно, уверенно.

Около года проработал я помощником бурильщика и запомнил для себя: рабочему тяжело, нагрузка большая, об этом никогда забывать нельзя. Потом назначили меня бурильщиком. Рост, так сказать. Но дело не только в росте, я знал: все равно буду мастером — это как минимум. Правда, я уже мог на любом месте работать, это пригодилось. Хотя бы такой простой случай: у моего бурильщика однажды зашалило сердце. Я мастер, мне надо искать выход из положения. Просить замену? Долго дело протянется, да и дадут бог знает кого. Встал сам к тормозу, поднял инструмент, а бурильщик лекарство принял, отдохнул. Но главное — не в умении мастера что-то делать самому. Важен, так сказать, климат работы, понимание рабочего человека, и для этого нужно все испытать самому. В тебе должны быть уверены и как в инженере, и как в товарище.

В ноябре 1957 года... Вам тут каждый скажет, что ноябрь на Камушках — месяц особый, с него нефть началась. Так вот, в ноябре 1957 года люди погибли. Ураган — страшный, эстакаду сломало в нескольких местах, повалило в море, нас отрезало от поселков. Сутки сидели, рядом летели сваи в воду, все дрожало. Ни света, ни связи, как на необитаемом острове: вода, ветер и чернота. Эти сутки многое дали: в опасности и человека лучше поймешь, и ближе станешь ему, если поверишь в товарища, в его слово. Так?

Сурид прислушался, встал, застегнулся на все пуговицы. И лицо свое как бы застегнул, оно мгновенно изменилось. Снова он весь подобрался, маленький, но крепкий хозяин буровой. Натянул поглубже шапку, сказал:

— Опустили трубы. Вы посидите, я сейчас.

«Сурид — это человек»,— говорили мне рабочие с улыбкой, и в этой фразе было все: уважение к мастеру, благодарность за отзывчивость, понимание внешней суровости мастера, за которой нет ни черствости, ни жестокости. Пусть он насуплен, пусть крепко сжаты его губы и глаза смотрят колюче, но не обмануть этим долго проработавших с ним людей. Как и все, он озабочен планом, метрами, которые надо пробурить, и еще озабочен другим: как сделать, чтобы каждый ощущал душевное расположение к товарищу, желание помочь ему. У него свое понимание метров, не только количественное.

Вот почему, надвинув поглубже шапку и не говоря никому ни слова, он идет в бухгалтерию за день-два до зарплаты, выписывает в книжечку, кто сколько заработал, и потом бесстрастно объявляет бригаде о заработках. Мелочь, разумеется, а всем приятно. Это тоже метры, от этого легче работается.

«Сурид — это человек». Неплохо сказано, а?



3

Вот оно, Чваново — место, «откуда есть пошли» современные Нефтяные Камни. Название, конечно, не из красивых, да и вряд ли применимо в официальных документах. Но в обиходе — только Чваново, тому есть объяснение, об этом позже.

Это остров, единственный кусочек обжитой суши чуть больше четырех гектаров. С одной стороны к нему подходит эстакада, с другой — причал. К причалу швартуются суда с грузами, они тут все время: как-никак на Камушках несколько тысяч человек, их надо обеспечить всякой всячиной и для работы, и для жизни.

Суда тут есть постоянные и временные. Временные покачиваются у причала, трутся о него, словно почесывают свои помятые бока. Некоторые из них уютно приткнулись в уголках бухты. В любой момент они могут уйти отсюда порожняком, с грузом, с людьми...

Постоянным не уйти никуда. Их мачты не вторят игре волн, с бортов облезла краска. Никогда не оживут их двигатели, не забурлит за кормой вспененная винтами волна. Их судьба — вечный покой. Они прочно стоят на завалах, полузасыпанные песком, гравием, обломками камней. К некоторым из них подошел асфальт, такое впечатление, будто суда выросли из земли.

Рядом бегут машины, рядом новенький пятиэтажный дом, электростанция, склады, и все там гудит, дышит. Внутри судов время остановилось, оно даже двинулось обратно. Действительно, век нынешний и век минувший. Но связь между прошлым и нынешним как на ладони: новое выросло из старого, старое дало жизнь новому. Не то ли самое чувствуем мы, когда бредем полем или лесом и вдруг замечаем полуразвалившийся окоп, ржавые гильзы? Недалеко мирная жизнь, не знающая ни взрывов, ни танков, пахнет земляникой, теплой землей, и в небе басит пассажирский самолет.

Никто не забыт и ничто не забыто. Не только к войне относим мы эти слова. Вот вспомните или представьте себе 1945 год, радостный и трудный год с победным многоголосием гармошки, плачем осиротевших. А сколько планов зародилось и начало осуществляться в том же 1945 году, и каких планов! Еще бы! Казалось, только залечить раны, восстановить потерянное, а люди уже брались за дела, до войны казавшиеся мечтой и фантастикой. Тут и исследования в области ядерной энергетики, и подготовка к космическим полетам, и многое другое, даже сейчас поражающее воображение. И еще можно в ряду больших и малых начинаний заметить внешне незначительное событие — начало систематического изучения Нефтяных Камней. А уже в 1948 году сюда высадились строители; стало быть, страна взялась за освоение Камушков, значит, уже были выделены миллионы и миллионы на это дело, значит, чертежи эстакад созрели в головах проектировщиков. И все это в 1948 году, через три года после разрушительнейшей из войн, с размахом, с жаждой созидания и упорством, не поколебленными ни жертвами, ни разрухой...

Люди работали, строили домик на сваях и первую вышку в открытом море. Иногда, когда особенно волновалось море, они чертыхались: разве мало нефти на берегу, разве нельзя ее добывать там? Нефть на берегу добывали, но ее уже было мало для страны, нужны были новые месторождения. А Камушки обещали многое. Еще в 1781 — 1782 годах Каспий исследовала эскадра под командованием капитана Войновича. Когда эскадра находилась неподалеку от Нефтяных Камней, моряки заметили: пахнет нефтью. В путевом журнале появилась запись: «Явление сие иначе растолковано быть не может, как тем, что плавающая оная на поверхности моря нефть выходит из самородных ключей, на дне находящихся, и по легкости своей наверх всплывает, ибо как весь бакинский берег изобилует такими ключами, что весьма вероятно, что некоторые из них простираются своими проходами и до глубины морской».

Через сто лет драматург А. Н. Островский побывал около Баку в местах, схожих с Нефтяными Камнями. «Мы выехали па то место в море... где из земли выходит газ и является на поверхности моря в виде пузырей. С баркаса кипули зажженную тряпку, и море загорелось. Мы входили в самую середину огня, и наш баркас был объят на несколько минут пламенем. Такое явление не увидишь нигде на земном шаре...»

Вот что обещали Камушки — нефть, газ, которые прямо-таки сами просились в руки человека.

Первый жилой домик строителей и сейчас стоит на острове. Маленький, на тонких сваях, он сохранен в своем первозданном виде и стал теперь частью музея. А рядом с музеем и домиком есть еще одна реликвия — первая пробуренная здесь скважина. У скважины люди поставили памятник тому, кто бурил ее в 1949 году, кто первым нашел нефть и кто погиб на Нефтяных Камнях во время страшного шторма,— Михаилу Каверочкину.

Жил он широко и широко был известен. Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии, участник Конгресса сторонников мира, заместитель Председателя Президиума Верховного Совета Азербайджана — у него много было наград, много титулов. Но остался в людской памяти Каверочкин не столько лауреатом, оратором и общественным деятелем, сколько умелым буровым мастером.

Его помнят, еще как помнят! Уверен и спокоен был Каверочкин, когда приехали бурильщики на Нефтяные Камни. Скользкие скалы, домик на сваях и буровая, а кругом море, сколько ни смотри, ни напрягай глаз. Притихли люди, поеживаются на ветру, зябко и неуютно тут.

— Ну, сынки, что приуныли? — у Каверочкина не было детей, звал он рабочих сыновьями, а те его батькой.

— Надо же, куда забрались, батя. А если шторм? Смоет ведь.

— Забрались-то недалеко, еще дальше заберемся. А делать будем одно — работать.

Помнят его настоящим батькой, заботливым, никогда не забывал он распорядиться, чтобы нагрели рабочим ведра два воды после спуска или подъема инструмента, самой грязной операции. И как всякий добрый батька, Каверочкин учил их работе и, бывало, наказывал, но по-своему, по-отцовски. Ночью пригреется кто-нибудь у насоса, а он обязательно в этот момент придет, легонько толкнет в бок.

— Ты что, дорогой? А ну пойдем! —возьмет за ухо и тянет.—Иди, замеряй удельный вес раствора, нечего дремать в рабочее время.

Замерит «сынок» удельный вес, откроет журнал, а там уже все записано. Каверочкин стоит рядом, добродушно посмеивается:

— В другой раз не спи.

Помнят его сильные руки, когда, засучив рукава до локтей, давал отдых уставшим рабочим и сам бурил, таскал элеватор. А вот стоит он на берегу островка, лобастый, плотный, потирает руки, говорит: «Ох, и дела же будут, ребята». И все смотрят, как «Чванов», древний пароход, с ходу садится на скалы, чтобы стать и жильем, и клубом, и площадкой для глиномешалки. И еще шесть судов были затоплены здесь — так появилась бухта, так возникла на Нефтяных Камнях временная база нефтепромыслового хозяйства. И название Чваново отсюда, по имени первого парохода, затопленного на скалах.

Жили на пароходах, работали на острове. Когда налетали многодневные штормы, прятались в кубриках, слушали по радио футбольные репортажи Синявского и ели борщ, сваренный на минеральной воде: пресной не хватало.

Помнят Каверочкина тамадой в ноябре 1949 года. Седьмого ноября, в праздник, хлынула на пробуренной скважине нефть — первая, нефть на Камушках. Приехали из Баку гости, было застолье. Тамада Каверочкин говорил о нефти, пусть она течет, не переставая, говорил о городе, который встанет на сваях, говорил, что проживут они еще сто лет и пробурят много скважин. Через восемь лет Каверочкин погиб вместе с рабочими, и это тоже случилось в ноябре. Счастливым и грустным бывает ноябрь на Камушках.

Трудное то было время — время открытий и становления. Это сейчас хорошо вспоминать, как варили из «Арзни» борщ, как к буровой от «Чванова» шли по мосткам, прогибавшимся над морем, как по многу суток из-за непогоды ждали смены. Но не только неустроенность осталась в памяти основателей Нефтяных Камней. Гораздо чаще иное всплывает в разговоре: мощный фонтан нефти, первый танкер, пожаловавший за этой нефтью, начало строительства эстакад над морем, первая автомашина, двинувшаяся по настилу. И дело тут, вероятно, не столько в избирательной способности памяти, удерживающей по преимуществу хорошие, добрые события, сколько в объективном законе жизни: эти люди отдали Камушкам лучшие годы, здесь оставили они часть своей души. Разве можно отказаться от этого? Ведь тогда надо отказаться от самого себя.

Недаром тот, кто первым пришел на Нефтяные Камни, никуда не уходит отсюда; специалистов с двадцатилетним стажем немало. Много найдем причин подобному постоянству, но нет смысла искать их лишь в зарплате, в большом количестве выходных дней и в прочих материальных благах. Разве найдешь еще на земле место, где был бы знаком каждый метр сооружений, где все росло на твоих глазах, где обо всем с полным правом можно сказать «мое», где каждый твой шаг по жизни овеществлен и нагляден? Уже только по одному современному Чванову с недавно воздвигнутым пятиэтажным жилым домом можно судить о себе, своих товарищах, а если добавить сюда больше двухсот километров эстакад над морем, приплюсовать миллионы тонн нефти, добытые за двадцать пять лет существования промысла, то как не сопоставить все это с прожитыми годами, прожитыми, значит, совсем не зря. Потому и трудно уходить отсюда. В народе говорят: припекло или приросло сердце.

В сумерках неспешно иду по эстакадам в центральный поселок, Море неспокойно, оно шипит раскрытой пастью волны, вздрагивает эстакада, ветер прижимает к перилам, рвет шапку. Около скал, которых в темноте не видно, белеют клочья пены. А впереди огни, там город, центр Камушков.

По эстакадам ходят пары, светится киоск с сувенирами, в чайхане сидят любители поговорить, чайханщик только успевает наливать стаканы. Кругом движение, шумно, из столовой доносятся «очереди» кассовых аппаратов, стук ложек: только в библиотеке тихо, говорят шепотом.

Врем:я близится к двенадцати, людей все меньше. Усилился ветер, и громче шум моря. Похолодало. Запотели стекла оранжерей, там дозревают в кадках мандарины, растут цветы. И на причале цветы, зеленые кустики, их привезли из Баку, землю тоже привезли с берега. Гаснут огни в общежитиях, я иду от домика к домику, пока у крайнего не застаю такую картину: по деревянному настилу прогуливаются голуби.

— Никак не загоню, — говорит усатый человек.— Хозяин на берегу, а я только освободился, накормил их. Домой, домой! — шепотом зовет он голубей и подгоняет их взмахом руки.

Эстакады уходят в море, в ночь, обозначая свой путь пунктирами огней. Далеко-далеко разбежались огни. Гораздо дальше, нежели видит глаз. Уже бурят у туркменских берегов и дагестанских, там встали вышки, соединенные эстакадами,— это дети Нефтяных Камней. По бакинскому рецепту начали штурм нефтяных глубин болгарские друзья в Черном море... Где встанут следующие города на сваях? Да везде, где найдут нефть недалеко от берега, на небольших глубинах. И с полным правом можно будет сказать о них, что все они потомки Нефтяных Камней.



4

Катеру давно пора отвалить, а он все стоит у причала Чванова, приседает на пологой волне и тыкается носом в бетонную стенку. На палубе доски, трубы, какие-то приборы, там не то что сесть, встать негде, а с берега кричат, что надо погрузить еще несколько бочек с авиационным маслом.

Три дня штормило. На буровые, расположенные на отдельных основаниях, попасть было нельзя. И вот теперь катер загружают сверх, всякой меры, палуба его постепенно превращается в склад. Капитан катера появляется на носу, стоит молча несколько секунд и вдруг, мгновенно покраснев, рявкает басом:

— На голову мне ничего поставить не хотите?

— А я, братцы? — кричит слесарь Погодкин. Он суетится, делает вид, что боится прыгать на палубу, потом осторожно опускает одну ногу, отдергивает ее, опускает другую.

— Ты куда, Леша? — спрашивает Погодкина пожилая женщина, она отвечает за сбор металлолома на Нефтяных Камнях и хочет посмотреть, нет ли чего из этого лома на буровых в море.

— Да к Полякову, у него автоподъемник барахлит... Кому лудить, паять? — кричит фальцетом Погодкин.— Старье берем, новое даем.

— Ах, Леша, Леша,— вздыхает женщина.

— Что — Леша, ну что?

Он прислоняется к бочке, курит огромными затяжками, покусывает губы и, сняв кепку, расчесывает пятерней свалявшиеся волосы. Женщина смотрит ему в спину, что-то шепчет, потом подходит и поправляет воротник куртки.

— Катя! — отшатывается слесарь.— Дай покурить спокойно.

— Да ты кури, кури,— нараспев, жалостливо говорит Катя.— Кури себе. Я просто так, не сердись. Чего сердиться?

Наконец мы отваливаем. «Сумгаит» — так зовут нашу посудину — пятится задом, разворачивается, выползает из бухты, и тут капитан дает «полный вперед». Смело лезем на волну. Справа эстакада, она еще долго будет сопровождать катер. Кажется, будто эстакада не стоит на месте, а, торопливо перебирая стальными ногами, шагает по морю вместе с нами.

«Сумгаит» помят, давно не крашен, но работает ведь, вон сколько пены взбивает за кормой. Но не белоснежна эта пена, много желтых пятен. Дорого обходится морю соседство с промыслом.

Здесь, на Камушках, по-разному относятся к этому вынужденному соседству. Одни считают, что нефть, особенно нефть морских промыслов, безусловно губит все живое в море, губит берега, растительность на дне. Пессимисты (назовем их так) поговаривают даже о том, что в интересах будущего Каспия надо чуть ли не закрыть морские промыслы. У оптимистов другая точка зрения. Разве не выходила нефть со дна пятьдесят и сто лет назад? Разве это мешало рыбе, она прекрасно себя чувствовала. Во всем виноваты, считают они, химические предприятия, гидростроители: они лишили рыб естественных нерестилищ, построили неважные лифто-подъемники. Виноваты и сами рыбаки: ловили молодь ценной рыбы.

Но и те и другие выражают крайние точки зрения, истина, как всегда, где-то посредине. Давайте присмотримся к Каспию, его особенностям. Главное — он оторван от океана, сточные воды, плотины, отходы производства, разработка нефти со всеми вытекающими отсюда последствиями особенно чувствительны для Каспия. Его окружают промышленные районы Урала, Кавказа, Туркмении, Астраханской области. Везде химия, нефтепереработка. Доля токсичных примесей постепенно росла в Каспии, и, конечно, это почувствовали сазан и стерлядь. Белорыбицу называют индикатором чистоты водоема. Так вот, только с помощью искусственного размножения удалось избежать исчезновения белорыбицы. На грани истощения были еще недавно запасы воблы, кутума, леща, судака.

Но особенно тяжело пришлось осетровым — нашей гордости и богатству. За полвека их промысел в Волго-Касшш значительно упал. И особенно мало этой рыбы там, где добывают нефть.

Так что же, закрывать нефтепромыслы в заботе о будущих поколениях или не обращать внимания на нефть? Ведь действительно она выходила со дна моря и много лет назад. (Оптимисты забывают только, что без помощи человека нефти выходило неизмеримо меньше.) Спор этот уже решен: в конце 1968 года вышло постановление Совета Министров СССР «О мерах по предотвращению загрязнения Каспийского моря». Нефтепромыслы не ликвидируются, и химические, нефтеперерабатывающие заводы никуда не будут переведены. Смысл решения объективен и разумен: нельзя надеть на Каспий некий колпак, нельзя поместить его в вакуум, но можно и должно принять все меры, чтобы человек не загрязнял среду, в которой живет, работает, отдыхает и где будут жить его потомки.

Если говорить только о Камушках, то там возведен комплекс по сбору и утилизации пластовых вод. Стройка обошлась в пять миллионов рублей. Цифра, конечно, большая, да и строить в ста километрах от берега нелегко, но этот комплекс необходим промыслу. Ведь до его создания ежесуточно в море сбрасывалось шесть— восемь тысяч кубометров попутных пластовых вод. Теперь их откачивают со всех сборных пунктов, отделяют от нефти, очищают от песка и закачивают в нефтеносный пласт.

Это основное (кстати, предполагается его модернизация), но не единственное сооружение, которое предотвратит загрязнение Каспийского моря у Камушков. Добавлю еще, что в бакинском институте «Гипроморнефть» создана лаборатория, задача которой — борьба с загрязнением моря при добыче нефти. И воображение уже рисует такую картину: с эстакад ловят рыбу, вернувшуюся в районы промыслов, на воде нет разводов нефти, купаются люди не в искусственном бассейне в Чваново, а прямо в море, и за кормой катера, идущего около Нефтяных Камней, встанет не грязно-желтая волна, а белоснежный бурун, как тому и положено быть в море.

...Наш «Сумгаит» оторвался от эстакады, впереди — лишь одни отдельные основания. Это по сути дела кусочки эстакады в море, по два кусочка. На одном (частые сваи) — буровая, на другом (сваи пореже, чтобы меньше было сопротивление волне на случай большого шторма) — домик. Оба кусочка соединены мостиком, в одном месте люди работают, в другом отдыхают. Вот к такому отдельному основанию мы и подходим сейчас на небольшой, как мне кажется, волне. Но у самых свай катер начинает кидать вверх и вниз, теперь видна амплитуда волны, и приходится подолгу выжидать, пока можно будет без риска спрыгнуть с палубы на. площадку из металлических прутьев. На площадке стоит буровой мастер Александр Поляков. Он протягивает гостям руку, но не для рукопожатия, а чтобы удобнее было прыгать.

Катер остается внизу, продолжает свою пляску у свай, а мы лезем по узкой железной лестнице длиной метров двенадцать.

— Здорово! — кричит рабочим Погодкин.— Ломаем, значит, технику? Не бережем социалистическое имущество?

— Да эту технику в металлолом давно нора,— отвечает мастер.

Наша спутница оживляется, заинтересованно смотрит на автоподъемник, но слесарь уже командует Полякову:

— Давай ведро. Техника им не нравится, бракоделам, только ломать и умеете.

Он осматривает мотор, ходит вокруг автоподъемника, но ни к чему не прикасается.

— Не заведешь,— бурчит Поляков.— Я пробовал.

— Пробовал... Ты бензину налей.

— Там есть немного.

— Налей, руки не отвалятся.

Поляков качает головой: «Нет, вы посмотрите, ну и гусь, рас-командовался тут, — ведь все-таки здесь я начальник».

— Что-то много командиров развелось, — говорит наконец он и наклоняет бочку, так что бензин проливается на настил.

— Может, ты на кого сердит? — спрашивает Погодкин. — Может, с женой поругался?

Вокруг слесаря собралось уже человек шесть. Леша чуть-чуть играет, и вообще все это похоже на небольшой спектакль.

— Искра есть? — спрашивает он.

— Тебе видней.

— Искры нет, счастья нет. Ну, попробуем.

Он нажимает на стартер, пробует завести двигатель, но безуспешно. Поляков иронически хмыкает у него за спиной. Слесарь оборачивает к зрителям хитровато-озабоченное лицо.

— Что же делать будем, братцы? — трагически шепчет он.— Техника не слушает человека.

— Хватит трепаться! — злится Поляков.— Чини давай! Он пинает ногой двигатель.

— Правильно, молодец, его завсегда надо сапогом. Дай бумаги.

— Какой бумаги?

— Эх! — вздыхает Погодкин, достает пачку папирос, отрывает два кусочка бумаги. Подкладывает их под какую-то деталь в двигателе, швыряет окурок в море и кричит сам себе: — Заводи!

Опять начинает раскручивать двигатель, жмет, жмет на стартер, а свободной рукой прикрывает трубку, через которую воздух поступает в карбюратор. Прикроет, откроет. Мотор чихнул. Чихнул еще раз. В такт ему приподнимается ладонь, своеобразный регулятор подачи воздуха. Мотор сбивчиво затарахтел, ладонь прямо-таки затрепетала над трубкой все быстрее и быстрее, и мотор быстрее зачихал, а ладонь, кажется, подгоняет его: давай, родной, давай! Все, как завороженные, смотрят на работу слесаря. Наконец мотор взревел, и тогда Погодкин убрал ладонь с трубки.

— А? — спросил он и обвел глазами зрителей. Потом бросился в кабину, поддал газу, прогрел мотор, и вот стрела автоподъемника двинулась, крутнулась к краю основания, и пополз вниз крюк, к катеру, где готовы были подцепить бочки.

Начинается разгрузка, слесарь что-то кричит сквозь шум мотора, но ему уже воздали должное, все расходятся по своим местам. Поляков приглашает меня в домик.

— Вот так и живем,— говорит он, когда мы заходим в его комнатку.— Иной раз так прихватит (волна большая или шторм), и сидим тут три дня, четыре, а то и больше. Это все ничего, лишь бы дома было хорошо.

Он теребит свои рыжие усики, они придают его лицу нечто гусарское, лихое.

— Вообще-то здесь ничего, особенно когда работа идет.

В домик входит Погодкин, смотрит на мастера, мнет в руках кепку.

— Саш, а Саш, не сердись, что немного подурачился.

— Да я разве сержусь? За что, Леша?

— Пошли, зовут, Саша, тебя.

Они уходят из домика, я долго сижу один. В домике полумрак, тихонько посвистывает ветер, дребезжит плохо закрепленная рама...



5

Через день, утром двадцать первого ноября, я встретил Полякова и Погодкина в центральном поселке Нефтяных Камней. Все смены тогда задержали, люди вышли на эстакаду. Еще не рассвело, горели фонари. Без пяти семь принесли цветы. Огромные ящики с хризантемами. Их поставили прямо на настил.

Ровно в семь над Камушками взвыла сирена.

В этот день, в страшный шторм 1957 года, погибли вахты Каверочкина и Багирова.

...Утром сияло солнце, ветра почти не было. Вахта Каверочкина п вахта Сулеймана Багирова, другого бурового мастера, благополучно добрались до своих отдельных оснований. Люди приступили к работе, как всегда. О приближающемся шторме никто не знал, да и не предполагал даже, что на Каспии бывают такие бури. К середине дня поднялось волнение.

К вечеру шторм гудел в полную силу. На самих Камушках летели выбитые стекла, дрожали эстакады, и баркасы еле держались у причала. Многие нефтяники ушли в Чваново: там все-таки суша, твердая земля. Огромные волны били в настил, а ветер валил с ног. Говорят, достигал скорости пятидесяти метров в секунду. Шторм перешел в ураган.

Хуже всего было, конечно, людям на отдельных основаниях. Оторванные ото всех, они не могли надеяться на чью-либо помощь. Последний разговор с Каверочкиным был без десяти три. К ночи у них погас свет, но радиосвязь не прервалась. Каверочкину ответила девушка в радиорубке Нефтяных Камней.

— Дай дежурного, — сказал он.

— Занят дежурный, — ответила девушка. — Как там у вас, дядя Миша?

— Ничего, дочка, пока держимся. Качает только здорово, уж больно сильно качает.

— Так будете ждать дежурного?

— Не надо, дочка, пойдем на буровую, греться будем у дизеля. До свидания, дочка.

Больше никаких разговоров не было ни с Каверочкиным, ни с Багировым. Суда, вызванные через день, когда поутихло, на месте отдельных оснований ничего не обнаружили, только волны. Основания повалило в море и оттащило куда-то в сторону. Вместе с Каверочкиным и Багировым погибли бурильщик Ибрагим Курбан оглы Садыхов, помощник бурильщика Фарман Мамед оглы Рзаев... Две полные вахты и еще шесть человек, оставшихся на площадке в конце эстакады. Площадку разрушило.

Это им, погибшим товарищам, принесли сегодня цветы нефтяники.

Вместе с Погодкиным и Поляковым я подошел к ящику с хризантемами, взял цветок и бросил его в море. Он пах горьковато и нежно, ветер отнес его далеко от эстакады. Люди стояли у перил, сняв шапки, и смотрели на сотни цветов, плывущих по морю. Море слегка волновалось.

Сирена выла, не умолкая. Хризантемы сносило течением, волны разбивали их, по воде за каждым цветком тянулся белый шлейф из лепестков. А у черных камней, кое-где выступавших из воды, билось море. Камни сами были похожи на огромные цветы в пышной пене. И от них тянулся белый шлейф далеко-далеко.

И опять подходил к причалу «Волгоград», и опять его ждали сотни людей, и опять казалось, что народ собрался для встречи приезжающих. А потом «Волгоград» басовито распрощался с Камушками, отдал концы, и Камушки стали удаляться. Вот они далеко на горизонте, издали что-то вроде города: огромные цистерны для нефти — высотные дома, общеяштия — пригороды, а эстакады — дороги.

Пароход мерно вздрагивает, Камушки затянуло дымкой, к ним протянулась от кормы ровная дорожка — недолгий след нашего судна.



ОБ АВТОРЕ

Гербачевский Виталий Петрович. Родился в 1937 году в городе Александровске-Сахалинском. Окончил военное радиотехническое училище и факультет журналистики МГУ. Служил в авиации, после демобилизации работал в Радиотехническом НИИ АН СССР, в газете «Московский комсомолец», в редакциях журналов «РТ» и «Знамя». Автор нескольких книг («Вдоль по берегу Ледовитого», «Северная трасса», «Тишине доверять нельзя») и ряда рассказов, опубликованных в журнале «Знамя». В нашем ежегоднике выступает впервые. В настоящее время работает над книгой очерков «Восхождение».





 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу