На суше и на море 1967-68(8)
|
ВАЛЕНТИН ИВАНОВ
МНЕ ВОЗДАЯНИЕ...
Повесть
|
|
Владимир,сын князя Ярослава, скончался при жизни отца, и сын его Ростислав выпадал из очереди наследников Киевского стола, ибо отец его не успел коснуться великого княжения. Однако же князья — дядья Ростиславовы — посадили племянника на княжение во Владимир-Волынский как равного себе. Такое совершилось неслучайно. Ростислав был хоть и молод, да удал, успел показать себя умным и храбрым воином. К нему во Владимир потянулись известные бояре-дружиниики, и стал Ростислав поглядывать на ляхов, ожидая часа, когда доведется людей посмотреть и себя показать. Но вскоре умер княживший в Смоленской земле
Игорь Ярославич. Коль дядья действительно поставили Ростислава в свой ряд, то должны были б дать ему Смоленск. Но Ростислав был оставлен во Владимире. Тут он понял, что положение его не имеет прочного будущего. Придет день, и выведут его из Владимира, ибо он князь-подручник, не более. И Ростислав вместе со своею дружиной глянул на юг, на Тмуторокань.
Тмуторокань — малый кусок земли, островок за Диким полем, который князь Святослав приторочил к Руси, как всадник торочит переметную суму к передней луке седла. После кончины Ярославова брата Мстислава Тмуторокань вошла в Черниговское княжение, и в дни Ростиславовых разочарований князь Святослав Ярославич Черниговский держал в Тмуторокани своего сына Глеба.
Ростислав появился в Тмуторокани будто бы неожиданно. Благоразумный Глеб Святославич, до которого доходили слухи о пересылке послами между Ростиславом и коренными тмутороканцами, уступил без драки место своему двоюродному брату — у Глеба не было в Тмуторокани ни друзей, ни врагов, а у Ростислава нашлись благоприятели.
Глеб вернулся к отцу в Чернигов, и Святослав пустился сам выгонять племянника-самовольца. Дойди дело до боя — еще неизвестно, за кем осталось бы поле. Но князь Ростислав ушел с дружиной за кубанские камышовые заросли-плавни. Святослав застал в Тмуторокани тишь и мир. Чудно! Размахнулся, а бить некого. Говорил Святослав с тмутороканскими боярами. Те свое: мы в княжеские дела не входим, если нас князь не обижает, так мы по старине привыкли, а князь нам нужен для защиты, ибо мы богаты, на жирный кусок всяк рот разевает. С тем Святослав и ушел, оставив Глеба на княжом дворе, будто бы ничего не случалось.
Ничего и дальше не случилось. Едва неделя минула, опять Ростислав в Тмуторокани. Говорили они с Глебом дружески, ели-пили вместе несколько дней, судили о княжеской жизни. Ростислав, будучи старше Глеба, побеждал младшего в спорах и проводил его с честью в Чернигов. Глеб ушел без злобы, тмутороканцы погордились сноровкой испечь пирог по своей воле, не ломая печь, а Ростислав — уменьем добраться до меду, не давя пчел по-медвежьи.
Говорят же: дважды одного не бывает. И Святослав Черниговский, которого тмутороканское дело прямо касалось, и старшие князья молчаливо признали за Ростиславом Тмутороканское княженье. Выждать нужно, предоставив решение времени. Излишней поспешностью дело испортишь, пусть же оно само себя разрешит. Для Руси была нужна Тмуторокань сильная и спокойная, и с Тмутороканыо и через Тмуторокань шел сильный торг, на Руси много народа кормилось Тмутороканыо. Свою семью Ростислав оставил во Владимире на Волыни. Обижать ее было не за что. Да и не следовало. Княженье осталось за Ростиславом.
Ростислав ходил по Кубани, по Тереку, до Каспийского моря. С малой кровью князь наложил старую дань на касогов. Ростислав ходил повсюду, знакомясь с землей. В горных долинах он останавливался не перед людьми, а перед кручами, недоступными для коня.
К Ростиславу потянулись витязи разных племен. В Тмуторокани что-то готовилось, бродили новые силы, открывался простор для широких замыслов.
Воинственный будто бы князь был начитан и в книгах, и в жизни, ласкался к людям, которых Восточная империя называла пребывающими у бога: к земледельцам, ремесленникам, рыбакам. Тмуторокань была еще островом, но у нее было все свое: хлеб, скотина, соль, рыба, железная руда. Не было меди, золота, серебра, но достояния Тмуторокаии хватало, чтобы добыть их столько, сколько захочет. Князь Ростислав и дружина глядели на восток и на свой, близкий север, в Дикое поле. А греки глядели на Ростислава с запада.
В сотне верст на запад от Корчева *, в узком месте Таврии, лежал невидимый пояс тмутороканской границы. Дальше — греческая Таврия. В ней, как в столице Восточной империи, население разноязычно, многокровно. Действует старая, греко-римско-византийская ухватка. Нет былой силы, осталось искусство. Старый певец и без голоса чарует умением передать смысл песни, престарелый борец валит соперника ловким приемом, обращая против него его же силу. Так имперские служащие не выпускали Таврию из своих хилых рук. Здесь империя обвивала подданных не беспощадным удавом, а лукавым плющом, который издали кажется милым, и юным поэтам является образом верности. Власть бывает обязана уметь допускать, соблюдая приличия. Так старый муж закрывает глаза на шашни молодки-жены.
Говорят, будто власть имеет высокие задачи: правосудие, благосостояние подданных, сношения с другими государствами, оборона и прочее. Главнее главного — собрать деньги подданных, истинный герой тот, кто выдумает новый доход в дополнение к прежним.
В городах греческой Таврии стояли гарнизоны из наемных солдат и жителям не возбранялось иметь оружие. Войска было недостаточно для наступательных войн, но должно было хватить для-стороны с помощью жителей. Несчастье сплачивает, и вопреки мнениям толпы и годы войн Власти легче держаться. В мирные годы власти империи в Таврии население помогало иным способом — своей разобщенностью. Иудеи не ладили с хозарами, считая., что хозары искажают закон Моисея:еретик хуже язычника. Потомки готов свысока глядели на всех, кто не гот. Роды угров, торков, печенегов в степной части Таврии владели обособленными летними кочевьями и зимовьями на холодное время года.
* Корчев — в настоящее время Керчь. — Прим.ред.
По южным склонам гор, в горных долинах и в защищенном стенами юго-западной углу властвовал греческий язык, здесь прочно сидели греки и огреченные земледельцы, садоводы, виноградари, ремесленники. Производимое ими, а не имперские солдаты держало за империей степную Таврию. В портах Бухты Символов и в глубоких бухтах севернее ее находились обширнейшие склады, пристани — собственность составлявших сообщества сотен купцов. Отсюда производилась торговля с Русью и со всем побережьем Русского моря.
Греческая Таврия походила на человека, стоящего на берегу моря. Толкните — и он сделает два-три шага, чтоб удержаться на ногах. Лишний шаг — и он упадет в воду. Он здоров, полон сил, но жизнь его зависит от силы толчка.
Узкая, засушливая степь Таврии не привлекла к себе главные силы гуннских, угрских, печенежских, болгарских конных толп. Поэтому с ними даже дружили дружбой, основанной на подарках, на неразорительной дани; главное — торговлей, обменом обычного для кочевников на невиданное ими. Таврии был бы опасен оседлый сосед, не завоеватель, а присоединитель.
Мстислава Красивого греки любили, холили. Восхищались удалью, умом, дальновидностью. Дарили князю оружие, княгине — красивые вещи, ароматы, притирания. На руках висли с поцелуями, к губам его льнули чуткими ушами. Вдруг охладели, а Мстислав и не заметил. Он в Тмуторокани растил свою славу, думая не о Таврии, а о Руси. Проверив, перепроверив, греки убедились: этот для Таврии не страшен, нечего на него тратиться.
Мстиславовы посадники и посадники князя Ярослава не тревожили трепещущие души таврийских правителей. Побаиваясь самих тмутороканцев, греки наблюдали, чтобы в постоянных торговых приездах никого из соседей не обидели. Стало страшно, когда империя задела князя Ярослава. Обошлось.
После смерти Ярослава вместо служилого посадника в Тмуторокань приехал князь Глеб Святославич. Пощупав, что за человек, греки решили, что молодой князь для них безопасен. Этот — как все. Любит посмотреть на морскую пену да послушать волну, — тоже диво нашел! — тешит на море свою душу острогой, на сухом пути охотится с коня. Глебу по русскому обычаю уготован прямой путь: по отцу. С Глебом были любезны: слова любви и подарки как небогатому родственнику.
Очевидное не стареет и не надоедает: надоедают докучливые напоминатели, в чем сказывается греховность рода людского.
Правитель обязан предвидеть. Разве такое не очевидно! Тысячу лет в тысяче разных мест, не только в Таврии, изобретали способы предвидения. К размышлениям о том, что может сделать такой-то мой сосед, если я не сделаю то-то или сделаю то-то, добавляли лазутчиков, ибо вызнать — тоже значит предвидеть/Древнейшая специальность — лазутчик.
Будущее старались вызнать наукой. Лучшие ученые занимались предсказаниями. Если следующим поколениям и казались смешными способы, применявшиеся предшествующими, то ни одно поколение не избежало пренебрежительной иронии последующего. Нельзя обойти вниманием ни соседей, ни подданных. Если войны не всегда были результатом ответа, который давало испытуемое будущее, то очень много тайных расправ и все казни за выдуманные вины были следствием предвидения, осуществленного Властью.
Первое появление князя Ростислава в Тмуторокани было для таврийских греков интересным происшествием. Есть о чем поговорить дома, на торгу, со знакомыми. Есть случай показать знание Руси и русских. Насильственное, но бескровное удаление князя Глеба увеличивало интерес к событию. Смена правителей — игра. Один так поставил войско, другой — так, первый пошел туда, второй — сюда. Переговоры. Подкупы.
За успехом князя Ростислава последовали неудача его и опять успех. Все время без крови. Такое придавало блюду вкус, тревожный своей странностью. Присутствуешь при споре на непонятном языке с непонятными жестами. Скифы... Скифами называли русских не только многие обыватели Восточной империи, но также историки и писатели.
Со времени ухода из Тмуторокани князя Мстислава Красивого прошло сорок лет*. Юноши, став стариками, нашли Ростислава похожим на Мстислава внешностью, воинской доблестью и доброй щедростью: щедрость правителя есть признак государственного ума или расчета.
За сорок лет сменилось несколько правителей Таврии. Каждый был обязан предвидеть по должности и в соответствии с правилами для правителей, созданными в канцелярии Палатия.
Восточный ветер без устали тащил тучи во много слоев. Верхние устало тянулись, как караваны, выбившиеся из сил на многодневном пути. Нижние, грязно-седые, лохматые, спешили изо всей мочи, комкаясь, меняя очертания каждый миг. Они сливались, разрывались, падали ниже и ниже, не сокращая буйного бега.
Буря. В море есть нечто вещее: оно обладает даром предчувствовать бури. Море начало волноваться с вечера, узнав о замыслах черной гостьи за половину суток до ее появления. Задолго до Первых порывов ветра море стукнуло в берег, предупреждая: берегись! Бесспорно, ветер поднимает волны. Но что поднимает волны, когда ветер еще так далек? Предчувствие моря. Оно зна-ет и само производит волны, тем самым вызывая ветер.
Подобными рассуждениями наместник Таврии Поликарпов встретил гостя, явившегося к нему по долгу службы, и закончил так:
* 1024-1064 гг
— Кажется, я невольно вернулся к известному софизму: что было раньше, яйцо или курица? Что скажет мне об этом уважаемый стратегос?
Собеседник наместника Констант Склир не был облачен званием стратегоса. Таврия была слишком мала, все ее гарнизоны составляли немногим более полутора тысяч солдат. Склир носил звание комеса, или катепана, лишь потому, что таврийский отряд составлял отдельную армию. Поликарпос величал Склира стратегосом из вежливости. По тонкости столичного обхождения было принято повышать звание собеседника даже на несколько ступеней. Провинция не хочет отставать от столицы.
Склир усмехнулся:
— Мне угодно полагать, превосходительнейший, что они существовали одновременно — и курица и яйцо. Курица не могла появиться без яйца, яйцо не могло появиться без курицы, не так ли? Мы не соревнуемся в богословии, превосходительнейший, поэтому замкнем круг.
— Замкнем, превосходительнейший, — согласился Поликарпос. По привычке сияя благодушной улыбкой, он легко дарил Склиру и титулование, на которое у комеса не было права.
— Замкнем, замкнем, — повторил Поликарпос. — Скажу тебе, я в известном смысле хотел бы быть морем. Оно предвидит. А я, грешный? — Поликарпос сокрушенно ударил себя в грудь. И, по привычке изображая шута, похлопал себя по тугому животу.
Склир расхохотался. На его не слишком вежливый смех Поликарпос ответил взрывом хохота.
С таким небом, с таким морем империя казалась бесконечно удаленной от Таврии. Вчера в Херсонесский порт вошли корабли, одолев менее чем за три дня расстояние от столицы до колонии. Старший кормчий пересек Русское море, пользуясь устойчивым южным ветром. Буря, казалось, решила подождать.
— Успех сопутствует храбрым, — приветствовал моряков Поликарпос и осторожно оговорился: — Как утверждают поэты, не более.
Тоже предвидение. Чье? Кормчего? Корабли были в открытом море, когда буря созрела в Колхиде. Гнездо восточного ветра, как знали таврийцы, находится в ядовитых колхидских болотах.
С кораблями прибыл посланный из Палатия маленький человек с большим приказом, содержание которого Поликарпос ощутил еще не читая: недавно принявший правление империей базилевс Константин Десятый сокращал расходы. Так он начал, так будет продолжать. Действия базилевса были понятны Поликарпосу: ведь они с базилевсом были старыми знакомыми, если такое сло-во применимо к отношениям между низшим и высшим.
Так ли, иначе ли, но Константин из знатной семьи Дук шагал по вершинам Палатийских канцелярий от высоких званий к высшим, когда Поликарпос лез снизу, как червь. Он сам был свой предок. Нужно сказать правду: Поликарпосу помогали гибкий ум, способность учиться, быстрая сообразительность, ловкое шутовство, искренность. Напыщенный Константин Дука покровительственно ласкал круглые щеки способного исполнителя. Угадывать мысли начальства — что это, предвидение? Если Поликарпос и дерзал предложить что-либо свое, то лишь для потехи начальника.
И вот он наместник, правитель Таврии. Разве это плохо? Известно ли, что для умных людей быть шутом пред высшими есть способ возвышаться, не рискуя? Нет, неизвестно.
Бог наградил Поликарпоса умом, цветущим здоровьем. И пятью детьми, чем Поликарпос оправдал значение своего имени — Многоплодный. Впрочем, десятки миль* исписанных им пергаментов тоже плоды.
Ныне Константин Десятый повелевал Таврии вдвое уменьшить расходы на поддержание крепостных стен. Однажды в начале правления он, базилевс, уже уменьшал эти расходы, и тоже вдвое. Приказывалось также сократить численность войска на триста солдат. Взамен следовало обязать военной службой по первому вызову шестьсот обывателей из числа обладающих годовым доходом, равным поступлению дохода с сорока участков пахотной земли, с чего бы такие доходы ни получались.
В подтверждение того, что требования не предъявляются вслепую, были приложены расчеты, извлеченные из налоговых реестров, посылаемых в канцелярию Палатия канцелярией наместника, о доходах с торговли, промыслов, ремесел, от виноградников, садов, пахоты, скота, от того и другого для обладателей смешанного имущества. Поликарпос замечал ошибки в расчетах, описки, неправильные итоги. Наместник Таврии живо представил себе канцелярию, задохнувшуюся под бременем работы. Что Таврия! — меньше ногтя мизинца на теле империи — и то запутались в счете. Они перетряхивают все! Сановники погружаются в думы, извлекая новые откровения — где сколько взять, сколько с чего срезать. Все делается срочно и бесповоротно. Переутомленные писцы и счетчики совершают невероятные ошибки, зато все кипит, империя мчится к великому будущему на бумажных парусах. Да будут благословенны боги папируса, пергамента и туши!
— Вонючий козел! Святейшая каракатица! Обезьяна, гадящая на папирус! — изощрялся Констант Склир. — Как же тут отвечать за безопасность Таврии? Вместо стен, боевых машин, солдат базилевс приказывает дружить с соседями, ибо мир дешевле войны. Вызнавать замыслы соседей и вносить смуту в их ряды. Попробовал бы сам!
А Поликарпос представил в лицах Константина Канцелярского на троне. Таврийский наместник обладал талантом мима, и образ Константина ему давался, хотя тот был высок ростом и сухо-щав, а добровольный мим короток и толст.
* Латинская миля равна тысячешагов. — Прим. ред.
Мимические способности Поликарпоса когда-то ценились начальниками. Минута забавы между делом весьма освежает, когда передразнивают соперника.
Что же касается империи и базилевсов, то подданные, особенно из удостоенных близости к Власти, привыкли отделять себя и от империи, и от Власти. За раболепие платили по-рабски, насмешкой, издевкой, рассказами, входящими в изустный хронограф, подобно событиям с друзьями юности базилевсов Льва или Василия. Самозащита подавленной личности, самопомощь, которую не следовало осуждать.
Вдвоем, без третьего свидетеля, позволяли себе многое. За исключением такого, что можно проверить, когда собеседник донесет.
Поликарпос издевался, но об ошибках в указах он никому не скажет, это тайна между ним и канцелярией, неприятная для канцелярии, опасная для наместника. Что же касается повиновения, то оно было обеспечено. Таков признак подлинной Власти: ей повинуются даже с ненавистью к ней. У Поликарпоса ненависти не было.
Комес Склир задыхался от злости. Для него Поликарпос был удачником, человеком великолепной карьеры. Сановник пятого ранга Поликарпос зависел от канцелярии, действие которой постоянно. Сам Склир был поставлен Константином Девятым. Смерть этого базилевса оставила Склира беззащитным: произвол благословляют, когда он дает, и ненавидят, когда он бьет.
Константин Девятый был родственником Склиров. Женой сердца этого базилевса была Склирена. С ней он въехал в Палатий, к ней вернулся из Софийского храма после венчания со старухой базилиссой Зоей — наследницей престола.
Его покровительством молодой Констант Склир из задних рядов этой семьи и из кентархов-сотников шагнул в комесы Таврии. Было от чего возгордиться. Прибыв в Херсонес, комес небрежно похлопал по круглому животу наместника Таврии, своего начальника. В империи была табель о рангах и почитаниях, но империи не было б без Божественного Произвола в поддержке свыше. По словам умных людей, как Поликарпос, табель о рангах предвидит, но в ее предвидение нужно уметь вносить поправки.
Менее всего Поликарпос мог оскорбиться дерзостью двадцатипятилетнего комеса. Через год, через два Склир шагнет дальше, храня добрую память о веселом, жирном и скромном правителе Таврии. Но вместо полета на парусах, вздутых ветром высокого покровительства, корабль судьбы Склира сел на мель. Базилевсом стал Исаак Комнен. Этот, сам полководец, умел ценить военных, за Склира похлопочут. Заболев, Исаак вручил диадему Константину Дуке, и звезда удачи Константина Склира повисла над морем. Еще одна волна разобьет корабль о мель, и слабый огонек утонет совсем.
Сановник,лишенный поддержки свыше, чувствует себя как баран — если предположить, что баран знает свою судьбу быть постоянно стриженным и однажды зарезанным.
А буря над Таврией все крепчала. Волны били Херсонесский мыс, хотя ветер был с востока. Но ведь ветер не один, это стая. Даже тучи метались от вихрей. Как в свалке, когда удары падают со всех сторон.
Глубокие херсонесские бухты-заливы считаются лучшими в мире среди моряков. В любую бурю они безопасны и рыбаки ловят рыбу. Недаром некогда мегарские греки построили стену в десятки миль длиной для защиты херсонесских бухт и большого куска земли вместе с отличнейшей Бухтой Символов *. Последующие обладатели надстраивали стену с ее десятками башен. Она стала бы восьмым чудом света наряду с египетскими пирамидами, колоссом Родосским и другими, не будь Херсонес на краю этого света в годы составления списка чудес. Хотя бы подновить стену...
— Зачем? — спросил Поликарпос.
— А русские? — ответил Склир вопросом.
— Ты гадаешь на Ростислава! — сказал Поликарпос и прикусил язык: глупо подсказывать. Что ж, пусть Склир выговорится, пусть тешится своим умом.
— Да, да, — подтвердил Склир. — Я убежден. Князь Ростислав хочет забрать себе всю Таврию. Мне рассказывали, он похож на Мстислава, которого здесь боялись. Мстислав ушел на Русь. Ростиславу туда нет дороги. Он не будет воевать со своими. У него по русским законам нет права на княжество. Русские из Таврии не пойдут за ним отвоевывать Киев. Но забрать нас — другое. Здешние русские будут с ним. Русский князь в Киеве будет только доволен.
— У нас мир с русскими, — заметил Поликарпос.
— Кто же соблюдает договоры, когда они перестают быть выгодными! Ты удивляешь меня, превосходительнейший!
— Ему не выгодно ссориться с Империей. Империя пришлет флот и войско. Русские наживаются торговлей с нами, через нас. Вместо торговли Тмуторокань получит войну, долгую войну. Не могут же они победить Империю! — не сдавался Поликарпос.
— Не об этом я думаю, — с досадой сказал Склир. — Когда Империя заставит князя Ростислава отступить, не будет ни тебя, ни меня. Впрочем, ты-то еще успеешь бежать, свалив все на меня. На что мне победа, если меня нет среди победителей, а? Что-то происходит. За последний месяц к русским убежали сразу три десятка моих солдат. Из лучших.
— Плохие не бегут, кому они нужны, — согласился Поликарпос.
Склир не сказал ничего нового, обо всем этом наместник думал; естественные мысли, когда граница близка. Более умудренный жизнью, Поликарпос воздерживался от решительных выводов.
* Бухта Символов — в настоящее время Балаклава.
Действия людей гораздо случайнее, чем принято думать, часто поступки не имеют видимых поводов, разумных оснований. У солдат, у проповедников, у авторов знаменитых комедий все слишком просто: один сначала сделал что-то, чем вызвал ответное действие, из которого последовали дальнейшие события, вылупляясь одно за другим, как цыплята из яиц. Конечно, кое-что можно рассчитать заранее: когда виноградник даст первый сбор, какую прибыль даст продажа, сколько поросят принесут свиньи... Не совсем точно... Без подобных расчетов нельзя что-либо делать. Но это не предвидение. Нужно остерегаться торопить события, которые не поддаются расчету, безопаснее, когда время ответит. Решительность Склира неприятна. Комес был слишком занят собой, чтобы заметить непривычного Поликарпоса; без улыбки, без внимания к собеседнику лицо правителя Таврии приобретало неожиданно значительное выражение.
— Я хочу погостить у князя Ростислава, — сказал Склир.
— Хорошая мысль, я сам охотно поехал бы, — ответил Поликарпос натянув маску незаметно для себя, — Ты поедешь сушей?
— Зачем? — удивился Склир. — Я поплыву. Как только стихнет буря.
— Летний дождь отмоет небо за три дня, — сказал Поликарпос. Он думал, что не сказал Склиру пригласить князя погостить в Херсонесе. Почему? И почему вообразилось, будто Склир может пуститься верхом через степь, под дождем?
Судьба, только Судьба. Болтовня о предвидении — шум и лесть для угощения вышестоящих. За последнее время милая Таврия стала какой-то неуютной. Поликарпосу не хотелось вспоминать, почему случилось такое, и он сказал. Склиру:
— Знаешь, превосходительнейший, епископ Евтихий, предшественник нынешнего нашего святителя, который скончался лет за пять до твоего приезда, любил говорить: бог должен был воплотиться в человека. Иначе и богу нельзя было б понять свое творение и люди не могли бы понять бога.
Не найдя, что ответить, комес Склир простился с наместником. Поликарпос подумал: кто потянул меня за язык лезть в богословие! Этот Склир невыносим. Я не могу выдержать его и час, чтоб не начать болтать глупости...
— Звезда комеса надувает наши паруса, — сказал кормчий. Он не льстил: иные, даже вполне порядочные, люди совершенно бескорыстно привязаны к пышным выражениям. Нечто вроде несчастной любви: позора нет, но для посторонних смешно.
Побушевав вволю, восточный ветер уступил место западному, и галера несла полный парус. Легкий корабль обгонял мелкие волны, поднятые ветром. Еще не утихшая крупная зыбь, катясь с юго-востока, поднимала галеру, опускала, и фонтаны брызг взлетали по сторонам острого бивня.
— Проходим Алустон *, — сказал кормчий кратко. Он был немного обижен невниманием комеса и решил, по евангельскому выражению, не метать бисера перед свиньями.
Невидимая морская дорога была проложена на Сурожский мыс, и галера шла в пятнадцати — двадцати русских верстах от берега. Таврия стояла на севере сплошной стеной с неглубокими седлами перевалов в степь, зеленая, но в переливах оттенков от цвета весенней свежести до черноватой бирюзы, с серыми, черными, сизыми лысинами скал. Зыбь падала на берега Таврии пенным прибоем, но расстояние скрывало подошву. Неподвижная Таврия стояла на неподвижном пьедестале синей воды.
— Какое зрелище! Красивое, красивейшее! Радость глаз! — восторгался спутник комеса Склира, молодой кентарх.
Человек хорошо грамотный, на виду в Палатии, он был послан в Таврию недавно, прямо из Палатия, где служил в дворцовой охране. Почему? За что? Он сам не знал, и комес верил ему. Оговор. Либо неосторожное слово, невинное для произнесшего. Поликарпос сказал бы, вернее, подумал: Власть подозрительна, ее решения случайны.
— Красивое, некрасивое, — возразил комес, — пустые слова. Их употребляют поэты в трех случаях: когда им нечего сказать, когда им хочется нечто сказать, но они прячутся под аллегорией или когда, как ты сейчас, они прибегают к чужим словам. Все эти лeca, источники, рощи, проливы, реки, дворцы, розы и прочее прекрасны воистину, если ты обладаешь ими или надеешься обладать. Если же обладание невозможно, плюнь на них, огадь как сможешь, ибо они отвратительны. Загляни к себе в душу, и ты согласишься со мной.
* Алустон — теперь Алушта.
Кентарх сделал протестующий жест.
— Хорошо, хорошо, — кивнул комес, — не будем спорить, прошу тебя.
Склир был лет на семь-восемь старше своего подчиненного, но казался себе тонким знатоком жизни и, если не терял самообладания, говорил, нет, беседовал ровным, расслабленным голосом, несколько в нос. Он продолжал:
— По возвращении тебе пора будет проверить наши посты в горах. Ты убедишься: твои красоты на самом деле не больше, чем крепостная стена. Тебе придется побывать и там, и там, и там, — комес вяло указывал вдаль, — ты исцарапаешься в колючках, собьешь ноги на камнях, будешь падать, обдерешь кожу на коленях. По ночам тебя будут есть москиты, ты опухнешь от их укусов. Днем тебе досадят мухи, лишив тебя покоя. От жары ты обопьешься холодной водой и расстроишь себе желудок. Поверь, после этого ты 'променяешь красоты божьей постройки на обыкновенную крепостную стену. Такую, по-твоему, уродливую, со скучным ровным ходом поверху, с прохладными башнями. Правда, там не пахнет розами. Ленивые солдаты не утруждают себя дальними прогулками. Зато нет москитов.
— Но там у меня будут минуты радости, минуты наслаждения великолепными видами, — не соглашался кентарх.
— Друг мой, цени в сей жизни не минуты, а дни, — поучительно заметил комес, — только тогда пребудут с тобой благо и долголетие. Да, о долголетии. В твоих красотах тебе будет жарко вдвойне. Ходить там трудно, да придется еще таскать панцирь и каску.
— Почему?
— Потому что до сих пор ты живешь будто не в Таврии, а в садах Палатия, — язвительно ответил комес. — В горной Таврии легко получить стрелу между ребер.
— Я здесь уже несколько месяцев и не слыхал о подобном, — возразил кентарх.
— Во-первых, ты еще не бывал дальше Херсонеса и Бухты Символов. Во-вторых, ты много расспрашиваешь. Тебе рассказали об удивительных рыбах, которых, кажется, никто не видал. О чудовище, которое иногда нежится на песчаных отмелях, что на северо-западном берегу Таврии. У него тело, как у гигантской черепахи, лапы с когтями величиной с кинжал, шея толщиной в торс человека и длиной в пять локтей...
— И голова, как у змеи, размером с хороший бочонок. О чудовище я слышал от многих, — сказал кентарх.
— Верно, верно, — согласился комес — Ты узнал и о звере, который приплыл в Бухту Символов лет двадцать назад. Он был длиной с нашу галеру, но гораздо толще, шире. И тому подобное. Все это события чрезвычайные. Они интересны твоим собеседникам, поэтому и болтают о них. А об обычном люди не говорят, ученые-хронографы не пишут. Друг мой, кому это нужно, общеизвестное! Ты слышишь о чужой семейной жизни тогда, когда там нечто случилось. Обычное так же скучно, как проповедь или надписи на могилах добродетельных людей. В лесах нашей Таврии стрела — это будни.
— Кто же убивает в дни мира! — удивился кентарх,
— Дни мира! Что есть мир! — пародируя ритора, воскликнул комес — Твои горные красоты удобны, чтобы прятаться от закона. Есть также совершенно мирные подданные, которым не нравятся солдаты. Солдаты пугают дичь, иной раз отнимут добычу у охотника. Когда он везет дичь с гор, ему не миновать одной из крепостей, которые ты скоро поедешь посмотреть. Около крепостей появляются наши подданные или полуподданные из степной Таврии, Они нас не любят без всяких причин. Для них дичь — это мы.
— Но это бунтовщики!
— Будь у меня хотя бы одна турма *, я подбрил бы горы и закрыл проходы, — сказал комес, теряя небрежный тон.
* Турма — войсковая единица в Восточной империи, насчитывающая пятьтысяч солдат. — Прим. ред.
Вспомнился последний приказ базилевса Константина Дуки о сокращении расходов на стены, на содержание солдат, и комес приказал подать еду и питье. Ему больше не хотелось шутить над кентархом.
Море было оживленным. Рыбацкие суда и челны, торговые корабли разного вида, размера. На пышном, богатом берегу южной Таврии дорогой служило море и каждый второй мужчина называл себя моряком. Буря закрыла дорогу, и сегодня все спешили наверстать упущенное. У каждого были свои тропы. Рыбаки выходили на известные места, где по многолетним приметам сегодня могла быть рыба, завтра она уйдет на новое пастбище. Грузовые суда шли кратчайшим расстоянием, на море оно мерится не милями, а удобством ветра, течения. Местные суда ходили ближе к берегу, влево от пути херсонесской галеры. Правее галеры, в открытом море, прорезают пути из Империи в Сурожское море и обратно. Сегодня там, с юга, не поднималось ни одного паруса. Из-за бури. Море только начинало успокаиваться, корабли с Босфора, из Синопа, из Трабзона были еще далеко. Зато отстаивавшиеся в Сурожском проливе спешили уйти, принимая западный ветер косыми парусами и помогая себе веслами. Таких с галеры можно было сосчитать шесть. Два из них уже скатывались с выпуклости моря на юг, оставив взору мачты.
К вечеру галера поравнялась с Сурожским мысом, и с кормы стал виден огонь маяка, зажегшийся на конце мыса. Ветер упал, Требцы охотно сели на весла, они спали весь день по так называемому праву ветра.
Медленно, как кажется ночью, сурожский маяк уходил за корму. Проложив путь по звездам, кормчий поставил за себя помощника и лег спать рядом с кормилом руля.
Гребцы мерно работали, привычно дремля под ритмичный, тихий счет старшего: — а-а! а-ха!
На левой руке появился огонек, не ярче отблеска света в кошачьем глазу. Сообразив время по звездам, помощник кормчего узнал, что галера прошла мимо узости Таврии. Имперские владения кончились. Маяк горел на Соленом мысу. Им завершается глубокая впадина, которой Русское море входит в Таврию. С севера подобной впадиной врезалось Сурожское море. Русские считают в узком месте двадцать три версты от моря до моря. Это их граница с империей.
Соленомысский маяк утонул в темноте, и помощник кормчего Повернул галеру на пол-оборота к северу. Капли с весел падали в прошлое.
Вот впереди показался такой же кошачий глаз — маяк на мысу У входа в Сурожский пролив. Здесь поворачивают вправо, чтобы не врезаться в берег.
Входной маяк на мысу встал на левой руке, и помощник разбудил кормчего. Небо чуть-чуть бледнело.
Ночь за рулем утомляет вдвое больше, чем день. День на море воспет поэтами, благословлена ими и ночь — начало ее до часа, когда все, и поэты, отправляются спать.
Настоящая ночь, когда все спят, кроме тебя, постигнута в молчании, награждена молчанием — оно есть настоящая слава.
Человек уменьшается, море делается грандиознее неба, и бездна живет своей жизнью, и темное в темном становится сильнее, и не знаешь, кто там плеснул, рыба или чудовище со змеиной головой. Дневные насмешники, ночью молятся, если умеют. И гребцы гребут, гребут, и кормчий ведет галеру, не уклоняясь с пути. Может быть, потому, что море не лес, что нельзя, бросив корабль, в страхе залезть на дерево? Или потому, что нужно жить, кормить себя и своих? Может быть... Море, как жизнь, — никуда не уйдешь.
Проще: в море, что в жизни, делай что можешь. А в длинные часы морской ночи человека навещают мысли, в которых днем себе самому признается только храбрый. Да и думает о подобном; он больше других. У него ум поживее, воображение щедрее — нато он и храбрый. Другой, потупее, бывает смел не от храбрости, а от глупости.
Оставив тяжесть гор на юго-западе, Таврия стекла на восток; волнами хрящеватой, сухой холмистой земли и круто оборвалась водой и над водой.
С моря видна глубокая бухта. Ширина у входа, по русскому счету, — верст пятнадцать.
Правый и левый берега глядят близнецами. Такие же отвесные кручи с узеньким, как ножка у вазы, бережком: внизу. Тот же цвет, то же сложение: сверху — мощным многосаженным пластом земли, черновато-серой, с морщинами, как лысая шкура-, снизу — прослойками одинаковых раковин. В своей глубине залив закрывается берегами наглухо. Мысы и повороты замыкают для глаз и пролив, и само Сурожское горло.
Солнце висело красным шаром во мгле испарений Сурожского моря и от земли, увлажненной недавними ливнями. Туман закрывал дали пролива, и видимость не превышала двух верст. Над морем было ясно. Русский маяк на левом таврийском мысу виделся кучей камней на холме.
Галера медленно двигалась, кормчий взял ближе к правому берегу. Здесь глубины были достаточны и для тяжелых кораблей, кинкирем с пятью ярусами весел, которых уже давно не строили. Но кое-где со дна поднимались скалы. Отмели перемещались, завися от течений. Течения изменялись по временам года и после сильных дождей, когда увеличивался сток воды из Сурожского моря. После бурь на Русском море отмели перестраивались от глубокого волнения.
Поверхность все та же, внутри же много меняется как в человеке. Чтоб не посадить корабль на мель, кормчий не смеет доверяться вчерашнему знанию.
— Смотри туда, смотри, прошу тебя, превосходительный, — позвал кормчий Склира, указывая на правый берег. Склир прищурился, прикрывая ладонью глаза.
— Что это? Ползет какая-то громада? — он едва не сказал — чудовище.
— Обвал, — объяснил кормчий. — Волны грызут берег снизу, но крутизна держится, висит, пока ее не размочит дождь.
В подтверждение его слов низкая волна, морщина на гладкой воде, пришла от правого берега и чуть-чуть качнула галеру.
Солнце по-утреннему быстро шло вверх. Туманная мгла редела, освобождая пролив. Его оживляли десятки челнов. Во многих местах от берега бежали, как дорожные вехи, тонкие шесты. На них удерживались ставные невода. Стенка сети шла почти от сухо-то берега в глубину, завершаясь ловушкой — поворотом. Нехитрая для земного зверя, западня была не по плечу скудоумной рыбе.
Перебирая сеть из лодки, владельцы неводов брали ночную добычу. Ценную рыбу бросали в челн черпаком или острогой, ненужную пускали на волю. Пусть живет. Неугодная человеку, пригодится в море. В нем, в море, как и на земле, один охотится на другого. Человеку положено брать нужное ему, а зря портить — не положено. Нарушив порядок, сам от того пострадаешь.
Над ловцами летали крылатые рыболовы, силясь схватить рыбешку чуть не из рук. На каждом неводном шесте, куда еще не подтянул свой челн хозяин, сидели рыболовы покрупнее в ожидании людей, чтобы попользоваться своей частью.
Кормчий направил галеру к челну, который стоял на якоре.
— Э-гей! — позвал Склир по-русски. — Князь ваш дома ли?
Из челна не ответили. Там кто-то взялся за весла, другой поднял якорь. Третий, крупный мужчина с окладистой бородой, встал и взялся рукой за борт галеры, когда челн сблизился.
— Здоровы будьте, — приветствовал он греков по-русски.
— И ты будь здоров, — отозвался кормчий, не полагаясь на познания Склира в русском языке. И, стараясь исправить невежливость комеса, осведомился:
— Как князь Ростислав живет, здоров ли?
— Благополучен, — ответил русский и продолжил по-гречески: — А Поликарпос, правитель? — Получив ответ, ловец продолжал состязание: — Что базилевс Константин? Спокойно ли правит? Не оставляет ли вас в забвении милостями?
Комес Склир разглядел тяжелый перстень с красным камнем на руке, которая держалась за борт, золотой крест на золотой же Цепочке под распахнутой на груди серой рубахой грубой ткани. Ловец, как видно, был человек не простой. Они встретились главами, комес поднял руку, приветствуя, и ловец поклонился головой как равный.
— Хватит ли воды пройти к пристаням под правым берегом? — спрашивал кормчий. Тмутороканский залив был прикрыт от пролива с юга длинной песчаной косой. В иные годы коса соединялась с берегом, в другие, превращаясь в остров,оставляла проход.
— Можно пройти, — ответил ловец, — если пойдешь осторожно, оставишь под днищем четверти три.
— Будь милостив, проводи нас, — попросил кормчий. Ему не хотелось срамиться, бороздя днищем илистые пески. Обход острова потребовал бы более часа усиленной гребли, а гребцы трудились всю ночь.
— Сам не могу, — возразил ловец, — но провожатого дам. Ты его слушайся, хоть он молод, а дно знает, как рыба. Ефа, прыгай к ним, веди берегом.
Галера и челн разошлись. Греки разглядели на дне челна двух крупных осетров. На воде лежали поплавки из красной осокоревой коры, поддерживая дорожку из острых крючьев для донной ловли.
Ефа, стоя на корме рядом с кормчим, объяснял обеими руками, галера рванулась, целясь на еще невидимый проход.
Спасая жизнь, повисшую на шелковинке, матерый зверь вырвался из-под конских копыт и покатился, как бурый шар.
Волк был беззащитен на плоском солончаке, поросшем низкими пучками солянок. Солончак гладко, едва заметно клонился к мертвому зеркалу соленого озера, которое было восточным рубежом тмутороканской земли. Земли, но не княжества. Недавними усилиями князя Ростислава княжество перекинулось через соленые озера, разветвилось в кубанских и донских плавнях, шагнуло до гор на спинах боевых коней, вторглось на север, в закубанские степи. Гулял слух, что не князь Ростислав соскучился сидеть на Волыни, а тмутороканцы, скучая по добром князе, выманили Ростислава из Владимира. Как княжна из сказки, что разглядела из злата терема храброго витязя... Оставим песни гуслярам.
Зная — ушел, но еще не смея довериться счастью спасения, волк скакал берегом соленого озера, недавней тмутороканской границы, поднимая стаи долгоносых птиц, искателей червяков в жирной грязи.
— Что же ты, князь, почему не стал травить волка? — спросил комес Склир.
— Хотел. Да раздумал, — ответил Ростислав. — Пусть живет до своего срока. Что в нем! Летняя шкура не годится на полость для зимней кошевни. Волчье мясо и наши собаки есть не станут. Зато мы с тобой потешились скачкой.
— Поистине ты прав, — согласился комес, — такого я никогда не видал. Прими мою благодарность. Я привык думать, что большей прыткости бега, чем квадриги у нас на ипподроме, достичь нельзя. Но по-хозяйски ли мы поступили? Волк — враг твоих стад. Он не перестанет тебе вредить, пусть ты и даровал ему жизнь.
— Не будь волков, пастухи спали бы слишком сладко, — возразил князь Ростислав. — Стада, разбредясь по небрежности пастухов, сами себе причинят больше вреда. Волк тоже пастух, тоже заботится о стаде. Он берет слабого, глупого, больного и улучшает породу.
Пятый день гостит комес Склир в Тмуторокани. Пятый день беседует он с князем. И каждый раз, как сегодня, что-то значительное звучит под простыми словами. Может быть, в том виноват сам Склир? Стараясь понять князя Ростислава, он кружит около него, как голодный волк около стада.
Может быть, нечего и понимать? Не лучше ли прямо спросить, чего ждать греческой Таврии от русского князя? Нельзя спрашивать. Вопрошающий награждается ложью. Эта ядовитая мудрость оскопляла умы и более тонких разведчиков, чем комес Склир. Итак, князь Ростислав считает полезной угрозу извне. А кто волк и кто пастухи? Склир настаивал:
— Волки жадны. Дорвавшись, они убивают больше, чем нужно, зря режут скот. Ты имел право убить его, чтобы бросить тушу стервятникам, как поступает он сам.
— Имел, — ответил Ростислав, — но не воспользовался. Знаешь ли, быть в состоянии чем-либо овладеть и отказаться собственной волей — это значит мочь вдвойне. Отпустить зверя живым — пустое дело, забава. Не случалось ли тебе пощадить в бою противника? Лишить себя удара?
— Нет, — твердо возразил Склир, — сражаются, чтобы убивать врагов.
— По-моему, — ответил Ростислав, — сражаются для победы. Победа не поле, устланное трупами, а мир с бывшим противником. Вон там, — Ростислав указал на восток, вдаль, где дневное марево превращало в мираж другой берег соленого озера, — касоги понимают такое. Они говорят: лишняя кровь зовет лишнюю кровь,
— Касоги — молодой народ, они неизвестны в истории, — не согласился комес, — их мудрость — мудрость детей.
— А есть ли на свете молодые народы, старые народы? — спросил князь Ростислав и ответил: — Все пошли от Адама.
Умолкли. Так получалось. Последнее слово оставалось за князем Ростиславом. Неприязнь многолика. Та, которую комес привез из Херсонеса, оборачивалась ненавистью. Мешала, слепила, И Склир вместо змеиной хитрости, с которой он (обдуманно!) собирался влезть в душу русского князя, щедро смазав путь лестью, спорил. Увлекался спором в заведомо бессмысленном стремлении победить словом — будто бы словом побеждают. И это он, всосавший с молоком матери познание ничтожества слова!
По-человечески оправдывая себя, Склир вспоминал: возражения собеседнику включены философами в способы познания чужих мыслей. Чего же он добился? Да, князь Ростислав будет опаснейшим врагом, если бросится на имперскую Таврию. Но нападет ли? Захочет ли нападать? Нет ответа.
Пора возвращаться с охоты. Провожатые увозили нескольких серн, двух из которых любезно подставили под удар гостю, степных птиц — дроф, стрепетов, битых стрелами Ростислава и других русских. Комес Склир, не будучи метким стрелком, отказался от лука.
Не от самого солнца — палило от всего прозрачного неба. Жару побеждали скачкой по мягким дорогам, с холма в низину, о низины на холм, среди скошенных полей, заставленных тяжелыми снопами. Здесь хлеба вызревают в начале лета. В долинке, на полпути, ждала подстава свежих лошадей. С утра третий раз меняли коней.
На скачке свежо, ветер обдувает горячее тело. Остановишься — и будто в печь попал. Палит с неба, палит от земли, земля жжет ноги через мягкие подошвы сапог.
Склиру для утоления жажды поднесли напиток из сброженного кобыльего молока. В маленьких бурдюках, пышно укутанных шерстью, странно-сухое, кисловато-острое питье сохранило погребный холод. Пили все. С животов лошадей тек прозрачный пот тонкой струей.
На подставе Склиру подвели иноходца. На таких конях легче сидеть, спокойнее, и они считаются особенно пригодными для женщин. Комес был рад иноходцу. С рассвета в седле и сменить трех лошадей — такого он не испытывал. Он выбивался из сил, чего не хотел показать.
Князь Ростислав был одет в тонкую шелковую рубашку, за плечами шелковый же плащ, голова в затканной золотом повязке — подарки греческой Таврии тмутороканскому владетелю. Комес Склир разрядился по-русски, в рубахе из тончайшего льна, с воротом, рукавами, полой и грудью, залитыми затейливой вышивкой тмутороканского дела, с мелким жемчугом русского Севера. Такой же пояс, штаны белого льна, тканью потолще, чем на рубашке. Сапоги тонкой желтой кожи с мягкой, выворотной подошвой — удобнее нет для езды. Все это из вещей, которыми отдаривался князь Ростислав. Склир носил русское платье по этикету.
Поликарпос поручил комесу раздать знатным тмутороканцам подарки по списку, как делалось раньше. Цель — привлечь добрые чувства, обязать влиятельных людей. И — по старому тонкому правилу имперских сношений с варварами — внести рознь между получателями неравноценностью даримого. Почему-де такого-то греки считают лучшим, чем я? Чем это он перед ними выслуживается?
Склир, решив быть еще более тонким, список бросил, а Ростиславу сказал:
— В этих мешках зашито назначенное в подарки твоим людям. Вижу, подобным поступком, раздачей помимо тебя, мы можем показать, что не понимаем достоинства такого князя, как ты. Прошу тебя именем наместника базилевса и моим: прикажи слугам отнести это и поступи как захочешь.
Экая ж сила — открытая душа! Ростислав сделал было движение отказа, но вдруг согласился. Заготовленные Склиром дальнейшие настояния остались втуне. В начатой игре он бил удачно первой же меченой костью. Дальше пошло по-иному. Склир не мог понять, то ли соперник играет не по правилам, то ли попросту он таков? Непонимание увеличивало злость, усложняло игру, слова будто бы сами собой приобретали двойной смысл,
Склир не зря заметил дорогой перстень и золотой крест на груди у ловца, встреченного у входа в Сурожский пролив. То был бо-ярин Вышата, знатный новгородец. Отец Вышаты Остромир бывал тысяцким, выборным правителем в Новгороде. Остромира нынешний киевский князь Изяслав посадил своим наместником, покидая Новгород для Киева. Не обозначало ли присутствие Вышага в Тмуторокани особых намерений князя Изяслава? Несколько подданных империи, таврийских купцов, имевших оседлость в Тмуторокани и Корчеве, не могли ответить на этот вопрос.
Вышата провожал князя Ростислава на охоту, сам проявил себя пылким наездником. Вышату вышучивали: его-де приворожили морские русалки, из-за них он проводит на море две ночи из трех; ходить Вышате в зятьях соленого морского царя, как новгородец Садко хаживал в зятьях ильменского.
К острословию товарищей Вышата сам добавлял, зная — иначе совсем зашпыняют. Дескать, дело с морским царем намечается, и дочь у него хороша. Одно — чешуя на девическом хвосте жестковата. Ныне на морском дне строят баню: к свадьбе невестины чешуйки подраспарить. Чтобы тестю, морскому царю, не было после свадьбы позора. Приплывут чуда морские славить новобрачных, а молодой весь исцарапался в кровь...
Колясь острыми, как крючья для осетрового лова, шуточками, все хохотали вместе с Вышатой, равные с равными, и пришлые, с Ростиславом, и коренные тмутороканцы, общие по повадкам, хоть и не все русской крови. Комес Склир не понимал, как этот хитрый кремень, богатырь-северянин, человек недюжинного ума, образованный, влюбился в теплое море, будто мальчишка несмысленный. Место Вышаты в списке подарков для знатных стояло из первых. С ним бы повести разговоры...
Вот и последняя холмистая гряда. С нее для глаза Тмуторокань всплывает в конце степи зеленым островом, главным в архипелаге садов, виноградников, которыми город расплескался по всей округе. Склир, отдыхая в плавнодробном покачивании иноходца, понял — пора ему покинуть место, где несколько дней он, как добровольный актер, играл роль посланника империи. А кто он? Что его ждет в Херсонесе? Женщина. Женщина для него не более десятой части той доли, которой он желает, не имея. Его встретит надоевший быт колонии. Стены укрепления, на починку которых не дают денег. Увольняемые солдаты, которым некуда деться, которые обвинят его же в своей беде. Дальнейшее — быть смещенным из-за потери поддержки из Палатия, чтобы очистить место для такого же дурака, каким был он сам, принимая Таврию? Или утонуть под нашествием, которое, может быть, готовит загадочный русский князь? Утешившись перед смертью лекарством всех неудачников: я, мол, говорил, я предсказывал, но меня не хотели услышать. Тошнит...
Загадка чужой души. Гостеприимный князь Ростислав за несколько дней раскрыл перед Склиром Тмуторокань так, как только может мечтать опытнейший разведчик. Небольшой кусок земли, верст двадцать с запада на восток, верст двенадцать — пятнадцать с юга на север, был почти островом. Крепость, созданная богом. На востоке с сушей ее связывали узкие полоски, обрамленные морем, солеными озерами, заливами. С моря почти все побережье было закрыто стенами обрывистых берегов. И повсюду в море мели. Высадка армии, о которой Склир говорил с Поликарпосом в Херсонесе, если империя захочет отомстить за Таврию, возможна только на востоке, у низких берегов соленые озер. Пресной воды нет. Что будет пить войско в береговых лагерях? Чем поить быков, которые потащат боевые машины, припасы, запасы к Тмуторокани по степи? Флот, который доставит армию, будет обязан возить воду из Сурожа, из Алустона, где немного пресной воды. Устроенных портов либо естественных бухт нет. Незначительное волнение погубит от жажды сначала рабочий скот, а потом и людей. Высадка и стоянка кораблей удобны только у тмутороканских причалов. Для этого нужно взять сначала саму Тмуторокань. С чего начинать? Когда еж свернулся клубком, лисица изранит себя, ничего не добившись.
Степные тмутороканские предполья будто бы созданы для сражений, есть где развернуть сто тысяч войска. Имперский флот сможет доставить только пехоту. Она рискует сделаться легкой добычей для русской конницы.
С первого взгляда Склиру показались ничтожными стены и башни Тмуторокани: он сравнил их с громадами херсонесских сооружений. Сейчас он видел иное: тмутороканская крепость пригодна, чтобы отбиться от внезапного наскока, и большее не требуется. Осады не выдержит сам осаждающий. Основатель Тмуторокани был великим воином и правильно сделал главным городом не Корчев — тот легче взять.
Они ехали шагом, чтобы дать лошадям остыть в конце дороги. Русские следовали своим правилам езды: сбережению коня придавали большое значение, зато и требовали много. Они проезжали мимо больших и малых усадеб, каждая из которых распустила вокруг себя ряды плодовых деревьев и стройные отряды подвязанных к кольям виноградных лоз, опор сочного, сладкого изобилия. Дневной зной спадал. За оградами из необожженных кирпичей или тесаного камня, беленных известью для красоты и прочности, взлетали цепы молотильщиков. Некая доля тмутороканского хлеба перепадет империи.
Мохнатые псы местной зверовой породы глухо и скупо подавали голоса или, забравшись на крышу хлева, молча взирали на проезжавших глазами неласкового хозяина.
Встречные тмутороканцы приветствовали князя со свитой пожеланием здоровья и шутками: где ж дичина? Много ль убили кроме лошадиных ног?
Через запущенный ров под крепостной стеной был переброшен постоянный мост: не боимся... Тесная, как во всех крепостях, улица усыпана морским песком. Площадь с белокаменной церковью-красавицей, поставленной князем Мстиславом Красивым. Поворот — и княжой двор. Склир заставил себя бодро спрыгнуть с седла, заставил шагать непослушные ноги. Не будь чужих, он приказал бы нести себя.
В отведенных ему покоях княжого дома Склир с трудом опустился в кресло с подлокотниками.
— Что думает превосходительный о нынешнем дне? — спросил кентарх. Он был па охоте, но не имел случая перекинуться словом со своим начальником.
— Превосходительный не думает ничего, — уронил Склир. Сейчас он не любил и себя. Такое бывает, когда объединятся два врага человека — усталость души с усталостью тела.
Кентарх отступил за порог, но отдохнуть комесу не дали. Явились слуги с водой, тазами, утиральниками, чтобы смыть со знатного гостя охотничий нот и степную пыль.
Ушли слуги, явились бояре Вытата и Порей. Порей, из знатных дружинников, пришел в Тмуторокань вместе с князем Ростиславом. Свежие, будто бы не провели в седле большую часть дня, бояре с некоторой торжественностью известили комеса: князь просит гостя трапезовать вместе с ним, для чего придет сюда сам, дабы почтит!, посланца империи. Склиру пришлось кланяться, благодарить за честь, которую он скромно принимает именем империи, верного друга Тмуторокани и русских.
Минуты покоя. Склиру вспомнилось несколько знакомых лиц, замеченных в Тмуторокани: беглецы, солдаты, которым надоел хлеб империи. Они ели его слишком долго, считая, что получают меньше заслуженного. Каково им здесь? Спрашивать не следовало. Пространства земли не измерены, границы мира, отступая перед путешественниками, остаются недостижимыми. И все же мир тесен. По свойственной всем непоследовательности Склир думал о беглецах со злостью.
Мысль как будто проходит сквозь стены и вызывает отклики, эхо, значение которого не умеют оценить. Один из недавних таврийских перебежчиков остановил князя Ростислава на дороге к Склиру.
— Князь, будь осторожен, — просил грек, — Констант Склир — человек коварный, недобрый. Я знал его еще в Константинополе. Поверь мне.
— Чем же он мне опасен здесь? — спросил князь. — Оружие на меня он не поднимет, не вцепится в горло, как леопард.
Ростислав улыбнулся, вообразив Склира в образе громадной кошки: в красивых чертах лица комеса, пожалуй, и вправду проглядывал хищник.
— Не бросится, нет, — серьезно согласился новый княжон дружинник. — Не сердись, что равняю нас, но я на твоем месте не стал бы есть из его рук. Склиры дружат с тайными ядами. Василий Склир-евнух сжил ядом базилевса Романа Третьего. Менее знатных людей иные Склиры тем же ядом услали на тот свет, расчищая себе место в этом. Вина тоже я не выпил бы из его рук, пока он сам не отведает из той же чаши, что предложит мне.
— Так я и сделаю, — согласился князь, дружески положив руки на плечи доброхотного советчика.
Слуги внесли стол, постелили скатерть, расставили блюда. Свежевыпеченный хлеб нового урожая, сероватый, ароматный. Запеченный окорок серны. Сыр двух приготовлений: овечьего и коровьего молока. Кислое молоко в запотевших глиняных горшках и пресное кобылье молоко. Глубокое глиняное блюдо с крышкой. Остались вдвоем. Указывая на стол, князь пригласил гостя: — Не взыщи, ныне угощение простое, как подобает мужчинам, которые день провели по-мужски, в седле. Эта пища дает силу телу, оставляя свободу уму.
Предваряя широким жестом неизбежно любезные возражения гостя, Ростислав продолжал:
— Мой пращур, славной памяти Святослав Великий, в одежде и пище был прост. Ему на походе хватало куска мяса, обугленного в костре. По нему и войско держалось того же. Однако во всех самых быстрых походах пращур мой умел кормить войско. Спать ложились сыты, сытыми шли в бой. Голодный не витязь, сам знаешь. Земля полна сказов о Святославе. Рассказчики тешут нас красивым словом. Книжник углубляется во внутренний смысл подвига. Мы с тобой воины, понимаем: задумывая войну, полководец о первом думает — как кормить лошадей и людей. Не так ли?
— Так, — согласился Склир, — а также обязан знать, где их поить.
— Поэтому ешь, мой гость, и пей, — шутил Ростислав, поднимая тяжелую крышку глиняного блюда. Пошел пар. Вынув большой черный кусок, князь нарезал ломтями мясо, приготовленное на открытом огне. Кругом обугленное, внутри оно было сочно и розовато.
Сам Ростислав ел быстро, с удовольствием утоляя лютый голод. С утра охотились — как воевали, ограничиваясь чуть хмельным сброженным кобыльим молоком.
Комес ел, пил, ощущая, как смягчается острота усталости. И он опять мешал себе поиском особенного смысла, скрытого в словах князя Ростислава. Походы Святослава, сытое войско — сегодня о подобном думал сам Склир. Откуда совпадения, странная общность между ним и русским князем? Склир решился на вызов:
— Узнав тебя, князь, я увидел в тебе качество великого полководца, правителя государства. В империи меньшие люди искали диадемы базилевса. Получали ее. Брали, скажу прямо. Твои родственники на Руси несправедливо поступили с тобой. Ты взял, ты отнял у них Тмуторокань одним своим появлением. Тебя, как видится, оставили здесь в покое. За краткое время ты сделал Тмуторокань такой же сильной, как была она при брате твоего деда князе Мстиславе. Удовольствуешься ли ты? Если ты захочешь, как Мстислав, взять свое право на Руси...
Речи, подготовленные в молчании, оказываются иными, когда их произносишь, изреченное слово разнится с мыслью: слова будят эхо в душе собеседника, это мешает. Склир замялся, ощущая препятствие. Искать скрытый смысл в обычных словах было легче. Князь Ростислав помог Склиру:
— Ты предлагаешь мне сочувствие? Какое? В чем?
— Да, да, — с облегченьем подхватил Склир, — мы всегда готовы содействовать доброму соседу восстановить справедливость.
— Ты мало ешь, — вспомнил Ростислав обязанности хозяина. Нарезав ломтями печеную дичину, он придвинул блюдо гостю. — Запивай кислым молоком, оно дает силу. Не забывай хлеб, у вас в Таврии так не пекут и нет такой муки, она из отборного зерна. немного недозревшего, нежного.
Ели молча, трапеза превратилась в подобие перерыва для отдыха. Насытившись, князь пригласил Склира вымыть руки в чашках с водой, поставленных на низкой скамье. Склир искал слов, решившись продолжать, но Ростислав опять подал ему руку:
— Стало быть, империя хочет вмешаться в русские дела — спросил он с деланным или искренним недоумением. — Мне казалось, у вас много забот и без Руси. Турки, арабы, италийцы, болгары, сербы — не сочтешь. Базилевс Дука, как мы слышим все время, больше мечтает о пополнении казны, чем о далеких войнах...
И о внесении смут между соседями вспомнил Склир, хоть и не в этом была его цель. Изреченное слово не вернешь, как не вернешь истекшего часа. Самочинному послу приходилось выдумывать, и выдумывать смело:
— Нет, — решительно возразил Склир, — империя хочет прочного мира и дружбы с Русью. Я предлагаю тебе иное. В нашей Таврии много беспокойных людей. Твое имя у многих на устах. Пожелай, и мы не воспрепятствуем тебе набирать воинов в нашей Таврии. Мы не увидим, как они потянутся в Корчев через Гранину. Мы не будем обижать их семьи, не схватим покинутое ими имущество. Несколько тысяч таврийцев в дополнение к твоим воинам дадут тебе власть на Руси.
Такое было разумно, подсказывала Склиру быстрая мысль. В случае успеха имя Константа Склира с одобрением произнесут перед базилевсом, если Поликарпос не выскочит вперед: Склир уже боялся быть обокраденным правителем Таврии...
— Благодарю, — ответил Ростислав, — за дружбу — дружба. Я отплачу тебе откровенностью. Вы, чужие, глядя на Русь издали, цените ее мерой своих обычаев. В русских князьях вы видите подобие соревнователей за диадему базилевса. У вас, когда один из
таких побеждает, ему достается власть, и патриарх венчает его, повторяя: нет власти иной, как от бога. Склир кивал, одобряя, и ждал паузы, чтобы подтвердить, польстить: ты отлично понимаешь империю, побеждает лучший. Но Ростислав опередил его:
— Ты думаешь, я постигаю вашу жизнь? Ошибаешься. Я повторяю чужие слова. Русский, я вижу империю извне. Как я вижу море. Но что в нем, на дне? Какие силы движут морем? Этих сил не знают и чудовища, обитатели дна. Каждому из них знаком свой угол, не более. Говорят некоторые, что в вещах больше смысла, чем в словах. Но сколько же вещей я должен перебрать руками, чтобы постичь умом единую для всех правду? Разве ты не замечал, как люди каждодневно берутся за что-либо? Как призывают других, восстают, воюют? Но получается иное, чем каждый замышлял, принимаясь за дело.
— Это верно, ты, князь, прав, — отозвался Склир, захваченный силой убеждения, — и моя собственная судьба мой свидетель*
— Ты читаешь книги? — неожиданно спросил Ростислав.
— Я не чужд книгам, для поучения, — ответил Склир.
— А я читаю, — сказал Ростислав, — не для того, чтоб набраться чужих мыслей, не заучиваю. Я упражняю мысль беседой с далекими людьми. Не соглашаюсь, возражаю, сержусь — и благодарю писавшего за мое несогласие, мои возражения, мой гнев. Ты скажешь, в речи живой есть еок, речь записанная похожа на сухое дерево? Пусть. Но нет возможности выслушать всех людей. А сколько речей мы обязаны выслушать? Какой мудрец обозначил границу, назвал предел, сосчитал живые речи и книги? Нет таких мудрецов.
— Но ведь ты не отрицаешь знание, как управлять людьми, государствами! — воскликнул Склир, теряя нить, которую плел, как ему казалось.
— Не отрицаю. Я с тобой откровенен, как обещал. Хочу, чтоб ты понял меня. Цени каждый народ по его обычаю, не по своему. Русские князья не базилевсы. Наша Земля принимает князя из обычая. Кто пойдет против, того Земля выбросит, пусть он и все города завоюет. Чтобы изменить обычай, нужно каждого человека переделать, мыслимо ли такое! Со мной дядья поступили по обычаю. Мой отец, хоть и старший Ярославич, не сидел в Киеве. Потому я — изгой. Я на Волыни оставил княгиню с моими детьми. Дядья их не теснят. Почему меня в Тмуторокани оставили? Знают, я на Русь не пойду, меня Земля не примет. А еще терпят, зная, что я с этого конца Русь лучше обороню, чем мой брат двоюродный Глеб Святославич. Можно и по-иному рассудить. Тем, что тебе я сказал о князьях, они себя утешили. На деле же я колюч, второй раз будут гнать, я добром не уйду. Они и не хотят об меня руки колоть. Овчинка выделки не стоит, а вреда от меня нет. Вот и весь мой сказ. Понятно ли я рассказал?
— Не все я понял, — ответил комес Склир.
— Ты остр умом, обдумай и согласишься, — сказал Ростислав. — Я еще с тобой поделюсь. Здешняя тмутороканская вольница какова? В каждом бог с дьяволом так переплелись, что сам тмутороканец не поймет, где один, где другой. Такой за тебя жизнь отдаст и сам у тебя жизнь отнимет. Какая же наука ими править, с ними жить? Не мешай им, делай по чести, не скрывайся, не прячься. За правду, за свою правду они море горстями вычерпают.
— А твоя дружина, что здесь, пришлая? — спросил Склир.
— Видно, все одинаковы. Ссор не было, сжились. Им нет нужды рассуждать, они поступают по своей воле.
— Да, — сказал Склир, на минуту забывший о себе, — у каждого своя правда...
— Вот и верно. Мы соседи с вашей Таврией. Свою правду я вам не навяжу. Вы мою правду уважайте. Не годится силой навязываться. Быка седлай не седлай все равно не поскачет.
Князь Ростислав рассмеялся собственной шутке. Склир вежливо вторил.
— Гляди-ка! Уж ночь! — воскликнул Ростислав.
Солнце западало за таврийские холмы, и свет в узких окнах посерел.
— Заговорились, гость дорогой, — сказал Ростислав, вставая. — За обещание помощи благодарю. Хоть и не нужно, да любо мне знать рядом с собой доброхотного соседа. Передай мою благодарность наместнику Поликарпову. И не взыщи на нынешнем угощении.
— Я всем доволен, князь, — возразил Склир. — Позволь мне завтра отбыть в Херсонес.
— Не буду тебя удерживать, — согласился Ростислав, — завтра Тмуторокань даст тебе пир и плыви с богом.
Ход из отведенных грекам покоев вел прямо во двор. Со двора князь Ростислав по деревянной лестнице, приложенной к глухой каменной стене, поднялся на крышу второго яруса, а оттуда по второй лестнице — на вышку.
Княжой двор, ставленный еще до Мстислава Красивого, подделывался, переделывался, исправлялся, поправлялся, перестраивался, надстраивался бог весть сколько раз. Кто только не прикладывал руку к ходам-переходам, добавлял пристройки, набавлял светелку иль башенку, закладывал старые окна и двери, пробивал новые, портил либо украшал — по собственному вкусу!
Вышку-надстройку придумал какой-то из Ярославовых посадников. Сам княжой двор стоял на высоком месте, и с вышки во все стороны, насушу, на море, было видать, насколько хватало силы зрения. Зато и посадник на вышке красовался петухом на скирде, по слову язвительных тмутороканцев, и сохранился в памяти не именем, а кличкой — Петух.
В душные ночи весь тмутороканский люд выбирался спать во дворы, в сады, а Ростиславу полюбилось спать здесь, под звездой, ца широкой площадке, обрамленной частыми балясинами. Свежо и нет комаров — высоковато для слабых крыльев докучливых кро-вопийцев. Догадливый слуга, успев приготовить княжью постель, дожидался, зевая. Отпустив его, Ростислав быстро разделся. Летняя ночь коротка, день длинен, нарушенная привычка поспать среди дня отомстила внезапной усталостью. Но вдруг дремоту отогнало беспокойство. «Не слишком ли много наговорил я?» — спросил себя князь.
Сменив стрижей, летучие мыши трепетали в густом синем воз-Духе. Издали едва-едва слышался хор. Молодежь гуляла на воле, за крепостной стеной, чтоб не мешать сну старших. На тончайшую нить мотива, которую плели девичьи и мужские голоса, воображение низало слова:
Упал... туман... на глу-убь мо-орскую... Сурожский бе-ерег дик и...крут Я не о бе-ереге...тоску-ую...
Толкнуло, сбив дремоту совсем: ошибся я, грек-соблазнитель вынюхивает. Трепещут они за свою Таврию старческой слабостью. Я перед ним встал прямой, как свеча пред иконой. Правду говорил... Слабосильные умники, они правду выворачивают, как рубаху, ищут в изнанке. Скажу ему, как Святослав говаривал, иду на вас! И он успокоится.
А-а, пусть, что мне греки... Будут мутить через послов в Киеве, в Чернигове, нашептывать Изяславу, будить гнев Святослава. Чтоб им! Далась Таврия. К чему мне она... Вслед греку пошлю кого-либо к Поликарпосу, посовещавшись с дружиной. Помогут.
Сказано — сделано, не вернешь. Так ли, иначе ли, Ростислав умел не жалеть ни о давнем прошлом, ни о дне, едва прошедшем. На будущее — наука, нечего голову мучить. Князь-изгой ничего не боялся: справится, пока люди с ним. Спокойной жизни не ждал, злобой жизнь не укорачивал. Открываясь греку, Ростислав запечатлел в словах мысли, которых ранее складно и ясно не высказывал: не было нужды и случая. Ныне бросил бисер свиньям. Поднимут и, не поняв, оборотятся против него же? У него не убудет. Сегодня он сам будто бы лучше понял и себя, и что ему делать. Стало быть, прибыль от хитрого грека?
И уже улыбался и мыслям своим, и тихому-тихому движению: ишь как крадется ножками в тоненьких туфлях, не думая, как заранее выдал ее вкрадчивый запах масел от разных цветов, сама делает смесь и аромат ее — будто с ним родилась.
Вот и она. Чуть коснулась, чуть шелестит: мне там скучно и знойно от стен, ты, мой прохладный, устал, утомился, я только так, только так, ты же спи, мой красавец, усни... Шептунья, мышка-цветочек чудесный. Сон глубокий и легкий, без снов.
Медленная луна трудно и поздно рождалась из высокого темного лона востока. Впервые увидев сурожскую луну, пришлый русский говорил: кровавая, не к добру. Тмутороканец оспаривал: такая у нас всегда она.
Обычное не страшно, привычному не удивляются, не загадывают, откуда и какой ждать беды. Позднее тмутороканская луна, поднявшись к звездам, омоется воздухом, пожелтеет, побледнеет, а утром станет серебряной, как везде, и забудутся ночные мысли — темные, тревожные. Не будь тревоги — не было б и покоя, не будь несчастья — перестанут счастье ценить, разлука горька, да все искупается сладостью встречи. Просто-то как! Что за мудрость прадедовская! Однако же так оно есть, а почему? Не от нас пошло, не нами кончится. Пока жив человек, с ним живет его надежда. Собственная.
Княжой стол поставили во дворе, а над двором, чтобы солнце глаза не слепило, не жгло голову, на корабельных мачтах натянули шелковую паволоку, собранную из разных кусков, как пришлось. Пришлось же радугой наподобие той, которую бог послал всеизвестному Ною во извещение о конце потопа. Или, проще сказать, какую не раз видят прочие смертные, когда солнечные стрелы догоняют уходящий дождь. Не в порицание бога тмутороканская радуга вышла куда как поярче.
Заполнили столами со скамьями княжой двор — только пройти. Столы вышли на улицы, разбежались по улицам. Строила вся Тмуторокань, ибо у какого же князя найдется столько столов и столько скамей и где он такой запас держать будет!
Званых много, вся Тмуторокань с Корчевом, избраны все и каждому — место. Свое, известное, без спора: каждый каждого знает. Души у всех равны, а счет местам идет по старшинству, начиная с дружинников, местных и пришлых бояр, они же именуются большими, старшими. Они тоже между собой считаются, и за счетом все прочие следят. Иначе не будет порядка, а будет обида. Будет обида, будут и битые головы.
Не только столов со скамьями — ни у какого князя и посуды не хватит на всех: блюд и блюдец, ковшей и ковшиков, горшков и горшочков, ложек и ложечек, мис и мисочек, ножей-ножичков и всякого прочего, без чего стол не в стол, без чего и есть чего есть, да не из чего есть и нечем.
Княжья посуда — бочка с бочонком, кадь с кадкой, да ушаты широкие, да корчаги глубокие, да котлы, да вертела саженные, кули набитые. И еще особая посуда — шесты с крюками, на которых своего дня ждут свиные окорока и бока копченые, дичина мелкая и дичина крупная. Такова княжья посуда. А другой посудой люди помогут, не впервой пировать.
Не считая княжой поварни, в двадцати местах с утра варили, томили, жарили, парили. Такой дух пошел из Тмуторокани, что в окрестных виноградниках лисы, прехитрые бестии, по слову философа, сытыми пустились охотиться, лакомясь мышиным мясцом под новой воздушной приправою — вкусно...
Князь Ростислав вылез на Петухову вышку, где спал ночью, и позвал на весь мир:
— За столы, други-братья, за столы, за столы-ыыы!
Силен князь телом, голосом его бог не обидел, но человек он и нуждается в помощи. Не беда. Вблизи услышали. Вдали увидели. И пустились помогать в сто голосов, в тысячу голосов.
Кто кричит: — неси на столы! Кто: — садись за столы!
Кто: — спеши ко столам! А кто,заранее радуясь, белугой ревет: — под столы,под столы!
Погоди, не спеши, попадешь и под стол, коль сегодня тебе там постель уготована.
Князь с утра велел ключникам: — чтоб ничего у нас не осталось! Ни в подвалах, ни в порубах, ни в повалушах, ни в кладовых, ни в кладовушках, ни в ларях. Чтобы все пусто стало. После пира вымыть, подмести, прибрать, подмазать, подчистить, известью побелить. И нового копить станем.
И покатились, будто живые, бочки с бочонками. Стой! Эх, не догонишь! Ха-ха! Догнал-таки! Стой, непутевая, жди! Ушаты тащили за уши, как им положено. Кади с кадками, с корчагами, с мясами — эти важные, будто престарелые боярыни ехали на носилках, широкие, толстые. Иные укутаны. Что-й-то там? Погоди!
Побежали вертела с жареными телятами, поросятами, свиньями, баранами. Их догоняли шесты с копчеными мясами. Где ж тут одним княжьим слугам управиться. Управились. Помощники — вся Тмуторокань.
Чужому, пришлому, непривычному — страшно смотреть. Коту хорошо, шасть на ограду, с ограды на крышу.
Скрывая отвращение, с невольным, глупым для него, но непобедимым страхом взирал комес Склир, оглушенный дикими криками, на чудовищное метание варварских толп.
В Константинополе, на пирах базилевсов, — молчание, чинность. Там более тысячи приглашенных стройно и важно ждут мановения базилевса. Только жадные осы, привлеченные манящими запахами, и толстые зеленые мухи жужжат, нарушая благоговейную тишину.
Грабеж захваченного города — вот что мнилось Склиру. Он был убежден — добрую часть еды растопчут, вина и меды зря разольют. Неужели нельзя делать в порядке! Однако же свалка, драка, расхищение — иных слов у грека не нашлось — оказались кратки.
Как шквал в летний день. Налетел, нашумел, рванул парус, порвал худо закрепленную снасть, качнул судно раз, другой, хлестнул быстрым дождем. И опять светит солнце. На мгновение вспенив волну, шквал убегает. И пены уж нет, и по-прежнему море спокойно.
Так и здесь... Подхватив за руку гостя, князь Ростислав широким шагом пустился по двору. За ним — другие. Склир не видел. Миг — и на улице, спешат между рядами столов. Опять Склир поразился, но по-иному. Всюду порядок! Бочки с бочонками стоят на равных между собой расстояниях, будто кто-то заранее разметил места... А может быть, и размечали? На сколько-то пирующих — бочонок, на сколько-то — бочка!
Столы были полны и прибраны, ушаты и кадки раздали свое содержимое, не растерявши его. Склир поразился разнообразию угощения. Что там мяса и рыбы! Столы расцвели солеными овощами, грибами. Грибы здесь редкое лакомство, их привезли издалека. Какие-то разноцветные ягоды в мисках, моченые сливы, яблоки, что-то еще, чему грек не мог подыскать и названий. Икра, дорогое лакомство имперских любителей из тех, кто побогаче. Не просто — разных отборов. Начиная от светлой, зернышко к зернышку, нежной, которая тает во рту, и до смоляно-черной, соленой, пряной.
У Склира, как ни стремительно увлекал его князь Ростислав, стало влажно на губах. Голод схватил его. Нынче ему предложили на рассвете, в обычный час утреннего стола, еду довольно легкую, часа за два до полудня — не больше. Заботились оставить место для пира, проклятые скифы!
Для Склира Тмуторокань за столами — тревожная смесь всех народов, всех возрастов, смесь мужчин, женщин, детей. Волосы — от пеньки и льна до крыла ворона. Одно роднит — загорелая кожа.
Князь Ростислав раскрывает объятия — всем, да рук не хватает:
— Не обессудьте!
— Князишко я бедный! Все, что имел!
— Эх! Хорошо! От души! Накопим еще!
На ходу обнял старика. Расцеловались: — еще поживем!
Обнял молодца в невидной одежде: «Ты, друг! Вспомнил? На Тереке? Что ж, не надумал в дружину ко мне?» Тот мотнул головой: «Спасибо, я сам по себе!» — «Воля твоя, ты сам себе князь!»
Сорвал поцелуй у красавицы, прятавшей личико в шелковом платочке: «Не стыдись, на людях не стыдно и с князем поцеловаться!»
Разве ж всех обойдешь! Да и пора начинать, люди ждут. Возвращались другой улицей, не шли, не бежали, однако Ростислав так спешил, что Склир сбивался на бег. Мелькали те же лица, как будто та же роскошь на столах. Князь успевал, указывая на спутника, кричать:
— Не забудьте чару поднять за здоровье гостя! Он нам друг! Прибыл послом от друзей! Он славный воин!
Как с седла после скачки, Склир свалился на скамью под радужным пологом, за княжьим столом для почетной тмутороканской старшины.
Слуга налил красного вина в чашу прозрачного стекла, которая ждала перед княжьим местом. Взяв ее, Ростислав вышел к воротам, поднял и возгласил, будто в храме:
— Да живет русская Тмуторокань! На века! Аминь!
И Тмуторокань зашумела, завопила, и гул, и рокот, и заливистый свист — все лихо слилось в тесноте и рванулось вихрем в небо так, что оглушенные птицы, взвившись отовсюду, прянули в сторону от буйного города.
Допив чару, Ростислав вернулся, сел, отдыхая, и с доброй улыбкой сказал, не обращаясь ни к кому и обращаясь ко всем:
— Добрый день сегодня, доброго нам пира. До ночи еще далеко. Не будем спешить, други-братья! Продлим время. Оно и без нас торопливо не в меру. Тесно ль ему от наших желаний, или бог сделал время поспешным, чтобы нас усмирять, не знаю...
Взял копченую уточку-чирка, разломил, съел со вкусом, обсосал косточки, вытер руки и сказал Склиру:
— Дух силен, плоть немощна. Быка бы съел, кажется. Малую птичку проглотил — и уж нет полноты желания. В жизни нам, комес, превосходительный друг мой, слаще достигать, чем достигнуть. Волнение борьбы прекраснее, чем обладание...
Князь, князь! Где твои мудрые ночные мысли? С кем говоришь? Грек запомнит не искренность твою, а признание: этот русский ненасытен, не остановится, такие очень опасны.
— Цену вещей мы сотворяем нашими желаниями, — продолжал Ростислав и спросил Склира: — Какой напиток вкуснее всех?
— У людей разные вкусы, — уклонился Склир от прямого ответа.
— А не приходилось ли тебе, — допрашивал Ростислав, — остаться без воды, ничего не пить два дня, три?
— Нет.
— А мне доводилось. Такой ценой я узнал, нет ничего лучше чистой воды. Но лишь первые глотки драгоценны. Поэтому не буду тебя понуждать. Ешь, пей, пробуй сколько хочешь, как хочешь.
Следуя совету хозяина, Склир начал с икры — скорее из предрассудка, чем следуя вкусу, — потом увлекся рыбой неизвестной ему породы и какого-то необычайного копчения.
Тем временем за княжьим столом между делом шутники ополчились на Туголука, местного боярина: нашел себе красотку, а она каменная, вот он и прячет ее, колдует.
Дело было совсем недавнее. Проезжал Туголук около Острой Могилы — так называли за вид его холм-курган по степной привычке звать все возвышения могилами. Туголуковская собака погнала лисицу, зверь понорился в холме. Собака стала рыть и вдруг исчезла. Туголук спешился. Потревоженная земля обвалилась, открыв вход. Туголук сделал факел из сухой травы, высек огня и просунулся внутрь. Пещера! Нет, наверху сохранилось подобие свода. Внизу из-под земли и пыли виднелись очертания статуи. Под Тмутороканью, в Корчеве, под Корчевом часто находят клады, засыпанные развалины, подвалы. Забыв собаку, лисицу, дело, по которому ехал, Туголук бросился домой, захватил людей, телегу, лопаты, свечей. Осторожно достали белого мрамора нагую женщину в полный рост. Раньше находили маленькие статуэтки древних богинь, находили большие статуи. Но все большие были поломаны. Эта же — без царапинки, чистая, свежая, новорожденная. Как видно, в пещере кто-то шарил. Перебросав всю землю, искатели нашли мелочь — рукоять меча или кинжала хорошей работы, но плохого золота. Статую, положив в телегу, укрыли и увезли. Туголук собрал каменщиков, и ему в тот же день сложили каменную пристройку, навесили дверь. Туголук замкнул и никого не пускает. Будто бы не вся Тмуторбкань знает о чудесной находке.
— И не пущу, — отмахивался Туголук, — нечего мою красавицу глазищами маслить.
— А у тебя не глаза? — не отставали товарищи, — ослеп, что ли? Жмуришься? Вместо глаз кадильницы подвешиваешь? Святым елеем оченьки мажешь?
— Мой глаз хозяйский, — возражал Туголук, — я ее соблюдаю, как дочь, в чистоте.
— С женой-то как ладишь теперь? — ядовито уколол обладателя драгоценного мрамора боярин Вышата.
За соседним столом, где расселись женщины, жены и дочери, кто-то взвизгнул от озорного удовольствия. Женщины хохотали, толкая под бока туголуковскую хозяйку, а сам Туголук сошел с края»
— Жену мою ты не тронь! — молвил он, привставая, и уже шарил по левому боку, но был пуст от меча шитый цветными нитками праздничный поясок. Грозно привстал и Вышата.
Что спор на пиру? Тот же пожар. Страшен, когда проглядишь первые искры. Друзья тушили лихой огонек, о добрым смехом совали в руки товарищам чары, нажимали на плечи, охлопывали, будто коней:
— Эй, пустое, чего там, не чужие же...
Что ж, люди поумнее коней, а слово — не дело. Сломив себя, потянулся через стол с полной чашей злонравный, но умный Вышата:
— Ты ж не гневись, не хотел, мол, обиды тебе-то, мало ли что на язык навернется, а ты-то уж сразу будто лемехом за корень, а корня-то нет, мягко, ты в сердце гляди!
— Да разве я что? — остывал Туголук, — слово оно как? В одно ухо влетело, в другое ушло, шум один. А мы с тобой, друг-брат, тут-то и осушим чашу. За дружбу! За товарищество наше соленое, тмутороканское. Ты же, Вышата, морелюбец, ты же уже наш! Ну! За морского тмутороканского царя!
Кольнул-таки! Опять смеялись присмиревшие было женщины, и все вместе кричали:
— На веки! На веки! Тмуторокань!
Кто же сильнее, ветер иль солнце, кнут иль овес? Подобрев, Туголук открыл тайну, забыв, что собирался внезапно всех удивить. Он начинает дом перестраивать. Для белой красавицы, по мысли его, уготован на втором ярусе обширный покой.
— Тогда и двери открою. Разве я скуп! Неужто буду такую красоту долго томить в темноте, на безлюдье! Довольно она настрадалась в пещере. Нн-о хороша. И чиста.
Никто не смеялся, не мальцы — мужчины. Не в конуре же жить Красоте. Вышата, ничуть не тая зависти, сказал:
— Не сама ли Елена Троянская к тебе в руки пришла? Удачливый ты... Собаку-то хоть уступи! Может, и меня ждет подружка Елены.
Зависть Вышаты была приятна удачнику, обнялись Вышата с Туголуком.
Эх ты, Краса Ненаглядная! И врагами до гроба ты можешь нас сделать, и друзьями навек свяжешь, дав тебе послужить. Как же ты велика, если в тебе вся наша жизнь может вместиться и жить без тебя нам нельзя. И вот ведь чудо-чудное: чем сильнее у человека душа, тем и власть твоя сильнее, Владычица. Над мелкими мала власть твоя, они довольствуются кусочками от ноготков твоих, которые ты безразлично теряешь. Ты же в людской океан мечешь крупноячеистые сети и добычу берешь по себе. Почему так установлено? Не нам, видно, судить тебя.
Но замечать нам позволено: худо там, Владычица, где нет твоей власти, где, не зная тебя, поклоняются змеям, уродам, чудовищам с разверстыми пастями. Там не жди добра. Там цены, меры, обычаи опасны и нам и уродопоклонникам.
Комес Склир наблюдал за ссорой со злорадством, мирная развязка заставила его призадуматься. В списке даримых стоял и Туголук — не в последних, недалеко от Вышаты. Вышата был чужой, Туголук — коренной тмутороканец, внук одного из старших дружинников еще князя Мстислава Красивого. Греки-купцы, оседло явившие в Тмуторокани, знали всю тмутороканскую подноготную.
Коренная Тмуторокань, от малых людей до боярства, безразлично взирала на уход Глеба Святославича. Будто не было Тмуторокани, когда Ростислав снялся перед приходом Святослава Черниговского. Никто не шевельнулся, когда Ростислав вторично вытеснил Глеба.
Как виделось Склиру, Туголук ли, рыбак ли, как молодой парень Ефа, проводивший галеру мимо прибрежных мелей, были той самой Землей, о которой вчера толковал князь Ростислав. По верху ее гуляет легкий ветер княжьих споров-усобиц. Либо наоборот: из-за того-то и гуляет на Руси этот ветер, что Земля его терпит.
Так ли, иначе ли, круг замкнулся. Склиру вспомнился вопрос софиста о яйце и курице — пустяк...
Русское — для русских. В Тмуторокани пылкие сердца, холодные головы. В недавних русских святилищах, как говорят, соседствовал огонь и вода, красноречивые символы.
Опасная граница у Таврии, опасный князь сидит рядом. Клянется в дружбе, значит, обманывает. Склиру хотелось видеть в Ростиславе обманщика, опасного врага. Грамотей, философ, такой князь сумеет убедить себя, тмутороканцев. Что обязывает его к миру? Чем его удержать? Кто его остановит?
Будто бы нарочно мешая Склиру завершить рассуждения, князь Ростислав обратился к нему:
— Жаль, благородный Склир, что ты так скоро нас покидаешь. Мы понимаем, что ты не можешь надолго оставить командование. Все же ты мало пожил у нас, многим желающим не удалось с тобой побеседовать. Вот, — Ростислав указал на сухолицего немолодого тмутороканца, — боярин Яромир хочет с тобой поговорить.
— Если сумею, отвечу боярину, — сказал Склир и слегка поклонился Яромиру. Тот повторил движение комеса, расправил обеими руками длинные усы, отчего шелковый плащ скользнул с плеч, удержавшись на шейном золотом колте, и начал:
— В твоей империи есть и наемные войска, за плату. Есть и обязанные службой за земельные участки вместо налога. Ты, как полководец, каких считаешь лучшими? Кем ты хотел начальствовать, буде тебе предложат выбор?
Чуть подумав, нет ли в вопросе скрытого смысла, Склир ответил без хитрости:
— Среди наемных есть нанятые неопытными людьми и негодные к бою. Исключая таких, я всегда предпочту наемных. Война — их ремесло, имнекудабольше деваться.Призванные в войско земледельцы думают о семьях и как бы поскорее вернуться домой.
Поэтому они легко разбегаются.
— Благодарю тебя, — сказал Яромир. — Позволь еще спросить. В твоей империи базилевсы свергают своих предшественников. Человек ничего не совершит один. Каждому нужны помощники. Чем у вас привлекают помощников те, кто хочет стать базилевсом?
Будто ребенок, который хочет от первого встречного получить в двух словах объяснение причин, потрясающих государства, подумал Склир. Нет, это неспроста. Щедрый тмутороканский почет опьянил Склира. Здесь он полномочный посол империи, на него обращен зрачок Тмуторокани. Скифы превращают пир в училище и гостя в педагога. Он скажет им достаточно, чтобы они оглянулись на себя и запомнили Склира! Для начала увенчать себя лилиями скромности...
— Перед вами не мудрец, — говорил Склир, — я воин, я никогда не мечтал и не возмечтаю покуситься на высшее против моих скромных достоинств. — Здесь Склир, по памяти, высыпал набор слов, которыми обязаны пользоваться верноподданные. Затем перешел к делу:
— В великих делах, как завоевание диадемы, считают наиболее надежными купленных сторонников. Почему? Приобретенные убеждением опасны, они могут переубедиться, они рассуждают, хорошо ли они поступают. И колеблются. Те, кто увлечен возможностью возвышения, обогащения, стремятся скорее получить вожделенное. После удачи они успокаиваются и служат базилевсу, возведенному ими на трон. Их благополучие связано с базилевсом. Те, кто действовал по убеждению, склонны осуждать базилевса, за которого они только что сражались. Он-де, взяв власть, не так поступает, как обещал. И вместо того чтобы укрепляться, новый базилевс вынужден уничтожать вчерашних друзей, что и опасно, и не легко исполнить.
Тмуторокань гуляет не одна, полно корчевцев. Корчев — пригород, права его жителей одинаковы с жителями Тмуторокани. У тмутороканских пристаней вода заставлена челнами, ладьями, лодками. Берег занят вытащенными на сухое челноками и лодочками. Отдыхает рыба — хозяева ее трудятся празднуя.
На херсонесской галере тихо. Ночью, когда взойдет луна — идет начало третьей четверти, — греки пойдут в обратный путь. Умный кормчий дал гребцам попировать вволю в самом начале. Все спят, отсыпаются. Запасая силы, спит и кормчий, оставив для порядка помощника нести стражу. Ночью кормчий поведет галеру, пользуясь береговым ветерком. К полнолунию море бывает спокойным, тихо оно и сейчас. Зато Тмуторокань шумит. Там людское море-океан.
Океан ли? Или одно привычное сравнение? Скромное сравнение. Однообразно сменяются удар волны и шорох отката. Однообразно воет ветер в завитках уха-раковины. Одно общее — привыкая или отвлекаясь, человек не слышит бури. Как за княжеским столом люди, увлеченные беседой, не слышали буйного шума веселой Тмуторокани.
Говорят, кричат, зовут, поют, смеются, хохочут, бранятся. Чудесные раковины ушей то пропускают весь шум слитно, то начинают отбирать и находят нужное своему обладателю способом, неизвестным ему самому. Послушное ухо. Не всегда.
Где грань между вольностью чувств и подчинением их разуму так, чтобы не отмирало чувство? Никто не знает. Знают иное: вольное чувство можно поработить и замучить, заставив его замолчать до поры, пока оно не отомрет. Навсегда. Ибо нет в человеке кладовой, где он может до времени сохранить ненужное ему для текущего дня.
Кто решится приказывать своему сыну, своей дочери: преврати твою душу в пустой склад?
Кто решится им же советовать: взращивать чувства, давая им вольность?
Вот и умолкли советчики, вот и замерли языки и наемных и добровольных молотильщиков словесной мякины. Нет ответа. Сам решай.
Затянули сказание о Красавце Мстиславе, каждому хочется петь. Прыгнув на стол, песенник управляет руками. Гудят басы, вступают женские голоса. Смолкают по знаку, а песенник высоко звенит горькой жалобой:
— Покинул ты нас, богатырь ненаглядный! Ему отвечают призывом:
— Эй, вернись, эй, вернись на крутой берег Русского моря. Но спорит печальный голос запевалы:
— Не вернется, не вернется...
Покончив с одной, начинают новую на старый лад; не было бы старых песен, не рождались бы новые. Без новых забылись бы старые.
На княжом дворе девушки повели хоровод. Головы в венках, сами в шелках, звенят ожерельями, пальчикам тесно от колец. Красуются красные девичьей вольностью, длинными косами, скромными взглядами, важною поступью. Поют коротенькие величания, а в них среди обрядных слов — колючий репей. У херсонес-ского воеводы ноженьки сохнут от скачек по тмутороканским холмам, Порей жернов надел вместо шапки — боярин любил похвастаться силой, — Вышата с русалками, Туголук с белым камнем, Яромир с летописями, князь Ростислав с Жар-Птицей, в клеточке содержимой... Словом, всем сестрам — по серьгам.
А солнце-то? Прячется... Убрали навес-радугу, унесли, прибежали с ковром, стол вытащили на середину двора, застелили, с одного конца встали трое гусельщиков, с другого — трое свирельщиков.
Заговорила первая свирель, вторая, третья, вступили гусли. Знакомая мелодия средь общего шума заколебалась камышинкой на буйном ветру. Упорны тростник и струна, повторяют, твердят свое, и песня находит слова в чувствах, внутри человека.
Кто же придумал тебя, сладкое колдовство томительно-долгого вступления в песнь? Шум утих. В дверях княжого дома встала Песня. Окутанная легкой тканью, сбежала во двор, и вот уже она на столе, возвышаясь над всеми. С ней пришли слова.
Любимая не надоест тебе, если сумеешь любить. Пусть нет справедливости — есть справедливые люди. Не будет свободы, когда не станет свободных людей.
— Я не о береге тоскую...
Пела Песнь о Руси, которую унес в дальние страны витязь в широкой душе. На чужом берегу он играл на русской свирели.
Сражался он, побеждал и был побежден, жил, прикованный цепью к стене. Все у него отняли, ничего не осталось, кроме хранимого в крепости твердой души.
Порвав цепь, он вырвался на волю, но корабль разбился. Он плыл, вокруг него играли дельфины, очи слепили от соленой воды, витязь плыл и лишался уж сил, когда ноги коснулись песчаного дна, над которым стоял берег сурожский, дик и крут...
С помощью малой дружины, свирелей и гуслей Песнь — Жар-Птица — полонила княжий двор, взяла улицы и сияла в сердце Тмуторокани.
Чертит темнеющее небо искра падучей звезды. Забывшись, плачут мужчины, размазывают горькие, сладкие слезы по грубым щекам. Омываются души печалью.
Гаснут факелы. Догорают восковые свечи. Уж поздно. Уж луна тягостно рождается над мглистыми горами. Проглянула, остановилась, и опять ее затянуло во мрак. Трудно ей выйти из темного лона.
Готовы провожатые, которые выведут херсонесскую галеру в открытое море прямым путем. Будто бы повеял береговой ветерок. На княжом дворе,, в закрытом месте, он едва шевелит язычки пламени на свечах, а в море поможет. Попутный.
Пора! По приказу комеса Склира молоденький кентарх принес из отведенных грекам покоев большой кувшин с запечатанным горлом и дорогую чашу розоватого стекла с золотым ободком.
— Желаю выпить с тобой последнюю чашу! — обратился комес к Ростиславу и осушил чашу до половины. Держа ее обеими руками, Склир сказал князю:
— По слову древних язычников, любимцы богов умирают молодыми. Желаю тебе, князь, желаю и себе, чтобы судьба вовремя рассекла нити наших жизней. Чтоб не дожить нам до жалкой дряхлости, да, до дряхлости...
Мысль Склира прервалась. Видно, последние глотки вина пришлись лишними. Чаша, которую он держал обеими руками, дрогнула, и комес едва поймал сосуд, схвативши за верх, Будь чаша полна, он и расплескал бы вино, и омочил пальцы. Покачав головой себе в укор, Склир справился и продолжал:
— Желаю, хочу, не довелось бы нам так состариться, чтоб сделаться тягостью себе же. Что не станет силы пользоваться радостями жизни. Однако такое далеко от тебя, князь, тебе предстоит долгая жизнь, великие дела. Полюбил я тебя...
Далее Склир благодарил князя и всех его сановников за дружбу за сердечность, приглашал и князя и всех гостить в Херсонес.
Утомив других и сам утомленный долгой речью, Склир наконец-то вручил чашу Ростиславу, стоя ждал, пока князь ее не осушит, просил и чашу принять в дар как залог любви.
Кентарх тем временем угощал всех, разливая вино из кувшина, пока не упала последняя капля. Склир больше не пил, прося прощения; едва держится он на ногах, совсем охмелел. И смеялся, как давился, и целовался с боярами.
Вино похвалили. Нашли один порок. Напрасно греки, любя горькое, добавляют смолу. Не будь того, вину и цены б не было.
Проводили до пристани, помогли гостю переступить через борт. Ноги отказывали Склиру, и его бил озноб. Двое русских ушли на нос галеры, третий встал рядом с кормчим. Галера пошла, увлекая челнок, на котором вернутся провожатые.
Тем и окончился пир. Комес не знал, что трое таврийских перебежчиков горько укорили князя Ростислава, зачем пил из рук Склира. Предлагали задержать греков на время, пока не скажется, было ли что подложено в вино. Не поздно. Галера пойдет по-над берегом, поскакать да крикнуть своим: сажай греков на мель. Тут же посадят.
Настояниям перебежчиков не придали веса. Склир сам выпил полчаши у всех на глазах.
Мутно светит луна, красная муть лежит на тихой воде Тмутороканского залива. После жарких дней над Сурожским морем, над солеными озерами, над камышовыми топями донских и кубанских горл встает туманная мгла — издали что твои горы. И гудом гудят комариные рои. Здесь комаров во много раз больше, чем людей на всей земле, даже если собрать всех живших на ней от сотворения мира.
Луна неповинна в зловещей мрачности своих тмутороканских восходов. Рукой подать — сделай два перехода на восток и любуйся, как встает она не из-за тяжелых твоему глазу туманных глыб, а из-за легких гор и дарит ясные ночи. Там восход луны поспорит с лучшим часом рассвета.
Черная, как дегтем вымазанная, уходила херсонесская галера, уменьшаясь во мгле. Нет, она таяла, размываясь в море и в ночи, слабел кормовой огонек.
В свою меру наплакавшись под любимую песню, боярин Яро-мир держал грубую речь в пустой след дорогого гостя:
— Сам себя ты огадил за нашим столом. Потыкать бы тебя носом, как нашкодившего щенка. Пустил я. тебя миром, чтоб не класть хулы на Тмуторокань. Многознайка! На клятву свободен, на преступление клятвы свободен. Десятиязычный.
— Оставь, друг-брат, — сказал князь Ростислав, — что тебе в нем! Они нас боятся, вот и кичился он перед нами от страха.
— Я его оставлю, попадись мне. С камнем на шее в глубоком месте. Гриб погребной! Не только у нас говорят: за одного грека дают девять иудеев. Кто ж спорит, пить-есть хочет каждый. Так знай же меру! Есть греки и греки. У меня самого мать гречанка. Таких греков, как Склир, ты еще не видал. Ты думаешь, я ему за столом поддавался для смеху? Для тебя, для пришлых с тобою, князь, мы, коренные, старались. Вживайтесь, глядите. Еще скажу, я втрое убавил твои подарки грекам.
— Нехорошо ты сделал, — с досадой возразил Ростислав. — Правда, впору хоть их возвращать.
— Не вернешь, — вмешался Туголук, — спроси-ка всю Тмуторокань! — и размахнулся пошире. — Всяк тебе скажет, я соблюл честь. Они дают не подарки, а дань. Ты же в ответ жалуй их из милости. Не годится щедро жаловать, зазнаются.
— Верно. Правильно говорит, — поддержали своего коренные тмутороканские бояре. К ним, к своим, подходили другие местные и теснились, заполоняя пристань так, что уж не пройти, и молчали, и в молчании было: пришлый ты, князь Ростислав Владимирыч, приняли мы тебя с твоими, но корень твой неглубок, поживи, посиди, врастешь, а пока слушай наше слово, мы Земля.
Дав урок, постояли и пошли но своим местам, кто доедать-допивать, а кто хмель просыпать. Вовремя греков отпустили. Затяни — и к языкам могло присоединиться железо. Пусть и не каждый, но во хмелю человек выдает затаенное в душе.
Галера шла ходко. Гребцы хорошо отдохнули, набрались сил из щедрых тмутороканских котлов. Будь их воля, гостили б они и гостили в Тмуторокани, пока не погонят в тычки.
Прошли мелкие места между песчаным островком — косой и высоким берегом, от которого падали тени, обманчивые, опасные для чужих. Луна, взобравшись на мглистую гряду, светила щедрее. Вскоре направо и впереди обозначился маячный огонь на таврийском мысу. Провожатые стали ненужны. Гребцы осушили весла, русские потянули челн к корме.
Комес Склир, скинув плащ, в который он зябко кутался вопреки теплой ночи, подошел к провожатым.
— Благодарю за услугу, — сказал он, — возвращайтесь с богом. — И засмеялся: — Скоро у вас будут новости!
— Плыви и ты с миром, — ответил русский старшой, — а какие же новости ты нам сулишь?
— Большие! Неожиданные! — сказал Склир, махнул рукой и расхохотался.
Русские погнали свой челнок изо всех сил, гребли молча. Заговорили на пристани. Старшой сказал:
— Слыхали? Грек скверно смеялся и отпустил непонятно.
— Хмелен, да не пьян, — заметил второй гребец. — Я таких не люблю, говорит не договаривает.
— Злобно он хохотал, — добавил третий, — гребцы с галеры рассказывали о нем, дурной человек. Впрямь плох, коль свои на него чужим наговаривают.
— Не такие для нас и чужие, те гребцы-то, — проговорил Старшой.
После стенного пожара огонь еще долго держится местами среди будто погасшего серо-черного пепла.
Тмуторокань утихла, да не совсем, кое-где еще доканчивают не спеша, в полную сласть. У кого дух посильнее да тело покрепче, с таким нелегко справиться хмелю с обжорством. Такой свою меру знает лучше других, да мера-то у него и глубока и широка. Подсев к первому огоньку, греческие проводники дружно вздохнули и пощупали пояски. До проводов они себя малость обидели, теперь наверстают, для того и спешили.
Луна, став ясной, подтягивалась к ключу небосвода. Скоро она его одолеет и степенно пойдет книзу. Верховой ветерок, свежея, заигрывал с пламенем огарков свечей, угрожая сорвать с фитиля. Пусть светло от луны, а пьяный и при солнышке сует кусок мимо рта.
Тихо. Спят псы, нажравшись досыта. Много ль им надо, если сравнить с человеком!..
Комес Склир, приказав потушить кормовой фонарь — слепит глаза, глядел и глядел назад, будто бы ждал, будто бы чего-то можно было дождаться. Утомившись, забылся, среди ночи очнулся, дрожа от холода: галера шла в открытом море под парусом, береговой ветер разгулялся на просторе. Укутавшись, он опять уснул. Пробудившись днем, приказал подать еду и опять спал, вознаграждая себя за трудные дни. И гребцы завидовали знатному человеку, сановнику, и каждый отдал бы сразу полжизни иль больше, чтоб поменяться местом с подлинным Феликсом, Баловнем Судьбы. Завидовал Склиру-Феликсу и молодой кентарх, которого Склир не хотел замечать.
Кормчий, местный уроженец, человек немолодой, был встревожен. Странны слова, сказанные колесом русским. Такие шутят. Зачем тушить фонарь? Зачем сидеть на корме? Что он, боялся погони? Кормчий был свидетелем неприятного зрелища. Привезли подарки. Только что их собрались погрузить на галеру, как явился русский боярин и взял назад наибольшую часть. Нехорошо...
Галера проходила узким, извилистым устьем Бухты Символов. Вечерело, иначе ложились тени, берега показались другими.
А! Ждут! Склир не подумал, что галеру, замеченную в море, как всегда, опередили сигналы постов. На пристани с видом победителя, как возница, выигравший бег квадриг, Склир поднял руку.
— Приветствую, приветствую! — воскликнул он, обращаясь к кучке встречающих. — Я привез добрую весть! Тмутороканский владетель обречен смерти. Ему осталось семь дней жизни.
— Он болен? — спросил старый кентарх, командующий отрядом Бухты Символов, правого края обороны Херсонеса.
— Нет еще, — ответил Склир, — но он скоро заболеет, и его болезнь смертельна.
Не просто, нет, не просто совершить иное дело своей рукой, хотя такие же дела совершались уже многими тысячи раз. Предшественник прокладывает путь, как принято говорить. Как в чем! Испытай. Лезь в узкую щель, втискивай тело, дави страх, сдирая себе кожу с мяса и мясо с костей.
Нет, первому-то было легче. Всякие пути, указки и прочая чушь суть звонкие образы, побрякушки речей. Нет, первой поступал так либо иначе в меру своего призвания, своих способностей и никакого пути не оставлял.
Он либо они завещали примеры своих якобы тайных успехов. Сколько-то базилевсов. Сколько-то известных людей. Жен, избавившихся от мужей. Мужей, освободивших себя от досадных уз брака. Детей, угнетенных скупыми непонятливыми родителями.
Удержи кусочек размером с чечевичное зерно под ногтем, урони его в чашу у всех на глазах. Сумей — зная, что делаешь! — задержать чашу в руках, отвлечь внимание на срок, пока не растворится добавка к вину. Встряхни, размешай, чтоб начинка вина не осталась в осадке. Пользуйся вином, приправленным смолою, смола отобьет привкус.
Забыв пристрастие к пышным словам, потрясенный кормчий галеры, выгнав жену, рассказывал о странных словах и делах окаянного Склира двум верным друзьям-морякам. Конечно, кто жене слыхал об отравителях Склирах, у них, говорят, передаются по наследству секреты составов и готовые снадобья, которых хватит на всю империю. Уж хоть бы молчал. Из-за его хвастовства Тмуторокань возьмет нас за горло. Поглядишь на него, горд, будто победил каирского калифа. Такому море по колено.
Ошибались, судя по себе. Трудно влезть в чужую шкуру. Склир очнулся в дороге: что я, спал! Сильная лошадь, запряженная по-русски в оглобли, легко уносила повозку по гладкой дороге к Херсонесу.
— Прямо в Палатий наместника, — крикнул Склир вознице, не помня, куда приказал везти себя, садясь в повозку, — Быстрее! Ну! Гони! — ткнул кулаком в спину.
Конечно, к Поликарпосу. Не странно ли, не иметь никого, никого. Айше не в счет.
В Тмуторокани он не помнил об Айше. Поликарпос показал ее Склиру. Молодую сириянку в Херсонес привезла старуха, назвавшаяся теткой. Айше было тогда пятнадцать лет, как утверждала она сама, как говорила тетка, так было обозначено и в свидетельстве. Правитель Таврии, плененный красотой Айше, подобрал женщин. Немолодой сановник, старик для Склира, устроил себе обитель блаженства с помощью Айше. Обладатели драгоценностей любят тешиться восхищением зрителей. Поликарпос показал сирийскую прельстительницу Константу Склиру:
— Мы оба, любезный друг, пусть добровольные, но все же изгнанники. Ах, Константинополь! Жемчужина Мира! Столица
Вселенной! Скажу тебе, ты поймешь, подобную женщину и там поищешь. Такое нечасто, да.
Толстый правитель шевелил толстыми пальчиками, будто играя на некоем музыкальном инструменте. Понимай как хочешь, но в Херсонесе, в деревне, умный человек может недурно устроиться. Особенно когда он первый в этой деревне.
Сомнительное первенство. Вернее сказать, известное изречение Юлия Цезаря не следует переводить буквально. Мы бы предложили: лучше быть первым на острове, чем вторым на материке. Ибо остров, особенно скудный, может быть самостоятельным, Деревни же зависят от городов, и восторги деревенских первенцев подобны радостям жизни бабочки-эфемеры: один день.
День Поликарпоса длился почти два года. Затем Айше предпочла правителю комеса. Поликарпосу кроме первого места в деревне пришлось также усесться в готовое каждому из нас жесткое кресло философа-стоика.
Власть гражданская еще раз уступила подчиненной ей власти военной?
Нет, конечно, но что мог сделать наместник комесу? Темнить служебное положение из-за такого пустяка,как наложница...
Империя давным-давно провалилась бы, не умей Палатий следить за частной жизнью сановников. Да, истинное лицо человека видно в его личной жизни. Государственная необходимость жестока, и кто поставит раздел между беспристрастной строгостью надсмотрщика и жадным любопытством сладострастника-подгляды-вателя?
Обличители тайных пороков терпеливы, как завистники, до часа, когда нужно и выгодно сделать скрытое явным. Где-то в Херсонесе, как и в других городах империи, сидел незаметный человечек. Через кого-то в какие-то сроки он слал прямо в Палатий мусор спален и помои кухонь значительных лиц. Эта смесь, антипод золота, тоже не пахнет, вопреки мнению толпы, которая предвзято, бессознательно верит в дружбу подобных, сходятся противоположности.
Констант Склир оказался весьма болтливым и дал Поликарпосу время опомниться, время принять происшедшее. Сопровождая многословие Склира кивками, наместник изготовился н состязанию.
— Вполне ли ты убежден в успехе? — спросил он.
— Да, я делал все сам. Кто-то сказал: заботящийся о себе обязан служить себе сам, — блеснул комес.
— Не оспариваю, — согласился Поликарпос — Но снадобье — они оба не хотели настоящего названия — хорошо ли? Ты ведь знаешь правду о Романе Третьем! Его долго кормили этим и наконец утопили.
Дерзость! Василий Склир, распорядившийся базилевсом Романом, приходился дальним родственником комесу Константу. Не время ссориться...
— Средство верное, — возразил Склир, — проверено. Я сам проверял.
— На человеке? — деловито осведомился Поликарпос с умелой наивностью.
Склиру пришлось проглотить вторую дерзость. Он не ответил.
— Понимаю, понимаю, — поспешил Поликарпос с той же непосредственностью. — Что же! Будем молчать и ждать.
— Чего? — вскинулся Склир. — Я бросился с дороги прямо к тебе не для болтовни. Прикажи подать нужное для письма. Папирус для черновой и лучший пергамент для переписки. Я составлю донесение базилевсу. Ты скрепишь и немедленно отправишь. Я обеспечил базилевсу мир в Таврии. Он имеет право узнать об этом.
— Величайший, Августейший, Божественный имеет все права, — согласился Поликарпос. — Недавно и дружно они издевались над базилевсом. Столь же дружно забыли — большой знак!
— Однако рассудим, как говорил философ, — продолжал Поликарпос. — Если князь Ростислав будет жить, ты окажешься в тесной одежде. И я с тобой. Если умрет, твоя туника окажется еще более узкой. И моя. Несправедливо для меня в обоих случаях. Но базилевс Константин Дука строг во всем, что касается формы.
— Как! Ты не одобряешь меня? — воскликнул Склир. — Ты не хочешь смерти врагам?
— Одобряю и хочу, — возразил Поликарпос. — Я вообще хотел бы смерти им всем. Мне было б так покойно, вымри они все за нашей границей. Никого не бояться. Возвращение в рай. Да, я накормил бы всех твоим снадобьем. Мы сняли бы расходы на стены, на войско. Трех сотен отборных солдат нам хватит следить за повиновением подданных. Предварительно мы отнимем у подданных оружие, к чему им оно будет тогда, — мечтал Поликарпос. — Но увы, такое не в нашей власти...
— Ты забросал меня словами, я не понимаю, — прервал Поликарпоса Склир.
— Сейчас, сейчас, — заспешил Поликарпос, — поймешь! Ты, может быть, действительно совершил доброе дело. Но даже такие замечательные полководцы, как ты, превосходительнейшйй, не знакомы с некоторыми вещами. Хотя базилевс не поручал тебе ничего, ты в Тмуторокани был для русских послом империи. Пос-лы империи не убивают, не кормят... снадобьями.
— Ты! — вскочил Склир. — Ты! — он плевался от ярости. — Ты со мной, как с мальчишкой! Что-о! Я не знаю? Чего не знаю? Дел наших послов? Не понимаю пользы империи? — комес искал рукоятку меча.
— Тише, тише, — Поликарпос махал на Склира обеими руками, как птичница на задорного петуха, — мало ли что бывало! По какому-то поводу в писании сказано, что левая рука не должна знать, что совершает правая. А ты хочешь, чтоб я скрепил твое донесение и послал галеру! Будто мы вместе с тобой кормили Ростислава. Не перебивай! — простер руки Поликарпос — Такое будет значить для меня еще худшее: я сам не умею молчать и не сумел тебя убедить. Слушай! И кормят и убивают. Но никогда не признаются, никогда. Империя должна быть чиста. Существует только то, о чем знают. Неизвестного не было.
— Конечно, — Согласился Склир, — и мы пошлем пергамент самому базилевсу.
— Ты не знаешь канцелярий, — возразил Поликарпос — На имя базилевса поступают десятки писем. Читать их базилевсу не хватит суток. Читают в канцеляриях. Докладывают только то, на что не могут или не смеют ответить сами. В таких особых случаях заранее подбирают ответы на вопросы, которые может задать базилевс. Твое донесение особенное. В Канцелярии подберут справки о Таврии, о русских, о тебе, обо мне, будут ждать вести о смерти князя. Когда оно поступит, базилевсу сразу доложат все. Не поступит? Будут еще выжидать, выжидать, найдут час и все же доложат. В обоих случаях и мне и тебе будет плохо.
— Но за что? За что? — повторял Склир, как-то сразу упав духом.
— Разглашение государственной тайны, — сказал Поликарпос, переходя в наступление, — я твержу, твержу, а ты будто не слышишь.
— Превосходительнейший! — воззвал Склир, и Поликарпос заметил себе: наконец-то вспомнились приличия. — Превосходительнейший, кто упрекнет нас в разгласке, если мы положим печати и напишем: «Государственная тайна»?
— Опять мы! — упрекнул Поликарпос. Склир проглотил, и Поликарпос продолжал поучать:
— В Палатии все секретно, нет ничего для оглашения. И все знают: истинно тайно лишь сказанное на ухо. Таковы люди, любезнейший. Канцелярия тебя не пощадит. Первым на тебя обрушится сам базилевс. Я же говорил тебе, он великий знаток канцелярий и блюститель формы. Что ж? Убедился? Удержал ли я тебя от греха самоубийства?
— Я подумаю...
— Как хочешь, как хочешь, но! — Поликарпос внушительно воздел к небу перст указующий, — что бы ты ни надумал, забудь о моей подписи и печати. Галеру тоже не дам. И ничего я от тебя не слыхал. Ни-че-го!
— Я не умею убедить тебя, но чувствую, что ты лишаешь меня заслуги перед империей, — пробормотал Склир. У него мелькнула мысль самому плыть в столицу. Нет, Поликарпос не даст галеры даже в Алустон...
— Ты упрям, будто женщина, — упрекнул Поликарпос — Будь же мужчиной! Ты еще помолишься за Поликарпоса. Когда-либо, найдя случай, ты наедине откроешься базилевсу. И он наградит тебя.
— Когда? — с горечью спросил Склир. — К тому времени все забудут Ростислава. Кто награждает за давно прошедшее...
— Разное бывает, — ответил Поликарпос, — не всегда дают награду даже за исполнение приказаний. А так, за сделанное по своей воле? Думаю, ты умолчишь. Тебя могут заподозрить, будто ты из корысти приписал своим действиям естественную смерть.
— Что же я получу? — горестно воскликнул комес.
— Как что! Ты забыл нашу беседу перед твоим отъездом? — удивился Поликарпос — Ты утверждал, что если империя и выгонит Ростислава из завоеванной им Таврии, то тебя и меня не найдут в числе победителей. Коль твое снадобье хорошо, ты можешь жить спокойно. И я тоже.
— И только...
— Как! Разве этого мало! — воскликнул Поликарпос. Склир встал, собираясь уходить. Поликарпос приподнялся со словами!
— Итак, тайна, тайна, тайна. Надеюсь, этот молодой человек, твой подчиненный, ничего не знает?
— Никто не знает. Я ограничился известием о том, что русский князь болен и умрет через семь дней, — ответил Склир, бессознательно смягчая.
— Великий бог! — Поликарпос подскочил с живостью толстого, но сильного телом человека. — Кого ты и з в е щ а л?
— Встречавших на пристани.
— Но ты признался!
— Нет, я просто сказал то, что сказал.
Овладев собой, Поликарпос небрежно кивнул комесу. Кончено. Он, правитель, покончил с этим человеком. Глупость — опаснейшая болезнь. Неизлечимая. Потратить столько времени, чтоб обуздать Склира, как дикую лошадь... Успеть в трудном деле, сбить со Склира задор. Ведь он в упоении мог бы просто приказать солдатам схватить наместника, с ним шесть-семь сановников, объявить их изменниками и послать базилевсу за наградой! Мало ли что не совершали начальники войск, и многое сходило им с рук.
Было поздно. Придется отложить до утра быстрое следствие об откровениях этого Склира.
Дурак, дурак! Вот таких, таких любят женщины, подражая Венере, покровительнице страстей, избравшей тупицу Париса! Ай, ай! Нет сомнения, этот пустил в дело яд, и русские могут выместить свой гнев на неповинной провинции. Что делать?
Правитель пошел в детскую спальню. Пять кроваток. Старшему — десять, младшей — три года. Тихо. Светит лампада. Обе няньки мирно сопели у двери. Здесь привыкли к вечерним посещениям отца. Поликарпос обошел детей, крестя их, как обычно. Все дети — таврийцы, все родились в херсонесском Палатии. Поликарпос женился поздно, перед назначением в Таврию. Пришла пора, нашлась хорошая невеста из семьи со связями в Палатии. Поликарпосу повезло, ему досталась рачительная хозяйка, заботливая мать, разумная женщина.
Не ее вина, что привычки мужской холостой жизни, да и в таком городе, как Столица Вселенной, не совмещаются с семейной жизнью. Были у Поликарпоса некие услады до Айше, было нечто и после измены сирийской прелестницы. Такое скрывают из чувства приличия. Жена, конечно, знала, знает и разумно помогает мужу притворным незнанием. Поликарпос уважал женщину, с которой его связал бог.
Жена крепко спала, когда Поликарпос вошел в супружескую спальню. Шепча молитвы перед ликом святого, чье имя даровали ему при крещении, Поликарпос в тысячный раз постигал мудрость церковных канонов. Воистину — богочеловек. Бог также и человек, иначе людям погибель, иначе ни им не понять бога, ни богу — их. «Пойми и прости во имя невинных детей», — просил Поликарпос. Слезы жалости к себе, к детям, к людям, к отравленному русскому и, может быть, к самому отравителю катились по круглым щекам. Искренне, не для докладов. Хотелось быть добрым и чтобы другие стали добрыми. Ах, если бы Склир похвастался либо его яд ослабел от хранения. Бог мой! Сделай!
Бог послал Поликарпосу ночью крепкий сон и свежую голову утром. Он восстал от сна с ростками надежды. К полудню правитель успел расспросить старого кентарха из Бухты Символов, нескольких встречавших Склира, кормчего галеры, ходившей в Тмуторокань, его помощника. И ростки увяли.
Склир не показывался. Забрав половину тмутороканских подарков — икры, соленой и копченой рыбы, такой же дичины и небольшого количества выделанных мехов, — комес засел у Айше. Поликарпос ревновал, ревновал по-настоящему, сам дивясь на себя. Он же, казалось, давно примирился с изменой сириянки. Почему же теперь?
В Херсонесе и в Бухте Символов стремительно распускались семена, посеянные комесом Склиром в минуты возвращения. И вероятно, не им одним. Ведь даже гребцы были свидетелями расправы с подарками на тмутороканской пристани.
Как все правящие, которые привыкли пользоваться соглядатаями, умея приучать их не добавлять собственных домыслов к чужим словам, Поликарпос давно не удивлялся меткости народной молвы. Есть много безымянных талантов, способных разгадывать намеки. Комес Склир не поминал о яде. Соглядатаи передавали: слухи утверждают, что сам комес хвалился отравой.
Толпа презренна, спросите философов. Одни готовы ее уничтожить, другие хотят переделать; такую, как есть, не приемлет никто. Однако ж слова, брошенные на поживу толпе, подобны незаконченной статуэтке, которая попала к скульптору. Доделает и найдет покупателя. Поликарпос не гнушался толпы.
И все же слух только слух, а удачливые пророки вопреки болтовне об их славолюбстве, в чем повинны и сами они, первыми огорчаются исполнением предсказаний — грозных предсказаний, хорошие редки.
На пятый день моряки с русских и греческих судов, прибывших из Тмуторокани, рассказывали о тяжелой болезни, внезапно постигшей князя Ростислава.
Епископ Таврийский по собственному почину и самолично отслужил в херсонесском соборном храме молебен о здравии князя Ростислава. Имперское духовенство давно отучилось препираться со светской властью. Епископ не просил разрешения правителя, за что тот был благодарен. Святитель знал не меньше наместника, если не больше. Не нарушая тайны исповеди, духовники извещали Владыку о страхах верующих. Умный человек, молебствуя о Ростиславе, пытался помазать елеем рану. Но и осуждал, ибо в нашем двойственном мире нельзя совершить что-то цельное, единое.
В тот же день два тмутороканских корабля, не закончив дел, отправились домой. Они спешили в Тмуторокань с грузом слухов, такого не понять разве младенцу.
К вечеру соглядатаи принесли слухи, на которых стояла печать Страха. Почерк его узнают по явным бессмыслицам.
Поликарпос не принадлежал к легкомысленным правителям, которые ждут от управляемых любви, преклонения перед своим гением. Ему и в голову не приходило задержать тмутороканцев. Безумно дергать за перетертый канат, пусть, коль придется, последние нити рвутся без твоей помощи. Херсонес же говорил о его приказе задержать русские корабли, но приказ-де опоздал. Из-за молебна за здравие Ростислава правитель и епископ будто бы обменялись резкостями. Что-то еще подобное по нелепости. Поликарпос не обижался.
Одно — следить за мыслями подданных, другое — влиять на мысли, третье — разобщать подданных так, чтобы они, научившись молчать, разучились и думать. Поликарпос обладал первым. Не имел средств для второго. Был слишком трезв и умен, чтобы даже мечтать о третьем.
Лишний бы день без войны. Игра слов, измена смыслу: мирный день не может быть лишним.
Прошел седьмой день.
Прошел восьмой день, пока еще мирный.
Утром девятого дня старый кентарх из Бухты Символов прислалверхового: князь Ростислав скончался.
Свершилось.
Что свершилось? Реки назад потекли? Пресное стало соленым, а соленое — пресным? Умер сосед, русский князь, которому некоторые люди без внешних поводов навязывали враждебные Таврии замыслы.
Поликарпос был философом в иные минуты, когда его, как многих пятидесятилетних, посещало ощущение прозрения сути вещей. Его топили в слухах о страхе, обуявшем подданных. Он отбивался.
Толчок дал кентарх из Бухты Символов. Уж коль этот старый и — Поликарпос знал его много лет — глупый человек счел смерть Ростислава чрезвычайным событием, значит, так оно и есть.
Власть необходима. Даже когда она призрак. Ибо призраки, так же как сети, пашни, корабли, создаются волей людей, следовательно, нужны им. Власть обязана проявлять себя, и Поликарпос собрал таврийский синклит — провинциальных сановников.
Епископ со своим викарием, епарх — градоначальник Херсо-неса, управляющий пошлинами и налогами, начальник флота, главный нотарий, главный секретарий, начальник почт и дорог. Епарх Бухты Символов опередил вызов. Он рассказал: женщина, которую в Тмуторокани звали Шар-Птицей, закололась на теле Ростислава.
Комес Склир явился последним в сопровождении молодого кентарха, своего спутника в тмутороканской поездке. Комес казался утомленным. Он рассеянно сослался на болезнь, из-за которой не показывался несколько дней.
Все, кому по должности полагалось высказывать мнение, советовали умеренность: в Тмуторокани междувластье, русские беспокойны. Меры предосторожности нужны, но втайне, дабы русские не сочли такое за вызов.
В Херсонесе и в Бухте Символов русские живут отдельными улицами под управлением собственных старейшин. Епарх посетит русских, выразив соболезнования.
Епископ заявил о взносе за счет епископии вклада в соборный храм на поминание души князя Ростислава. Он предложил йослать такой же вклад в тмутороканский храм, а также поднести этому храму четыре иконы, дарохранительницу, чаши, ризы из кладовой херсонесского собора. Отец викарий с клириками может Немедля отбыть в Тмуторокань. Синклит дружно благодарил преосвященного; решили к вечеру снарядить лучшую галеру с отменными гребцами.
Комес Склир сообщил усталым голосом: недостаточное числом войско будет исправно нести службу. Его ни о чем не спрашивали, от него сторонились с подчеркнутым отчуждением.
Секретарий составил запись совещания синклита, пользуясь установленной формой. Как многие, эта запись не давала посторонним даже подобия ключа к событиям. Свидетельствовалось, что должностные лица исправно служили империи, блюдя законы.
Синклит расходился под печальный звон колоколов. Во всех храмах Херсонеса служили панихиды по благоверном князе, который отошел в мир, где нет ни печали, ни воздыханий, но жизнь вечная.
Склир рассеянно спускался с лестницы херсонесского Пала-тия. Не то у него получилось, не так. Он не раскаивался, он был опустошен. Закрывшись у Айше, он превратил первые дни возвращения в пьяную оргию. Не стало сил, и уже трое суток Склир был трезв. Не следовало браться не за свое дело.
Не желание выслужиться и не польза империи двигали Склиром, а завистливая ревность к Ростиславу. Констант Склир был еще далек от конечного вывода. Он еще брел по лабиринту, из которого не было иного выхода. Пока завиток, из которого он выбирался к дальнейшему, мог назваться так: не следовало ли, бросив империю, пристать к Ростиславу? Бессмыслица. Он возился с ней.
Служба в соборе окончилась. На площадь выливалась толпа, смешиваясь с теми, кто, не протиснувшись в храм, теснился на паперти: небывалое дело! Склир, занятый своим, взял правее.
— Убийца! Убийца! — кричали женщины. Очнувшись, комес не сразу понял, что оскорбление относится к нему. На него указывали. Толпа надвинулась. Буйный люд портового города, решительный, скорый на руку.
— Отравитель! Каин! Бей его! Из-за тебя всем погибать! Иуда! Колдун!
Вырвавшись, Склир прислонился к стене и выхватил меч. Молодой кентарх, товарищ, которому Айше нашла подружку, оказался рядом. Толпа отхлынула перед обнаженными клинками.
— Прочь! Разойдитесь! — закричал Склир. Его голос погас в гневном реве. А! Два меча справятся с чернью. Склир шагнул вперед. Первый камень ударил в рот. '
Задыхаясь, один из палатийских слуг выкрикивал перед правителем:
— Побили... камнями... обоих... сразу... — и, отдышавшись, рассказал, что духовные поспешили из собора, но все было кончено сразу.
— Суд божий! — сорвалось у Поликарпоса. Если эти слова и дошли до Канцелярии, то их не поставили в вину херсонесскому правителю. Как не поставили в вину епископу отказ предать тело Склира освященной земле. Ибо этот человек умер без исповеди, без причастия, под тяготевшим над ним обвинением в отравлении.
Война с Тмутороканью не состоялась.
Как-то Айше сказала своему милому Поликарпосу:
— Разве это справедливо, когда ничтожный человек лишает жизни большого человека? Почему боги позволяют?
— Пути бога неведомы для людей. Камень на дороге может изменить судьбу империи. Это очень старая поговорка. Ты понимаешь ее?
— Нет, — ответила Айше.
— Я тоже не понимаю, — сказал правитель, — однако же это правда, а я уже стар.
— Нет, — сказала Айше, — ты добрый и, как все, считаешь женщин глупыми.
|