| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1967-68(8)

Мы заканчивали свою штурманскую практику на «Вытегре». Мы — это трое курсантов-судоводителей третьего курса «мореходки», что находится на берегу Северной Двины, а «Вытегра» — грузовой теплоход Северного пароходства с красивыми обводами, хорошей скоростью и множеством различных навигационных приборов.

Полгода практики пролетели незаметно. Теплоход совершил 8а это время немало рейсов, в основном в тропиках, и кроме толстых отчетов мы увозили домой массу впечатлений. Ни мне, ни моим товарищам — Александру Буркову и Льву Антонову — не доводилось до этого бывать в тропиках. Южная экзотика была знакома нам лишь по книгам. А вот теперь перед нашими глазами проплывали чужие берега, пустынные или поросшие пышной растительностью. Мы вслушивались в разноголосый шум вечерних набережных. Палящее солнце экватора заставляло нас скрываться под тентами, а влажная духота ночей выгоняла из каюты на открытую палубу. Нас мучили москиты, а наша обожженная кожа сползала клочьями.

Мы восхищались тропиками и проклинали их. Но все, что мы видели, слышали и чувствовали, оставляло в наших умах неизгладимый след и служило пищей для размышлений, разговоров и споров.

По сложившейся на «Вытегре» традиции желающие поговорить, поспорить или просто помечтать в свободное от вахты время собирались на ботдеке — шлюпочной палубе. Днем там было пусто, но, когда солнце клонилось к западу и на смену зною приходила прохлада, ботдек оживал. В центре полукруга, образованного шезлонгами, устанавливали латунную чашу на треножнике. Чаша служила пепельницей и была необходимым атрибутом вечерних бесед наподобие круглого стола короля Артура. В иные вечера здесь собиралось много народу и шезлонгов на всех не хватало, тогда на палубу выносили легкие стулья-раскладушки.

Только одно место — у трапа на мостик, напротив двери в тамбур капитанской каюты, — никто не занимал. Сюда ставил свое мягкое скрипучее кресло капитан «Вытегры» Иван Сергеевич Корытов — один из старейших капитанов Севера. За свою жизнь он избороздил немало нелегких морских дорог. Родом из поморской семьи, он не выбирал профессию: она перешла к нему по наследству. На капитанский мостик он попал после революции, закончив мореходное училище в Архангельске. Весьма начитанный, Корытов любил пофилософствовать или просто рассказать какую-нибудь историю из морской жизни.

Нас, практикантов, он гонял немилосердно и на вахте покою не давал. Отчеты мы сдавали на проверку только ему, и он, вооружившись толстым красным карандашом и посадив на нос очки, принимался исправлять все наши ошибки. Небольшого роста, несколько сутуловатый, с иронической усмешкой в прищуренных серых глазах, он говорил негромко, но веско. Учить капитан умел и знал много такого, чего и не снилось нашим преподавателям.

Вечерами на ботдеке мы давали волю своему красноречию, но, если здесь присутствовал Иван Сергеевич, надо было держать ухо востро: старик не любил болтунов и демагогов и мог жестоко высмеять потерявшего чувство меры говоруна.

Однажды, отстояв со старпомом вахту, я пошел на ботдек, когда солнце скрылось за горизонтом. Мне удалось отыскать свободный шезлонг неподалеку от моих друзей, которые о чем-то оживленно спорили. Легкий бриз, дувший из Аравийской пустыни, не приносил прохлады, и серебристая полоска далекого африканского берега дрожала в потоках сухого горячего воздуха. Как звезды первой величины, мерцали ходовые огни встречных судов, и буруны под их форштевнями переливались фосфорическим блеском.

За моей спиной щелкнул замок капитанской каюты. Я оглянулся. Яркая полоса света рассекла шлюпочную палубу. В дверном проеме показался черный силуэт большого кресла. Потом дверь захлопнулась и послышался жалобный скрип старого кресла. Прервавшийся на минуту разговор возобновился.

Иван Сергеевич сидел неподалеку от меня на своем обычном месте. Смутно виднелись его белая рубашка, вытянутые ноги в светлых брюках и седой ежик волос на голове. Сидел он молча и неподвижно и казался даже безучастным к разговору, но все мы знали, что старик слышит каждое слово.

— Нет, ты погоди! — хорохорился Лев, наседая на Александра. — Ты вспомни, как у нас ящик с пожарным песком в лепешку смяло. Помнишь?

— Ну что ты кричишь? — басил Саша. — Ну видел. Ну помню. Ну и что из этого?

— Та-ак, значит, еще факты нужны? Пожалуйста. Кажется, на твоей вахте смотровое стекло в рулевой рубке вышибло?..

— Подумаешь стекло! Когда я плавал на «Халтурине» в Атлантике, у нас весь мостик в щепу разворотило.

— Ха! А знаешь ли ты, сколько судов ежегодно хоронит в Тихом океане тайфун? Могу напомнить цифры.

Вскоре этот непонятный спор перешел в настоящую перепалку. И тогда все услышали спокойный голос капитана:

— Юноши, вы так шумите, что, вероятно, разбудили всю подвахту. Но смысл вашего спора понять трудно...

— Видите ли, Иван Сергеевич, — замялся Лев, — мы обсуждаем, что страшнее — тайфун Тихого океана или атлантический норд. Интересно, а как вы думаете?

Корытов помолчал и так же спокойно ответил:

— Мне просто некогда было заниматься подобными вопросами. И прошу простить за прямоту: считаю, что ваш спор не стоит выеденного яйца. Охотно поясню, почему я так думаю.

Ураганы, штормы, шквалы и другие грозные явления природы требуют от человека большой силы воли и присутствия духа. Но формы борьбы со стихией различны. Если, например, во время шторма я нахожусь дома, то постараюсь не выходить без нужды на улицу и плотно закрою все окна. Как видите, борьба здесь ограничивается пассивной обороной. В море же это активная борьба человека с рассвирепевшими силами природы в открытую, лицом к лицу. Вот тут-то я обязан отражать удары разъяренной, но слепой в своей ярости стихии и, используя опыт свой и других людей, стараться ослабить натиск бури, находиться все время в движении, ибо пассивность в этом случае ведет к гибели. Я должен быть активным все время независимо от того, где бушует шторм — в Атлантике или Тихом океане.

Но моих друзей и эти слова капитана не удовлетворили. Когда Корытов замолчал, Лев, выждав для приличия несколько секунд, опять задал ему вопрос:

— Иван Сергеевич, а какая стихия, по-вашему, наиболее опасна для моряка вообще или для вас лично? Ведь должна же вас больше всего тревожить встреча с какой-то из них.

Корытов ответил не сразу и заговорил медленно, как бы взвешивая каждое слово:

— Постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Все стихийные явления природы одинаковы, потому что не обладают чувством и разумом. И этот вопрос затрагивает чисто психологическую сторону отношения человека к тому или иному явлению, и уж если его так и рассматривать, то должен сказать: ничто не требует от моряка столько духовных и физических сил, как туман.

На ботдеке стало тихо. Из машинного отделения отчетливо доносились стук главного двигателя и торопливый тенорок стар-меха, распекающего нерасторопных вахтенных.

— Да, да, именно наш северный густой, как молоко, туман, — повторил капитан. — Ни для кого из вас не секрет, что больше всего ужасных морских катастроф связано с ухудшением видимости, когда становится очень трудно ориентироваться в пространстве.

Иван Сергеевич поскрипел креслом, подождал немного и, видимо, оставшись довольным, что его внимательно слушают, продолжал:

— Если я вам еще не надоел, юноши, то могу поведать, как состоялось мое первое, чисто штурманское знакомство с таким туманом.

После окончания «мореходки» послали меня на небольшой грузовой пароходик. Капитаном у нас был Иван Дмитриевич Окнов. Держал он себя всегда корректно, в деле любил точность и аккуратность и был замечательным моряком, знающим свое дело до тонкости. Плавая с таким капитаном, я и познал все прелести штурманской вахты в тумане.

Произошло это во время рейса из Бреста в Ленинград, который в те времена еще Петроградом назывался. Не успели мы пройти траверз Гавра, как на нас обрушился чудовищной силы зюйд-вест. Судно немилосердно качало, волны бесшабашно разгуливали по кормовой палубе, грозя ежеминутно сорвать брезенты с грузовых люков, и кочегары, жившие на корме под полуютом, после сумасшедшей вахты спали в столовой, так как на корму нельзя было пройти, не рискуя быть смытым за борт. Трое суток трясло нас так, что ни поесть, ни поспать не было никакой возможности. Тогда я был твердо убежден, что хуже шторма природа ничего придумать не могла.

К концу третьих суток качка стала меньше, и вскоре судно вошло в пролив Скагеррак, преддверие Балтийского моря. Едва мы пришли в себя и подсчитали все повреждения, нанесенные бурей, как откуда ни возьмись туман, да такой, что в полусотне метров ничего не разглядишь. Приближалась моя вахта, и я, натянув непросохший, колом стоящий штормовой плащ, вышел на палубу. Батюшки-светы, чистое молоко кругом!

Поднявшись на мостик, я увидел капитана. Окнов стоял в блестящем от водяной пыли реглане возле машинного телеграфа, стрелка которого указывала «малый вперед». Лицо его было осунувшимся, небритым, с глубоко запавшими глазами; он так и не спускался с мостика от самого Бреста. Поздоровавшись с капитаном, я пошел в рубку принимать вахту у старпома.

Должен сказать, что рубка на том пароходе не имела ничего общего с современными. Это была деревянная каморка в три смотровых окна, самый настоящий курятник, где с превеликим трудом разместили штурвал, магнитный компас и штурманский стол с картами и мореходными инструментами. Гирокомпаса и радиопеленгатора тогда не было, а радиолокатор не снился даже ученым мужам.

Старпом, ткнув циркулем в карту, указал наше местонахождение, сказал, что погода — мразь, и начал записывать свои наблюдения в судовой журнал. Я вышел на крыло мостика и посмотрел на капитана, который по-прежнему стоял у телеграфа, нахохлившись, как большая черная птица. Заметив меня, он сказал: «Иван Сергеевич, обязанность вахтенного штурмана во время тумана на судне — находиться на том крыле мостика, где нет меня. Прошу вас пройти туда, подавать сигналы и самым внимательнейшим образом слушать и смотреть. Понимаете? Слушать и смотреть». Все это было произнесено твердым спокойным голосом, и я мигом очутился там, где мне было приказано. Туман липкими мягкими лапищами трогал лицо, противными холодными каплями оседал на дождевике и фуражке, злорадно катился за шиворот и в ботинки. Я сжимал кольцо парового свистка и гудел, гудел, гудел. Кругом тоже гудели другие суда, жалобно и тревожно. Гудки иногда угрожающе приближались, тогда капитан передвигал рукоятку телеграфа на «стоп», и судно охватывала тишина. Вытянув шею и не замечая липкой сырости, напрягая зрение и слух, я всматривался в пелену тумана, стараясь не пропустить ни одного подозрительного пятна, вслушивался в любой посторонний звук. Так прошел час, потом другой. От постоянного напряжения я почувствовал страшную усталость. Мне никогда не приходилось так уставать даже от самой тяжелой физической работы. В конце третьего часа перед глазами мелькали какие-то пятнышки, которые сливались в затейливые ожерелья, исчезали и снова появлялись.

Вдруг очень близко от нас, разрывая ватную тишину, в уши ворвался могучий хриплый рев. Я вздрогнул и машинально дернул кольцо свистка; в тот же момент тревожно звякнул телеграф. Отпустив кольцо, я мельком взглянул на Окнова: в его облике ничего не изменилось, даже поза осталась прежней. Чувствуя неприятную внутреннюю дрожь, я пристально смотрел в том направлении, откуда раздался гудок. Послышался металлический лязг телеграфа. Стрелка его бешено метнулась и застыла над красными буквами «полный назад». Раздалась резкая команда капитана: «Лево на борт!Штурман, три свистка!»

Машина заработала на задний ход. Пароход затрясло, и тут же я увидел прямо по носу зловещий красный огонь отличительного фонаря. За ним сквозь вязкую паутину тумана начали быстро проступать контуры огромного судна. Я инстинктивно отшатнулся. Крик застрял в горле. На нас неотвратимо надвигалась темная масса. «Конец!» — мелькнуло в голове, и я зажмурился, ожидая страшного удара.

Но удара не последовало. Еще трижды проревел левиафанский бае черного исполина, и, открыв глаза, я увидел, что его высокий нос с двумя громадными якорями, скалой повисший над нашей палубой,стал уходить в сторону...

Он был очень большой, этот океанский пассажирский лайнер. Несколько рядов освещенных иллюминаторов яркими пятнами выделялись на черном фоне гигантского корпуса; его верхняя палуба поднималась выше нашего мостика, и оттуда на нас с любопытством глядели одинокие пассажиры — любители прогулок в сырую погоду. Я знал, что лайнеры, как правило, при любых условиях идут с полной скоростью, стремясь прибыть в порт назначения точно в назначенное время. Но очевидно, скагерракский туман заставил и этого колосса идти малым ходом. А если бы он шел полным?..

И только тут я почувствовал страх, именно тот панический страх, от которого цепенеют руки и ноги. Мне стало казаться, что все суда, чьи голоса глухо звучали в тумане, должны сойтись именно в той точке, где находилось наше судно, и утопить нас, как слепых котят...

Я стоял, словно во сне, судорожно вцепившись в бронзовое кольцо парового свистка. На мое плечо легла рука Окнова, и я услышал, словно издалека, его голос: «Иван Сергеевич, будьте любезны, спуститесь вниз и попросите принести мне чаю».

Ему пришлось дважды повторить свою просьбу, прежде чем я понял, о чем шла речь. Я с трудом разжал онемевшие пальцы и, кивнув головой, медленно, точно боясь оступиться, спустился на шлюпочную палубу. Лайнер уже скрылся в тумане, и только его хриплый бас временами вплетался в нестройный хор ощупью пробиравшихся кораблей.

Когда я нашел буфетчика и передал ему просьбу капитана, он, сочувственно посмотрев на мое лицо, налил и мне стакан крепкого чая.

По пути на мостик я зашел в свою каюту. Вид у меня был измученный. Я присел на диван и почувствовал, что совершенно разбит. Никакой шторм не выматывал меня так. И что значит шторм по сравнению с таким туманом! Во время бури ты борешься с ней, как с врагом, можно сказать, почти врукопашную. А что делать в тумане мне, штурману, который должен знать, как и куда вести судно?

Полный этих грустных мыслей, пришел я на мостик, где капитан уже допивал свой чай. На его лице не было и тени тревоги или беспокойства. Он заметил мой пытливый взгляд и слегка улыбнулся: «Переусердствовали, Иван Сергеевич. Этак ведь и в панику удариться можно. Никогда не теряйте самообладания и хладнокровия».

С этими словами он повернулся к телеграфу, как всегда спокойный и уверенный в себе. Но все-таки я был твердо убежден, что встреча с лайнером прибавила и ему немало седых волос.

С тех пор прошло много лет. Слова Ивана Дмитриевича я крепко запомнил, а туман продолжаю считать самым опасным для моряка коварством природы.

Иван Сергеевич умолк. Некоторое время на шлюпочной палубе было тихо. Потом кто-то вздохнул, защелкали крышки портсигаров, вспыхнули огоньки зажигалок.

— Так ведь в наше время техника уже не та... — раздался чей-то несмелый голос.

— Да, не та, — согласился капитан. — Но человек остается человеком, и пока еще никакая машина его заменить не может. Капитан хотел еще что-то сказать, но в этот момент с мостика донеслось:

— Иван Сергеевич! Показались огни Суэца!

— Прошу извинить меня. — Капитан заскрипел креслом, вставая , и через некоторое время его голос прогремел в судовых динамиках: «Боцман к якорю! Якоря к отдаче приготовить!»

Теплоход подходил к Суэцкому рейду.