На суше и на море 1970(10)

Сергей Цебаковский

ДАША — ДЖАН

Рассказ

Я не совсем понимал, что такое профиль и как его проходят, но после разговора со старшим геологом представил это так: где-то в сокровенных глубинах земли через все Каракумы тянутся таинственные жилы, по которым днем и ночью бежит черное золото — нефть,— все на юг, на юг, через границу, а там иностранные магнаты качают ее мегатоннами, получая баснословные барыши.

Пора было прекратить это безобразие. И геологи по всей пустыне бурили скважины, стараясь нащупать те самые жилы, вызволить нефть на поверхность, покуда она не успела уйти за границу. И потому старший геолог говорил по-свойски доверительно Даше, топографу:

— Даш, слышишь, Даш, ты еще разок пройди этот профиль. Тут каждый метр имеет значение. Та цифирь, что ты на прошлой неделе принесла,— это ж гроб осиновый. Может, ошиблась, ну хоть метров на сорок, а?

— На сорок! — негодуя, отвечала Даша.— Я что, на глазок, по-твоему, работаю?

— Кто говорит, на глазок? Но ошибки-то бывают! У меня все расчеты накрылись, понимаешь? Дашенька, ну пройдись, чего тебе стоит!

— Я хоть десять раз могу пройти этот профиль, только мало что изменится. Ту же цифирь получишь! — Сказав это, Даша вышла из конторы и хлопнула дверью.

И вот мы стоим на исходной точке искомого профиля, а за барханами, понемногу затихая, рычит грузовик, доставивший нас в глубинную пустыню; нас — то есть Дашу с теодолитом на деревянной треноге, Калы, высокого, худого туркмена с длинной рейкой, испещренной цифрами, Сережу, которого вообще-то звали не Сережей, а что-то вроде Сары, тоже с рейкой и, наконец, меня с двустволкой-«ижевкой» шестнадцатого калибра. Было раннее утро, а к двум часам пополудни после прохождения профиля нас в условленном квадрате должен был подобрать вертолет.

Каждый видел топографов за работой. Один из них, в данном случае Даша, стоит возле теодолита на треноге, смотрит в окуляр. Двое других — Калы и Сережа — впереди и сзади, с рейками. Цель всегда одна — измерить угол возвышения над горизонтом и высоту точки над поверхностью земли. Так мне объяснила Даша.

Красивая девка была эта Даша — крупная, крепко сбитая, с льняными волосами. Тонкий синий свитер, серые брюки — все подчеркивало ее обильные и — черт возьми! — гармоничные формы. А глядя на ее массивные, но такие выразительные руки, я живо себе представил, как весомо она может стукнуть подвыпившего, расшалившегося парня, нараспев произнеся свое привычное: «И-ди-и!..»

Меня она, конечно, презирала, хотя ей нравилось, что я верчусь вокруг нее, выспрашиваю про углы, отвесы, возвышения. Объясняла Даша так небрежно и мудрено, что вскоре я решил пойти поохотиться на зайцев, которых, по словам Калы, тут было видимо-невидимо.

— Эй! — кричала вслед Даша.— Смотри далеко не заходи! Еще потеряешься, потом отвечай... Чтобы все время видела тебя в теодолит.

Я шагал по весенним пескам, разукрашенным цветами, зеленью. Склоны барханов были причудливо прострочены стежками следов. Стремительно удирали из-под ног ящерицы, неспешно отползали черепахи. Вдалеке печально кричала саксаульная сойка. На ветвях кандыма только-только прорезались фиолетовые цветки, уже давая знать о себе тонким благородным ароматом. Заброшенное гнездо орла на скрюченном и дряхлом саксауле, белый скелет верблюда... Все было странным, непривычным, и только щеб«т ласточек, пролетных гостий пустыни, напоминал о крае березовых рощ, прозрачных речек и медвяных лугов.

Первый заяц почему-то поднялся сзади, когда я уже миновал его. И сразу метнулся за бархан. Второй подпустил довольно близко, но я промахнулся. Я был уверен, что Даша, наблюдая за мной в теодолит, с презрением сказала: «Тоже мне а-хотни-чек!»

Через час я нагнал Калы. Он был в ярости. Еще зимой где-то здесь он собрал саксаул, думал позже забрать, а сейчас, поднявшись на бархан, обнаружил, что саксаул исчез.

— Может, ты спутал бархан, Калы?

— Как спутал! — кричал Калы. — Где в пустыне найдешь два похожих бархана? Люди, ой, люди, какие люди! Я беру верблюда, еду собирать саксаул. Кому собирал саксаул? Семье собирал саксаул. У меня девять штук детей! Приходят люди, крадут мой саксаул. Ой, люди!

— Разве у тебя есть верблюды, Калы?

— Два верблюда — большой и маленький.

— Где же они?

— В пустыне.— Калы неопределенно махнул рукой.

— А бараны у тебя есть?

— Бараны — совсем немножко. Четыре-пять штук.

Даша, замерявшая углы на вершине бархана метрах в трехстах, взвалила на плечо теодолит и направилась к нам. Калы, продолжая ругать человечество, двинулся вперед. Я остался сидеть.

— Эй! — еще издали кричала мне Даша. — Не очень-то на воду налегай. Пригодится.

И опять я расспрашивал Дашу, как ей живется, откуда сама, давно ли в Каракумах.

— А тебе-то что?! — не переставая заниматься своим делом, небрежно бросила Даша, но в общем рассказала все, о чем спрашивал. Родилась и выросла где-то под Калугой, техникум кончила в Поволжье, оттуда послали в Среднюю Азию — в Кугитанг, на афганской границе. Четыре года прокладывала профили в горах. Потом перевелась сюда, в Центральные Каракумы. Тут тоже — четыре. Итого, восемь лет. Словом, молодость. Так-то!

И вдруг ни с того ни с сего добавила:

— Был там у меня один хлюпик вроде тебя. Все хныкал, не нравилось ему. Я его быстро раскусила, отправила к маме в Молдавию: «И-ди-и, говорю, здесь тебе нечего делать!» Отмерив углы, Даша взвалила на покатое плечо свой нелегкий инструмент и спросила:

— Ну что, пойдешь или здесь посидишь?

Я сказал, что подожду Сережу — он уже спустился с бархана и шел в нашу сторону.

— Ну, сиди,— безразлично бросила Даша.— Работенка у тебя — не бей лежачего.

Сережа, тихий, черный от загара малый, был расположен ко мне и по дружбе часто угощал диким луком, песчаной морковкой, отыскивать которые был великий мастер. Но разговор у нас не клеился. Сережа почти не говорил по-русски, отвечал односложно или просто молча улыбался.

Я ушел за барханы, не теряя надежды подстрелить хоть одного зайца, чтобы как-то отличиться перед Дашей. Но мне не везло. Профиль был пройден в начале третьего. К тому времени у меня не было ни воды, ни зайца. Вертолета тоже не было.

Мы укрылись от солнца в тени крутого бархана. Даша спала, положив под голову ранец. Рядом лежал теодолит с треногой. Калы обстругивал кинжалом здоровенный стебель ферулы, поместному — чумуча. Сережа был занят тем же. Я отсел подальше, меня мутило от неприятного, приторного запаха этих стеблей.

— Хочешь пить, да? — говорил мне Калы. — Ешь чумуч. Кто ест чумуч, не хочет пить. Весной без воды не умрешь, весной есть чумуч.

— Не могу, Калы!

— У меня девять штук детей. Когда приезжаю домой, все кричат: «Папа, привез чумуч?» Кто ест чумуч, не болеет.

— Все равно не могу, Калы, пахнет противно.

Сережа смотрел на меня с улыбкой, не переставая двигать челюстями.

— Я слышал, ты большой начальник,— без всякого перехода заметил Калы.

— Кто тебе сказал? Я вовсе не начальник,— ответил я.

— А живешь в Москве?

— В Москве.

— В Кремле, да?

— Не в самом Кремле, но поблизости.

— А саксаул в Москве есть?

— Саксаула нет.

— Как чай кипятишь? Чай в Москве пьешь?

— У нас есть газ. Такой, как в Дарвазе.

Калы понимающе кивнул.

— Я город не люблю,— сказал он.— Много людей, много

шума.

Даша спала, разбросав на песке льняные волосы. Одна рука прикрывала опаленное лицо, другая касалась теодолита.

— Зайчика не застрелил? — спросил Калы.— Почему? Я пожал плечами.

— Хочешь застрелить зайчика?

Я все еще смотрел на спящую Дашу.

— Пойдем, застрелишь,— сказал Калы, поднимаясь, а Сережа заулыбался, закивал: иди, иди, точно—зайчик будет.

Пришлось сделать над собой усилие, чтобы встать и выйти под знойные лучи солнца. Я старался не думать о воде. Пески были опутаны стежками следов, и Калы рассказывал, когда и кто их оставил — джейран, лиса, дикобраз. Наконец попался и заячий след. Калы пошел по нему.

— Нет,— решил он,— этот зайчик будет долго бегать. Его напугали, сильно напугали. Видишь, след неглубокий, мелкий.

Мы отправились дальше, и опять нам попадались заячьи следы, но Калы качал головой — не годится.

— Вот хороший зайчик! — вдруг сказал он.— Этот устал, хочет спать.

Мы молча крались по следу метров двести — триста. Калы остановился.

— Вон там саксаул, да? — прошептал он.— Потом янтак, видишь? Там зайчик, стреляй.

Действительно, под кустом верблюжьей колючки, прижав уши, сидел желтый заяц. Было как-то совестно стрелять в него, такого беззащитного.

Калы подобрал убитого зайчика, вспорол его кинжалом, ловко выпотрошил и связал так, чтобы не текла кровь.

— Возьми,— сказал он,— хороший зайчик. Еще хочешь?

— Нет, Калы, пить хочу. Жарко.

Мы вернулись в лагерь. Полоска тени на песчаном скате была на ущербе. Вертолет не появлялся. Даша уже проснулась. Перед ней на песке лежала развернутая карта.

— Калы,— сказала Даша, не обратив внимания на зайца,— в пяти километрах на запад есть колодец. Только тут приписка: «Вода солоноватая». Не знаешь, пить ее можно?

— Как зовут твой колодец? — спросил Калы, доставая из мешка стебель чумуча.

— Нефескуи.

— В Нефескуи совсем нет воды. Соленой тоже.

— Точно знаешь?

Калы не ответил, он грыз чумуч.

— Вертолета не будет? — спросил он немного погодя.

— Я почем знаю! — отрезала Даша и в сердцах добавила: — Черти! — в основном имея в виду старшего геолога, пославшего ее вторично на этот злосчастный профиль.— А колодец Сюзанлы?

— Там горькая вода. И верблюд не пьет из Сюзанлы,— сказал Калы, а Сережа закивал: да, да, верблюды не пьют, такая горькая там вода.

— Что ж нам, подыхать тут, что ли? — проговорила Даша.— Когда вы наконец перестанете трескать свой чумуч? Тошнит ведь!

Калы вежливо отодвинулся. Солнце слизало последнюю тень. Я разглядывал карту. Крупный масштаб, пять километров в сантиметре. Тропы, колодцы, вершины и впадины, развалины мечети... Неужели мы тут погибнем от жажды? Нет, весной в пустыне не умирают от жажды, весной есть чумуч. Целый мешок сочных смердящих стеблей — гостинец Калы своим детям — лежал в двух шагах от меня. И еще я знал, что нам не дадут умереть, потому что в разведпартии имеются машины, вертолеты.

А мне хотелось умирать, не совсем, не до конца, но так, чтобы язык во рту стал жестким, шершавым, чтобы пульс замедлился, а из горла вырывался сдавленный хрип: «Воды, ради бога, воды!» И потом, когда чьи-то руки прольют на спекшиеся губы живительную влагу и дыхание станет легким, чистым, испытать и запомнить это воскрешение, этот переход от смерти к жизни, чтобы потом на все глядеть свысока.

— Тут стоят кибитки Тачмурада,— вдруг сказал Калы.

— Где? — почти вскрикнула Даша.

— Тут рядом, на колодце Ортакуи.

— Не знаю такого колодца,— ответила Даша, склоняясь над картой.

Калы без всякого уважения глянул на карту.

— Ортакуи — хороший колодец. Ортакуи можно пить и людям, и верблюдам.

— Так что же ты раньше молчал?

— Раньше ты смотрела карту и ждала вертолета.

— И-ди-и! — сказала Даша, поднимаясь.— Сколько километров?

— Немножко по барханам, потом будет шор, потом опять по барханам, а там кибитки Тачмурада.

— Хорошо объяснил! — сказала Даша и взглянула на меня. — Ты-то как, дойдешь?

— О чем речь! — Я бодро встал, взял двустволку и зайчика.

— Это какой же Тачмурад? — спросила Даша, берясь за теодолит. — Чабан?

— Чабан,— ответил Калы.

На гребне бархана картинно стоял человек в черной бурке, стоял и разглядывал нас в бинокль, хотя мы его отлично видели невооруженным глазом. Тучный, смуглый, с обвисшими усами. За широкой, необъятной буркой лежал плоский пустырь, слегка подернутый зеленью. На нем три кибитки, старенький газик, чуть дальше паслись верблюды. Собаки, злые туркменские собаки с обрубленными ушами и хвостами, задыхались от лая.

Человек опустил бинокль и, сложив руки на животе, дожидался, пока мы подойдем.

— Салям-алейкум, Тачмурад,— сказала Даша.— Не знала, что ты перебрался в эти края.

— Алейкум-салям, Даша-джан, прекраснейшая из женщин. Пусть ты и твои люди будут моими гостями,— на хорошем русском языке отвечал Тачмурад.— А перебрался сюда потому, что вода здесь лучше и корма больше.

Мы все поздоровались с Тачмурадом за руку, и он повел нас к средней кибитке, на ходу успокаивая псов и раздавая приказания ораве чумазых ребятишек.

Какое же это было блаженство в прохладе войлочной кибитки опуститься на текинский ковер перед большой чашей с чалом — верблюжьим молоком, разбавленным водой, черпать и пить этот кислый напиток, бессчетное количество кружек! А потом есть горячую баранину и что-то вроде нашего хвороста, жаренного в кипящем сале, и запивать все зеленым чаем. Тачмурад то и дело приговаривал, что это только так, на скорую руку, обед будет позже.

Огромный, плотный, теперь уже без бурки, но в шапке из дорого сура, каракуля редкостной расцветки — не то серебристого, не то золотого, он сидел, скрестив ноги, и с добродушной улыбкой наблюдал, как мы утоляем жажду и голод. И только когда мы закурили, я и Даша, он сказал:

— Давно тебя не видел, Даша-джан.

— Не знала, что ты здесь, а то бы раньше заглянула. Я не слышала об этом колодце. На карте его нет.

Тачмурад прищурил глаза и, усмехаясь в усы, произнес:

— Пустыня большая, карта маленькая, все колодцы не уместятся.

Калы и Сережа в беседу не вмешивались, только изредка перебрасывались с хозяином гортанными, отрывистыми фразами. Взглянув на меня, Тачмурад спросил:

— А что за мальчик с тобой, Даша-джан? Раньше его я в пустыне не видел.

— Из Москвы,— небрежно бросила Даша.

— Из Москвы? — оживился Тачмурад, повернувшись ко мне.— Это правда, что в Москве можно купить вертолет?

Даша громко рассмеялась.

— Зачем тебе еще и вертолет, Тачмурад?

— Тут заезжал ветеринар, он говорил, что в Москве можно достать вертолет.— И Тачмурад выжидательно уставился на меня.

Я сказал, что ничего об этом не слышал. Тачмурад вздохнул и отвернулся.

— А вообще вертолет не помешал бы,— сказала Даша,— Хотя бы до Лагутина добраться, у него есть рация.

— Угощу вас обедом, отвезу к Лагутину,— проговорил Тачмурад.— На газике.

После сокрушительного обеда — баранина в сале, чай, лепешки, водка, сладости — Тачмурад посадил нас в свой подержанный газик и повез безо всяких дорог через барханы, пухляки, такыры, повез неведомо куда. Усталость, полный желудок быстро усыпляли. Но временами, возвращаясь к действительности, я чувствовал, что голова моя покоится на роскошной груди Даши-джан, а рука ее, может быть, крепче, чем нужно, обнимает меня на подъемах и спусках. Я блаженно жмурил глаза, косился в окошко, где в предзакатном свете простиралась червонная пустыня, и опять погружался в сон.

Заметив, что я проснулся, Даша легонько оттолкнула меня, смущенно бросив:

— И-ди-и! Разлегся тут!..

Слетев с бархана, газик попадал в изумруд иляка, расцвеченный голубыми колокольцами, лазоревыми цветками, ехал мимо кряжистых саксаулов, похожих издали на одичавший вишневый сад. Потом разгоряченная машина вновь возносилась на вершину песчаного холма, откуда открывался новый, удивительный пейзаж: то бескрайний пухляк, пересыпанный кальцитом и сверкавший на солнце, то причудливые каменные выси, замки, террасы, пасти пещер, обелиски — целые эоловые города. Вдалеке, вздымая белесую пыль, розовевшую в косых лучах, грациозно проносились тонконогие джейраны. Дальше снова гряда барханов, а за ней — о боже! — древнегреческий театр с красным округлым такыром вместо сцены и каменистыми уступами-скамьями, с завидной соразмерностью выточенные солнцем, ветром и влагой...

На горизонте, совсем как в первобытные времена, без присмотра паслось на свободе с полсотни верблюдов. Солнце слепило глаза, и мы видели только их силуэты — нелепые, большие, безмятежные. Калы что-то сказал по-туркменски Тачмураду — видимо, попросил остановить машину, чтобы посмотреть, нет ли там его верблюдов: один большой, один маленький.

— Нет,— отвечал по-русски Тачмурад, обернувшись к нам с улыбкой.— Там нет твоих верблюдов, Калы!

Через полчаса мы спустились в долину, где под присмотром мальчика и двух безухих, бесхвостых собак паслось несметное стадо овец. Тачмурад, слегка притормозив, по-хозяйски что-то крикнул пастуху и опять обернулся к нам.

— И бараны, Калы, не твои!

Калы вздохнул и молвил негромко свое обычное:

— Ой, люди! Ой, люди!

Буровую Лагутина мы нашли на дне огромной воронки в кольце эоловых гор. Стосильный ЧТЗ, станок структурного бурения, чаны, бочки, трубы, расплесканный раствор...

В одной из палаток — восемь сердитых мужчин. Они пробури-ли скважину еще два дня назад. Но каротажники не едут, а без них не потянешь станок на другую точку. План стоит, нет плана — нет заработка. Мастер уже третий день по начальству ездит. Сегодня в полдень прилетел, покружил над буровой, видит, нет каротажников, и садиться не стал, повернул к Дарвазе.

Больше всех был зол бурильщик по имени Костя, фиксатый, с чубчиком, в полосатой пижаме.

— Раз занесло нас в эту гадскую пустыню, надо вкалывать! Какого хрена без дела торчим двое суток? У меня, может, сын в Бахардене родился, а я тут волынюсь, родного сына в глаза не видал!

В темном углу с усами-кинжалами безмолвно сидели три черкеса. Они, видимо, были согласны с Костей, но не одобряли его бестолковой славянской горячности. Дальше попыхивал трубочкой Маркелыч, человек пенсионного возраста. Некто в ковбойке водил карманным фонариком по страницам книги — наверное, читал что-то интересное. И только крепыш с обветренным лицом лениво бросил Косте:

— Заткнись, надоело! Сходил бы лучше принес Берте Вильгельмовне саксаула, ужин не на чем готовить.

— Отзынь! — сказал Костя и лег плашмя на койку, скинув с нее колоду карт и домино.

Да, людям все осточертело, а неведомые каротажники не ехали. Я выбрался наружу. Солнце уже село. Запад за ломаной линией гор полыхал пожаром. В соседней палатке Даша-джан изо всей мочи кричала в рацию: «Чего ж вертолет-то не выслали? Вертолет! Прием, прием...» Еще одна палатка. Здесь лагутинские туркмены угощали Калы и Сережу зеленым чаем с ржаной лепешкой. Сережа пел заунывную песню, сам себе подыгрывая на двухструнном дутаре. И когда он после надрывного речитатива вдруг переходил на визгливое «и-и-и-и», остальные в восторге кричали «Ай, варахелла!», что означало «молодец».

— О чем эта песня? — спросил я.

— Трудно сказать,— ответил Калы.— Он поет о любви, о разлуке.

— Скучает,— сказал лагутинский помбур, кивая на Сережу,— у него в Ербенте молодая жена.

Никто не поддержал такого вольного, по восточным понятиям, разговора, а Сережа запел другую песню, тоже о любви, о разлуке, и тут раздался радостный крик:

— Ка-ро-таж-ники!

С седловины эоловых гор спускались две большие крытые машины, едва различимые в сумраке. Склон был неровен, каменист, и машины двигались медленно, будто на ощупь. Черкесы, Маркелыч, некто в ковбойке, Костя в пижаме и тот, кто велел ему заткнуться,— все выбежали из палаток, все были тут: и стряпуха Берта Вильгельмовна, и Даша-джан с карандашом, и Сережа с дутаром...

Машины подкатили к самой вышке. Еще на ходу раскрылась дверца, выскочил румяный, мордастый парень с бумажным свертком. Мастер бурбригады Лагутин.

— Ребята,— кричал он,— готовь скважину! Полдня за ними, чертями, гонялся. Под самой Дарвазой перехватил, чуть не силой повернул обратно. Ну, кто в первую смену выходит?

— Мы! — сказали черкесы.

— Давайте, ребята!

Черкесы бросились переодеваться. Маркелыч пошел потолковать с Лагутиным. Берта Вильгельмовна крикнула Косте, чтобы тот принес саксаула, и Костя послушно ответил: «Сейчас!» Минут через пять черкесы, одетые в грязные робы, вышли из палатки. Еще через пять — на буровой затарахтел движок, вспыхнули лампочки на вышке, в палатках. А машины уже выбросили на площадку свой каротажный десант. Двое мальчиков в джинсах тянули к вышке черные шланги и кабели разных калибров.

— Друг,— сказал я мальчику в джинсах,— что здесь намечается?

Мальчик ошалело глянул на меня и, крикнув: «Каротаж!» — убежал к машине.

Один фургон был заполнен пультами, щитами. В приоткрытую дверь я видел, как небритый дядя нажимал какие-то кнопки, что-то подкручивал и потихоньку ругался. Я не решился его беспокоить. Был еще один человек — белобрысый парень в наброшенной на плечи телогрейке; с независимым видом он расхаживал взад и вперед, ничего не делая, но за всем присматривая.

— Скажите, пожалуйста,— обратился я к нему,— что здесь готовится?

— Что готовится? — переспросил парень, но в тот же миг, заметив какую-то оплошность, рванулся к вышке:

— Ты куда подключаешь, осел! — кричал он мальчику в джинсах.— Замыкание хочешь устроить?

Черкесы были недоступны — они лазили по вышке. Костя, хоть это и не его была смена, пришел в пижаме на площадку, тоже суетился, помогал, но больше покрикивал.

— Костя,— сказал я ему,— объясни ты мне, что такое каротаж?

— А... хрен его знает! — добродушно отозвался Костя.

Дюжий малый в синем комбинезоне, шофер одного из фургонов, собрал ворох саксаула, плеснул в него бензином, бросил горящую спичку. Вспыхнул хлесткий огонь. Я прилег у костра. Была ночь, ночи в пустыне холодные. Зато небо вызвездило до краев. Ярче всех сверкала Венера, едва-едва приподнявшись над изломом гор. Парень поставил на огонь чугунный чайник, расстелил кошму и стал раскладывать снедь — лук, колбасу, редиску, сахар. Со мной он не заговаривал. Я сидел, поглядывая то на звезды, то на занятых непонятным делом каротажников.

И вдруг в освещенный перед вышкой круг влетела бабочка, красивая дневная бабочка. Ее манил свет, но пугали резкие технические запахи. Она то металась в разные стороны, то висела в воздухе, беспомощно трепеща крыльями.

— Ну, чего пригорюнился?

У костра в своем атлетическом великолепии, руки в боки, стояла Даша-джан.

— Даша,— сказал я,— Даша, объясни мне, что такое каротаж!

— А ты спроси у каротажников.

— Я спрашивал, никто не объясняет, все заняты.

— Идем! — сказала Даша, рванув меня за руку.

Трое каротажников — как раз самых главных — о чем-то совещались на границе света и темноты. Увидев Дашу, они обрадовались.

— Даша, здравствуй! Ты откуда взялась?

— Ребята,— грозно сказала Даша,— вот этот человек хочет знать, что такое каротаж. Вы можете объяснить?

— Конечно! — ответил один, белобрысый, в телогрейке, и, уже обращаясь ко мне, продолжал: — Все очень просто, приятель. Лагутин пробурил скважину, мы спускаем в нее хитроумный прибор, который регистрирует сопротивление пород. Понятно?

Я кивнул.

— Так вот, эти данные в виде кривых запишут аппараты той вон машины. Просмотрев ленту, нам станет ясно, что там за породы. А зная верхние породы, можно предугадывать нижние; иначе говоря, определить, есть ли смысл бурить глубже или лучше до поры до времени закупорить скважину. Вот что такое в принципе каротаж. Понятно?

Я снова кивнул.

— Ты действительно все понял? — строго спросила Даша.

— Да,— сказал я.— Да! — И потом каротажникам:

— А не знаете, от какого корня происходит слово каротаж? Те глянули на меня с удивлением.

— Ну что же вы? — сказала им Даша.— Не знаете, от какого корня?

Каротажники пожимали плечами. Даша пренебрежительно махнула рукой и повернулась ко мне.

— Пошли в палатку, прохладно становится.

— Я еще побуду здесь,— ответил я.

— Но-но! — сказала Даша.— Простудишься, потом отвечай за тебя.

Не обращая внимания на мои протесты, она взяла меня на руки — семьдесят шесть килограммов, высшее образование, первый разряд по плаванию,— взяла и понесла через буровую, рокотавшую в ночи, понесла так же легко, как баба-яга уносила Иванушку. Я видел, как ребята-каротажники усмехались и качали головами. Я видел, как бабочка улетела опять в темноту. Быть может, неважно знать, что такое каротаж, а тем более быть каротажником?

Вот посмотри, как ослепительны звезды! Даша, Даша-джан, достань теодолит, направь его подзорную трубу на Венеру, у нее лучи, как рапиры!

Всю ночь напролет за брезентовым шатром гремела буровая. Там в сокровенные глубины погружали хитроумный прибор. Но что-то не ладилось: каротажники, приходившие в палатку напиться чаю, выговаривали Лагутину: тот не промыл как следует скважину. Вместо того чтобы закончить часа за три, они проторчат теперь неведомо сколько. И еще я слышал, как каротажники разговаривали с Дашей. Уже за полночь она рассчитала наконец злосчастный профиль и честила почем зря старшего геолога, потому что цифирь получилась прежней. Потом, когда в палатке стало тихо, Даша подошла к моей койке — или это приснилось мне? — гладила мои руки, что-то приговаривая. Я, видно, в самом деле был здорово похож на того хлюпика, которого она раскусила еще в Кугитанге и отослала обратно к матери в Молдавию...

Утром чуть свет я вышел из палатки. Мир был окутан тишиной и туманом. Единственной брешью — и в тишине, и в тумане — были две смутно различимые машины. Потом и они затихли. Буровая спала крепким сном.

Об авторе

Цебаковский Сергей Яковлевич. Родился в 1932 году в Москве. Член Союза журналистов СССР. Окончил переводческий факультет Московского института иностранных языков, работал корреспондентом Всесоюзного радио. Много разъезжал по стране. Занимается художественным переводом, пишет рассказы. В настоящее время работает над книгой о Чукотке. В альманахе публикуется впервые.