Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1973(13)


ВЯЧЕСЛАВ ПАЛЬМАН

В ДЖУНГЛЯХ ЗАПАДНОГО КАВКАЗА

Очерки



Нас пятеро. Мы очень разные люди. По возрасту и наклонностям. По характеру и образованию. По профессии, наконец. Мы из разных городов и даже говорим не очень похоже, хотя, конечно, на родном языке: один сильно окает, чем выдает свое верхневолжское происхождение, другой как-то очень мило растягивает концы слов, заставляя думать о рязанских и московских уроженцах, у двух других нет-нет, да и проскочат украинские словечки, а самый молчаливый и задумчивый говорит четко, литературно-правильно и даже несколько книжно.

Но всех нас сближает одно: все мы любим путешествовать, видеть незнаемое, открывать для себя новое.

Это страсть. Она заставила нас поступиться привычными удобствами, обуть легкие кеды, облачиться в грубые, но прочные штормовки и надолго сдружиться с тяжелым рюкзаком. Она собрала нас в предгорном селении, отсекла от звонкоголосой группы «организованных» туристов, заставила сесть в кружок и поговорить.

Мы выбирали маршрут. Мы непременно хотели увидеть и узнать Кавказ, но не тот, что вызывает в памяти ласковый берег Черного моря, где роскошная зелень окружает многочисленные дворцы из белого мрамора и красного туфа. И не тот, что громоздится рядом с удобными асфальтовыми дорогами. Словом, не Кавказ, знакомый миллионам отдыхающих, а другой, где нет проезжих дорог, где грохот цивилизации отступает перед древним гаумом дубрав и где сама земля подымается дыбом, нагромождает хребты, увалы, целые горные районы, таящие прелесть первобытности.

Мы ищем пешеходные тропы. Прежде всего мы изучаем карту. Обыкновенную физическую карту, где в каждом сантиметре двадцать километров или чуть больше. Нас интересует Западный Кавказ. То место на карте, где в окружении зеленых пятен появляется коричневая краска, темнеющая к юго-востоку по мере подъема высот, пока в центре густо-коричневых гор не появляются белые пятна вечных снегов и ледников.

Откуда он начинается, этот незнакомый Кавказ?

Пожалуй, с Таманского полуострова. Там рыжеватая почва вспухает невысокими холмами, словно кто-то выталкивает их из глубин земли, а рядом, спускаясь к Азову и к черноморским лиманам, еще лежат равнины с длинными, сонными заводями и озерами, меж которых проходит извилистая лента левого русла Кубани.

Ближе к Анапе холмы становятся выше, на их вершинах и по склонам уже виднеется кустарниковая поросль, ручьи уходят в глубокие долины, сплошь покрытые виноградниками. Похоже, что этот «кто-то», поднаторев на Таманском полуострове, более энергично вытолкнул из земных недр каменные громады.

Ну, а дальше совсем уже серьезно: перевал Маркотх у Новороссийска, за ним одна, другая, третья цепи высот и хребтов, сверху донизу заросших лесом или кустарником, леса дубовые, колючие, иссушенные зноем, а среди них на вершинах голые сланцевые скалы, будто выставленные для обозрения.

Кавказ разрастается вширь и вверх. На север он спускается уже десятками параллельных цепей, хотя довольно полого, а к югу падает все более крутыми отвесами, начиная с Геленджикских высот и кончая Гагрииским хребтом, после которого горные цепи немного отходят от берега Черного моря. Между горами и морем остаются увалистые долины с роскошной зеленью субтропиков.

После вздернутых к небу Фишта, Оштена и Чугуша начинается Центральный Кавказ, где высоты до трех тысяч метров уже не принимаются всерьез рядом с пятитысячниками вроде Казбека и Шатгоры, именуемой в наше время Эльбрусом.

Особенный мир, пока еще сохранившийся в первобытном своем состоянии. Мы хотим увидеть его.

Говорят, лесной Кавказ полон жизни. Там растут густые леса. Миллионы птиц нашли там свой приют. По высокогорным лугам бродят стада благородных оленей, редких зубров, среди скал обитают туры и серны.

Мы знаем, что жизнь и прелесть горной страны открываются не всегда и не каждому. Нужно хоть на время стать ее частью', чтобы увидеть во всей красе и понять...

На Западном Кавказе расположен государственный заповедник. Там все, как было на Земле когда-то...

— Нас могут не пустить в заповедник,— высказал предположение москвич Федулов и сам вызвался уладить это дело.

Утром следующего дня в руках у него белела бумажка — пропуск через заповедник.

Теперь никаких препятствий. Рюкзаки полны, фотоаппараты заправлены. Маршрут проложен.

Федулов при всей своей кабинетной интеллигентности, оказалось, уже бывал в горах, приобрел разряд альпиниста и потому единогласно был избран старшим группы.

— Ладно,— сурово сказал он. — Одно требование к вам, ребята: не кашлять!

И все повторили:

— Не кашлять!

Это значило: не болеть, не жаловаться, вообще не требовать

к себе какого-то особенного внимания.

Ночь застала нас уже в горах.



КОСТЕР

В южных широтах сумерки коротки. Зайдет солнце, и быстро начинает темнеть. Небо на западе еще горит теплым оранжевым светом, а на востоке уже делается зеленым, потом густо-синим, черным, и вот уже замигали первые звезды. Ярче всех,конечно, горит крупная, вызывающе красивая Венера.

Синь расползается, теснит закатные краски к горизонту, все вокруг тускнеет, контуры смазываются, и ничего уже не видно в пятидесяти шагах, в двадцати, наконец, даже в трех. Черная южная ночь завладела горами и лесом.

Высоко на скальной высотке вспыхивает красный глазок костерка. Задумчивые люди сидят вокруг огня, опустив усталые плечи. С костром уютно и тепло. Совсем не страшно, хотя неровный свет его раздвигает черную темь всего на два-три метра, и, когда смотришь в сторону, кажется, что вокруг на расстоянии чуть дальше протянутой руки развешаны черные полотнища, которые лениво колышутся то ли от дуновения ветерка, то ли от яркого, но переменчивого пламени костра.

Тихо. Жарко потрескивают сухие ветки, легкий и едкий дымок подымается вверх, в чреве костра грудой лежат накаленные до белизны угольки, они все время меняют свой цвет, набегает на них вуалька синего, потом прозрачного, потом жемчужно-белого цвета. И такая это приманчивая игра, что глаз не отвести, можно часами сидеть и смотреть, смотреть, забыв обо всем на свете...

Из дальних-дальних времен пришла к человеку неистребимая привязанность к огню, к простенькому костру, который согревал, кормил и защищал нашего пращура от всяческих опасностей. Ныне же, когда никаких уже опасностей по существу нет, костер в уединенном месте все равно так же согревает, кормит и дает уют собравшимся у огня, как и в каменный, и в еще более ранний век человеческой истории.

Костер в диких горах, где на много километров вокруг не отыщешь жилья и даже следа людского, где все таинственно и огромно,— это особенный костер: он навевает странные видения, от которых делается и жутковато, и сладко, как в хорошей детской сказке.

Широко открытыми глазами смотришь мимо затухающего костра в черную темь, она рядом, впереди, за спиной, вокруг, ее холодное дыхание ощущается всем телом. И вдруг начинает казаться, что живешь ты не в двадцатом цивилизованном веке, а на заре человечества и где-то за скалами неподалеку прячется, выжидая случай, саблезубый тигр, в темноте мчатся прочь от опасности табуны испуганных исполинских оленей, из пещер выходят на охоту гигантские черные медведи, и даже воздух ночи делается тревожным и накаленным. А сам ты, ничтожно маленький, почти беззащитный, лежишь, закутавшись в шкуры, положив рядом с собой копье с остро отточенным кремневым наконечником и лук из крепкой ветки падуба. Чуток твой сон, сквозь дрему вслушиваешься в шорохи за спиной, непонятные звуки ночи заставляют думать, что в сотне шагов мягко бродит какой-то зверь и только огонь мешает ему броситься на человека.

Но вот слетает сонная дремота, быстро оглядываешься и глубоко-глубоко вздыхаешь. Рука тянется к дровишкам, подбрасываешь в костер ветку-другую, пламя осторожно облизывает их, некоторое время набирает силу и вдруг взвивается, разрастается пышным цветком, бросает в черное небо пригоршни разномастных искр. Наваждение пропадает, черная ночь раздвигается, делается и смешно, и немного стыдно за только что пережитое волнение.

Не спится.

Костер прогорает, колдовские угли все больше краснеют, на них появляется вуаль пепла, он обволакивает жар, прячет его в податливую, непрочную капсулу, и темнота опять надвигается вплотную. Воображение разыгрывается, пока видения вновь не отступают, заставив еще раз вздохнуть и улыбнуться.

Все это понятно. В горах тебя окружает заповедный мир, который и нынче остался почти неизменным. Лес, камни, тишина, безлюдье. Вечные звезды на холодном небе. Тревожный крик одинокой лисицы. Чье-то странное и сердитое бормотание в скалах. Шорохи в зарослях вереска. И внезапное ощущение одиночества, такое острое, отчаянное, что едва удерживаешь желание громко, во весь голос крикнуть привычное, спасительное: «Э-ге-ге-ге!..»

Мы забираемся в спальные мешки и засыпаем.

Светает. Кто-то потягивается, вздыхает. Костер тихо горит, в нем березовый сушняк, дым приятный, щекочущий, домовитый. Темнота редеет. Понемногу, как на проявленной фотобумаге, начинают вырисовываться отдельные сонные деревья, группы скал, кусты, а потом и дальние вершины. Холодно, подувает свежий предрассветный ветерок. Без конца зевается, запоздалая лень ползет по всему телу. Очень трудно подняться, потянуться, пойти к ручью с котелком.

Солнце позолотило далекие вершины. Синие тени сбегают вниз и прячутся в ущельях. Костер горит весело, но теперь он потерял ореол романтики, и о нем уже думаешь не как о защитнике, а как об источнике чая и горячего кулеша.

Вот и солнце, бесконечно доброе, отчаянно горячее. Мы гасим костер, спускаемся с высотки, идем дальше, туда, где в голубом небе горбятся незнакомые хребты. Лес, перед которым хочется снять шляпу... Чем выше по склону, тем больше пихт. Лес заметно чернеет. Бук и явор остаются ниже тысячеметровой отметки, а пихтарник стоит почти до кромки субальпийских лугов. Большие горы здесь почти всегда трехцветны: салатная юбочка буков и осин понизу, черная кофта пихтового пояса, а сверху венчик ярко-цветистого луга, как косынка на шее молодухи. Еще выше оголенная каменная голова с острыми гранями альпийского ландшафта.

Пихта на груди высоких гор — хранитель постоянства, к которому тяготеет природа. В этом лесу полутемно: кроны деревьев наглухо сомкнуты. Почва на крутых склонах надежно прошита во всех направлениях толстыми горизонтальными корнями, как бетон железной сеткой арматуры. Такая почва не смывается ливневой водой, не исчезает. Напротив, она накапливается под пологом пихты. Все закреплено и связано; сомкнуты кроны, стыкованы воедино камни и почва. Ничто не в силах сдернуть с покатых боков горы их живую и вечную одежду. Это и есть постоянство, нужное природе. И людям тоже.

Налетит злой, порывистый ветер и только жалобно взвоет, процеживаясь сквозь миллиарды твердых иголок. Умрет, не раскачав зеленой шубы леса. Ну может, поозорничает на опушках или на обрыве, где пихты стоят редко, свалит в пропасть десяток-другой деревьев. И все.

Зимняя вьюга проколет морозными снежинками пихтовый лес запуржит коричневую землю, снег тяжело ляжет на сомкнутую крышу крон, завалит опушки и поляны, и сделается в таком лесу совсем темно. А к весне, когда яркое солнце начнет растапливать многомесячные завалы, лес, как расчетливый хозяин, подберет каждую струйку талой воды и будет долго еще хранить в своих недрах ноздреватые сугробы, пока вся вода не пойдет путем, ей предназначенным: не разрушительными ручьями поверху, а тихими каплями вниз, в трещины камней, открывающие долгий путь в подземные кладовые Земли.

Июльский грохочущий ливень тоже не застанет пихтовый лес врасплох. Длинные ветки его согнутся, тяжело повиснут, напитавшись влагой. По ним, как по желобам, помчится к земле обильная вода. Ее примет высохшая за лето хвоя и коричневая перегнойная земля. Она набухнет и вспучится, словно дрожжевое тесто. Но не упустит ни капли, а потом постепенно передаст эту лишнюю воду опять же в трещины камня, в глубь земли.

После летнего паводка в пихтовом лесу, как в натопленной бане. Стоит густой пар, с веток долго падают тяжелые капли, пахнет распаренным веником. Звуки глохнут в воздухе, до предела насыщенном влагой.

Ниже пихтовых зарослей, в глубоком распадке, течет ручей. Все такой же, как до ливня. Прозрачный, веселый, спокойный. Он и в жестокую засуху будет течь точно так же, как и сейчас. Вокруг, среди камней, в земле, в лесной подстилке неиссякаемые запасы воды.

Когда входишь в пихтовый лес, хочется снять шляпу. Так величественны деревья, так торжественно и строго сумрачное пространство, темнеющее меж стволов. Огромный дворцовый зал с затененными окнами.

Великолепие природы. Врачующая тишина.

Преодолев хребет, мы спускаемся в долину. Впереди — Мез-май, один из поселков, где живут лесорубы.

Путь к нему через ущелье.



ГУАМСКАЯ ПРОРВА

Сравнение с Дарьяльским приходит сразу, как только вступаешь на камни этой длинной расщелины. Не удивительно. Терек, пробивший себе путь через хребты Восточного Кавказа, воспет великими поэтами и знаком нам со школьной скамьи. А кто знает речку Курджипс?

Это тоже горная река и с таким же своенравным характером. Порой просто бешеная река. Она начинается на высотах Западного Кавказа, а водосбором ей служат склоны горы Фишт и северный скат Армянского перевала. Там всюду ущелья, и в каждом ручьи, которые собирают воду из родников, трещин в скалах, из верховых болот.

К долине Мезмая между двумя параллельными хребтами Курджипс приносит уже много воды. У поселка лесорубов река хоть и мелководна, но быстра, ворчлива и дика. Местами она широко разливается, создает запасные русла и острова меж этими руслами. С водой сюда приходит прохлада, долина весной и летом не испытывает иссушающего зноя. Может быть, поэтому здесь так много диких садов по склонам гор, так много, что весной, когда начинают цвести яблони и груши, все леса одеваются в белые одежды. И чарующий запах повисает над долиной и поселком. Пчелиный гул не умолкает от зари до зари. И стынет в этом благословенном месте такая благодать, что на память невольно приходят картинки из старинных книг с описанием райских кущ.

Река Курджипс и название свое получила от горных садов, ею же порожденных. Грушевая река. Плодовая река.

В долину Мезмая Курджипс со своими притоками входит через несколько распадков, привольно и просторно. Входов много. А выход из долины только один, через узкую щель, пробитую в горном хребте.

На пространстве в несколько сотен метров река круто меняет свой прав. То привольное воркование в широком русле, выложенном обкатанными камушками и прилизанными плитками сланца, а то вдруг неподатливые гранитные щеки узкого ущелья, которое к тому же круто падает вниз, только успевай прыгать с одного порога на другой. Естественно, река мгновенно свирепеет, свивается в неукротимо мчащийся жгут бело-зеленого цвета и очертя голову кидается в ущелье, наполняя его грохотом, брызгами и какой-то присущей только этому месту холодной испариной, которая оседает на стенках постоянной росой.

Камни чернеют от сырости, небо над головой вдруг сужается. Войдешь в ущелье — и вот уже кончился веселый солнечный день, ни тепла, ни голубизны, ни простора. Мрачная, холодная дорога. Куда?..

Таково Гуамское ущелье, увидев которое, тотчас вспоминаешь прославленный Дарьял.

Но в Гуамской мрачной теснине есть своя красота, тоже мрачноватая, однако настолько своеобразная, ни на что не похожая, что запоминается сразу и на всю жизнь. Человек странствующий, которого особенно тянет посмотреть, а лучше пощупать что-то такое, чего еще никто не видел или видали лишь немногие, считает себя прямо-таки обойденным, обиженным, если во время путешествия по Кавказу он не пройдет через Гуамское ущелье.

Там всего-то километра четыре. Но зато какие километры!..

Можете представить себе разрубленную гору? Именно так взяли длинную и узкую гору, скорее хребет, высотой в две-три сотни метров, и несколькими ударами острейшей великаньей сабли рассекли от макушки до основания. Не с одного удара, конечно, а в несколько приемов, выбирая, где камень более податлив.

А потом в эту щель рванулась застоявшаяся река, которая, быть может, как раз на месте нынешнего поселка и долины, образовала целое море и кружилась, не зная куда податься.

Щель заполнилась бешеной водой, отвесные стены понемногу сгладились, вода, которая и была в сущности этим самым мечом рассекающим, в конце концов спала, и только на самом дне ущелья проделала в последние тысячелетия более узкое ложе для себя, оставив на левом берегу неширокий карниз. По этому карнизу проложена узкоколейная железная дорога, которая вот уже,, наверное, около сорока лет исправно работает, снабжая лесокомбинат в Апшеронске сырьем.

Гуамское ущелье надо непременно пройти пешком. Из вагончика поезда что же увидишь?

На первой сотне шагов вас охватит прохлада, потянет надеть пиджак, а лучше телогрейку. Летнее тепло останется позади, солнце где-то наверху. Оно оранжево позолотит верх то одной, то другой стенки из камня, выхватит из сумерек сосну, выросшую на уступе, черные пятна бог весть как прилепившегося на отвесе самшита, кучную группу орешника на осыпавшемся склоне или вдруг насквозь просветит и зажжет радугой тонкий ручеек, падающий с головокружительной высоты.

Там, наверху, покажется лес у края отвесного обрыва, осыпь камня, теплого от солнца, кусок голубого неба, причем голубизна его, в обычной обстановке неудивительная, отсюда, со дна ущелья, в рамке из каменных стен, поразит вас необыкновенной яркостью, манящей и теплой.

Тропа вдоль узкоколейки местами прижимается к самой стене, со стены капает, капает, все обросло скользкой пленкой, лишайником, из щелей в стене падает несколько игрушечных струек холодной воды, а на каждом даже крошечном уступе примостился то куст лещины, то клочок бледно-зеленого пырея, то разросшаяся ольха. Растительность еще больше сужает и без того неширокий просвет, а тут еще по самому берегу и с одной, и с другой стороны стоят, наклонившись, клены, ясени, грабы, дубы, уродливые, все в извивах, подчеркивающие сказочность обстановки.

Ни переклички зябликов, ни сорочьего гомона, ни веселого пения дроздов. Не будь здесь реки, стояла бы мертвая тишина.

Она тут же, метрах в четырех ниже уступа, бесится в отполированном каменном ложе и ревет, как десять реактивных двигателей. Вода в ней то зеленая, то белопенная, то холодно кипящая. И чего только не несет она, как только не играет бревнами, сучьями, камнями! Жадный поток, слизывающий все, что плохо лежит у берегов.

Есть два-три места, где можно спуститься к самой воде. Там отмель, но не песчаная — песку тут не удержаться,— а каменная, заваленная глыбами известняка и гранита. Говорить у воды приходится громко, рев потока заглушает слова. Не знаю, можно ли привыкнуть к адскому шуму, но лучше в таком месте форель не ловить. Сама форель, надо полагать, не без страха сердечного проплывает ущельем...

Если в горах прошел дождь, к реке лучше не соваться.

Сорок лет с верховий Курджипса возят лес, там его сильно поубавилось. Вода уже не задерживается. Через два часа после дождя Курджипс вспухает на глазах и становится неузнаваемым. Мутно-коричневая вода заливает отмели, поднимается метра на два выше и ревет уже, как сто реактивных моторов, сотрясая дорогу, воздух, все ущелье. Только и видишь в мятущемся потоке то рваный ствол, то ободранный пень, то какие-то доски, разломленные на куски. Бешеная, ничего не признающая стихия.

Когда мы выходим на другую сторону ущелья к солнцу и теплу, то со значением переглядываемся. Ну и ну... А потом все-таки оборачиваемся, долго смотрим назад в черную теснину, чтобы хорошенько запомнить.

Минуем поселок и решаем до вечера подняться над куэстой, желтой стеной нависшей слева по маршруту. Федулов идет впереди, ему поручено выбрать место для стоянки.

Мы над горами. Сверху долина Мезмая поразительно напоминает теплую ладонь, заполненную разноцветьем деревьев и кустарника. Желтыми пятнами высвечивает скалы цветущая азалия. Горят розовым с белым кусты барбариса и жасмина. Черные острова пихты разнообразят зеленый разлив бука и граба.

Дует ласковый и теплый ветер. Он пахнет далеким морем. За нашей спиной горбятся крутые бока высокогорного Лаго-Наки.

Но мы идем восточнее, в самую сердцевину заповедника.

На нашем маршруте значится гора Тыбга. К вечеру надо быть там непременно.





ТЫБГА

Гора не очень высокая, но впечатляющая. Внизу она вся черная от пихтарника, жакет на ней травяной, желтовато-зеленый, а серая каменная вершина даже в июле украшена снежными пятнами. Снег держится в цирках, на склонах и гребнях горы. Плотный снег, точнее, слегка размягченный солнцем лед. А на проталинах рядом со снежной кромкой цветут на мокром лугу фиолетовые колокольчики. У них очень короткая ножка, но сам цветок яркий, веселый, так и кажется, вот-вот зазвенит. Тут климатические пояса — жаркий, умеренный и холодный — меняются на протяжении трех километров.

Тыбга с севера опирается на два тяжелых отрога. Первый, западный, похож издали на лыжный трамплин: сверху падает круто, а ниже изящно прогибается до почти горизонтальной, даже чуть вздернутой в конце линии. На этом изгибе отличный альпийский луг, цветы, а ниже и по сторонам — березовые рощи почти до самого дна распадка. По одну сторону отрога бесится холодная и яркая река Безымянка, которой еще долго бежать до своей сестры речки Киши; по другую— страшенной глубины ущелье, заросшее пихтовым лесом до такой степени, что дна не увидишь. Здесь начинается один из коротких, но мрачных притоков Белой — речка Мальчепа. Недоступность ее тальвега хорошо известна егерям заповедника и геологам, которые пробовали искать здесь ртуть.

Второй отрог, восточный, поверху широкий и неспешно падающий к той же Безымянке, с противоположной стороны отвесен, обрывается в ущелье реки Холодной, до которой, если мерить сверху вниз, не менее километра.

Сразу же за Холодной, смутно поблескивающей в зарослях, стоит отвесная зубчатая стена — Джемарук. В бинокль хорошо видны ее черные срезы. Ни один кустик не прижился на мрачной стене. Только подвижные осыпи да на самом дне, куда падают обвалы,— мешанина из камней и мертвых, ободранных пихт.

С вершины Тыбги через седловины проглядывают черные пики Аспидного хребта. Название точное. Он мрачный, неприветливый и страшно крутой. Обойти его стороной — и то надо смелости набраться.

С юга к Тыбге прислоняется горная система величественного Чугуша, вершина которого значительно превышает три тысячи метров.

В этот день мы не дошли до приюта егерей, остановились на ночевку в березняке. Уже занялась вечерняя заря. Стихло. И тогда мы увидели в бинокль туров. Серыми тенями маячили они на фоне снежников далеко за ущельем. Их тут сотни. Пока туры сыты или боятся чего-то, они бродят среди неприступных скал Джемару-ка. Это их крепость. Но корма там нет. Как проголодаются — через Холодную и круто вверх, на альпийский отрог Тыбги. Здесь привольнее.

Открытые луга выше леса до вечерней зари были пустынны. Туры прятались в березняке. Но вот голубая тень легла на дно ущелья, а отроги еще обливал солнечный свет. Горели анемоны, розовел водяной перец, белели лилии. И тогда вышли туры. Впереди два-три старых рогача, за ними нетерпеливый молодняк, а сзади турихи. Паслись, как все козы, расходясь веером. Острые зубы быстро резали и перемалывали траву, бороды мокрые от росы. Туры нет-нет, да и трясли головами, а сами тем временем шаг за шагом подымались все выше, все дальше от леса, словно там, у крутого обрыва, самая сладкая трава.

На самом деле она там ниже и суше, но зато есть солонец, и он тянул к себе животных как магнит. После сладкой травы им очень хочется соли. Пусть ее мало в просочившейся на поверхность глубинной воде, но туры с наслаждением лизали мокрые камни, землю, топтались вокруг болотца и так размешали его, что на зеленой и цветастой одежде отрога, наверное, все лето будет держаться темное пятно, видное издалека. Толкунец...

Пока стадо паслось, служба охраны не дремала. Два, а то и три старых тура, опередив стадо, успели примоститься на высотках. Им были видны не только ущелья, но и ближние увалы за отрогом. Стояли с завидным спокойствием, как из камня высеченные. Мордочка чуть приподнята, глазищи блестят, все видят. Замерли стражи. И час, и еще сколько-то.

Вдруг свист. Короткий, резкий, будто мальчишка вызывает приятелей, чтобы на речку идти. В стаде, как по команде, поднялись рогастые головы и замерли. Еще свист. Мгновенный разворот, полсотни туров срываются с места, из-под твердых копыт веером брызнули камешки, комья земли. Тела будто летели по воздуху. Прошумели вдоль склона, секунда — и никого. Пустой луг.

Дозорные убегали последними. Большими, редкими скачками. Сделают два-три прыжка, остановятся, повернут бородатые головы с тяжелыми витками рубчатых рогов, снова скачок, боком-боком, чтоб ни на мгновение не выпустить из глаз опасность. Вот и заросли березки. Последний взгляд на луга, треск кустов, и все стихло.

И только тогда мы поняли, вернее, увидели причину беспокойства. С вершины Тыбги по правому отрогу ленивой рысцой бежали два волка. Никакого внимания на шум внизу. Сыты. Шли на лежку. Но холодный, желтый глаз, наверное, уже заприметил, куда скрылись туры. На всякий случай, если придется еще раз охотиться в этом районе.

Синяя тень ползет со дна ущелья на отрог Тыбги, а вместе с ней откуда-то из верховьев Холодной довольно шустро движется сизая туча с рваными краями. Ей тесно в ущелье, серая мгла лезет наверх. Озорует ветер. Он примчался, упал на луга, зашевелились, поникли цветы и стебли, а он уже взвыл по-зимнему между скал, и тут нежданно-негаданно в захолодевшем воздухе начинают мелькать снежинки. Быстро залезаем в спальные мешки. Все гуще снег, все холоднее вокруг, скрылись размытые облаком дали, даже близкий Джемарук исчез за пеленой. Разыгралась метель. Странная метель над цветущим лугом, который, похоже, совсем не боялся ее. Ведь конец июня. Не зима — подделка.

Мелкий и колючий снег сыпался не сверху, а снизу, то есть не сыпался, а летел снизу вверх, бил по ногам, залезал под ватник, хлестал в лицо.

Воет ветер, зги не видно, холодно, промозгло. Но вот метель тише, тише. Нам сверху видно, как ее шлейф плывет чуть ниже по самой границе леса. Удирает метель. Постепенно прорисовывается Джемарук, звездное небо, и вокруг снова разливается холодный, но ясный вечер июня.

Тыбга за полчаса вся побелела. Снег тонкий, он только припудрил землю. И сразу начинает таять. Сперва темнеет пятно на солнце, потом и вся покатая луговина, дыхнув теплом на снежинки, съедает их, и мы опять видим колокольчики и анемоны. Они стоят как ни в чем не бывало.

Уже в сгустившейся темноте внизу, около леса, возникают белесые пятна. Рассыпавшись цепью, туры тенями движутся вверх. Голод не тетка. Тыбга, как большая мать, спокойно кормит своих детей.

Ночь. Холодные, черные хребты. Тишина. Блеск снежных пятен. Большие и яркие звезды на чистейшем небе.

За час до рассвета наш Толя успел разжечь совсем было потухший костер и вскипятил чай. Встаем, трусцой бежим к ручью умываться. Виктор и Валентин, повизгивая, растираются свежи:и снегом.

Завтракаем и движемся дальше, к ловцам туров. К ним в Гузерипле нам дали письмо.



ЛОВЦЫ ТУРОВ

На высоком скате горы, у подножия которой бежит ледяной ручей, прижилась веселая рощица разномастных березок. Чуть выше начинается альпийский луг, за ним распадок, густо заросший лесом, а дальше тот самый страшноватый хребет Аспидный без единого дерева и кустика, голый, как земля в первые дни мирозданья. Он еще больше оттеняет прелесть близких березок и зеленого луга под ногами.

Среди берез когда-то поставили дощатый домик. Он весь серый от времени с проволочными растяжками по углам, чтобы не свалило во время зимних буранов, с круглой трубой, из которой, когда мы подошли, в ясное, голубое небо струился дым. Словом, балаган, какие можно встретить на Кавказской альпике, но балаган обжитой. Приятный дымок, утоптанная у крылечка земля, вьючные седла на грубо сколоченном столе под березами, поленница дров. Жилье.

Нас никто не встречает. Но когда мы сваливаем рюкзаки у стен домика, дверь открывается, и на солнечный свет выходит, щурясь, парень, потом второй, третий. Все они крепкие, здоровые как на подбор.

Знакомимся: это лесники заповедника. Их послали на Тыбгу ловить туров для заповедника, откуда молодь отправят в зоопарки страны и за рубеж.

Ребята артельные. Они сразу же кипятят чай, готовят гостям поесть. Ведь гости-то редки. Сюда, в глубину заповедника, никто не заглядывает, разве только свои научные работники.

— Возьмете с собой на дело? — спрашивает Федулов. — Можно и взять. Если будете тихо себя вести...

Мы обещаем, что мешать не станем.

К вечеру лесники начинают чистить винтовки. Один идет ловить на лугу спутанных лошадей, другой перематывает веревку, приторачивает круг к седлу. Надевают телогрейки, плащи. В дорогу, значит.

Потом четверо ловцов и мы бредем по увалу вверх, туда, где лежат снежники, даже в июне твердые как лед. Тянем за собой лошадь с вьючным седлом. Мерин сильно вытягивает шею, упирается, не хочет идти.

— Н-ну, ты! — беззлобно кричит на него ездовой.— А то сам сяду!

Мерин нехотя подчиняется, поводья слабнут. Похоже, что ему вовсе не улыбается тащить в седле плотно сложенного хлопца. Уж лучше так...

Идем все выше и выше, почти до самой вершины Тыбги. Один лесник остается с лошадью. Мы с тремя ловцами переваливаем седловину и спускаемся по крутому склону, заросшему мелким щетинником, на другую сторону. Доходим до границы обрыва, метров на семьдесят отвесно падающего вниз.

Почти у самого обрыва стоит старая брезентовая палаточка. Ветер играет полостью, закрывающей вход. Палатка на всякий случай: вдруг буран или дождь, на этой более чем двухкилометровой высоте того и жди каверзы от погоды.

Мы подходим к краю обрыва и осторожно заглядываем вниз.

Там, где отвес кончается, зеленеет второй, пологий склон, а ниже его уже лес — березняк, пихты, всякая мелочь.

На склоне — ловушка. Она сложена наподобие деревенского погреба из больших каменных плит, присыпанных глинистым песком — неказистый холмик рыжего цвета. Вход в ловушку прочный: на пазах поднятая дверь, настороженная тягой к приманке в глубине. Приманка самая простая — кусок прозрачной каменной соли. Тронь его, и дверка легко сядет в пазах, не выскочишь.

Сверху видно: дверка насторожена, вокруг пусто. Мы ложимся на самом краю так, чтобы видеть ловушку и полянку перед ней. Вечереет. Солнце за облаками уже близко к горизонту. Стихает ветер. Время, когда туры выходят пастись.

Проходит минут сорок, ясный, прозрачный вечер баюкает горы. На поляне еще пусто.

Но вот один из ловцов, тот, что с биноклем, шепчет соседу:

— Смотри правей, на поваленную березу.

Там возникает белесый силуэт. Зверь скачками подымается на скалу и замирает. Отчетливо рисуются его крутые, толстые рога. Мы все прижимаемся плотнее к камням. Сторожевой пост. Зрение у тура отменное — все видит на километр и дальше, ужа в траве — и того приметит.

Свиста мы не слышим, но сторож, конечно, просвистал стаду, потому что на опушке показываются сразу штук семнадцать, молодые и старые. Идут в гору спокойно, знают, что в безопасности, под охраной. Нагибаются, стригут сочную траву, но не останавливаются, тянет их выше.

Первыми к ловушке подскакивают козлята. Шалят, прыгают, рожками стукаются, для них жизнь пока что игра. Трое переступают с места на место перед самой дверкой: соль очень приманчива, они. ее уже видят, но что-то пугает их.

Подходит старый тур, шерсть на нем клочковатая, рога в ссадинах, один конец сломан. Козлята бросаются в сторону, опасаясь, как бы он им не наподдал. А он — бородкой к самой земле, вынюхивает, высматривает, шею тянет, но тоже не заходит внутрь. Молодежь вертится возле, видно, досадует: ни себе, ни другим... Так сказать, конфликт поколений.

Только отвернулся старый, как один из озорников прошмыгнул мимо него в ловушку, но не успел, видно, даже дотронуться до приманки, старый козел сбычил голову — и за ним, наказать за баловство: не лезь наперед батьки...

Дверка упала с громким стуком. Стадо мгновенно сорвалось с места, прошелестело по лугу и скрылось. Исчез и сторожевой.

— Есть! — громко крикнул один из ловцов и, уже не таясь, встал, помахал рукой оставшемуся с лошадью. Спускайся!

Вскакиваем, почти бегом начинаем спускаться. Пока обходим крутой склон, старый и малый в ловушке поднимают порядочный шум. Они лупят копытами и рогами по дверке, как палками по барабану, треск стоит изрядный. Но ловушка очень прочная, не сломаешь.

Подошли, посветили внутрь фонариком. Четыре глаза блестят, звери затаились в дальнем углу.

— Давай палку,— тихо говорит старшой.

Просунули палку с веревочной петлей на конце, раза три ее старый рогач сбивал, но все же изловчились, надели веревку на рог, не старику — молодому. Подтянули упирающегося молодца к выходу, двое взялись за веревку.

— А ну, подымай...

Дверка поехала вверх. Еще на аршин не открылась, как из ловушки пулей вырвался старый козел, только камни из-под копыт полетели. И был таков. Зачем он ловцам? В зоопарки молодняк требуется. Посвистели ему вслед, посмеялись насчет расстройства желудка. В это время и молодой спохватился, рванулся было следом, да не тут-то было. Веревка на рогах натянулась, как звонкая струна, взрыл козлик землю копытцами и упал. К нему подскочили двое, один за рога, другой за ноги. Шум, пыхтенье, борьба. Всего-то чертенок килограммов на двадцать весом, но, пока одолели да связали ноги, туренок успел заехать одному по спине копытом, другого рогом задел. Сгусток энергии, удивительная сила и ловкость.

Обмотали пленника старыми телогрейками, подняли на вьюк привычного ко всему мерина и уже в темноте спустились с добычей к своему балагану.

Осторожно развязали поклажу, снова попыхтели, пока втиснули туренка в прочную клетку, вытерли пот и уж только тогда пошли в балаган отдыхать до утренней зари.

Ловушка осталась там, наверху, с открытой дверцей. Не это, так другое стадо обнаружит приманку. И кто-нибудь еще попадется.

Их восьмой по счету пленник не терял времени даром. Всю ночь не давал спать, барабанил копытами по стенкам клетки, испытывая ее прочность. Вытворял и такое: ложился на спину и всеми четырьмя копытами бил по потолку что есть силы.

К утру устал, кажется, задремал. А днем, когда рядом никого не было, осторожно просунул нос сквозь решетку и сухими от горя губами достал свежую траву из кормушки. Что бы там ни случилось, а есть-то все равно хочется.

Вскоре караван вьючных лошадей повез неуклюжие клетки с отловленными турами.

Мы не очень торопились уходить. Все страшно интересно, лесники гостеприимны, в балагане уютно. А тут и погода как по заказу. Небо ясное, тепло, все цветет, первобытная глушь привлекает, и все мы в пять фотокамер снимали неповторимые кадры и удивлялись.



ДОЛИНА РЕЧНОГО КРЕСТА

Горную речку Малая Лаба издавна именуют ласкательно Лабенок.

Почему, понять трудно. Лабенок — свирепая большая река. На всем протяжении от ледников Псеашхо у Главного Кавказского хребта и до впадения в Большую Лабу возле станицы Каладжин-ской Лабенок катится по крупным камням со скоростью курьерского поезда, шумит, гремит, подмывает берега, сносит кусты и деревья, разрушает переправы и мутит свои воды, никогда не бывающие теплыми.

Суровые берега под стать реке. Тяжелы, местами труднопроходимы тропы, расчищенные по ущелью реки, где только и можно как-то пробраться ближе к перевальным хребтам. Вокруг ущелья стоят вовсе уж не доступные горы, крутые, скальные, осыпные, покрытые лесом, который вдобавок ко всему густо перевит колючим ежевичником и лианами. Словом, настоящие джунгли.

Похоже, что Лабенок начинает гневаться уже недалеко от истоков, а всерьез расходится в среднем течении. Там, между Зубровой долиной и старым лесным поселком Третья рота, ущелье резко сужается, его стены делаются почти отвесными, и речка бесится в узеньком ложе, стиснутая каменными громадами из белого известняка. Поток сжимается в упругую, стремительную струю, весь перекручивается, закипает, и, когда смотришь на него сверху, он кажется уже не зеленым, а белым. Так бушует и белеет вода в ведерке над огнем. Только и разница, что в Лабенке — это холодный кипяток.

Тут Балканы. Два перевала.

Белокаменная остроносая гора высотой в полкилометра вдруг наползает с левой стороны и почти перекрывает ущелье, оставляя для реки темную, мрачную щель. Тропа, до этого виляющая около самой воды, крутым, изломанным серпантином начинает подниматься на гору. Грохот воды понемногу затихает, отдаляется, и, только когда останавливаешься, чувствуешь легкое содрогание камня под ногой. То отзвуки вечной битвы внизу.

Перевал этот суров и прекрасен, как дикая песня.

На белых известняках редкими живописными группами прицепились сосенки и пихты. Из каждой щели в камнях, на каждой полочке, в узких поперечных морщинах, отовсюду тянутся к небу неправдоподобные кусты жасмина. Когда они цветут, а это бывает в конце июня, трудно дышать: насыщен воздух ароматом белых скромных цветов. А вид... Словно легкую белую фату набросили на Балканы. Впечатление такое, что лицо вдавлено в огромный свежий и влажный цветочный букет. И наслаждаешься, и задыхаешься в нем. Не будь у перевала исторического названия, его можно было бы именовать Жасминным.

С вершины этой каменной преграды Лабенок внизу, как блестящая стальная полоска, зажатая крутыми зелеными берегами.

Стремительной змейкой вьется он от поворота к повороту, и на всем многокилометровом его протяжении ни одной спокойной заводи, ни одного тихого плеса. Уклон заметен на глаз. Бревно, подхваченное рекой выше этого места, минует Балканы пучком белой, размочаленной щепы. Не поток — зверь!

Выше по течению речку подкарауливает еще одна преграда — Малые Балканы, а уже после них тропа делается мягче, и проводники облегченно вздыхают; к этому времени на лошадиных подковах от двухсантиметровых шипов остаются только короткие, смятые выступы. Голый камень съедает железо за какие-нибудь сорок минут пути.

Лабенок тут выглядит более скромным. Бежит по-прежнему шибко, в русле его все так же лежат плохо обкатанные глыбы, но вода уже не кипит, только слегка белеют зеленые струи, натыкаясь на препятствия. Кое-где проглядывает дно. В чистой воде молнией проносится форель.

А ущелье тем временем распахивается сначала по левому берегу, потом по правому, и перед удивленным взором возникает широкая, красочная долина, которая особенно радует глаз после суровых, подавляющих своей мощью и величием каменных преград перевала.

Северные склоны Кавказа вообще изобилуют долинами и ущельями. Они спускаются с высот, постепенно расширяясь, и незаметно вливаются в степи Кубани, вынося на равнину потоки воды и огромные наслоения камней, песка, легкого ила. Все горные долины красивы и своеобразны. Но те из них, что лежат не поперек, а вдоль Главного хребта, особенно между Главным и параллельным ему Передовым, особенно маняще прекрасны и величавы; чтобы оценить, их надо видеть.

Такова и долина Лабенка за двумя перевалами. Сам Лабенок, круто развернувшись, бежит здесь с востока на запад. Почти в одном месте, справа и слева, в него врываются два притока: с севера — Умпырка, а с юга — Ачипста. Получается крест из трех речек, а во все стороны от этого креста лежат ровные долины, собственно, одна долина, широкая и чудесная. Лес заполняет ее, достает до гор, отступивших во все стороны, взбирается по склонам и редеет с высотой, чтобы дать место прекрасным высокотравным полянам со множеством цветов.

В долине почти нет сплошного пихтарника, который несколько подавляет мрачноватым своим величием. Не найти здесь сплошных дубрав или прозрачных буковых рощ, сквозь листву которых золотится солнце. В долине Речного креста растет смешанный лес, сладко и остро напоминающий среднерусские леса в пойме Оки, Десны или какой-нибудь Мокши. Среди огромных пихт разбросаны поляны, а на опушках — светло-зеленый рябинник. Чуть дальше стоят клены и дубы, вдоль ручья цветет черемуха, потом посреди луга попадается одинокий широченный бук, за поляной снова дубняк, ясени, орешник, многоцветье луга и звон стрекоз, слитный гул работящих пчел, поток солнца с близкого неба, а по сторонам, как могучие стражи, вечные горы с яркими до блеска снежниками на острых вершинах и в темных цирках под ними.

Необычайно радостная, величаво-спокойная картина. Глядеть — и не наглядеться вовек!

Сколько в лесу голосов! Летом, чуть только вспыхнет на вершинах гор розоватая заря, начинает свою скромную песню серенький зяблик, за ним пробует голос всегда чем-то удивленный поползень, вступит в хор щегол, перебивая всех, вдруг защелкают, зальются дрозды, а там, где-то в малиннике, прозвучат и соловьиные щелчки. В долине почти не бывает ветра, его не пускают сюда высокие горы, тишина нарушается только птичьими песнями. И еще можно услышать сдержанный гул трех по-братски обнявшихся речек.

Долина Речного креста издавна славилась кавказским зубром. Недоступность, уединенность, обилие травы, съедобного подлеска, укромные уголки, где можно найти приют от непогоды зимой, привлекали сюда сотенные стада этих животных. Как похолодает, в долину спускались с окружающих высот олени, косули, медведи. Под широкими кронами буков они находили вдоволь орешков, дубовые рощи заваливали землю слоем желудей, везде росли, плодоносили дикие груши, яблони, черешни. Это был край непуганого зверя, куда очень редко добирался человек с ружьем.

Вот уже более пятнадцати лет, как в долине вновь существует кордон Кавказского заповедника, названный Умпырским. И теперь ни один выстрел не оскверняет тишину у Речного креста.

Снова, как и сто лет назад, в сентябре бесстрашно спускаются в долину большие стада оленей, серн, кабанов, трещит ночами лесная подстилка под тяжелыми копытами зубров, а зимой многочисленные следы на свежем снегу дают возможность прочитать не одну повесть о жизни «наших братьев меньших».

На краю большой поляны стоят два прокопченных временем домика для лесников. Здесь постоянно живет зубровод Алексей Пилипенко с семьей, а недавно поселился и молодой лесник Виктор Андриенко. Чуть дальше, у самого берега Ачипсты, построен туристский приют. Летними вечерами там горят костры и звучит бесконечная Песня Дорог.

Долина, где почему-то лучше всего думается о вечном, непреходящем.

Росные зори, когда трава сгибается под тяжестью ночной влаги, солнечные дни без палящего зноя, зелень лесов, особенная свежесть высокогорья и узкая тропа через жасмин, луга, цветы. А впереди еще не одна манящая даль, куда безотчетно тянется человеческое сердце. Долина Речного креста в глубине Кавказа.



УЗКАЯ ДОРОГА

То ли внезапно похолодало, то ли привалил откуда-то из долин сырой воздух, но все здесь оказалось мокрым, скользким, пропитанным влагой. Поднялся густой, белесый туман. Всюду капало, редкие стволы стояли черные, трава, словно в инее. Ни птичьего гама, ни звериного шороха. Могильная тишина и сырость.

Мы продвигались медленно, вытянувшись цепочкой. Федулов шел впереди, Толя замыкал шествие. Говорить не хотелось, смотрели мы только под ноги.

— Дорога в рай,— пошутил Виктор, но никто ему не ответил.

На затяжном подъеме растянулись, Толя стал отставать, Федулов то и дело останавливался, дожидаясь. Он не осуждал, стоял и ждал. Не вечно же будет подъем и туман...

Вскоре мы в самом деле вынырнули из молочной пелены, как водолазы из моря. Сперва только головы возвысились над туманом, потом вышли по грудь, по пояс и наконец совсем. А вокруг возникли близкие и далекие горы, над горами голубое, чистое небо и такой простор, что захватывало дух.

Все оживились, заговорили. Без команды остановились, чтобы оглядеться.

Ярко-зеленые увалы с чуть пожелтевшими березовыми опушками нежились под солнцем. Туман на глазах опускался в глубокие долины, освобождая для обозрения все новые и новые участки пейзажа. Солнечные лучи гонялись за ним, как борзые за зайцами.

В приподнятом настроении пошли дальше.

Неожиданно перед нами возник голый гребень перемычки от одной вершины к другой. Для любого зверя дорога как дорога, а для непривычных к горам людей довольно неприятная и даже опасная нехоженая тропа в метр или чуть больше шириной, заваленная щебнем и глыбами камня. По обе стороны от нее круто падала осыпь, так круто, что если покатишься, то почти со скоростью свободного падения. Метрах в семистах внизу начинался вереск, а перед ним лавины соорудили барьер из разных обломков. В общем есть обо что удариться.

Федулов вступил на гребень и оглянулся. Лица у пас, вероятно, были растерянными.

— Олени тут бегом пробегают,— сказал оп. — Вы, братцы, не смотрите по сторонам, а под ноги себе, под ноги. Земля твердая, не бойтесь.

— А мы не боимся,— сказал Валентин несколько обиженно.— Правда?

— А чего же тебя качает?

— Это я так,— он взял себя в руки.

Мы бодрились, двинулись друг за другом, стараясь не растягиваться. Прошли около трети опасного участка. Я все время чувствовал, как мое тело независимо от моего желания клонится то в одну, то в другую сторону, провалы справа и слева тянули к себе с огромной силой, и, только опустив глаза под ноги, можно было противиться этой тяге.

Вдруг Федулов остановился, и Виктор ткнулся носом в его рюкзак. Валентин, идущий следом, тоже едва успел притормозить.

— Эт-то что еще? — вполголоса спросил Федулов самого себя.

Из-за плеча ведущего мы увидели: навстречу нам спокойно шагает крупная коричнево-черная медведица, а позади, точь-в-точь, как мы за вожаком, двигался медвежонок.

Разойтись мы не могли. Кто-то должен был отступить.

Ветер тянул сбоку, медведица уткнулась мордой в тропу, но часто оглядывалась, видно, боялась за малыша (который в общем-то уже не был малышом, так, с дворовую собаку), и поэтому заметила иас гораздо позже, чем мы ее. А увидев, никак сразу не могла сообразить, что это за явление. Она остановилась, даже приподнялась на дыбы и все водила туда-сюда носом, вынюхивала и вперед уже не продвигалась. Медвежонок за широким задом родительницы ничего не замечал, вынужденную остановку использовал для игры: спускал камни вниз и с удовольствием смотрел, как летят они, подымая за собой целую лавину камнепада.

Может быть, медведице не приходилось видеть людей так близко да еще сбивало с толку сильно заросшее лицо Федулова и его палка, которую он держал для равновесия поперек груди, отчего существо это казалось ей странным крестом, во всяком случае она минуту-другую никак не могла решить, приближаться или удирать, и вдруг решительно двинулась вперед.

— Давай назад! — испуганно зашептал Федулов, не оборачиваясь.

Но разве так просто развернуться на лезвии ножа? Когда оставалось метров сорок, медведица внезапно поднялась на задние лапы, смешно помахивая передними, тихо рявкнула, потопталась, посматривая то назад, то вперед, но с места не двигалась. И тут ветерок донес ей недостающую информацию. Она вздрогнула, шерсть на загривке поднялась дыбом. Опасность! Еще раз рявкнула что-то медвежонку, развернулась, и он, догадавшись, что объявлена тревога, галопом помчался назад. Она за ним, только оглядывалась: не догоняют ли? А когда тропа кончилась и узкий каменный гребень влился в кустарник, остановилась на мгновение, подняла голову над вереском и, пробурчав что-то негодующее, исчезла со своим маленьким в зарослях мелколесья.

— Вот и все,— сказал Федулов и начал рыться в карманах, чтобы закурить.

— Слышали, как она распекала нас? — спросил сзади Толя, довольный тем, что не убежал и не подал дурного примера.— Кажется, мы даме с ребенком дорогу не уступили...

Теперь мы все жалели, что не успели сфотографировать медведицу. Что за прекрасные кадры могли получиться! Могли... Не знаю, как у других, но у меня почему-то дрожали руки.

— Почему ты не крикнул? — спросил Федулова замыкающий Толя.— Она бы сразу убежала!

— Зачем же пугать животину? Не нападала ведь...

— А сам не испугался?

— В меру. Как и ты.

Мы миновали опасную тропу и сели передохнуть и успокоиться. Вспомнились слова зоолога Дурова о медведях. Он говорил нам;

— Медведь смирный, если его не трогают. И очень любопытный. Из-за этого любопытства ему и достается больше всех. Оленя или там косулю ноги выручают, кабаны дружно кидаются даже на волка, про зубра и говорить нечего, он в обиду себя не даст. А медведь что? Ему бы уходить от людского духа подальше, а он все крутится около жилья да лесных пасек, охота ему посмотреть, что да как, поживиться чем-нибудь. Ну и попадает на мушку.

Уже вечерело, когда мы спустились к безымянной реке. Быстрая, чистейшая, бежала она зеленой змейкой в корытообразном ущелье, занятом смешанным лесом.

Выбрали место для ночевки, окопали, сложили костер.

Утром я встал раньше других, умылся и сел на берегу. Что-то вскинулось над водой. Рыба. Вот еще и еще.

Это была форель.



ФОРЕЛЬ

Ее напрасно искать в речках близ моря. Разве что в Адлере. Там в нижнем течении Мзымты есть специальное форелевое хозяйство. Целая вереница бетонных прудов, куда пустили холодную речную воду. В общем питомник для размножения. В сочинских санаториях нет-нет, да и подадут на обед жареную рыбку — удивительно сочную, свежую и вкусную. Все с аппетитом едят и жалеют, что рыбка маленькая и порции маленькие...

В других же местах по низовьям рек форели не сыскать.

Как ни чисты горные реки, но к устью своему они успевают набрать разных илистых частиц, песка, остатков леса — словом, мутнеют, и вода утрачивает первоначальную чистоту. Мутная вода не для форели. Потому и держится эта привередливая рыба больше всего в верхней половине горных рек, только изредка спускаясь в среднее течение.

Что такое истоки горных рек? Это ручьи-акробаты, прыгающие с камня на камень, через уступы и водопады, сжатые в чертовски узком ущелье или разлитые среди огромных, плохо обкатанных глыб камня, где то воробью по колено, то провальный омут метра на два глубиной, но с такой прозрачной водой, что видно на дне каждую песчинку.

В таких местах и цвет у воды особенный. Когда пасмурно, вода кажется белой на перекатах и темно-синей на более спокойных участках. Если светит солнце, оно пронизывает всю толщу воды, и тогда речка блестит нестерпимо ярким жемчужным светом или вдруг обернется естественной бирюзой и сделается ярко-голубой.

Одну из таких речек на Кавказе так и назвали — Бирюзовой. Другая крупная река северного склона получила название Белой за свою кружевную кипучесть. Почти весь путь через горы бросается она с переката на перекат, вода так перемешивается с пузырьками воздуха, что до самого дна делается пенной, словно крутой кипяток.

Вода холодная до ломоты в зубах. Немудрено: реки питают близкие ледники и снежники Фишта, Оштена и Чугуша, и от солнечного нагрева речки успевают убежать со скоростью автомобиля.

Вот тут и живет, и здравствует кавказская форель. Она не бывает большой, длинней двадцати пяти сантиметров редко кто видел. У нее маленькая головка с темными удивленными глазами и жадный, почти круглый рот. Узкое, подвижное, если можно так выразиться, спортивное тело нежно-серебристого цвета. Спинка чуть темнее, а на боках ближе к спинке два ряда крупных точек: ряд черных и ряд красных. Поначалу трудно понять, зачем они, ведь, наверное, не для того, чтобы привлекать глаз рыболова?

Но если изловчиться и осторожно поглядеть из-за камня в один из прозрачнейших омутов поближе к тому краю, куда падает сверху струя воды, то можно увидеть стоящих головой к течению рыбок. Тогда становится понятным, зачем нужны пятна. Они на серебряном теле точно повторяют красочную картину песчаного дна, где крупицы сурьмы и кварца, сланцев и гранита создают мозаику, присущую только горным речкам. Камуфляж, отличнейшее приспособление к обстановке! Когда же форель плывет — а она это умеет! — ее серебристое тело с мелькающими цветовыми пятнами в движении становится невидимым, повторяя краски струи — не больше. Мелькнет молнией стая, а глаз отметит только рябь на воде.

Форель играет на утренней заре, когда солнце косо бьет в речку и создает у подножия водопадов отличнейшие миниатюрные радуги. Яркое семицветье, видно, оказывает на рыбу благотворное влияние, подобное тому, как действует на человека хорошая музыка. Форель тогда бесконечно кружится под водопадом среди миллиона пузырьков воздуха в клокочущей воде. И вдруг одна, другая, третья, изогнувшись серпиком, с разгону вылетают из воды, как-то вскользь касаются падающей струи и буравчиком ввинчиваются в скоротечный поток выше водопада, одолев метровую, а то и большую высоту.

Инстинкт влечет ее выше и выше, трудно увидеть веселую рыбку, плывущую по течению, она предпочитает идти против него.

Новичок форели не поймает даже на самую совершенную удочку. Прежде всего надо знать место, где идет или стоит рыба. А затем суметь выбрать такой бережок, чтобы рыба из воды не увидела рыбака. Речки прозрачны, форель глазаста, и малейшая качающаяся тень настораживает ее.

Иной раз стоят над одной ямой два человека с удочками, один таскает рыбу через каждые три — пять минут, а другой только поплавок перекидывает с места на место. А все дело в том, что на первом брезентовая куртка под цвет камней и стоит рыбак скрытно, только голову из-за камня видно, а второй в пестрой рубахе, весь на виду.

Свежеприготовленная форель обладает особым свойством: у нее нет запаха рыбы, реки, тины, водорослей. Ее мясо легко и чисто снимается с позвоночника от головы до хвоста. И пахнет она зимним снегом, свежо и аппетитно.



УТРО В ЛЕСУ

Сегодня уходим из Бабука к морю. Вдоволь побродили за эти дни по окрестным горам, посидели на берегу Монашки, где она упругой струей падает в более широкую Шахе, образуя красивый водопад.

Федулов оброс черной бородой, его голубые глаза странно выглядят на загорелом волосатом лице. Он похож на зимовщика с далекой метеостанции. Толя оживлен и без конца говорит. Можно себе представить, как он будет рассказывать о походе своим друзьям! Виктор задумчиво-грустен. Ему жалко расставаться с лесом.

Рюкзаки увязаны, через два часа — в путь. Солнце еще где-то за горами, рассвет едва брезжит. Поднимаюсь и ухожу подальше от приюта. Последняя прогулка.

Спит лес, погруженный в туманы, лениво опущены мокрые ветки бука и граба, глухо и сонно ворчит река, упрятанная в холодное каменное ущелье. Стоит тот глубокий и вечно задумчивый покой, который способен врачевать истерзанные души, а в рассветной тишине уже угадываются какие-то предрешения. Воздух наливается синевой, тихо зашевелились вершины дерев. Светает лениво, медленно, солнца пока не видно. И вдруг раздается короткая, звонкая, музыкальная трель. Потом пауза, настороженная тишина. И снова чистые мелодичные щелчки, за ними удалой и протяжный свист, опускающийся до сопрано, и неожиданное нарастание звуков: приливная волна счастья, призыв к веселью, действию, бодрости, славословие жизни — все, чем богаты песни лесного соловья, подоблачного жаворонка, веселого щегла, все сразу угадывается в этой громкой волнующей арии дрозда. Утро! Вставайте все. Чистите перышки, умывайтесь росой, пока она не высохла. Слушайте утро. Смотрите, как порозовел край неба, где сейчас взойдет солнце. Скорее, скорее окунитесь в теплую жизнь, пришедшую на смену сырой и жуткой ночи!..

Вместе с солнцем прилетел озорной ветер, зашумел листвой осин и кленов, раскачал неловкие туманы, и поплыли они но долине, приглаживая и перемешивая звуки. Сильнее загудела проснувшаяся река, над порогами, куда пробрался луч, вспыхнула минутная радуга-семицветка и погасла, а над ущельем, над горами сотни звуков, как громкоголосый хор в зеленом храме. Лесная симфония славила солнце, тепло, жизнь и новый день.

Просыпаются запахи. Ночью сильно пахнет сыростью. Она забивает и душные испарения азалий, и сочный аромат трав. Пахнет водой, туманом. Утреннее солнце изгоняет туман, резвый ветер прочесывает склоны гор сверху вниз, и вдруг нежно и пряно потянет из субальпики запахом цветущего луга. Чуть пригреет хвою на пихтах, воздух сразу загустеет, насыщаясь смолой и скипидаром. Потом набросит откуда-то теплое облако муравьиного спирта, багульника, все запахи перемешаются, и останется один — запах согретого леса, в котором безопасно, уютно, тепло и есть множество укромных уголков, где зверю можно отлично выспаться, пережидая время, когда пространство слишком откровенно для чужого глаза, слишком светло.

Зашевелятся прилегшие к земле темно-зеленые ветки рододендрона, там кто-то тяжко и сыто вздохнет, хрюкнет и успокоится, устроившись во влажной впадинке. Кабанам после деятельного ночного поиска тоже не мешает спокойно отдохнуть.

Лениво привалится к желтому вывороту лесной медведь. Он еще добрый час будет вертеться, вставать, нюхать воздух и снова ложиться, пока наконец не вздохнет успокоенно и, положив отяжелевшую голову на вытянутые лапы, уснет, и только шерсть на спине будет вздрагивать, когда в летаргически отуманенный мозг через уши и чуткий нос поступит неясная информация о чем-то постороннем.

Лягут в камнях на высоте осторожные туры. И тотчас на белесую, клочковатую спину одного, другого, третьего опустится маленькая альпийская галка и станет деловито выщипывать старую шерсть, энергично отыскивать что-то для собственного удовольствия. А тур блаженно закроет огромные, линзовидные глаза и, меланхолически пожевывая отрыжку, придаст своей бородатой мордочке выражение вельможного покоя. Словно ему пятки чешут...

Черные дрозды будут петь с перерывами весь день. И весь день им будут подпевать менее голосистые, но не менее веселые синички, поползни, корольки.

Но поздним утром, когда станет жарче, хор сделает перерыв. Это будет означать, что утро кончилось и после антракта начнется день. Хороший, веселый день, когда тоже хочется петь.

Мы прощаемся с лесом, с добрыми своими друзьями и выходим на узкую пешеходную дорогу, которая через семьдесят километров обрывается у моря.



ОБ АВТОРЕ

Пальман Вячеслав Иванович. Родился в 1914 году в городе Скопине Рязанской области. Окончил сельскохозяйственный техникум и Высшие литературные курсы. По профессии агроном. Свыше двадцати лет занимается литературным трудом. Член Союза писателей СССР. Автор двух научных трудов и многих художественных книг о людях советской деревни. Выступал в жанре приключений и фантастики. В этом жанре им опубликовано десять книг. Недавно в издательстве «Детская литература» напечатаны его повести о природе и людях Кавказа «Восточный кордон» и «Там, за рекой» (1969 и 1971 годы). Сейчас работает над последней книгой этой трилогии — «Песни черного дрозда». В нашем сборнике публикуется третий раз.







 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу