| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1961(2)

На пойме дикой уральской реки четыре человека надолго прощались с привычным, обжитым миром.

Проводник потоптался на месте, сказал извиняющимся голосом:

— Пошел бы и я, конечно, когда бы не на зиму глядя...

И от этих слов всем стало словно бы холодно тревожно. Начальник экспедиции Колыванов, широкоплечий, крупный человек, с худым, до предела утомленным лицом, отозвался первым:

— А мы вас и не зовем!

Он хотел сказать это безразличным тоном, но, помимо его воли, слова прозвучали враждебно.

Чеботарев, по молодости лет чересчур прямодушный, буркнул:

— Чего слезу льешь? Не на поминки позвали!

Старый охотник Лундин — третий член экспедиции — торопливо раскрыл кисет, протянул книжечку папиросной бумаги:

— Закури на дорожку...

— Какая моя дорога, до дому да на печку, — нехотя ответил провожатый, но бумагу взял, стал медленно скручивать папиросу, будто хотел оттянуть время прощания. Чеботарев досадливо ждал, когда кончатся эти длинные церемонии. Ему не терпелось ринуться вперед, в неизведанное, хотя это неизведанное грозило опасностями, а может, и бедой. Не стал бы иначе провожатый делать этакое скорбное лицо и вроде бы извиняться, что не идет с ними. Но Чеботарев только что хорошо отдохнул во время дневки на последнем лесном кордоне, вымылся в бане и теперь был готов к любым приключениям. Тем более, что он не знал точно, какие приключения могут случиться в парме — так уральцы называют свои нехоженые и немереные леса. К тому же молодость самонадеянна, ей все кажется простым. И слова «на зиму глядя», сказанные провожатым, не произвели на Чеботарева никакого впечатления.

Четвертый член экспедиции, Екатерина Андреевна Баженова, геодезист и гидролог, инженер из Главного управления, молчала, тоскливо глядя назад, где над поймой, на крутом взлобке, над рекой, стояли такие теплые, даже и на вид, домики лесного кордона. За время путешествия по парме, продолжвшегося уже десять дней, она, кажется, отчаялась в своих силах, и одна лишь воля толкала ее снова в путь. Но и воля иной раз дает трещинку, вот в эту трещинку и просочилась сейчас печаль по утраченному так быстро уюту. Предстоит двести верст пути через болота, реки и горы, и такого отдыха больше не будет, придется идти до конца, до Алмазного прииска, где экспедицию ждут с нетерпением, принесет ли она победу, или поражение — все равно! Так надо ли мучиться, утомляться, страдать? Вот о чем думала сейчас инженер Баженова. Стоило ли ей, тихой женщине, вступать в спор, разгоревшийся между инженером Колывановым и заместителем начальника строительства новой железной дороги Барышевым? Для решения этого спора и отправилась малолюдная, необеспеченная экспедиция. Правда, где-то далеко позади идет еще один отряд, более подготовленный, но он так безнадежно отстал, а времени осталось так мало, что только «на рысях» можно было бы преодолеть оставшиеся километры тайги, болот, гор, чтобы успеть что-то сделать. И вот Колыванов идет «на рысях»!

Колыванов тихо сказал:

— Пошли! И ровным шагом двинулся вперед, как будто у него не было никаких забот. А ведь известно, что порой заботы бывают тяжелее любого груза.

Екатерина Андреевна пошла следом.

Провожатый задержал охотника, сказал, понижая голос:

— Приглядывайся к следам, Семен! Две недели назад в согру двуногий волк забежал. Сухарей нес мешок, ружьишко, но шел не по тропе. Хоронился от всех. Я его нечаянно увидел, но окликать не стал, поопасился. Бог его знает, чем его ружьишко заряжено, то ли бекасинником, то ли жеканом...

Чеботарев невольно прислушался к этому странному разговору. Кое-что он уже знал об уральских лесах и понимал: в согре, лесном болоте, тянущемся порой на сотни километров, волку, да еще двуногому, делать нечего. Лундин поспешно спросил:

— Признал его? Кто?

Досадуя на свой страх, но продолжая шептать, провожатый ответил:

— Да все этот золотнишник длинношеий! Чтоб ему земля стала пухом!

Не к месту сказанное присловье рассмешило Чеботарева, да и Лундин, видно успокоившись, сказал сухо:

— Ну, он от роду пугливый. Матка пыльным мешком по башке стукнула.

Но провожатый все шептал, делая страшные глаза:

— Не говори! На что-то решился, если шел тайно! В это время Колыванов позвал Чеботарева. Провожатый отстал наконец, теперь они были наедине с лесом.

Сама по себе эта рекогносцировочная разведка была не трудной. Колыванов нивелировал и зарисовывал кроки только в особо сложных местах, где для будущей железной дороги пришлось бы искать сложные кривые, подходы, рыть шурфы, чтобы определить плотность пород. Но главную работу делала идущая следом группа, она и задерживалась-то из-за этого. Группа Колыванова обязана была начерно проложить трассу по кратчайшему направлению. Главный инженер строительства Барышев предложил такую трассу, что она удлиняла будущую дорогу почти на сто километров и удорожала строительство на сорок миллионов, однако, по его мнению, он выбрал самый легкий для строителей вариант.

А Колыванов утверждал, что его удешевленный вариант ничуть не труднее. Вот и придется теперь им четверым прошагать этот путь своими ногами...

Лундин споро шагал вперед и быстро обогнал Чеботарева. Но Чеботарев видел, что охотник куда пристальнее приглядывается к редким следам человека в парме. А человек и в этой богом забытой местности все-таки бывал. О том говорили и хороню приметные следы, вроде затеса на лиственице или срубленного дерева, и следы, приметные одному Лундину. Впрочем, Лундин свои открытия не таил. Только на прямой вопрос Чеботарева, что это за волчище, о котором провожатый говорил, нехотя ответил:

— Мало ли в лесу волков ходит!

Однако немного погодя Лундин попросил указывать ему приметные знаки, оставленные прохожим в лесу, если кто-нибудь завидит их.

После этого оказалось, что не один Лундин видит в лесу следы человека. Проходил час-другой, и вдруг то Колыванов, то Чеботарев, то даже и замученная трудной дорогой Баженова восклицали:

— Затес на лиственице!

— Надломленная ветка!

— Чумпель у родника!

Чумпель — так называл Лундин искусно свитые из бересты рога для питья. Пить из них было вкусно. В них собирали ягоды, а при нужде даже чай кипятили, только не на огне, а раскаленными камешками.

Лундин неторопливо подходил и объяснял: ветку надломил охотник, шел с грузом, видно, в свою избушку. Затес на лиственице оставил геолог еще в прошлом году, сколотое место на дереве затекло смолой, лиственица долго не темнеет, затес виден издалека. А вот эту замету вроде тамги, две зарубки под углом, похожие на рога молодого оленя, оставили остяки, зарубки обозначают, что неподалеку есть ягельник. Но при виде иной заметы Лундин хмурился и отмалчивался.

Екатерина Андреевна шла как-то обреченно. Она делала все, что полагалось, но не было в ней прежнего упорства. Казалось, она оставила что-то на кордоне и до сих пор тоскует но утраченному.

Порой Чеботарев замечал, что она странно смотрит на Колыванова. Да и Колыванов, по-видимому, замечал эти взгляды. Он начинал хмуриться, а то вставал и уходил от костра. В пути они шли цепочкой, у каждого было много забот, только на привалах можно было о чем-то подумать, что-то приметить.

Впрочем, Чеботарев относил эти взгляды к тому, что Баженова — чужой у них человек. Наверно, думал он, не согласна с Борисом Петровичем, вот и топорщится!..

Попытался было Чеботарев поговорить об этом с начальником, но Колыванов коротко отрезал:

— Не твое это дело, Василий! Спор наш, мы его и рассудим!

Сначала казалось, что короткий отдых на кордоне удвоил силы. В первый после отдыха день они прошли восемнадцать километров. Но уже назавтра стало труднее, а третий день будто вконец вымотал их. И они скоро дошли до того состояния утомления, когда только воля и долг помогают человеку двигаться дальше.

Но Колыванов ежевечерне, после того как был разбит лагерь и заготовлены дрова на ночь, вынимал из нагрудного кармана дневник и принимался записывать сделанные за день наблюдения. Его, казалось, не брала усталость.

Остальные быстро засыпали, надеясь на то, что начальник, закончив свои дела, не забудет еще подкинуть в огонь сушняку, чтобы можно было поспать спокойно хотя бы два-три часа. И верно, Колыванов кочегарил почти всю ночь, оберегая покой спутников.

Он старался писать кратко, чтобы успеть отдохнуть, но слишком много было всего, что следовало заметить для себя. Большая Медведица, или «Олень на приколе», как называли ее остяки, медленно поворачивалась вокруг Полярной звезды. Распрямляя натруженные плечи, чтобы подбросить дров в костер, повернуть на другой бок подкатившегося к самому огню Чеботарева, укрыть потеплее Баженову, Колыванов вдруг замечал, что опять осталось мало времени для отдыха. Он торопился дописать свои заметки, досадливо потирая покрасневшие от едкого дыма слипавшиеся помимо воли глаза.

«22 октября, суббота.

Ночевка на р. Большой Кодыр, левый берег. Брод через Кодыр выбрали удачно, сначала перебрели протоку, потом основное русло. Дорога тяжелая, густая парма с завалами, их пришлось прорубать. Прошли двенадцать километров.

На всем протяжении левобережного хода хорошая надпойменная терраса, удобная для проведения трассы. Встретились три небольших скальных мыска, пройти их трассой не представит большого труда. Терраса сухая, сложенная из тощих суглинков или суглинков с галечником. Не заметил, где перешли в зону изверженных пород. Взял возле Завалихи образец № 3 — два камня. Оставил на затесе лиственицы у мыска записку Иванцову, чтобы проверил границу этих пород.

23 октября, воскресенье.

Часть пути, совпадающего с течением Колчима, решили пройти на плоту. Плотничную работу взял на себя. Лундин и Чеботарев пилили бревна и таскали их к воде. Баженова делала проверочные ходы с барометром, чтобы определить подъемы в случае обхода скального мыса на пикете 2254. Среди дня подул сильный ветер, слышали треск падающих деревьев. Но все обошлось благополучно.

Днем шел дождь, а сейчас (22 часа) сыплется какая-то изморось.

За день проплыли пятнадцать километров. Не обошлось без приключений. Ниже Завалихи через всю реку — залом, и лишь у левого берега — перекат. Река на повороте с шумом уходит под залом. Едва успели подвалить к перекату. Перегоняли плот по колено в воде. Плот провели благополучно. Долина пока все еще проходит в пределах изверженных пород. На устьях мелких речек наблюдал граниты, диориты и гранодиориты в виде крупных обломков, плохо окатанных.

Неудачный день. Плот бросили утром. В полдень вышли к р. Ним. Пошли с Чеботаревым искать переход. Оказалось, что река замерзла метров на двести. Ниже по течению она покрыта шугой, и перейти ее можно только по пояс в воде с переката на перекат. Нужно было делать мост, но поблизости не оказалось ни одного дерева, которое достало бы до противоположного берега.

Чеботарев предложил перейти по льду с шестами. Это чуть не стоило ему жизни. На середине реки он провалился и ушел под лед. К счастью, тонкие льдины разошлись, и с нашей помощью он выкарабкался на берег. Пришлось разводить костер и сушить его. Это задержало нас на два часа. Вечером на привале разговор о счастье...»

В дневнике Колыванова разговор о счастье остался только заметкой.

В этот день, перейдя Ним, они долго пробирались по увалам, заросшим густым лесом, и устали невероятно. С вершин увалов они видели горы.

Уже совсем стемнело, когда Лундин воткнул топор в сушину, огляделся и кликнул Колыванова:

— Борис Петрович, лучше места для ночлега не найти. Сушняку много, вода рядом.

Все остановились, сбрасывая мешки, натрудившие плечи. Но до отдыха было еще далеко. Сначала полагалось приготовить дрова, потом приготовить ужин, постели, уложить взятые за день образцы, сделать тьму разных дел и как можно быстрее, потому что от этого зависела продолжительность их отдыха.

Но вот дела были переделаны, все поужинали и сидели вокруг костра с кружками в руках, утоляя горькую жажду, мучившую их теперь постоянно, — так велика была усталость.

Чеботарев, задумчиво оглядевший всех при трепетном свете костра, вдруг оживился и сказал с прежней непосредственностью, о которой в последние дни уже стали забывать:

— На кого же мы похожи! Чисто братья-разбойники! Колыванов, Лундин, Баженова, как по сигналу, оглядели себя и друг друга. Баженова быстро подобрала ноги в ободранных сапогах и запахнула куртку на груди, прикрывая прожженную полу. Лундин вытянулся во весь рост, раскинул могучие руки и закинул к темному небу широкое лицо. Колыванов выпрямился, опустив тетрадь, в которой записывал наблюдения за день.

— Так немного осталось! — сказала Екатерина Андреевна. Лундин внимательно поглядел на нее и заметил:

— Немного, да самое трудное...

Чеботарев, как бы сам испугавшись того, что вызвало его легкомысленное восклицание, поторопился успокоить Баженову:

— Через неделю будем на алмазных приисках, а там на самолет и домой! — это прозвучало у него так вкусно и хорошо, словно дома их ждало бог. весть какое счастье.

Колыванов молчал. В эту минуту он впервые подумал о том, как мало у них сил, чтобы благополучно закончить работу. То ли отвык он от Урала, то ли просто в этом году зима подступила раньше? Пока нет снега, они еще могут идти, а если начнется снегопад, мороз? И он невольно наклонил голову, чтобы никто не заметил его тревоги.

Взгляд Чеботарева остановился на поникшей, безмерно утомленной Баженовой. Василий с трудом отвел от нее глаза и тихо сказал:

— Вот думали, что после войны всем станет легче... А что вышло? То надо восстановить, это переделать, и опять не стало ни сна, ни покоя. Наконец все восстановили, еще краше поустроили, тут бы и отдохнуть, ан нет — новые времена, новые задания! То дорога в Китай, то на целину, то вот на Урал... И все спешно, все быстро. А теперь, когда о семилетнем плане заговорили, разве можно на передышку надеяться? Неужели вот так мы и будем торопиться всю жизнь, да еще и детям в наследство торопливость оставим?

Никто не ответил Василию, и он требовательно спросил, обращаясь уже прямо к Колыванову:

— Что же вы молчите, Борис Петрович?

— А кто говорил, что строить новый мир легко? — вопросом на вопрос ответил Колыванов. — А ведь мы — первое поколение строителей!

Лундин вытянул шею, поглядывая то на одного, то на другого. Добродушное лицо его не только приобрело заинтересованное выражение, но стало даже довольным, словно он ждал такого разговора.

— Насчет идей я и сам не так слаб, — сказал Василий, — а вот надо ли все делать в одно время да еще с таким напряжением? Вот, к примеру, идем мы, разведчики, по парме на зиму глядя... Поход наш — я ваши цифры видел, Борис Петрович; — даст государству сорок миллионов экономии. Так почему бы его, поход этот, не отложить до весны? А вдруг мы не дойдем? Тогда что же, весной других посылать или вести трассу вкривь и вкось, и те сорок миллионов псу под хвост? Как же будет-то, Борис Петрович?

— Ничего, Василий, мы дойдем, — нехотя пробормотал Колыванов.

Было в этом разговоре нечто тревожное, невольно приходили на ум россказни о самовольном прекращении работ, о распрях среди разведчиков, попадавших в подобное положение. Это добром не кончалось. Люди переставали верить в себя, в товарища и случалось погибали. Но видно было, что разговор этот возник не случайно. Вот и Лундин, взглянув на Екатерину Андреевну, вставил:

— Дойти мы, конечно, дойдем, Борис Петрович. Только хотелось бы знать, как же это начальники ваши плантуют? Вот вы, Екатерина Андреевна, к начальству ближе, скажите нам, о чем оно, начальство, думало, когда не дало нам ни сроку, ни отдыху? Ведь вам тоже небось хочется отдохнуть?

— А что ты называешь отдыхом, Семен? — спросил Колыванов.

— Конечно не безделье! — сердито сказал охотник. — Но хочется мне, чтобы каждое наше дело, которых теперь у нас может будет побольше прежнего, велось с умом, с подготовочкой. Тогда бы не надо было идти в лес на осень глядя да бежать сломя голову, чтобы не опоздать, и идти все время, между прочим, по краю смерти. Тогда бы все было заранее усмотрено и устроено. Шла бы вся наша экспедиция вместе, женщина бы в лес не ходила — ей и дома дел много, дурной начальник сроков бы для смеху не назначал, тем более, что нам-то не до смеху, а как бы от беды отбиться с такими сроками. Вот о чем у меня разговор...

— Я пошла в экспедицию по собственному желанию, — устало сказала Екатерина Андреевна.

— Это я понимаю, — ответил Лундин, — да ведь даже и за своим счастьем по тореной дороге гнаться легче...

В его голосе и наступившем затем вынужденном молчании Чеботарев уловил что-то такое, чего не мог уразуметь, и живо приподнялся на локтях, оглядывая остальных. Он уже жалел о том, что начал этот разговор, в котором ему все время слышалось нечто иносказательное. Колыванов сидел, глядя в огонь, Баженова спрятала лицо в ладони, а Лундин все так же требовательно ждал какого-то ответа.

— По торной дороге за счастьем не ходят, — жестко сказал Колыванов. — А так как никому не известно, где оно обитает, значит, и на неторной тропе найти его трудно. Лучше оставим этот разговор, завтра рано вставать, спите...

— Кому спится легко, тот выспится, — рассудительно заговорил Лундин. — А вот сдается мне, что после войны люди стали жесточе. Вот возьмем, к примеру, кому нужно было, чтобы мой сын стал калекой? А он одно отвечает: «Я выполнял приказ главного инженера товарища Барышва»... А что, этот товарищ не знал, как может его приказ обернуться? Если знал — его судить надо! А не знал — тоже надо судить, почему не за свое дело взялся?

Это упоминание о сыне старика, Григории Лундине, встревожило всех. Григорий, один из лучших подрывников на строительстве в Казахстане, был тяжело контужен, когда выполнял приказ Барыева. Григорий так и не смог вернуться к работе, остался глухонемым, хотя целый год провалялся по клиникам и больницам.

И имя Барышева, человека решительного, резкого, не щадившего во имя своих целей никого и ничего, словно бы нависло над людьми. Екатерина Андреевна вздрогнула и села, испуганно глядя на Лундина. Колыванов отвернулся от света, засовывая свою записную книжку в карман с таким видом, словно это было самым важным для него делом. Чеботарев привстал на коленях, переводя взгляд с одного на другого.

— Да у вас и у самого, Борис Петрович, всю душу тем холодом выморозило, — с упреком продолжал старик, видно не желая больше молчать. — Я ведь вас мальчишкой помню. Были вы тихий и к человеку добрый. А вот вернулись в родной дом и, как сквозной ветер, все тепло выдуло. Поглядел я на вашу матушку. Молчит, ничего не говорит, а и без слов видно, что даже ей с вами тяжело. А от чего? От холода! Душа у вас застыла, вот что! И оттого в делах ваших спешка, неустройство. То, что надо лаской решать, добрым словом, вы с плеча рубите, как саблей. Вот и думаю я, а не Барышев ли и вашу душу застудил?

Баженова, не глядя на Лундина, сказала:

— Неверно вы рассуждаете, Семен Тимофеевич... У Бориса Петровича большое дело, ему о деле и надо думать. Одной мягкостью да душевностью тут не обойдешься. Крепкому и сильному воевать легче...

— А мягкому человеку душу свободнее открывают, — сердито ответил старик. — Придет время, с того же Бориса Петровича за товарища Барышева спросят: «Что же, — скажут, — вы не видели, кому покорялись?» Или у нас и вправду страшнее кошки зверя нет?

Колыванов поднял тяжелые от усталости веки и сухо сказал:

— Предлагаю спать.

Но Чеботарев видел, как набрякла и окаменела его шея, как выступили желваки на скулах. Он осторожно придвинулся к Лундину и, когда Колыванов прилег, тихонько спросил:

— Чего ради ты на Бориса Петровича напустился?

— Жены ради, — ворчливо ответил охотник.

— Какой жены? — изумленно спросил Чеботарев.

— А Екатерины Андреевны... Не видишь что ли, как она сохнет? Ведь не дойдет до прииска, если ей сердце не согреть...

— Баженова его жена? — широко открыл глаза Василий.

— Была, да Барышев увел, — сухо сказал охотник. — Теперь она бы и рада вернуться, а он простить не может! Впрочем, ты лучше спи, мал еще в большие дела вязаться... — Лун-дин отвернулся и сразу притворно захрапел, чтобы присечь всякие попытки продолжать этот разговор.

Чеботарев лежал на спине. Падала изморось, оседая холодными каплями на лице. Он припоминал странное поведение Екатерины Андреевны и Колыванова, и только теперь понял всю глубину горя, которое несли в себе эти люди, и удивился, как много сил было у них, чтобы все это скрывать в себе.

Утром Чеботарев встал очень задумчивым, тихим. Свертывая лагерь, готовя походные мешки, он все время наблюдал за Баженовой и Колывановым. Екатерина Андреевна была утомлена, словно и не спала. А Борис Петрович держался очень спокойно, деловито, нельзя было понять, оставила ли какой-нибудь след в его душе ночная беседа. Лундин вопреки обыкновению был хмур, сердит, словно стыдился вчерашней болтливости.

Весь этот день пошел неудачно. При очередной переправе через приток Нима они утопили мешок с сухарями — весь свой запас. Берега Нима в верховьях оказались непроходимыми, так как нагорное плато было завалено буреломом, а по кромке берега сползали скалы, преграждавшие путь. Увидав открытую воду, где не было ни шуги, ни льда, они пять часов потратили на изготовление плота. А проплыть на этом плоту удалось только три километра, дальше Ним окончательно стал. Плот бросили на пикете 2268. Это был уже четвертый за последние дни.

На вечернем привале они подсчитали все наличные запасы продуктов. Оказалось, что табаку хватит на три-четыре дня, мяса дней на шесть, соли было достаточно. Но не было главного — хлеба. Лундин предложил вернуться к отряду Иванцоваг чтобы вместе идти далыне.

Чеботарев молчал по свойственной ему дисциплинированности. Баженова напряженно ждала, что скажет Колыванов. Таким образом, разговор шел только между Колывановым и охотником, хотя решалась судьба всего отряда.

— Осталось пройти всего восемьдесят километров, — сказал Колыванов. — Если все будет благополучно, мы сможем сделать этот путь за шесть-семь дней. Возвращение к Иванцову займет не меньше четырех. Поэтому я считаю, что надо идти вперед...

— Теперь о благополучии говорить уже поздно, — хмуро сказал Лундин.

Чеботарев заметил про себя, что характер охотника стал портиться. Впрочем, характеры портились у всех, кроме, может быть, Екатерины Андреевны, которая все сносила молчаливо и покорно. Чеботарев даже сердился на нее за эту покорность. Лундин помолчал и, видя, что Колыванов не отвечает, добавил:

— Если снегопад застанет, мы не выберемся. В прошлом году двое геологов из Золотоуправления в этих местах умерли с голоду. Зверь теперь к югу уходит, в берлоги ложится, его не достанешь, а белкой не прокормишься, да и времени нет на охоту.

— Я не возражаю, — нетерпеливо сказал Колыванов, — чтобы вы с Баженовой вернулись. А мы с Чеботаревым пойдем дальше.

Екатерина Андреевна вскинула голову, внимательно поглядела на Колыванова и сказала:

— Вы, Борис Петрович, неправильно поняли Лундина. Он никого в трусости не обвиняет, так что делиться нам не к чему. Мне кажется, что это просто продолжение вчерашнего разговора...

— Какого разговора? — хмуро спросил Колыванов.

— А о счастье...

— Ну и что же?

— Мне тоже хочется сказать несколько слов...

— Вот-вот, скажите, Екатерина Андреевна, — мягко поддакнул старик.

— Видите ли, Семен, когда вы говорили о счастье, вам казалось, что счастье человеческое — это тихая спокойная жизнь, когда никто друг друга локтем не задевает, никто никуда не спешит, все дружелюбны и ласковы... Я не спорю, это очень хорошая жизнь... Но в том-то и дело, что человеку нужно значительно больше. Если такое время и настанет, все равно будут люди, которые найдут для себя работу потруднее. И делать ее будут за нас с вами, за тех, кто хочет отдыха. Ведь вот не остановили же вы сына... А вы, должно быть, держали его и в тепле, и в покое? — Она заметила, как окаменело лицо старика, и торопливо продолжала: — Я это потому говорю, что мы с вами оказались рядом с такими людьми, которых никакой покой не устраивает. С такими людьми идти рядом тяжело. Но если уж пришлось, надо постараться, чтобы наша доля не была легче, чтобы наша помощь была не в тягость... Вот почему я думаю, что мы все пойдем с Долывановым до конца, а какой будет конец, нам знать не дано. Будем надеяться, что все кончится хорошо.

Она говорила это так, словно Колыванова не было рядом. Лундин ответил:

— Я с вами пойду, Екатерина Андреевна, а куда — это вы укажете...

Колыванов встал, бледный, напряженный. Глаза его сузились.

— Я вас попрошу, Екатерина Андреевна, меня в святцы не записывать, акафистов и молебнов не служить. Мы находимся на работе, а не в церковной общине, и я вам не Серафим Саровский, а начальник этой экспедиции. И я приказываю вам возвращаться обратно вместе с Лундиным. Извольте немедленно собираться и завтра на рассвете выходите. Кстати, доставите карту и схемы, которые мы с вами сделали, тем более, что нам, как вы говорите, не дано знать, какой конец будет...

Последние слова он произнес, передразнивая Баженову, но вдруг запнулся и смолк. И Чеботарев заметил, что голос Колыванова дрогнул.

Утром Баженова и Лундин повернули обратно.

Прощание было сухим. Чеботарев, пожав руку Екатерине Андреевне, торопливо отошел вместе с Лундиным, чтобы не мешать Колываыову при прощании. Он еще надеялся, что эта женщина, так тронувшая его за дни трудной дороги, сможет снова найти путь к сердцу Колыванова. Но Екатерина Андреевна, едва пожав руку бывшего мужа, окликнула Семена и догнала его.

И так было грустно это прощание среди мертвого леса, что каждый невольно вернулся мыслями к прошлому. И очень хотелось понять прошлое Чеботареву, который меньше всех знал о тайных причинах, заставивших их предпринять этот тяжкий, почти трагический поход.

А начиналось все так хорошо!

Тряский грузовик наконец прибыл на место. Чеботарев легко спрыгнул на землю, пока другие пассажиры, неловко навалившись на борт, искали ногами колесо. Чеботарев, насмешливо оглядывая попутчиков, сказал:

— Вот и видно, граждане, что вы на целине не бывали! Там за такую посадку-высадку вас любой бригадир забраковал бы...

Длинношеий, сутулый, с маленьким, словно печеным личиком человек, всю дорогу недовольно косившийся на Чеботарева, зло пробормотал:

— А здесь тебе не целина? Двести верст ни дома, ни дыма!

— Но и хлеб на такой целине не сеют, не жнут, на чужом живут! — поддразнил Чеботарев неполюбившегося ему человека. Тот промолчал, а его сосед, пожилой, с широким, добродушным лицом, на котором постоянно теплилась улыбка, остановил Чеботарева:

— Ладно, ладно, герой, не храбрись! Есть и у нас места, где на каждого молодца свой страх живет. Скажи лучше, по какому делу пожаловал? Кто же ты есть, человек божий, обшитый кожей, на наших не похожий?

И тут пассажиры, неторопливо разбиравшие свои пожитки, как-то все сразу обернулись к Чеботареву. Чеботарев торопливо одернул широкое пальто из добротного драпа, поправил кепку с большим козырьком и вдруг обратил внимание на то, что его спутники одеты иначе. И мужчины и женщины были в коротких, до колен, куртках, в ватных штанах, заправленных в сапоги.

— А я в гости к бывшему моему начальнику, — объяснил он, будто и впрямь признал за ними право задавать такие вопросы. — Не скажете ли, где тут улица Десятидворка, дом двести десять?

Он огляделся.

Вокруг стояли одинаковые деревянные дома в два этажа, с двумя подъездами.

К площади, где остановился грузовик, доставивший Чеботарева и других пассажиров, сходились все улицы, и тут же невдалеке виднелся черный лес. Да и на улицах еще остались огромные сучковатые деревья, напоминавшие о том недалеком времени, когда на месте города была тайга.

Среди деревянных домов выделялись два-три каменных здания. Это были школа, почта, пожарное депо. Возле реки возвышалась огромная кирпичная труба. Чеботарев, указав на нее рукой, спросил добродушного старика:

— А там что за индустрия?

Старик как-будто оскорбился бесцеремонным вопросом и коротко ответил:

— Городская баня...

— Вот тебе и на! — воскликнул Чеботарев и тут же осекся. Старик глядел с такой презрительной улыбкой, что Чеботарев растерялся.

— Наша индустрия, парень, без труб, однако государству приносит большой доход. Так-то, молодой человек.

— Да что же здесь за индустрия? — недоуменно, но уже почтительно спросил Чеботарев.

— Секретная, — строго ответил старик, хотя улыбчатые морщинки снова ожили на его широком лице. — Будешь здесь жить — сам узнаешь.

— А где тут дом двести десять? — уже совсем смущенно спросил Чеботарев, теряя весь свой задор.

Старик торжественно указал на группу домов, которые стояли особняком.

— Почему же двести десять, если тут и всех-то домов десяток?

— Шифр... — туманно ответил старик. — Иди, парень, в угловой дом, он и будет двести десятый. Кого тебе там надобно?

— Товарища Колыванова.

— Бориса Петровича? — оживился старик. Он теперь большой начальник. Железную дорогу строит.

Высокий мужчина с длинной шеей неодобрительно повел выпуклыми глазами, крякнул и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Да, понаехали железнодорожнички! Век мы их не видали и тоже не пням молились, а теперь целый год они жируют, и что-то я до сей поры ни одной рельсы не видел...

Опрятно одетая молодайка с красивым и злым лицом пренебрежительно ответила ему:

— Погоди, заставят просеку рубить да карьеры лопатить — не то увидишь. У нас на прииске уже всех переписали в бригады. Взаимная помощь называется. Потруднее придется, чем этому молодцу на целине. Новый начальник повернет...

Длинношеий мужчина усмехнулся и подмигнул молодайке:

— Ну, иной и к жене дорогу проторить не умеет, а уж в болотах и подавно запурхается...

Остальные попутчики засмеялись над чем-то, понятным только им.

— Что вы лапти плетете, граждане? — вмешался в разговор старик. — Когда было дорогу строить, если тут одни пустоша считались? Тебе, Леонов, это больше понимать следует, все-таки золотишко нюхал...

— А ты меня не задевай! — откликнулся длинношеий. — Я тоже для государства стараюсь...

Взвалив на плечо окованный узорчатым железом ящик, Леонов быстро пошел прочь, не простившись со спутниками. Старик теперь уже не казался таким добродушным. Глаза его сузились, он пожевал губами, глядя вслед уходящему.

— Приискатель, — осуждающе сказал он и добавил, как бы поясняя свою мысль: — Золотнишник, а они всю жизнь одиночками жили, им бы только от глаз укрыться да в землю зарыться.

Обернувшись к Чеботареву, старик снова улыбнулся.

— Что же ты стоишь, парень? Беги скорее к Борису Петровичу, он поди-ко ждет тебя! Передай ему привет от Лундина... Это моя фамилия, — строго добавил он, — Семен Лундин* охотник, запомни...

— Лундин? — обрадованно сказал Чеботарев, опуская на землю чемодан. — В Казахстане у нас на участке взрывник Лундин работал. Из этих мест. Точно. Григорий Семенович Лундин. Сын?

Сын... — коротко ответил старик, и лицо его сразу помрачнело, вся словоохотливость пропала, он начал возиться с мешком.

— Потом он на Алтай подался, а после уже не писал. Где он?

— Здесь, — глухо добавил старик. — Да если останешься, гак увидишь, — нехотя добавил он. Тут до нас верст тридцать, же боле... Урочище Ветлан называется, там мы и живем.

— Обязательно заеду! — сказал Чеботарев.

— Не надо, парень, — остановил его старик. — Болен Григорий. Трудно ему па здоровых глядеть! — И, не обращая больше внимания на Чеботарева, пошел по улице.

Чеботарев подхватил чемодан и зашагал к указанному стариком дому, рассеянно кивнув задержавшимся возле машины попутчикам. Ему было над чем подумать.

Гриша Лундин болен и оттого обижен на людей. Колыванов, должно быть, наоборот, рассердился на себя, если взялся за такое трудное дело. Едучи на грузовой машине от железнодорожной станции, которая и называлась-то Последняя, будто на ней кончался обжитой мир, Чеботарев заметил пересекавшую шоссе в нескольких местах пикетажную просеку, давно уже заросшую мелким кустарником. В одном месте была даже некогда насыпь красного песка, но и от той осталась лишь полоска, остальное засосала трясина. И в этих гиблых местах Борис Петрович собирается построить железную дорогу! Да, это не Казахстан и даже не алтайские кручи и стремнины!

Квартиру Колыванова он мог бы отыскать и не спрашивая. Подъезд был до того зашаркан и затоптан, будто весь город Красногорск побывал тут. Так всегда случалось, где бы ни жил Колыванов. Окружающие его люди почему-то считали своим долгом перекладывать на плечи инженера все свои беды и неурядицы. Правда, с добрыми вестями его тоже не обходили.

Чеботарев неодобрительно оглядел эти следы нашествия. Раньше он старался оберегать инженера от лишних посетителей. Но однажды Колыванов не строго, но довольно насмешливо отчитал своего помощника за это. С той поры Чеботарев опекал Колыванова тайно. А два года назад и совсем оставил своего учителя и начальника...

Эти мысли были для Чеботарева не совсем приятны. Он с некоторым страхом нажал кнопку звонка, но тут же усмехнулся про себя: «А чего бояться?» — Колыванов, увидев его, усмехнется, ну, поругает немного, а потом разговор перейдет на привычные рельсы. Колыванов спросит: «Обедал?» — «Вчера...» — ответит Чеботарев. «Ну, садись за стол, дружба. Водки, правда, нет, но браги ребята достали...» — во всяком случае так протекала их беседа в трудный момент расставания...

Дверь широко распахнулась. Чеботарев долго вглядывался в того, кто открыл ее, и не узнавал. Похоже было, что это отец Колыванова или старший брат.

Черты лица знакомые, но что-то не то... Бывает так иногда, знаешь человека по фотографии, а потом увидишь его и не можешь поверить, что это он и есть: такой принаряженный и красивый на карточке, а в жизни взлохмаченный, в морщинах, со страдальческими складками у губ...

— Борис Петрович? — тихо сказал Чеботарев.

— Вася! — так же тихо и задушевно ответил Колыванов, и вдруг лицо его осветилось. Румянец окрасил серые щеки, точно Колыванова осветила красным светом праздничная ракета.

Они вошли в комнату. Чеботарев все еще держал в руках чемодан и кепку. Колыванов отступил назад, оглядел его с ног до головы, улыбнулся и сказал:

— Ну, раздевайся, дружба... Как я рад тебе, если бы ты знал! — Это было сказано так, что Чеботарев понял, — он действительно нужен инженеру. И, торопливо раздеваясь, вешая в коридоре пальто, убирая чемодан в угол за печку, Чеботарев все время поглядывал на Колыванова, отыскивая в нем прежние черты и в то же время отмечая то, что появилось в нем за два года разлуки.

Крупное лицо Колыванова похудело, стало таким же острым, каким было в самые тяжелые дни их совместной работы, когда они чуть не угодили под суд за невыполнение приказа. Приказ удорожал строительство вторых путей на готовом участке, однако судить-то собирались не того, кто этот приказ отдал, а их, отказавшихся его выполнить! И сейчас Чеботарев удивленно оглядывал своего бывшего начальника. Глаза его запали; вглядевшись в них, Чеботарев заметил следы горького страдания. Колыванов был в пиджаке и в рубашке с открытым воротом, но даже подваченные плечи пиджака не могли скрыть его худобы. Большой, с длинными руками и ногами, широкоплечий и высокогрудый Колыванов был похож на тяжело больного.

Но лицо Колыванова, с неправильными чертами и даже грубоватое, было освещено такой доброй улыбкой, что у Чеботарева отлегло от сердца, и он подумал: «Что бы там ни случилось, а помочь инженеру надо! А потом вернется и здоровье».

Колыванов тоже рассматривал бывшего сослуживца и все радостнее улыбался. Усадив Чеботарева на диван, он присел на стул, хлопнул гостя по колену и весело спросил:

— Обедал?

— Вчера, — усмехнулся Чеботарев.

И, приняв эту игру, Колыванов тоже усмехнулся:

— Ну, браги, дружба, нет. Ее только к праздникам варят, а водка найдется!

— Как же вы живете, Борис Петрович? — осторожно спросил Чеботарев.

— А я, дружба, еще не жил, все воюю, — устало сказал Колыванов и как будто рассердился на себя за эти слова.

Чеботарев исподтишка оглядел комнату. Она была почти пуста: только два стола, заваленные горами чертежей, два стула, гардероб да диван, на котором Колыванов, по-видимому, спал. Дверцы гардероба приоткрыты, и было видно, что он пустой. Инженерный китель и шинель висели у двери на гвозде.

— Что ж, Вася, начнем с обеда, а разговоры отложим на вечер, — сказал Колыванов и, чуть повысив голос, позвал: — Мама!

В комнату вошла еще не старая женщина, такая же крупная, как и Колыванов, одетая в широкое темное платье. Близорукие, чуть раскосые глаза были с любопытством и приязнью обращены на гостя, и Чеботарев торопливо встал.

— Анастасия Егоровна! — воскликнул он. — Так вот вы какая!

— Какая уж есть, сынок! Позволь тебя так и называть, как в письмах величала. А вот ты никак не похож на мальчонку, каким мне представлялся! Вишь, в какого детину вымахал! А мнилось мне, что ты еще все маленький да худенький. Приголубить бы, так не дотянешься!

— А вы мне и были матерью, Анастасия Егоровна! — взволнованно ответил Чеботарев.

Со странным волнением вспомнил он те времена, когда пятнадцатилетним гонцом попал к майору Колыванову одинокий мальчишка на трудных дорогах войны. Майор Колыванов не только обогрел и накормил его, но и записал в свой батальон. Правда, Чеботареву не пришлось ходить в разведку, совершать подвиги — батальон у майора был особый, железнодорожный, — но уж поучиться мастерству пришлось, да еще как! Майор и тогда не любил бездельников и неумех. А тут еще письма с далекого Урала, материнские советы Анастасии Егоровны, ох как нужны были в те годы Ваське Чеботареву ласковые слова! А вот увидеться пришлось только теперь.

— Ну, пожалуйте к столу, — певуче произнесла она, чуть растягивая окончания слов.

Когда сели за стол, уставленный тарелками с домашними соленьями, Чеботарев спросил:

— А где же ваша супруга, Борис Петрович?

Колыванов поднял на него глаза, в них промелькнуло страдание. Он склонился к тарелке и ответил:

— Она в отъезде. Я ведь писал тебе, кажется, что она последнее время в Управлении работает...

— Вот жаль, — сказал Чеботарев, вспоминая, что когда-то Колыванов обещал познакомить его с женой и со всеми домашними.

— Когда же она вернется?

— Боюсь, не скоро, — ответил Колыванов, поднимая рюмку водки. И, словно поясняя, что имеет в виду, добавил: — Мы ведь с тобой теперь вместе начнем воевать, если, конечно, ты согласен, а война наша будет в горах и в болотах, довольно далеко отсюда. Так что ей, пожалуй, к нам и не добраться.

Анастасия Егоровна перебила сына, подвигая блюдо с жареным мясом.

— Кушайте, Васенька, Боря глухаря промыслил вчера. Будто знал, что гость будет...

— А как же не знал? — подтвердил Колыванов. — Конечно знал. Не знал в какой день, но знал, что приедет...

Он посмотрел на Чеботарева, и снова ясная улыбка украсила его лицо. Оно стало мирным и спокойным, как будто эта встреча утешила Колыванова. Василий подумал: «Нет, все будет в порядке! Если инженера и расстроили какие-нибудь неувязки в его деле, то вдвоем они их безусловно преодолеют, а дальше все будет хорошо», — и, поднимая рюмку, весело воскликнул:

— За победу, Борис Петрович!

— Что ж, выпьем за победу! — ответил Колыванов. — За это можно выпить и повторить!

Устроив гостя отдохнуть, Колыванов вернулся к себе, собираясь поработать. Но прошло полчаса, час, а Он все сидел, странно неподвижный, за письменным столом, глядя на схему будущей железной дороги. Мать, удивленная полной тишиной в комнате сына, дважды заглядывала к нему. Он слышал скрип двери, робкие шаги, но не поворачивал головы. Казалось, лавина воспоминаний, связанных с приездом гостя, обрушилась на Колыванова.

Может быть, он и не видел этой схемы, начерченной разноцветными карандашами на карте района, хотя пристальный взгляд все время был устремлен на жирную линию, идущую полукружием по берегу Нима и соединяющую последнюю станцию железной дороги с Красногорском. От Красногорска начиналась вторая дугообразная линия, повернутая выпуклостью на север. Она шла вдоль Вышьюры до Алмазных приисков. На севере, где маленькой точкой обозначен Чувал, который становился новым центром уральской металлургии, была робко прочерчена узкоколейная подъездная ветка к новой трассе. Внизу схемы были отчетливо написаны цифры: длина линии 317,5 километра, длина мостовых сооружений — 8,9 километра, длина гатей — 28,3 километра. Затем шли цифры пятизначные, обозначавшие объем земляных работ, кубатуру зданий, станционных построек и бараков. В самом низу стояла почти двухсотмиллионная цифра — стоимость будущих работ, дважды обведенная цветным карандашом. По этой схеме можно было отчетливо прочитать длинную историю проектирования Красногорской трассы, представить многомесячные блуждания изыскательских партий по отрогам Уральского хребта. И трудно было понять, о чем думает начальник строительного участка, неподвижно застывший у карты.

Вдруг Колыванов услышал за дверью короткое взлаивание собаки, топот в коридоре, какое-то бормотание и стук в дверь. Судя по недовольному голосу матери, пришел посторонний.

Колыванов выпрямился, взял из стаканчика красный карандаш и решительно провел новую линию на схеме. Эта линия легла напрямик от Красногорска к алмазным приискам. Затем Колыванов размашисто перечеркнул цифры, обозначавшие длину линии, и написал рядом: 222 километра. Цифру стоимости работ он зачеркнул тоже и написал другую, меньше на сорок миллионов рублей. Сделав это, он отодвинул схему и повернулся навстречу входящему.

Вся усталость, сковавшая большое тело Колыванова, вдруг куда-то пропала. Он вскочил со стула и пошел навстречу гостю, который стоял у порога, освобождаясь от ружья, патронташа и вещевого мешка. Попав в железные объятия Колыванова, гость даже на мгновение зажмурился.

— Григорий, старина, ну и порадовал меня! Мама, ты же его знаешь, это Григорий Лундин!

Лундин повернулся к матери Колыванова, покачал головой, словно укоряя ее за плохой прием, и прошел к столу.

Гость был молод, невысок, ловок в движениях. Серые глаза его были строги и как будто все время о чем-то спрашивали окружающих. Он переводил их с Колыванова на его мать, опустив руки и выпрямив плечи.

Колыванов смотрел на него с жадным вниманием. Лундин грустно улыбнулся одними глазами, достал из кармана слуховой рожок с резонатором, небольшую черную аспидную доску с привязанным к ней белым грифелем и написал:

«Контузия не прошла».

Колыванов смотрел на Григория, не в силах побороть какого-то гнетущего чувства. Это была не жалость, хотя он мог бы пожалеть Лундина, прежде неугомонного, говорливого, умевшего поспеть на помощь каждому, кто в ней нуждался; не боязнь за приятеля, потому что Лундин, несмотря на постигшее его несчастье, оставался бодрым, спокойным и, как видно, уверенным в себе и своих силах; не страх, какой охватывает человека, увидевшего, что с близким случилось несчастье. Скорее всего в гнетущем ощущении слились и эти и многие другие чувства, которые нельзя было выразить словами.

Лундин все стоял со смущенным видом, словно сожалел, что вынужден открыть свою беду. Колыванов молча стиснул его руку, хотя слова бились в горле, сдавливая дыхание. Лундин написал еще одно слово: «Говори!» — и указал на свой слуховой рожок.

— Ты получил мое письмо? — спросил Колыванов, приблизив лицо к слуховому аппарату.

Лундин кивнул. Он, по-видимому, уже привык пользоваться несовершенными средствами общения с другими людьми: слуховым рожком, мимикой, жестами. Но Колыванов не мог так скоро освоиться с таким необычным разговором, тем более, что Лундин старался писать как можно меньше.

Однако, заметив затруднение Колыванова, Григорий присел к столу, притянул хозяина за руку и заставил сесть рядом, быстро записывая и затем стирая вынутой из кармана тряпочкой крупные косые буквы.

«Ты не беспокойся, — писал он, — я уже совсем здоров. В чем у тебя дело?»

— Ты Колчимские болота знаешь? — спросил Колыванов, нагибаясь к рожку.

«Довольно хорошо!» — написал Лундин. Колыванов расстелил на столе карту района.

— Покажи, где ты бывал? — спросил Колыванов. Лундин присмотрелся к карте, улыбнулся, найдя на ней

такие отметки, которые были известны только охотникам: Избу Марка, Лосиный провал, Соболий лаз. Потом отчеркнул ногтем кружок возле Избы Марка и показал на треугольник, образованный Собольим лазом, Лосиным провалом и излучиной Колчима.

— Летом был или зимой? — продолжал спрашивать Колыванов.

«Осенью», — написал Лундин.

— Не приходилось тебе примечать, нет ли там где-нибудь сброса в Колчим или в Ним, чтобы осушить эти болота? — спросил Колыванов.

Лундин удивленно посмотрел на него, потом перевел глаза на стены, увешанные диаграммами, на свернутые чертежи, лежавшие на столе, и улыбнулся.

«Не примечал, но могу узнать», — написал он.

— С ума ты сошел, да кто тебя туда теперь пустит! — воскликнул Колыванов. Но, увидев, как омрачилось лицо Григория, пожалел о своей несдержанности.

Колыванов знал, что с Лундиным случилась беда, но никак не ожидал увидеть такие тяжкие ее последствия. Лундин работал с ним до самого окончания строительства Казахстанской дороги. Когда железная дорога благополучно пересекла целинные районы Казахстана, старые друзья и помощники Колыванова вдруг проявили непонятную строптивость. Чеботарев неожиданно женился и осел вместе с женой — агрономом в целинном совхозе. Лундин, закончив взрывные работы на постройке вторых путей, уехал на строительство Алтайского железнодорожного подхода. К тому времени Григорий Лундин считался уже признанным мастером направленных взрывов: взрывов на выброс, взрывов на рыхление.

При переходе через один из западных отрогов Алтая с Григорием случилось несчастье. Переход вели с обеих сторон хребта — на этом настоял главный инженер Барышев. Во время большого взрыва на той стороне хребта сдетонировал только что заложенный Лундиным заряд. Детонация, по-видимому, передалась через одну из жил пегматита, пронизывавшую толщу выработки. Лундин был контужен.

Колыванов, очень интересовавшийся судьбой своих друзей, перестал получать письма от Лундина. Он запросил участок Барышева. Оттуда ответили, что Лундин покинул работу вследствие контузии. На второй запрос: куда уехал Лундин, какова контузия — участок не ответил.

Да, Барышев всегда торопился. В тот год он получил орден и новое назначение. А Лундин скрылся в уральском лесу, и неизвестно, чем он может теперь наполнить жизнь...

— Что ты собираешься делать? — спросил Колыванов.

— «Охотиться!» — медленно написал Лундин. Колыванов промолчал.

Он знал, что отец и сын Лундины были одни из самых знаменитых охотников района. Но глухонемого Григория представить охотником было так трудно, что недоумение против воли отразилось на лице Колыванова. Григорий сразу стал резче, как только заметил эти сомнения.

«Не сидеть же мне на пенсии, — написал он. — А идти в шорники или в сапожники характер не позволяет. Не беспокойся, не пропаду. Скоро привезу тебе парочку глухарей, ешь на здоровье, чтобы больше не спорить».

Он привык к скорописи, часть слов не дописывал, многие из них намечал одной-двумя буквами, как стенограф. Но по усилию, с каким писал он, по судорожно прижатому к ладони мизинцу Колыванов понял, каких трудов стоило Григорию общение с людьми.

— А не лучше ли сначала полечиться, — довольно сердито спросил Колыванов.

Григорий побледнел, губы сжались. Низко пригнувшись к столу, написал:

«Год в клиниках и институтах! Но врачи говорят, что пройдет! Я верю! Слова все время взрываются во мне! Может, в лесу мне будет легче и это случится скорее!»

Скрипел грифель. Буквы ложились косо, но твердо, в движениях руки чувствовалось напряжение, с которым Григорий жил все это время. Когда он выпрямился, глаза его были так измучены, будто он только что перенес приступ боли. И Колыванов понял: Григорий прав, его нельзя отговаривать...

Он снова развернул карту, на которой была нанесена схема будущей железной дороги. Лундин с большим интересом смотрел на карту. Когда он увидел красную линию, нанесенную Колывановым, в глазах его заискрился смех. Он провел грифелем по двум дугам — первоначальному проекту линии — и написал только одно слово: «Барышев?»

Колыванов утвердительно кивнул. Губы Григория искривила презрительная гримаса. Нет, не мстительность обиженного человека была в ней, а нечто большее: недоверие! Колыванов с удивлением подумал, как его мысли совпали с мыслями Григория. Барышев всегда торопился. Он торопился к славе, к известности, к деньгам, к удовольствиям... И всегда стремился утвердиться на первом месте, пренебрегая опытом, трудами, усилиями других. Он искал самых легких решений, а во что это обойдется его сотрудникам, помощникам, обществу, государству, его не занимало. Именно это знание характера Барышева и было выражено в презрительной улыбке Григория.

Он медленно провел грифелем по красной линии. Дойдя до зеленого пятна, обозначавшего Колчимские болота, он взглянул на Колыванова и затем начертил: «Ты?»

Колыванов опять кивнул. Григорий ткнул грифелем в две цифры сметы и написал:

«Барышев не позволит! Для него такое решение опасно!»

— Посмотрим, — сказал Колыванов. — Мы тоже не дети, чтобы вечно на побегушках бегать. Он просто струсил, вот и пошел по легкой дорожке!

«Узнаю Колыванова!» — написал Григорий.

Но лицо его омрачилось, словно он постиг нечто такое, чего еще не знал Колыванов. Впрочем, Григорий тут же встряхнул головой, прогоняя какие-то докучливые воспоминания, и спросил:

«Что надо сделать?»

Колыванов снова указал на район болот.

— Тебе не приходилось охотиться в этих болотах? Они глубокие?

Лундин написал:

«Глубина 10 — 20 см. Окон и провалов не замечал. На болотах попадаются гранитные останцы и крупные валуны». Колыванов, задумавшись, глядел на карту.

— Если бы найти сброс, чтобы осушить болото! Подошва должна быть каменистой, это не торфяники, это район мерзлот, оттаявших в течение последних веков. Структура тут такая же, что и на Ниме... — сказал он и задумался.

Тогда Лундин протянул записку:

«Ты прав, — прочитал Колыванов, — на болоте валуны, а края — камень и мох на камне, крупный песок и гравий. Батя там пытался искать золото».

Колыванов ударил рукой по столу, крикнул;

— Ну, если это так, мы еще повоюем!

Григорий кивнул, потом снова написал несколько слов. Колыванов прочел:

«А я с просьбой. Отдай Орлика, он одного помета с моей Дамкой, а мне надо двух собак...»

Колыванов согласился бы отдать Лундину не только Орлика, но и свою душу, лишь бы приятель снова обрел спокойствие. Он открыл дверь и позвал собаку.

Орлик вошел в комнату, принюхался и вдруг замахал хвостом, подползая к Григорию на животе. Лундин обрадованно закивал Колыванову: «Помнит, помнит!» — говорил его взгляд. Он вынул из кармана длинный поводок и закрепил его на ремне, стягивавшем его охотничий лузан.

— Как же ты будешь охотиться? — спросил Колыванов. Глаза Григория помрачнели, но ненадолго. Привязав собаку, он написал:

«На крупного зверя рассчитывать не приходится, а белковать сумею. Да ты проводи меня, увидишь. Я Дамку уже натаскал, а Орлик поможет».

— Куда ты направишься? — спросил Колыванов. «Подготовлюсь к сезону, а потом хоть в Избу Марка. Она теперь пустует. Петрован Марков умер».

Он кивнул на дверь, намереваясь уходить. Колыванов запротестовал:

— Не торопись, Григорий! Сегодня у нас гостевой день! Чеботарев приехал!

На лице Лундина отразилось удивление, но радости Борис Петрович не уловил. А ведь когда-то Лундин и Чеботарев были настоящими друзьями!

Угрюмо усмехнувшись, Григорий приладился возле косяка, написал что-то на своей досочке, протянул Колыва нову.

«Горшок котлу не товарищ!» — прочитал Борис Петрович горькие и обидные для самого Лундина слова: Но Григорий,, видно, и сам понял, как тяжело Колыванову читать это, дописал еще:

«А тебя поздравляю! Василий дело знает!»

Он нетерпеливо открыл дверь, Колыванов понял: боится, что от Чеботарева придется выслушивать слова жалости. А всякая жалость обидна... Колыванов, накинув шинель, вышел следом.

Собака Лундина, смирно лежавшая у крыльца, взвизгнула, бросилась к хозяину, принялась ревниво обнюхивать Орлика. Лундин потрепал ее по голове, жестом приказал идти вперед. Колыванов удивленно следил, как собака повиновалась жестам безмолвного хозяина.

Сразу за городом начинался лес, горожане будто нарочно оставили его в неприкосновенности, чтобы приезжие могли оценить, как трудно строился новый город в парме. Лес этот жил по собственным законам. Омела обвивала стволы деревьев а пила из них соки. Столетние великаны превращались в трухлявые трупы, грозившие падением при первом порыве ветра. На вырубках вырастала молодая лиственная поросль, постепенно заглушаемая вновь поднимавшимися под ее защитой елями и пихтами. Березняк, осинник, ольшаник жались поближе к человеческому жилью, а из глубины леса на них наступали хвойные породы. С горки, у которой начинался лес, виднелись уже оголившиеся стволы листвениц, широкие кроны кедров. Пахло прелью, гниющей листвой.

Колыванов и Лундин, крупно шагая, углублялись в лес по шоссейной дороге, соединяющей город с алмазными приисками. Трасса эта, как и все новые дороги, шла по прямой, так что с горки виднелись далеко у самого горизонта, километрах в двадцати, увалы, перерезанные просекой.

Там просека становилась тонкой, как нитка, связывавшая небо и землю. Небо было «тучное», тяжелое, набрякшее сыростью, которая поднималась к нему от осенней земли, от многочисленных озер, болот, луговин, где вода просвечивала сквозь выбившуюся отаву, такую нежно-зеленую, что странно было представить ее замерзшей, занесенной снегом, а ведь снегопады могли начаться со дня на день.

Лундин искоса взглянул на Колыванова, улыбнулся ему с хитринкой и цокнул языком. Теперь этот звук заменял Григорию свист и слова, с какими он обращался к собаке раньше, и Дамка, поведя на него умными глазами, свернула в лес. Колыванов видел, как она пошла по кругу, превращающемуся постепенно в крутую спираль, как бы навиваемую на идущего охотника. Привязанный Орлик заскулил и подергал поводок, но Лундин спокойно шагал вперед, и Орлик подчинился новому хозяину.

Зверь по-прежнему владел этими лесами. В городке было не в диковину увидеть мечущихся по крышам и уличным деревьям белок, а утром, идя на работу, распознать лисьи и волчьи следы вдоль и поперек дороги. Охотники уходили иной раз на денек, чтобы побелковать, и приносили связку шкурок из пригородных лесов, не занимаясь дальним промыслом, не выезжая в охотничьи избушки. Колыванов знал, что Дамка скоро найдет белку, он пока не понимал главного: как Лундин, не слыша лая, разыщет собаку.

В это время Дамка подала голос. Судя по визгливому взлаиванию, она выследила белку, но белка оказалась пуганой и шла «грядою», то есть пыталась спастись от собаки стремительным побегом по вершинам деревьев. Орлик вдруг тоже залился звонким лаем, дрожа от нетерпения. Дамка, уже отбежавшая далеко в погоне за белкой, взвизгнула, вызывая хозяина. Потом затявкала с долгими перерывами. Это означало, что она выгнала белку из гущины на отдельное дерево, где зверек и остановился.

Лундин, внимательно следивший за Орликом, снова усмехнулся, чуть отпустил поводок, кивнул Поливанову и пошел за нетерпеливо рвущимся вперед Орликом скорым, но спокойным шагом, как ходят уверенные в себе и в своей добычливости охотники. Колыванов еле поспевал за Григорием, перепрыгивая залитые водой мочажины, увертываясь от колючих кустов шиповника, росшего по краю дорожной вырубки.

Когда он выбирался из урмана на голос Дамки, Лундин уже стоял поддеревом, сняв ружье и выискивая глазами белку. Раздался сухой выстрел, какой получается, когда белковщик заряжает патрон ослабленным зарядом пороха и двумя-тремя дробинками, чтобы не портить шкурки зверя. Тельце белки, сбивая хвою, упало на землю. Дамка кинулась к ней, придавила ее лапами. Но Лундин цыкнул, и Дамка виновато отпрянула.

Сунув белку в ягдташ, Лундин снова послал Дамку вперед и взглянул на Колыванова по-детски радостными глазами. Колыванов вдруг заметил, что взгляд его стал прозрачным и чистым, словно самый воздух леса изгнал из глаз беспокойство, томившее Лундина до первого выстрела, Григорий от всей души радовался своей удаче. Колыванов невольно обнял его, точно благословляя на длинный и трудный путь. Лундин погладил Колыванова по плечу, достал свою доску и начеркал:

«Проживу, не беспокойся. А отца я к тебе пошлю, пусть поможет, он должен был сегодня вернуться из района...»

Пожав руку Колыванову, Григорий взглянул на рвущуюся вперед собаку, дал ей немного побольше поводка и двинулся за ней. Далеко в лесу звонко заливалась Дамка, вызывая хозяина и Орлика, оповещая их, что она опять увидела серого зверька, что зверек сидит спокойно, что взять его можно без хлопот. Лай Дамки слышал Орлик, а по его поведению узнавал обо всем и охотник...

Конечно, Чеботарев крепко обиделся, узнав, что Гриша Лундин не захотел с ним повидаться.

Анастасия Егоровна, помолчав и поохав, не выдержала и выложила все, что приметила в госте и о чем наслышалась раньше. По ее словам, Григорий и оглох и онемел и чуть ли не ищет себе поводыря, зачем бы ему иначе сводить со двора собаку Колыванова?

— Но не ослеп же он вдобавок? — пошутил было Чеботарев, не очень поверивший рассказу Анастасии Егоровны. — Зачем ему собака-поводырь?

— Не знаю, не знаю, а собаку-то свел!

Но тут вернулся Борис Петрович. От его рассказа у Чеботарева сразу заныло сердце.

«Эх, Гриша, Гриша! Ты навечно останешься в памяти певуном, рассказчиком, весельчаком! Вот судьба!»

Невольно вспомнился старик Лундин. Как посуровел он, когда заговорил о беде сына...

Чеботарев пожалел, почему так неладно устроена наша жизнь? Ведь дружески же расположен к человеку, вместе не один пуд соли съели, бродя по разным кочевьям, куда приводит строителей их дело, а вот хоть изредка письмо написать, справиться о житье-бытье, на это никогда времени не хватает; расстались, будем надеяться, что еще встретимся... А сейчас и встретиться вроде неловко...

Впрочем, Василий, по свойственной ему деятельной натуре, грустил недолго. Не может быть, чтобы врачи не помогли Грише! Вон, говорят, новые сердца научились делать, собакам в каком-го институте новые головы пришивают, найдут средство и для Лундина!

А сейчас надо и о себе рассказать — ведь почти два года не видались! И о делах Бориса Петровича узнать поподробнее — не стал бы он вызов посылать, если бы нужды не было...

О себе Чеботарев рассказал в двух словах. Выяснилось, что оседлая жизнь Чеботарева получилась не такой уж вольготной, как он надеялся, когда просил Колыванова отпустить «по семейным обстоятельствам». Жена попалась, правда, славная, умница, но, как и полагается совхозному агроному, да еще на целине, по целым неделям дома не бывала. Самому Чеботареву должность выпала хлопотная — назначили его помощником директора совхоза. Но директор оказался человеком властным, все любил решать сам, а от Чеботарева требовалось только поддакивать да исполнять приказания. И Чеботарев заскучал по изысканиям, по строительной лихорадке, по смелому делу. Так что письмо Бориса Петровича пришло в самое время...

Деловой разговор, как и всегда получалось у Бориса Петровича, шел «на рысях». Во вновь строящемся шестнадцати-квартирном доме для Чеботарева забронирована комната. Пусть Василий завтра же телеграфирует жене: все в порядке, можно выезжать. Время для переезда самое подходящее: уборка хлебов в совхозе закончена, а здесь найдется дело хоть для агронома, хоть для астронома...

Немного позже Колыванов представил Чеботарева своему немногочисленному штату. Участок еще только создавался, и новому сослуживцу все обрадовались: какую-то часть работы можно взвалить на его плечи...

Потом Колыванов провел «планерку». Обычно на таком ежедневном совещании руководителей подводились итоги дня и строились планы на ближайшее будущее. Но на этой «планерке» никаких производственных вопросов не решалось, их еще не было, в основном выступали снабженцы.

Впрочем, и тут вспоминали Барышева. Начальник снабжения прочитал телеграмму: водным путем в Красногорск идет целый караван судов с техникой. Колыванову предписывалось приготовить квартиры и общежития для механизаторов. С первого ноября план порубочных, земляных и укладочных работ вступал в действие.

Да, Барышев торопился. Теперь это понимал и Чеботарев. До начала работ оставалось тридцать пять дней. А потом они увязнут в барышевской трассе, начнут валить лес, отсыпать земляное полотно, и все старания Бориса Петровича дать сокращенный вариант, который только что рассматривал Василий, полетят к черту.

Точно так же получилось и в тот раз, когда Чеботарев с Колывановым едва не угодили под суд. Тогда Барышев внушил себе и начальству, что вторые пути на подходе к реке Ергалак лучше проложить по новой трассе. Основания у нею были Очень веские: дорога загружена перевозками; проложена она по узкому ущелью, карниз которого недостаточен для вторых путей; расширять карниз взрывами нельзя, так как перевозки сорвутся... Их оказалось много, этих убедительных доказательств кажущейся правоты главного инженера строительства Барышева. А самым главным был срок.

Естественно, что Колыванова, рядового инженера одного из участков, никто не желал слушать. Барышев умел «продать» идею.

Вот тогда-то Чеботарев и ввязался в это дело. Партийное собрание участка одобрило предложение Колыванова. Протокол доставили в управление. Парторг строительства обещал разобраться в предложении, но сроки, предложенные Барышевым, были такими сжатыми, что Колыванов нарушил дисциплину и самовольно подготовил взрыв перевала на Ергалаке. Лундин тогда показал чудеса. Перевал взрывали направленными на выброс зарядами в короткие промежутки между проходами поездов. В три дня полотно для вторых путей было готово.

Прокладывали пути уже без Колыванова и Чеботарева. Того и другого отозвали в управление, и там они целыми днями то беседовали со следователями из прокуратуры, то писали объяснительные записки. Так или иначе, но нервы «самочинцам» потрепали достаточно. И вовсе уж странно, что Колыванов опять ввязывается в драку с таким опасным противником...

Но Чеботарев сразу понял, что Колыванов прав, когда увидел проведенную им красную линию на барышевской схеме Красногорской железнодорожной трассы. Ветка будет короче, прямее, все новые промышленные центры, возникающие в тайге, соединятся с промышленными районами страны, — значит, так тому и быть!

И когда Колыванов, отпустив своих помощников, прямо спросил Василия, тот, так же прямо, ответил:'

— Я с вами!

Колыванов усмехнулся, но печальной была эта усмешка! И Чеботарев опять — в который уже раз! — подумал, как странно устроена человеческая судьба! К чему бы, казалось, Колыванову драться с Барышевым? Так нет, все время они встречаются на узенькой дорожке!

Однако об этом он не сказал ни слова. Просто еще раз повторил, что бежать от драки не собирается, не по характеру ему это, а дело Борис Петрович предлагает правильное, разведку надо провести!

Борис Петрович тут же позвонил в Областное управление и попросил прислать на завтра самолет. Сначала они облетят район, по которому пройдет трасса. А уж потом Чеботарев должен решать, хватит ли у него настойчивости и смелости, чтобы воевать до конца.

Колыванов стал опять весел, говорлив. Дома они долго не ложились спать, вспоминая разные смешные происшествия из прошлой совместной работы, но Чеботарев видел: грызет все-таки инженера забота...

А утром пришел самолет.

Чеботарев стоял на крыльце, поеживаясь от утреннего заморозка, и наблюдал незнакомую для него жизнь лесного городка, когда услышал гудение. Заметив, что самолет пошел на посадку, Чеботарев побежал доложить об этом Борису Петровичу. Для него все стало на свое место, точно он никогда и не покидал должность помощника Колыванова.

Но как только «Антон», в который они сели, оторвался от желто-зеленого луга и, сделав разворот, пошел на север, у Чеботарева почему-то заныла душа.

Самолет перевалил через окружавшие город Красные горы.

Подхваченный токами воздуха, он переваливался с крыла на крыло. Чеботарев смотрел вниз, пытаясь представить себе будущую железную дорогу.

Но сколько он ни глядел, он не мог вообразить, что будет день, когда по этим серо-зеленым болотам, на которых возвышались гранитные и базальтовые скалы, по этим лесам, сменяющимся черными полосами буреломов, по этим горам, выветренным за миллионы лет их одинокого стояния, — по всей этой безрадостной и холодной земле пойдут паровозы. Да и какие могут быть станции, депо, поселки, заводы между двух стен черного леса, на болотах, от которых даже сюда, к самолету, доносится резкое дуновение холодного и затхлого воздуха?

Неужели он, строитель, поедет тут когда-нибудь в вагоне, а на станциях будут встречать первый поезд или вообще поезд толпы шумных ребятишек; молодки в кичках с двумя рогами впереди вынесут парное молоко, морошку, голубицу, чернику, пироги с черемухой...

И хотя Чеботарев уже ехал по такой же трассе, только по шоссейной, между такими же болотами, он все же не мог представить, что дорога продвинется и сюда и продвинется так скоро, как он сам и его товарищи смогут сделать это...

Он сидел безмолвно, с испугом глядя на расстилавшиеся внизу леса и болота, не в силах осмыслить и представить их покоренными, да еще при его непосредственном участии.

Колыванов дважды окликнул его, прежде чем Чеботарев понял, что вопрос относится к нему. Он прислушался. Лица начальника он не видел, но голос — вот странно! — голос был веселый, словно Колыванов не замечал того, что находилось внизу, не учитывал всех трудностей, с какими придется встретиться. Однако, подумав это, Чеботарев немедленно устыдился, уж не ему ли знать дотошную натуру инженера!

— Ты слышишь, Василий? — добивался Колыванов. — Уснул ты, что ли?

«Да, тут уснешь!» — хотел сказать Чеботарев, но ответил только одним словом:

— Слушаю!

— Смотри направо, — сказал Колыванов своим веселым голосом, — тут будет самая большая станция. Это Чувал. Весной начнут строить первую домну для переработки хромитовых руд. Французы в 1904 году тут разрабатывали руды, но дорогу провести не смогли, их заела конкуренция, и они взорвали свои домнушки. Видишь?

Чеботарев увидел широкую реку, прибрежные луга, отодвинувшийся от реки угрюмый лес, словно он нехотя дал когда-то приют пришельцам, размышляя про себя, что они пришли ненадолго. И действительно, пришельцы ушли. А лес снова начал придвигаться к реке. Кое-где еще видны были бурые пятна — вероятно, склады руды, так и не обработанной и уже разложившейся от времени.

Самолет снизился. Стали видны разрушенные доменные печи, которые можно было определить по оставшимся «козлам» — застывшему чугуну, весь поселок, принявший типично крестьянский вид: на обширных лугах паслись коровы. Жители этих северных мест не занимались полеводством, так как ранние морозы не давали вызреть злакам. «

Люди выбежали из домов, вглядываясь в самолет — еще очень редкое зрелище в этих местах. По реке молевым сплавом плыли бревна, загораживая в иных местах все русло.

Здесь шла быстрая и суетливая работа. Виднелись небольшие суда — баржи и шитики, их вели на буксирах маленькие катера.

Самолет сделал новый разворот, и вот поселок и темно-синяя шапка горы, по имени которой он назывался — Чувал, исчезли из виду, и опять потянулись леса...

Это были леса, где сами собой возникают пожары, где топор не в силах прорубить дорогу. Но и по этим лесам все-таки прошла дорога. Самолет летел вдоль нее, и Чеботарев видел одинокие, ползущие внизу грузовики.

Алмазный прииск появился так неожиданно, что Чеботарев попросил еще раз пролететь над ним. Прииск расположился в долине между голубыми меловыми горами. Два десятка домов, несколько бараков, белые столбы взрывов в горах, речка, замутненная до того, что казалась красной, — вот все, что увидел Чеботарев. Он сухо спросил:

— А стоит ли прокладывать сюда трассу? Тут работы на год — на два... Потом прииск обеднеет, и придется его бросать...

— А ты посмотри повнимательней, — остановил его Колыванов. — Видишь, дорога ушла влево от прииска? Там новый рудник, добывают медную руду. Тут, дружба, вся тайга на медистых песчаниках стоит. А еще левее, где речка исчезает в горах, шеелит обнаружен. Так что здесь скоро будет новый промышленный район...

Чеботарев промолчал. Колыванов сказал что-то летчику, потом снова вызвал Чеботарева:

— Сюда мы летели по той трассе, что запроектирована, а теперь полетим вдоль трассы по моему варианту. Смотри как следует... \

Самолет сделал круг и пошел прямо над горами.

Чеботарев со страхом рассматривал эти горы, прорезанные ущельями, и невольно оборачивался к реке, вдоль которой, казалось ему, в сто раз было легче провести трассу.

Колыванов упорно глядел вниз. Иногда он говорил что-то летчику, и тот послушно делал вираж над горами, почти касаясь их лесистых вершин, а затем снова вел самолет по прямой.

Миновав горы, самолет полетел над огромным безлесным болотом, среди которого торчали сушины и мелкие, похожие на кустарник деревца. Колыванов спросил довольным голосом:

— Ну как? Трасса сократится почти на сто километров. Вон, видишь, уже Чувал...

Действительно, они опять были над Чувалом. А потом самолет пошел над такой тесниной лесов, что Чеботареву стало жутко: если испортится мотор, места для посадки не найдешь, рухнешь прямо на столетние деревья.

— Здесь будут деревообделочные комбинаты. Самые ценные породы леса находятся в этом районе. Вон кордон Дикий, видишь?

Чеботарев увидел домики на берегу небольшой реки. Возле них толпились люди, приветственно размахивая шапками.

— Это лесотехническая экспедиция определяет план вырубки, — сказал Колыванов. — В будущем году начнется строительство первого комбината...

Через полчаса самолет пошел над населенными местами. Чеботарев вздохнул облегченно. Деревни и четырехугольники полей, раздвинувшие леса, радовали глаз.

Показался Красногорск. Даже этот город, который местные жители гордо именовали столицей края, был стиснут лесами. И Чеботарев опять подумал о том, что Колыванов всегда берет на себя самую трудную задачу, словно нет для него дел полегче.

Самолет приземлился. Чеботарев выпрыгнул из него вслед за Колывановым и, стоя на лугу, с удовольствием ощущал под ногами землю. Леса и болота, над которыми они только что летели, отошли куда-то далеко, и Чеботарев, не сознавая этого, отдыхал душой.

— Ну как? — оживленно спросил Колыванов.

— Да что говорить, Борис Петрович, — неохотно отозвался Чеботарев, — здесь будет потруднее, чем в Казахстане...

— Вот именно, вот именно, — с какой-то радостью подхватил Колыванов. — Именно потруднее! Но ведь эта дорога опять открывает новый мир! Понимаешь ты это?

— Да что тут не понять, — ответил Чеботарев.-- Именно открывает! Но можно было бы открыть новые миры и в более удобном месте, — он нехотя улыбнулся, чтобы Колыванов не принял слишком всерьез его слова.

Колыванов удивленно посмотрел на него, и Чеботарев торопливо добавил:

— Я это к тому, что вот, слышно, ведут вторые пути между Кировым и Воркутою, там тоже пустынно, но все-таки хоть через двадцать верст, да встречаются села... А откуда мы здесь людей наберем?

— Люди придут, — устало ответил Колыванов. Он замолчал, и так молча они дошли до дома.

После обеда Колыванов отдал несколько распоряжений Чеботареву и снова отправился на аэродром. На этот раз он летел в областной центр, на совещание. Прощаясь с Чеботаревым,

сказал:

— Разыщи Семена Лундина, подбери несколько пикетажистов, рабочих, десятника-вешилыцика, всего человек десять-пятнадцать. Когда я вернусь, пойдем на восстановление трассы.

— Скоро? — спросил Чеботарев.

— Я думаю, дня через два... Поторопись с людьми... Через несколько минут самолет ушел на запад. Чеботарев долго смотрел ему вслед и думал о том, какую трудную жизнь он избрал для себя.

Войдя в кабинет начальника строительства новой дороги, Колыванов понял, что заседание началось уже давно. Это можно было определить, по тяжелым клубам табачного дыма, по утомленным лицам присутствующих. Он прислушался. Речь шла о первом строительном участке, который связывал участок Колыванова с подъездными путями Камской дороги.

Колыванов на мгновение задержался на пороге, отыскивая свободное место, и тем невольно привлек общее внимание. Замкнутый, хмурый, он держался особенно прямо. Но, правду говоря, ему было тяжело входить сюда. Знакомые смотрели на. него с тем особым выражением жалости, с каким всегда встречают неудачливого, но душевного и хорошего человека.

Пройдя к свободному стулу, Колыванов сел и только тогда обрел некоторый покой, позволивший ему внимательно оглядеться и вслушаться в слова начальника первого участка.

Впрочем, он тут же забыл об этой речи, забыл даже, зачем он приехал сюда, так как сразу увидел свою бывшую жену. Екатерина сидела возле Барышева. Она уловила нервный, острый взгляд Колыванова, чуть-чуть отвернулась и начала что-то писать.

Колыванов побледнел и тяжело вздохнул, чувствуя, {как отливает кровь от щек. Ему так хотелось быть спокойным, но это ему никак не удавалось. Не тем ли объясняются все эти жалостливые взгляды товарищей по работе, что он никак не приучится владеть собой, когда видит Екатерину? А может, все-таки лучше было не приезжать сюда? Что привязывает его к Уралу? И тут же ответил себе, как ответил и в тот самый первый день, когда узнал о начале стройки: он не хочет оставить эту работу, потому что сам начинал ее много лет назад, годами добивался утверждения проектов. Он хотел, чтобы по незнаемым дебрям Нима, Колчима и Вышьюры прошли железнодорожные пути, чтобы мир его детства стал новым миром, чтобы его ребячьи мечты воплотились в жизнь, такую же явственную и обыденную, как трель кондукторского сигнала, как лязг стальных колес по колее, как возглас пассажира: «А вот и Красногорск, не выйти ли в буфет, товарищи?» — так он представлял это свершение, и он не мог уйти от него!

Он был как бы адвокатом этого края, опекуном его богатств и не хотел, чтобы они продолжали прозябать втуне. Он обязался когда-то перед собой, что, став хозяином своей жизни, вернется на родину и сделает все для ее приобщения к той богатой событиями и явлениями жизни, которая текла по стране.

Виноват ли он в том, что задуманное так давно свершается только теперь, когда и сам он уже не молод, да и жизнь его пошатнулась... Но пока он еще может сделать что-то, он должен это сделать!

Он сознавал, конечно, что не может быть равнодушным и спокойным. Но если он нашел в себе силы, чтобы приехать сюда, то несомненно совладеет и со своей слабостью, как называл он теперь то чувство, которое испытывал, думая о Екатерине.

Колыванов сел прямее, положил крупные руки на колени, сосредоточив на мгновение взгляд на узловатых сплетениях вен, и лишь затем поднял глаза на соседей. И опять взор его приковала Екатерина.

Она побледнела, но трудно было решить, оттого ли, что неожиданно увидела Колыванова, или просто от усталости. Правильное лицо ее с несколько мелкими чертами, на котором выделялись только яркие, немного припухлые губы да глаза, было по-прежнему красиво, как-будто для нее и не существовало тех горьких и болезненных перемен, которые так отразились на Колыванове. И он с неожиданной ненавистью подумал о том, как легко восприняла она все, что случилось. Даже эта встреча мало трогает ее, хотя появление здесь Колыванова было для нее такой же неожиданностью, как и для всех остальных, кроме начальника строительства.

Барышев, должно быть, считавший, что окончательно избавился не только от соперника, но и от яростного противника своего плана, повернул к нему на мгновение гордое, красивое лицо и опять отвернулся. Колыванов не мог не признать, что они очень подходящая пара — его бывшая жена и главный инженер строительства. Но от этого ему не стало легче. Появились даже какие-то мстительные мысли о том, как он высечет сегодня этого хлыща, как ударит по самому больному месту, по авторитету инженера. И хотя Колыванов тут же начал думать о правоте и справедливости своего дела, он не мог унять злорадного чувства, которое испытывал, думая о своей будущей речи.

Обсуждение трассы второго участка должно было начаться не раньше, чем через час. Можно еще раз пересмотреть свои аргументы и доказательства, чтобы они стали убийственнее для Барышева, можно подумать и о том, как будет отвечать Барышев, что скажет его заместитель — инженер Баженова, Екатерина Андреевна Баженова, бывшая жена инженера Колыванова. А она, конечно, немедленно ринется в бой, хотя это будет смешно для всех, кто знает историю их отношений...

И Колыванов стал разглядывать присутствующих на совещании, думая о том, в какое смешное положение поставит себя Екатерина, защищая нового мужа...

Да, Барышев всегда торопился. Он принадлежал к острозубым молодым людям с хорошим аппетитом и отличным желудком. Этот человек не стеснялся в средствах. Если требовалось, он прибегал к протекции отца, занимавшего высокий пост в министерстве. Но он и сам был смел и умен.

Он понимал, что бывает такое напряжение, когда любой человек способен на подвиг. Не беда, что сам он не был способен на подвиг, — он приказывал и другие эти подвиги совершали.

Была и еще одна «доктрина», которую исповедовал Барышев. Барышев «списывал» все убытки за счет «важности», «ударных темпов», «величия» того строительства, на котором в данный момент работал.

Так возникла легенда о «несгибаемой воле» молодого инженера, о его «оперативности». И верно, стройки под руководством Барышева шли быстро, без запинок. Только опытный инженер мог заметить порой, что удачи Барышева часто не соответствуют произведенным затратам. Но громкие рапорты создавали ему нужный авторитет, и Барышев снова появлялся уже на другой стройке, и опять ему сопутствовала слава самого смелого, удачливого, решительного инженера.

Пять лет назад женившись на Екатерине Баженовой, Колыванов расстался с удачливым своим начальником и, казалось, навсегда. Он был близок к исполнению своей мечты: изысканию Северо-Уральской железной дороги. На Ниме вовсю работали алмазные прииски, началась настоящая разведка меднорудных месторождений, открытых еще во время войны, готовились новые площадки для деревообделочных и бумажных комбинатов. На Чувале наконец-то появились исследователи и проектировщики: там возникала металлургическая промышленность. Колыванов поехал с женой на исследование новой трассы.

Можно было исподволь провести все изыскания, найти наивыгоднейшее направление трассы.

Через год изыскательский отряд Колыванова был переброшен в Казахстан, в подчинение Барышеву. Колыванов долго не мог понять, чему он обязан таким приказом, пока сам Барышев не проговорился, что протестовал против разведок на ?Северном Урале.

Однако настоящую причину переброски в Казахстан Колыванов выяснил куда позже!

Началось с того, что Катю оставили в Главном управлении и даже повысили в звании. Сам Колыванов получил назначение на отдаленный участок и появлялся в Главном управлении раз в месяц.

Сначала он только удивлялся, когда узнавал, что его заявки на рабочую силу или механизмы урезаны. Потом в приказах замелькала его фамилия. Все чужие грехи — плохое снабжение, отсутствие техники, даже неверная планировка строящейся линии — почему-то приписывались ему. Привыкший многое прощать, Колыванов не очень расстраивался из-за этих приказов. Но когда жена как-то назвала его неудачником, он насторожился.

Обычно трудно определить, как и почему складывается такое мнение. Сначала человека называют неудачником в шутку, потом с соболезнованием, а после, глядишь, уже никто не верит в него. Колыванов невольно задумался, кому нужно порочить его репутацию?

Они уже закончили прокладку первой линии путей. Многие получили награды. Только Колыванов оказался почему-то обойденным. Впрочем, он не очень огорчился. Важно было, что все лучшие работники его участка награды получили.

В это время и возникло нелепое дело о невыполнении приказа. Колыванов, проложивший вторые пути по собственному проекту, был отозван в управление.

Единственным человеком, который мог понять его, была Катя. Но Катя встала на сторону Барышева...

Колыванов сдал свой участок другому начальнику и решил вернуться на Урал. Он теперь не сомневался, что Барышев

оказывал на Катю тлетворное влияние и хотел увезти жену, забрать с собой и лучших работников: Лундина, Чеботарева.

...Доказать министру необходимость продолжения разведок нетрудно, а все остальное приложится... И пусть Барышев идет своим путем, Колыванов пойдет своим.

Первый удар ему нанес Чеботарев. Василий женился и решил зажить оседлой жизнью. Лундин поступил еще проще. Он показал направление на Алтай. Григорий всю жизнь искал подвига. Его радовал скальный профиль нового пути — значит, взрывных работ будет сколько угодно. Привлекала быстрота строительства: Барышев опять превзошел себя, назначил такой срок, что опытные инженеры пожимали плечами. И Колыванов грустно распростился с Лундиным.

Когда он заговорил с женой об отъезде в Москву и затем на Урал, Катя как-то странно посмотрела на него. Нет, она не отказывалась, она просто просила повременить или съездить сначала самому. Еще вопрос, как скоро утвердит министр его проект, а пока она поработает с Барышевым. Ей, молодому инженеру, полезна такая практика. Евгений Александрович собирается назначить ее заместителем по изысканиям. Изыскания продлятся не больше шести месяцев: «Ты знаешь, как Евгений Александрович сократил сроки строительства». Закончив свою работу, она немедленно приедет...

Он не мог скрыть обиду, но уехал спокойно.

Катя была права. В министерстве не очень торопились с утверждением его проекта. Пришлось временно направиться на строительство ветки на юге. Колыванов написал Кате, что ждет ее.

Ответ был уклончивым. Катя не возражала против его планов, но была еще занята. Письмо показалось Колыванову холодным, он затосковал.

Однако Катя продолжала писать, и он постепенно успокоился. А когда письма внезапно перестали приходить, он решил, что с женой произошло какое-то несчастье.

На официальный запрос в управление пришел такой же официальный ответ: «Екатерина Андреевна Баженова отправилась в составе отряда инженера Барышева на строительство Северо-Уральской железной дороги...»

Так замкнулся круг. Жена вернула себе девичью фамилию и ушла от него к Барышеву. Впереди еще развод, условные показания перед судом, но она уже счастлива. И хуже всего, что это счастье она испытывает именно там, куда он так стремился.

Что же толкнуло Барышева на Урал? Ведь он был одним из самых решительных противников строительства этой дороги, считая его несвоевременным. Неужели он узнал что-нибудь новое?

Приехав в Москву, Колыванов убедился, что был прав в своих предположениях. В связи с началом комплексной разработки уральских богатств Совет Министров поставил вопрос о немедленной прокладке новой трассы. Барышев не желал отставать от жизни...

В Москве Колыванов прежде всего отыскал вновь назначенного начальника строительства. Михаил Матвеевич Тулумбасов, старый строитель, принимал дела, что называется, на ходу. Управление уже работало, главный инженер строительства Барышев, по своему обыкновению, уже отправил все разведывательные отряды и даже приступил к отсыпке полотна на тех участках, где новая трасса совпадала с водными и шоссейными путями. Барышев всегда начинал одинаково: снимал пенки.

Приятно подписать рапорт о первых тысячах кубометров гравия, уложенных в полотно дороги, о первых километрах подготовленных просек, о первых тысячах метров уложенных рельсов. В это время строители обычно еще только «раскачиваются», а вот у Барышева уже выполняют план... А там, где выполняется и даже перевыполняется план, сыплются премии, похвальные слова, и никто уже не забудет, что сделал это именно Барышев. Допустим, что через полгода строители удалятся от населенных пунктов и дорог, пойдут медленнее, тогда Барышев уйдет куда-нибудь на другую стройку, а о нем еще долго будут говорить: «Вот при Барышеве было не то...»

И слава первоклассного строителя будет сопутствовать Барышеву всю его жизнь. Если, конечно, не случится что-нибудь такое, что остановит его. Остановил же как-то Колыванов его победное шестие при прокладке вторых путей в Казахстане...

Колыванов невольно призадумался, когда ознакомился с положением дела на стройке. Пути его и Барышева опять скрестились. К чему это приведет в конце концов?

Но теперь Барышев шагал своею легкой походкой по Уралу, по родным местам Колыванова. И если Колыванов не побоялся встать поперек его пути в Казахстане, то на Урале, где каждый километр будущей дороги обдуман им еще двадцать лет назад, он должен тщательно посмотреть, а правильно ли все делается на стройке? Вот какие мысли владели Колывановым, когда он ожидал приема у нового начальника строительства Северо-Уральской дороги.

Встречаться с Тулумбасовым ему не приходилось. Еще неизвестно, как его примет начальник. Очень может быть, что», даст тут же от ворот поворот. Известно, что каждый начальник любит начинать строительство со своим штабом: люди знакомы и известно, кто на что способен и как кто строит. Колыванов вошел к начальнику с некоторым волнением.

Тулумбасов, наголо обритый, сутулый, широкоплечий, будто навечно согнувшийся над столом, где были разложены карты, схемы, сводки, встретил Колыванова холодно. Фамилию он вроде бы и не расслышал, взгляд сразу отвел. Перелистал поданные документы, прочитал автобиографию и тогда поднял на Колыванова глаза. Они оказались серыми, острыми. Тулумбасов встал, и оказалось, что он очень высок. Плечи распрямились, на губах появилась улыбка. Загудел басом:

— Позвольте, позвольте, какой Колыванов? Тот?

Борис Петрович изумленно глядел на начальника, не понимая, что это за определение «Тот?». «Тот», которого гнать надо? Который на ноги наступает?

А Тулумбасов все глядел неотрывно, теперь лицо его было серьезным, хмурым.

— Отвечайте же, тот или не тот? — уже строго спросил начальник.

— Смотря по тому, какой «тот», — не выдержав, усмехнулся Колыванов.

— Ну, уральский? Который трассу разрабатывал?

— Тогда тот, — не пряча усмешки, ответил Борис Петрович.

— Но как же так? Я же только сегодня распорядился разыскать вас! Вы тут в министерстве и сидите?

— Нет. Приехал с Южного направления. Вызова не получал.

— Я так и думал. Никак вам нельзя в министерстве сидеть. Ну, очень рад! — Тут начальник, протянув руку, сжал пальцы Колыванова так, что они склеились, и сказал уже другим тоном: — Садитесь, будем разговаривать! Я все ваши докладные читал. Теперь рассказывайте!

— Что рассказывать? — спросил Колыванов, все никак не попадая в тон и темп разговора.

— Все, что вы думаете о новой дороге.

Так начался пристрастный допрос Колыванова, начисто изменивший его судьбу.

В кабинет заглядывали сотрудники, но Тулумбасов свирепо косил глазами, махал рукой, и люди немедленно исчезали. Разговор этот окончился только вечером. Тут Тулумбасов вспомнил, что не обедал, но собеседника не отпустил, увез с собой в гостиницу.

На следующий день Тулумбасов отправил Бориса Петровича на Урал. Должность была определена сразу: начальником второго участка, туда, где потруднее-Главный инженер строительства узнал об этом уже после того, как Колыванов приземлился в Красногорске. И вот сегодня они встретились...

Охваченный смутными воспоминаниями, Колыванов и не расслышал, как Тулумбасов сказал:

— Слово для внеочередного заявления имеет товарищ Колыванов...

Сосед тронул Колыванова за плечо.

Колыванов сразу почувствовал какое-то недовольство среди слушателей. Может быть, уже устали, может, Барышев успел предупредить подчиненных, какой вздорный и беспокойный человек вошел в коллектив. Только ровное внимание Тулумба-сова успокаивало. Бритая его голова, казалось, посверкивала в лучах лампы, лицо оставалось напряженно серьезным, точно он заранее знал, что Колыванов сообщит нечто важное. Недаром же он так быстро согласился на вылет Колыванова сюда, на совещание.

Он вдруг почувствовал огромное облегчение: его враждебное настроение к Барышеву, к Екатерине куда-то исчезло, словно медленно отодвинулось вдаль.

Произошло это в тот самый миг, как он встал, чтобы начать свою речь. В сущности это было правильно. Ведь он должен говорить о таких делах, которые значили куда больше, чем тоска, любовь, ревность.

Такие внезапные прозрения Колыванов испытывал и раньше. Все личное, горькое, неприятное вдруг как-то забывалось, становилось далеким, он не мог думать ни о чем другом, кроме того, что могло помочь делу.

Это не означало, что позже он не испытывал сожаления о том, что не бил противника его же оружием, если противник бывал подл или груб. Но, даже и сожалея, он все равно понимал, что отравленное оружие применять не будет. Это только в злых мыслях хорошо — видеть поверженного и растоптанного врага и наполнить в честь победы чашу, сделанную из его черепа. На самом же деле, подойдя к источнику, лучше взять воду в пригоршни.

— Я должен высказать несколько соображений о предложенном варианте трассы второго участка, — начал он ровным, немного глуховатым голосом, который однако же был слышен отчетливо.

Изыскатели, проводившие эту работу в очень сжатые сроки, проложили трассу вдоль берега реки. В результате она удлинилась больше, чем на сто километров. Выбрав свой вариант заранее, изыскатели, так сказать, подпали под его власть и не произвели никаких разведок по прямой. Проведенная ими аэрофотосъемка не может служить доказательством правильного выбора трассы, так как речь идет о таких районах Урала, которые вообще исследованы мало. А между тем показания аэрофотосъемки о том, что на прямой лежат Колчимские болота и горный хребет Нима, послужили главной причиной выбора надречного варианта трассы...

Он сознательно строил свою речь так, чтобы не задевать Барышева и Екатерину, которые, собственно говоря, несут главную ответственность за предложенный вариант. Это они поленились обследовать прямую, они испугались леса, болот и гор, они нагромоздили в своем варианте дамбы по берегу реки, туннели в тех местах, где река разрезала горы, обводы там, где начинались карстовые земли Ветлана. Они считали, что нашли самый простой вариант, ведь по реке можно доставить строительные материалы! А может быть, в глубине души Барышев до сих пор не верит, что Красногорская трасса на самом деле будет проложена, — написал же он когда-то статью, доказывая нерентабельность новой дороги... Колыванов давал им, Барышеву и Екатерине, возможность исправить прошлую ошибку, — пусть будет мир ради дела!

— К сожалению, на прямой действительно горы и болота, — равнодушно сказал Барышев.

— Но горы на прямой прорезаны ущельями, — возразил Колыванов. Болота, которые так испугали изыскателей, имеют характерную уральскую особенность — это согра, то есть заболоченное плато, воды которого можно сбросить при помощи самых примитивных осушительных работ, а подошва таких болот, как показывает практика геологических изысканий, чаще всего состоит из твердых скальных пород...

Колыванов все еще говорил спокойно, хотя равнодушное презрение Барышева было достаточно обидным. Тулумбасов внимательно смотрел на главного инженера.

Екатерина быстро передала Барышеву записку. Тот прочел ее и поднял глаза на Колыванова. Борис Петрович вдруг почувствовал себя бесконечно усталым, словно долго-долго убеждал всех в своей правоте и не добился ничего, кроме оскорбительного недоверия. Он кашлянул, чтобы замять неловкую паузу, и глухо сказал:

— Я просил бы разрешить мне произвести разведку прямой. Предложения представлены мной в письменном виде...

Он сел, пряча глаза, чтобы не видеть улыбок, какими, как ему казалось, обмениваются сейчас Екатерина и Барышев, а может быть, и все остальные. Эти остальные, должно быть, думают о нем: «Ай да синица, хотела море зажечь, ан и спичкой чиркнуть не умеет!» Он ждал, когда кто-нибудь, выскажется, чтобы уловить, как принято его предложение. Ведь здесь есть опытные железнодорожники, которым Барышев и его мнение не указ. Однако все молчали, и молчание это затягивалось. Наконец Тулумбасов сказал:

— Ну, что же, товарищи? Колыванов ждет вашего решения...

Барышев язвительно произнес:

— У товарища Колыванова странная привычка размахивать кулаками после драки! Я бы сказал, что в каждом его слове чувствуется неуважение к коллективу. Красногорский участок разведан тщательно, проверены все варианты, в том числе и тот, о котором говорит Колыванов. Его проверяла Баженова, а всем нам известно, что она отличный инженер. Так и кажется, что Колыванов просто в обиде на кого-то и ему хочется опорочить каждое наше начинание.

«Молчи! Молчи! — думал Колыванов. — Можешь говорить о чем угодно, но не вспоминай того, что следует забыть!» — твердил он себе, чувствуя, как от лица отливает кровь и озноб охватывает все тело.

Тулумбасов вдруг сказал:

— Евгений Александрович, к делу!

Все тем же немного ленивым голосом, как говорят избалованные всеобщим вниманием люди, Барышев продолжал:

— Я предложил бы Колыванову ограничиться тем, что ему положено по уставу, как начальнику участка, — восстановлением трассы, то есть проверкой ее по заданному направлению. Мы знаем, к чему ведет иной раз излишняя самоуверенность исполнителей... Строительство дороги будет задержано, расходы увеличатся, а отвечать в общей сложности придется вам, — он слегка наклонил голову в сторону Тулумбасова, — и мне, как главному инженеру...

Колыванов встал. Он был так взволнован, что не мог больше сдерживаться.

— А вы не помните, товарищ Барышев, что произошло на Казахстанской трассе? — гневно спросил он. — Такие же исполнители, как я, ваш покорный слуга, нашли, что трасса проведена с отклонениями от реально возможного направления, и сократили и сроки строительства и стоимость работ! И еще я хотел бы спросить вас, всегда ли вы расцениваете деловые предложения, как попытку оскорбить вас лично, или это относится только к данному случаю? Если это только данный случай, то я попрошу вас немедленно извиниться перед Екатериной Андреевной Баженовой, потому что мужчина...

— Борис! — шепотом сказала Баженова, приподнимаясь с места.

Колыванов медленно сел. Тулумбасов, словно ничего не заметив, спокойно обратился к Екатерине:

— Вы хотели что-то сказать, товарищ Баженова?

Он постучал карандашом по стакану. Екатерина взглянула , на него, провела рукой по лбу, тихо сказала:

— Да, да... Я хотела уточнить... Барышев напрасно ссылался на мою работу по прямой. Я этих разведок не вела, положившись на данные аэрофотосъемки.

Она замолчала, все взгляды были устремлены на нее, и она вдруг зябко повела плечами.

— Это все, что вы хотели сказать? — спросил Тулумбасов.

— Да... Все.. — И вдруг твердо добавила: — Я думаю, что надо разрешить Колыванову дополнительную разведку.

Эти слова прорвали молчание.

Все сразу заговорили, перебивая друг друга. Барышев поглядывал снисходительно и высокомерно, всеобщее возбуждение казалось ему смешным. Баженова резко встала и вышла, простучав каблуками по паркету, не обращая внимания на неодобрительные взгляды. Лицо ее было бледно, но спокойно.

Колыванов невольно пожалел ее. Трудно ей будет сегодня разговаривать с новым мужем. И неужели она никогда не думала о том, что в сущности Барышев, если не злой, то совершенно равнодушный, себялюбивый, ничтожный человек, которого только удача подняла на высокий пост? Как она могла стать женой Барышева?

Колыванов не слушал прений. Барышев несомненно будет мешать ему, но все равно разрешение на дополнительные изыскания дадут. И когда Тулумбасов сказал об этом, он не был даже рад. Он все еще думал, что надо бы поговорить с Екатериной, предостеречь ее.

Выходя из кабинета, он увидел секретаршу начальника, которая шепнула ему:

— Екатерина Андреевна просила вас зайти к ней... Она только что пошла домой...

— Я не знаю, где она живет, — хмуро сказал он.

— Как не знаете, она живет на своей старой квартире, — удивленно ответила секретарша.

— На старой? — он оттопырил нижнюю губу, что делало его похожим на ребенка. — Как на старой?

— Так, на старой...

Колыванов внезапно посуровел, словно вспомнив что-то, и тихо сказал:

— Передайте Екатерине Андреевне, что я вылетел в Красногорск. Завтра мне нужно идти с изыскательской партией. Извинитесь за меня. — Борис Петрович поклонился и быстро вышел. Секретарша растерянно смотрела вслед ему, часто-часто моргая длинными ресницами. Из кабинета стали выходить усталые люди и, окружив ее, о чем-то спрашивали.

— Ах, да подождите вы немного! — вскричала она и выбежала из комнаты, но Колыванова уже не было...

Колыванов медленно шел по улице городка, соразмеряя свои движения с той острой внутренней болью, что осталась, и наверно надолго, после встречи с Екатериной.

Он шел по улице, рассуждая о том, как изменится жизнь этого лесного города, когда они, именно они, строители, проведут сюда железную дорогу.

Его размеренные шаги были странно похожи на те, какими он ходил в госпитале, когда приходилось беречь незарубцевавшиеся раны. И он с горечью подумал: «Не так уж ошибаются люди, утверждая, что человек одинаково страдает и от душевной и от физической боли». Подумав об этом, Колыванов резко убыстрил движения, не замечая, как стало суше лицо, как сами собой сжались челюсти. Да и каждое движение на самом деле было болезненным для сердца.

Внезапно глаза его потеплели, улыбка тронула губы, он устремился вперед. Перед ним было знакомое здание конторы строительного участка, обычный стандартный двухэтажный дом, но взволновало Колыванова какое-то движение у конторы, шумные разговоры, веселые оклики, внезапно сменившие тишину, которую так не любят строители. Колыванов пошел быстрее, отвечая на приветствия и внимательно разглядывая оживленную толпу.

Впереди всех, держа за поводки низкорослых рогатых оленей, стояли остяки, внешне равнодушные ко всему. Но Колыванов видел, какого труда стоит им сдерживать возгласы удивления при виде разнообразных инструментов и странных ящиков, что громоздились перед домом на деревянном тротуаре. Кое-где в толпе виднелись охотники с заплечными мешками, в лузанах, надетых поверх ватников и коротких полушубков, с ружьями, собаками, жавшимися к ногам. И в этой разнообразной оживленной толпе носился Чеботарев.

Да, Колыванов поступил правильно, вызвав старого сослуживца. Он имел время проверить способность Чеботарева обрастать людьми, вовремя собрать их и передать им свою живость и упорство в выполнении предначертанных приказов. Он, конечно, еще слишком молод, чтобы самому уметь управлять людьми, направлять их усилия туда, где они наиболее необходимы, но он еще успеет вырасти и стать не только центром толпы, но и ее главным двигателем.

Чеботарев увидел прежде всего веселую улыбку Колыванова. Значит, у начальника все хорошо, напрасно он вчера так угрюмился. И быстро пошел к нему, раздвигая окружающих.

— Разрешите доложить, товарищ начальник! — закричал он своим звонким голосом, каким всегда докладывал результаты особо трудной работы. — Разрешите доложить, — повторил он, — лесорубов я собрал, в райкоме договорился о вызове оленных людей, — он щегольнул местным выражением, показывая, что теперь-то чувствует себя совсем привычно в новых условиях. — Вот они, прибыли, а кроме того, вас ждет Григорий Лундин... — на этом имени он невольно споткнулся, посмотрел на Колыванова светлыми глазами, в которых вдруг мелькнула тень, и добавил совсем тихо: — Вот беда спим, Борис Петрович, совсем его контузия придавила. Я было попытался его утешить, а он и рожок свой в карман спрятал...

То, что Чеботарев обратился по имени-отчеству, означало: он кончил официальный доклад и в своем начальнике снова видит просто друга. Колыванов потрепал Василия по плечу, тихо ответил:

— А ты на глазах у других не шибко жалей... Сам помнишь,, каково тебе было, когда в госпитале какие-нибудь шефы начнут вздыхать о твоих страданиях. Поди не раз к черту посылал?

— А и верно, посылал, — изумленно, но уже несколько веселее сказал Чеботарев.

— Ну вот, тут то же самое. Григорий еще, может быть, и поправится, а если даже и не поправится, так сожаления эти только душу растравляют. Ты уж, пожалуйста, не жалей, а говори с ним, как с добрым бойцом, который еще может чудес натворить.

— Так он и натворил! — с восторгом воскликнул Чеботарев. — Это же он охотников привел! Я его спрашиваю, зачем, а он только усмехается. Написал, что будет вас ждать...

Последние слова опять были сказаны в звонком тоне рапорта, что, мол, все обстоит очень хорошо, хотя мне и не известно, для чего вам, товарищ инженер, эти охотники, которые и по возрасту староваты, да и заняты своими делами больше, чем нашими.

Колыванов не ответил на эти невысказанные, а лишь интонацией выраженные сомнения, сразу прошел в контору. Помощница его, сидевшая за машинкой, немедленно встала, начальник снабжения быстро собрал бумаги, которые просматривал перед докладом. Видно было, что Колыванов утвердил высокую дисциплину, которая нужна и в малых и больших делах.

Чеботарев остался в приемной, ожидая, когда выйдет от Колыванова Григорий Лундин, с утра сидевший в кабинете, несмотря на протесты помощницы.

Когда Колыванов вошел в кабинет, Лундин сидел за его столом и писал. Он поднялся, поздоровался с Колывановым и снова присел, озабоченно что-то дописывая.

Инженер снял шинель и фуражку, погрел руки у жарко натопленной печи и прошел к столу. Григорий протянул ему три листка, исписанные крупным косым почерком. Колыванов прочитал:

«В северо-восточной части согры, где она примыкает к реке Колчим, находится Черный лог. Теперь он пересох, но, должно быть, раньше там был сток из болота. Мой старик говорит, что можно сделать сброс, потому что согра отделена от лога нет большой каменной гривкой. Не можешь ли ты дать мне подрывника и килограммов сорок взрывчатки? Со мной пойдут наши охотники, они помогут, если придется делать какие-нибудь земляные работы».

Тут же была нарисована примитивная карта согры, Черного лога и реки Колчим, как они представлялись Лундину по рассказам охотников. Колыванов снова подумал, что изыскатели были так увлечены поисками варианта трассы, который не вызывал бы никаких споров и волнений, что даже топографической съемки местности не сделали, и теперь ему приходилось верить Григорию на слово.

Лундин выжидательно смотрел на Колыванова, читавшего записку. Колыванов вздохнул и тихо сказал:

— Нет у меня подрывников, Григорий. Взрывчатка получена давно, а подрывников отозвали на первый участок.

Пока Лундин писал ответ, он подумал о том, как беззаботно отнеслись строители к будущим работам на трассе. И опять мысли сошлись на Барышеве. Барышев привык работать с налету, рывком, привык, что технические вопросы решают другие, ему важно только как можно эффектнее решить проектировку, легко и ловко обойти препятствия. О таких, как Барышев, и говорится в остяцкой поговорке: «Хвастался дым, что из чума уйдет, только забыл сказать, что он выползет!»

Григорий протянул новую записку:

«Сам попробую. Старая специальность...»

— Опасно, — сказал Колыванов.

Он побоялся намекнуть, что подрывнику, кроме глаз, нужны еще и уши, но Лундин понял сам. Он приписал:

«Увижу, а где не смогу, там старики помогут...»

Чеботарев все сидел в приемной, ревнуя приятеля к своему начальнику. В самом деле, кажется, Лундину даже его контузия не мешает быть полезным Колыванову. А он, Чеботарев, который когда-то был ближе всех Борису Петровичу, ничем не может отличиться! И когда Лундин вышел из кабинета, Василий сразу , понял, что он договорился о чем-то важном. Глаза Лундина сияли, в руках он бережно держал какую-то бумагу. Увидав начальника снабжения, Григорий подал ему бумагу, одновременно приставляя к уху свой рожок.

Начальник снабжения покачал головой, взглянул на сосредоточенное лицо Григория, на двери кабинета, еще раз на Лундина, вздохнул и направился к выходу. Василий увидел в окно, как оживились охотники, с утра ожидавшие Лундина торопливо подзывая собак и поудобнее устраивая свои мешки на плечах. Василий пригладил волосы и вошел в кабинет Колыванова.

— Борис Петрович, я собрал визирную партию, — быстро сказал он, словно старался показать, что, каковы бы ни были секреты между Колывановым и Лундиным, он, Чеботарев, тоже делает свое дело. — Может быть, разрешите мне идти с ней?

Колыванов отложил телеграмму, которую читал, когда вошел Чеботарев. И Василий увидел в его глазах недобрый огонек. Колыванов побарабанил пальцами по столу, отодвинул телеграмму подальше, спросил:

— Слушай, Василий, сколько времени нужно, чтобы пройти двести семьдесят километров по лесам и горам с визирной партией, да еще подсчитывая все кривые... При этом тебе надо провешить и закрепить ось, установить пикеты и плюсы...

— Как прикажете отвечать, Борис Петрович, в соответствии с техническими нормами министерства?

— Да...

— Местность здесь среднегористая и болотистая. В этом случае потребуется месяца три...

— Так вот, я только что получил телеграмму из управления. Нам предлагают за тридцать дней закончить трассировку... Ты представляешь, что это значит?

Чеботарев недоуменно посмотрел на Колыванова, полагая, что за этим кроется шутка или просто учебная задача, какие любил инженер задавать, чтобы люди не забывали свою профессию. Но Колыванов был хмур, бледен. Чеботарев осторожно ответил:

— Если по предложенной трассе идти, то за это время можно основные участки обследовать...

— Вот именно, по предложенной, — зло сказал Колыванов.

Он не сказал того, чего и не следовало знать Чеботареву. Телеграмма была подписана Барышевым, и означает она, что главный инженер настоял на своем, убедил Тулумбасова, отсюда и такие сжатые сроки...

Но Чеботарев мгновенно вспомнил перечеркнутую Колывановым схему трассы, жирную красную линию, которая легла на карте по прямой через горы и болота. Василию было ясно: Барышев старался помешать Колыванову в его работе, он оставался врагом, может, не таким опасным, каким показал себя в Казахстане, но столь же хитроумным. Нужно было помочь Колыванову, подсказать ему нечто такое, что вернет снова улыбку на его лицо. И Чеботарев выпрямился, вскинул голову:

— Разрешите сказать, Борис Петрович?

— Ну-ну, — ответил Колыванов, не поднимая глаз от развернутой на столе схемы.

— А если действовать не по нормам министерства, а, так сказать, по-военному? Можно ведь и в месяц уложиться?

Колыванов поднял глаза, и Василий с удовлетворением отметил, что в них снова заиграла усмешка.

— Да, если по-военному, — задумчиво протянул он. — Дело в том, что мы давно перешли на мирное положение, Василий. Начни мы по-военному действовать, начальство как раз и придерется...

— А мы ответим, что применили наш старый опыт, — лукаво сказал Чеботарев, понимая, что Колыванову понравилась эта мысль. — Мы легкую партию отправим вперед, а остальные пойдут следом. В конце концов какое кому дело, сколько дней рабочие станут пикеты ставить да углы вымерять, если мы налегке всю трассу пройдем и скажем — она будет здесь! Что вы на это ответите, Борис Петрович?

Напряженное выражение еще не сошло с лица Колыванова. Василий торопливо добавил:

— А если они нам такой жесткий срок дают, то надо сегодня же выходить, я так думаю, товарищ начальник.

Он опять обращался официально, так как неслужебный разговор о кознях против Колыванова и о том, как их отвести, был закончен. Колыванов встал из-за стола и хлопнул его дружески по плечу:

— Так пройдем за тридцать дней трассу?

— О чем говорить, Борис Петрович! В Карпатах мы, помню, за две недели обследовали больше полутораста километров, а там условия были потруднее... Вы разрешите мне идти с передовым отрядом? Возьму человека три, а остальные пусть по мере возможности поспешают за нами...'

— Делай. Только с головным отрядом пойдем оба.

— Да что вы, Борис Петрович!

— Ничего, Василий, придется идти обоим. Подготовь людей, завтра выступим. На первых участках, где трассы совпадают, задерживаться не станем, надо торопиться туда, где придется всю работу по разбивке делать заново. Предупреди людей, что работа будет срочная, без отдыха, без дневок. Ну, торопись, да пошли ко мне помощницу. Надо еще людей с линии вызвать для разговора.

Чеботарев покинул кабинет, оставив Колыванова в том состоянии, какое, он знал, предвещало быстрые дела и короткие разговоры. И действительно, помощница немедленно выбежала из кабинета и начала звонить по линии, вызывая молодого инженера Иванцова, затем начальника снабжения, потом главного инженера участка и заместителя Колыщнова. Все эти люди находились в разных местах, и сейчас к одним бежали посыльные, других вызывали по телефону. Колыванов действовал по-военному, и Чеботарев все время слышал его. ставший очень звонким голос.

У Чеботарева, впрочем, было достаточно и своих дел: определить количество рабочих, указать их обязанности. Рабочие же не удовлетворялись его короткими приказами, а все хотели еще что-то уточнить, узнать поподробнее. Его выручил Иванцов, молодой инженер, который, переговорив с Колывановым, сам занялся рабочими.

А еще через полчаса пришел старик Лундин и принялся помогать Чеботареву. К вечеру все было подготовлено. Можно было еще выспаться в домашней обстановке в последний раз перед нелегким, долгим походом.

Последняя «планерка», которую проводил Колыванов, Чеботареву не понравилась. Чувствовалось какое-то непонятно грустное настроение людей, будто они собрались на поминки.

Чеботарев попытался разогнать это тоскливое настроение насмешливой шуткой: «Никто ведь не умер! Они с Колывановым еще многих переживут!» Но ни один из сотрудников не отозвался.

Словом, все происходило так, как когда-то в Казахстане. Да и человек, виновный в таком невеселом прощании, оказался тем же Барышевым.

Но звучала тут и новая нотка. В той казахстанской истории все были на стороне Колыванова, негодовали, удивлялись приказу главного инженера. Теперь же, казалось, никто, кроме, пожалуй, молодого инженера Иванцова и, конечно, Чеботарева, не верил, что затея Колыванова удастся.

Чеботарев понял: слухи о распре Колыванова с главным инженером проникли по каким-то каналам в управление участка. И люди не верили, что начальник участка удержится на своем посту. Его распоряжения внимательно выслушивали, усиленно соглашались со всем, что он говорил, но было видно, что присутствующие ожидали крупных перемен, и некоторые, возможно, уже думали о новых назначениях. Заместитель Колыванова прямо сказал:

— А если до восстановления трассы придет приказ начинать работы, как тогда, Борис Петрович? '

— Мы и без особого приказа должны начинать, как только поступит техника, — недовольно ответил Колыванов. — Но первые двадцать километров обе трассы совпадают. С них и начнете. Только не распыляйте технику, не соглашайтесь вести трассу с обоих концов. Все равно людей пока* нет, а через месяц мы обязаны вернуться...

Заместитель лишь крякнул, глядя на приколотую к стене схему участка. Чеботарев понял: не верит, что группа Колыванова выберется из болот за месяц. Спасибо, что хоть не стал возражать.

Но на «планерку» пришли и сторонники Колыванова. Словно бы случайно заехал секретарь райкома Саламатов и привез с собой председателя исполкома. И «планерка» сразу пошла спокойнее. Все знали, что Саламатов горой за Колыванова. По колывановскому проекту дорога должна была связать все предприятия, возникающие в тайге. Даже будущие станции назывались по проекту: «Алмазная», «Медный», «Дикая», «Чувал», «Железногорск». Барышев хотел оставить в стороне от дороги и Медную и рудники Чувала.

Чеботарев был в самом свирепом настроении. Его поражало и огорчало видимое благодушие Колыванова. Неужели начальник не видит, что на него все смотрят, как на жертву? После окончания «планерки» Чеботарев даже не стал дожидаться Бориса Петровича и ушел один, услышав, как Колыванов о чем-то разговаривает с Саламатовым да еще посмеивается. Нашел время шутки шутить!

А Колыванов, видно, заговорился с секретарем райкома. То ли к нему домой заходил, то ли в райкоме засиделся, только вернулся очень поздно. Пришел веселый, что-то пытался напевать, хоть ни слуха, ни голоса у него не было. Чеботарев сердито захрапел в своей комнате, чтобы выразить свое неодобрение. Но уж после этого притвориться проснувшимся и спросить, что такое веселое посулил Борису Петровичу Саламатов, стало неудобно.

Утром же было не до разговоров. Наскоро позавтракав, Чеботарев отправился снаряжать отряд. Колыванов зашел на минутку в контору и опять застрял там, будто муха на липкой бумаге, столько оказалось дел в последнюю минуту. Выступление отряда задерживалось, как ни стремился Чеботарев организовать все по-военному.

Получилось, что отряд покидал город отдельными группами. Сначала ушел оленный обоз с инструментами, продуктами, оборудованием. Следом за ним двинулись Колыванов и старик Лундин, чтобы обогнать погонщиков оленей на повороте, где начиналась прямая. А Чеботарев все еще улаживал какие-то недоразумения с лесорубами, с кладовщиками, с начальником снабжения. На пожарной каланче уже пробило двенадцать, а Чеботарев, взволнованный, потный, злой, продолжал подписывать расписки и накладные.

Он первым увидел самолет, который шел на посадку. Прервав спор с начальником снабжения, он долго пытался сообразить, кто же это может прилететь. И, наконец, решив; что ждать чего-либо, кроме новых неприятностей, нечего, быстро вышел на улицу.

Улица была пуста. К приземлившемуся самолету со всех ног бежали ребятишки. Чеботарев решительно повернул в парму и зашагал упругой злой походкой. Он не смотрел под ноги: злому, как и пьяному, земля расстилается ковром. Начальник снабжения, что-то крича, побежал за ним вслед, но Чеботарев только повернулся вполоборота:

— Делай как я сказал! — И снова зашагал той же легкой стремительной походкой. Если самолет привез какую-нибудь неприятную для Колыванова весть, пусть она сама и догоняет начальника. Не хочет Чеботарев передавать ее...

На окраине города он обогнал лесорубов. Они шли медленно, развалистой походкой, какой ходят привыкшие беречь свои силы для тяжкого труда люди.

Лесорубы беззлобно посмеялись над ним, что шибко бежит, будто в лесу ждет теща с пирогами, но Чеботарев не ответил на шутку.

Через час он обогнал оленных людей, расположившихся отдохнуть на ягельнике возле горы. Их передвижение зависело от того, где находятся пастбища, а ягельники в этих лесистых местах были разбросаны редко, нужно было запоминать их все и заранее обдумывать маршрут переходов. Чеботарев мельком оглядел стоянку, костры, которые горели бездымно, — комары и гнус уже спрятались под кору деревьев и не тревожили людей, наступила настоящая пора для долгих переходов и кочевок, — и торопливо прошел мимо. Наконец Чеботарев нагнал и Иванцова, уже получившего последние указания. Он вместе с вешилыциком находился там, где Колыванов свернул с трассы, оставив первый сигнальный знак.

Все их действия были заранее обусловлены. Впереди, начерно выбирая трассу, пойдут Колыванов, Лундин и Чеботарев. Труднее всех будет, конечно, Чеботареву, потому что ему придется тащить на плечах, кроме мешка с продуктами, еще и теодолит. Но Чеботарев был не очень огорчен этим. Кто-нибудь же должен нести его!

Остановившись возле Иванцова, чтобы забрать у него теодолит и покурить на прощание, Чеботарев увеличил свой и без того порядочный груз еще и плащ-палаткой, которую без стеснения забрал у инженера. Да и то сказать, Иванцов может еще суток двое возвращаться на ночлег в город, а они уже оторвались от жилья, и впереди долгий и небезопасный путь...

Переложив вещи поудобнее, чтобы теодолит не мешал, подвязав сверху палатку, Чеботарев кивнул молодому инженеру и зашагал вперед, руководствуясь свежими пролысинами, оставленными на деревьях Лундиным. Теперь он находился в настоящем лесу, можно было подумать обо всем, как всегда думается в одиночестве. И Чеботарев невольно замедлил шаги, ощутив непривычное для него величие леса. Казалось, что все заботы и дела отодвинулись куда-то в вечность, стали мелкими, незначительными по сравнению с этой тихой жизнью леса, который стоял здесь тысячелетия, не меняя своего облика, тогда как самая деятельная человеческая жизнь измеряется каким-нибудь полувеком.

Чеботарев смотрел на огромные деревья, похожие на колонны, подпирающие небеса. Почва была глубоко погребена под толстым слоем умершей и опавшей хвои. Только в тех редких местах, где прошелся топор дровосека, виднелась листва, теперь уже пожелтевшая, но все-таки напоминавшая Чеботареву родные лиственные леса. Здесь же возвышались странные оголенные стволы, только на самой вершине были ветви, уже лишенные игл.

И Чеботарев понял, что идет по лиственичному лесу, в котором сам воздух был пропитан запахом смолы и эфира. Лес не поглощал звуков, а, наоборот, усиливал их до такой степени, что иногда трудно было понять, шумит ли ветер в дупле дерева, шаги ли это большого зверя, голоса ли каких-то странных птиц или животных...

Вот показались ели, с которых свисали чуть не до земли зеленые волосища, и деревья эти были похожи на крестьян-бородачей. Ветер развевал длинные бороды.

А вот черные гордые головы кедров. Эти деревья Чеботарев сразу узнал. Они росли и в городе, их не вырубали ради орехов и красоты.

Еще дальше, возле затесанной лесины вдруг выглянула красная рябина, неизвестно как попавшая в этот черный лес.

Вдруг он услышал чей-то крик, но никак не мог разобрать, чей это голос — мужчины или женщины. Лес изменял звуки, и временами казалось, что это вовсе и не человеческий голос, а просто какая-то лесная птица-пересмешник дразнит одинокого путника. Но вот раздалось уже совсем близко:

— ...таре-ев!

Сомнений не было, его окликала какая-то женщина. Чеботарев остановился, прислушиваясь. Снова и еще ближе звонкий женский голос крикнул:

— Товарищ Чеботарев!

Он отозвался и сразу увидел женщину. Она шла по его следам, с той же настороженностью вглядываясь в метины на деревьях, в лесные сумерки. И по тому, как быстро она шла, почти бежала, по тому, как озиралась кругом, Чеботарев понял: эта женщина тоже не знает леса и боится его.

— Я здесь, — сказал он, соображая меж тем, что женщина, хотя и одета в ватный мужской костюм, скорее всего инженер. А так как в городе женщин-инженеров не было, то он понял, именно она и прилетела на самолете.

— Вам, собственно, кого надо? — спросил он, словно имел возможность немедленно представить ей любого человека.

— Я прилетела на изыскания трассы, — взволнованно, все еще задыхаясь от быстрой ходьбы, сказала женщина. — Я инженер Баженова Екатерина Андреевна. — Она протянула ему руку. — А вы и есть товарищ Чеботарев?

— Так точно. — Он вгляделся в ее продолговатое, порозовевшее лицо, на котором все черты были выражены так нерешительно, словно природа боялась грубым прикосновением испортить эту хрупкую красоту. Женщина была несомненно красива, несмотря на несколько мелкие черты лица. Выделялись только большие глаза, такие яркие, что они освещали и украшали все лицо.

— Где же начальник? — спросила Екатерина Андреевна.

— Он прошел вперед, — охотно объяснил Чеботарев. — Слишком мало времени дали нам на разведку, — добавил он, надеясь, что женщина-инженер привезла какие-нибудь новые указания. — Пришлось разбиться на две группы. Начальник пошел вперед, а Иванцов будет уточнять пикеты. Вы его обогнали?

— Да, — ответила Екатерина Андреевна.

— Может быть, есть какие-нибудь изменения? — осторожно спросил он.

— Нет, — кратко ответила она. — Мы сегодня догоним начальника?

— Конечно...

Они шли молча, прислушиваясь, как хрустит под ногами осенняя, уже промерзшая трава, вышли из бора и пересекли широкую полосу бурелома, где было много травы, которая стояла почти в рост человека, затрудняя движение. Длинноостый пырей, трубки дудочника, кусты багульника, вереска и еще каких-то колючих растений хлестали по лицу, осыпая своими семенами. Далеко впереди послышался стук топора — Лундин затесывал очередную мету.

Екатерина Андреевна с каким-то испугом прислушалась и несколько отстала от Чеботарева. Василий оглянулся, весело кивнув головой:

— Слышите?

— Да... Догоните их, Василий. Вас ведь зовут Василий, правда? Скажите, что я прилетела из управления. Я так устала, пока бежала за вами, что идти трудно. Я пойду потише...

Он увидел, что она и в самом деле побледнела. Должно быть, ей было трудно идти в этом тяжелом костюме, в сапогах. Странная женщина, могла бы, собственно, остаться у Иванцова и догнать отряд утром, на лошади, когда повезут им продукты, как он условился с молодым инженером. Но он ничего не сказал Баженовой, кивнул ей и торопливо пошел вперед. День подходил к вечеру, можно готовить привал...

Скоро он увидел начальника. Колыванов выходил из зарослей можжевельника, тщательно оберегая инструменты и часы.

Впереди был большой лог, для обхода которого Колыванов искал дополнительную кривую. Василий окликнул его, но Борис Петрович не услышал. Он стоял с топором в руках, в ватном костюме, поверх которого надет охотничий лузан. Он теперь был больше похож на лесоруба, нежели на начальника строительства. Подошла Баженова. Она казалась сейчас более спокойной, шла неторопливо, смотрела на начальника так, словно приехала для ревизии и заранее знала, что здесь не все в порядке.

— Вы зачем здесь? — глухим голосом, который, по наблюдениям Чеботарева, соответствовал самому сильному гневу, спросил

Колыванов.

— На разведку трассы, — небрежно ответила женщина. Чеботарев невольно подумал, что он — хотел этого или нет — виноват в том, что женщина, появление которой почему-то неприятно Колыванову, оказалась здесь.

Он не слышал дальнейшего разговора между Баженовой и Колывановым. Он быстро пошел к логу, где увидел огонь, разведенный стариком Лундиным. Охотник сноровисто и быстро рубил запас хвороста на ночь. Над костерком закипал чайник, а на поваленном буреломом дереве, чуть тронутом гнилью, лежали куропатки, уже белевшие обильным подпушком. Птица была крупной, жирной, видно подготовилась к зиме. Лундин повернул к Чеботареву свое бородатое с узенькими глазками лицо и сказал:

— Ну-ну, не туманься, сынок, ужин пора готовить. Очисти птицу. Я думаю, на троих хватит?

— Считай на четверых, — угрюмо сказал Чеботарев. Он никак не мог простить себе, что привел женщину, разозлившую Бориса Петровича. Наверное, она из тех, кто в управлении протестовал против его предложения. Значит, и здесь она будет мешать так хорошо продуманной операции. И он еще более хмуро пояснил охотнику: — Прилетела тут пигалица из управления, инженер Баженова!

— Екатерина Андреевна? Где она? — спросил охотник,

выпрямляясь.

— С Борисом Петровичем разговаривает, — неохотно ответил Чеботарев. — Но я думаю, он ее быстро направит туда, откуда она прилетела, — добавил он, вспомнив, что у Колыванова был довольно решительный тон.

— Ну, это дело не наше, — спокойно заметил Лундин, разрубая поданных Чеботаревым птиц на части, как бы подчеркивая, что он готов накормить каждого гостя. Чеботарев вздохнул, ему теперь было жалко для гостьи даже огня, не только птицы. Лундин заметил этот вздох и добродушно сказал:

— А ты не жадничай. Птица — пища легкая. У меня в сумке есть кусок сальца, хватит не на одну заправку.

Он бросил дичину в котел, поднялся с колен, аккуратно отряхнул песок и хвою, приставшие к штанам, снял шапку и с достоинством сказал:

— Мир дорогой, Екатерина Андреевна! Пожалуйте к огню, у огня и думы светлее...

Чеботарев потер глаза от едкого дыма и оглянулся, теперь уже враждебно настроенный к гостье. Но Баженова спокойно улыбнулась ему и охотнику. Колыванов стоял рядом, тихий и мирный, и даже Чеботареву было трудно понять, о чем думает сейчас начальник.

— Ну как, Семен, ужин готов? — спросил Колыванов. — Теперь придется готовить на четверых, — он словно нарочно повторил слова Чеботарева. — Екатерина Андреевна будет вести с нами разведку трассы. С Чеботаревым вы, кажется, знакомы, Екатерина Андреевна? Ну и отлично.

— Что ж, в лесу чем люднее, тем от волков безопасней, — засмеялся веселым хрипловатым смешком Лундин. — Дорога только трудная. Зато в большой дороге и мысли большие! — с ударением сказал он. — Садитесь поближе, товарищ Баженова, пар, говорят, костей не ломит...

Колыванов сам подвинул охапку пихтовых ветвей к огню, Лундин пошевелил костерок, чтобы он разгорелся сильнее. Теперь и Чеботарев не мог больше быть недоброжелательным и подал Баженовой чашку и ложку, положил поближе к ней нарезанный хлеб и налил первой жирного супа.

Екатерина Андреевна и не представляла, как поступит, когда увидит Колыванова.

То ей хотелось пройти с аэродрома прямо к нему домой, выплакаться на груди его матери — она добрая, все поймет! — и дождаться, когда Борис вернется... Ведь дома-то и стены помогают! — он так часто повторял это уральское присловье.

Но такая встреча была бы похожа на просьбу о прощении, а ее гордая душа не вынесла бы унижения.

Потом она начинала думать, что лучше пройти прямо в контору, спокойно предъявить Колыванову свое командировочное удостоверение и посмотреть, как сложатся их дальнейшие отношения. Если он пригласит ее домой, что ж, тогда мир! А заключение мира всегда приводит к обоюдному прощению. Если же он будет холоден, как на совещании у Тулумбасова, тогда она станет работать рядом с ним, и, может быть, он со временем поймет, как страстно ждет она прощения.

Но при воспоминании о том, как неестественно гордо держался Колыванов на заседании, как он не пожелал ответить на ее зов, — кровь бросилась в лицо, ей становилось жарко и тревожно, и она вдруг начинала думать о том, что поступила неправильно: не надо было ехать к нему...

А самолет гудел и гудел, уши заложило, потом это ощущение вязкости прошло, но началась качка, и ей становилось все хуже. Наконец летчик повернулся к ней, сказал: «Красногорск!» — и ткнул пальцем вниз. Они и в самом деле летели над городом, но выглянув в плексигласовое окно кабины, Екатерина Андреевна увидела еще нечто такое, чего не заметил летчик. По таежной дороге на восток шли люди. Он шли отдельными группами, и расстояние между этими отрядиками было большое — значит, вышли в разное время. И она поняла: Колыванов уже получил ту телеграмму, против которой она так протестовала, и бросилась сюда, когда ее не послушали.

Она знала характер Колыванова. Конечно, он не стал спорить, хотя надо было спорить во что бы то ни стало! Он просто отправил разведывательный отряд, и сейчас этот отряд вышел из города. Колыванов просил три месяца на разведку, ему дали месяц. Ну, что же, он сделает из каждого дня три, хотя и понимает, как несправедливо взваливают на его плечи эту ненужную тяжесть.

Не думала она только, что Колыванов сам уйдет в головной группе.

Когда заместитель Колыванова с плохо скрытым торжеством сказал, что уже принял на себя управление участком, Екатерина Андреевна не поверила. Однако со двора уходили последние подводы, кладовщик запирал окованные железом двери сарая, в конторе постепенно устанавливалась тишина, и Екатерина Андреевна невольно заторопилась, будто Колыванов мог вот так, сразу, исчезнуть, затеряться в лесах. Она даже не подумала о том, что первые дни отряд будет близко от города, может, даже будет возвращаться ночевать. Она хотела одного: догнать Колыванова как можно скорее. Выпросив у кладовщика рюкзак, торопливо переложила в него вещи из чемодана, бросила рюкзак на последнюю подводу и пошла. И как правильно она все сделала! Лесорубы, которых она перегнала, сказали, что начальник с Лундиным и Чеботаревым двинулись налегке передовым отрядом и сегодня намереваются добраться до Соснового бора. А Екатерина Андреевна знала: Сосновый бор в пятнадцати километрах...

Ее тут же успокоили, сказали, что Чеботарев только что прошел, что впереди еще пикетажисты Иванцова, словом, не заблудится! И она опять зашагала вперед, торопясь на это странное свидание.

Иванцов хотел было уступить ей коня. Она заколебалась: давно не делала больших пеших переходов. Но тут же пришла мысль: если приедет на лошади, получится, что будет на особом положении.

Она со вздохом отказалась от лошади и пошла дальше.

Чеботарев был где-то недалеко. Иванцов сказал, что он только что прощался с ним. Ноги постепенно привыкли к сапогам, идти было довольно легко — трассировочные метины виднелись одна за другой, как белые заплатки на серой коре деревьев. Срубленный мимоходом куст, небольшая сосенка или березка, которые еще встречались недалеко от жилья, белея среди елей, как девушка среди старцев, — все делало дорогу нестрашной. И дышать стало легче, свободнее, чем в кабинете Барышева, где была их последняя встреча, или у Тулумба-сова, когда она заявила о своем желании пойти на прокладку трассы. Там она задыхалась, кровь била толчками в сердце, и все вокруг казались врагами, даже Тулумбасов, который на самом деле хорошо понял ее! Впрочем, это выяснилось уже в последнюю минуту...

Она шла и вспоминала все, что случилось с нею с того мгновения, когда на совещании появился Колыванов. Впрочем, нет, воспоминания шли значительно дальше, едва ли не к тому времени, когда она впервые увидела его, а может быть, и к еще более отдаленному периоду, к тем временам, когда она только мечтала о человеке, которого полюбит.

Как это странно: мечтала, полюбила и... ушла...

А может, это случается чаще, чем люди думают? Ведь не о всем женщина говорит, иногда она и уходит и возвращается тайно...

Колыванов привлек ее своей мечтательностью. Было как-то странно видеть немолодого уже инженера, который умел говорить о будущем так, словно только недавно вернулся оттуда, — в командировке, что ли, побывал? Правда, о чем бы Колыванов ни рассказывал, происходило на Урале и даже не на самом Урале, а только на Северном. Позже Екатерина поняла, что мечтания эти не так уж далеки от детских придумок, и вообще научилась различать детские черты в характере мужа. Но сначала...

Сначала была та полная слитность с любимым, то единство дум, чувств и ощущений, которое, вероятно, и называется счастьем. Зачем бы иначе ей тосковать по Колыванову теперь, когда они стали уже чужими друг другу. Воспоминания — вот что тяготит ее душу. Как это написал поэт?

Но не может злое расставанье Удержать меня на расстоянье! Я к тебе не вхож и письма тоже, Но зато воспоминанья вхожи!

Ты нечаянно припомнишь руки, Сжатые в невыразимой муке, Губы, искривленные, как болью, Горькой, неудавшейся любовью.

И знакомый голос вдруг услыша, Ты заговоришь как можно тише И в толпе похожего завидев, Встрепенешься, спутника обидев...

А потом все чаще и чаще стало казаться, что правы те, кто говорит о Колыванове: «Ну, этот пороха не выдумает!» И становилось все обиднее, что муж ее — человек незначительный, неудачливый. То, что казалось достоинством, например мечтательность, умение проникать взглядом в будущее, постепенно превращалось в ее глазах в недостатки: ведь мало мечтать, надо еще уметь претворять свои мечты в действительность! Барышев, скажем, никогда не говорил о своих мечтах, но брался и делал!

А эти вечные разлуки, разъезды, пустая комната, одинокие вечера. Неужели мужчины не понимают, как тоскливо одной, как хочется хоть немного уюта, внимания? Да и настоящего обожествления наконец, ведь она отдала себя! Разве этого мало?

Колыванов утешал: мужчина с древних времен — охотник, исследователь, воин, покоритель мира; женщина — хранительница домашнего очага.

Как бы не так! Она такой же инженер, как и он. А ей еще приходится постоянно защищать свое и его счастье. Одни сослуживцы упрекают Колыванова в тугодумстве, другие — в неудачливости, третьи — чуть ли не в безделье. И на каждое обвинение она должна найти защиту...

А эти взгляды посторонних мужчин! Кто она? Ни мать, ни невеста. Просто хранительница очага. Но хранительницей можно сделать любую старушонку, пусть стирает пыль с вещей, благо их так мало у кочевников-строителей, да готовит пищу, благо ее и есть-то некому, раз хозяин очага в постоянных командировках. А ее зовут то на вечеринку, то в кино, то на танцы, и каждый мужчина, который бросает на нее взгляд, как бы говорит: «И что вы нашли в Колыванове!»

Может, она бы и выдержала эти взгляды, если бы не Барышев...

Он ухаживал за нею еще в институте. Блестящий доцент, из хорошей семьи, — как частенько говорили ее подруги, — он обратил внимание на студентку, вероятно, только из желания «закрутить» маленький роман. Но тогда Катя не стала с ним встречаться.

Впрочем, он довольно скоро разочаровался в научной в педагогической деятельности. Доцент понял, что стало модным совмещать науку с практикой. А Барышев не любил отставать от моды, была ли то мода на гавайские рубашки, сшитые в Столешниковом переулке, или мода на практическую деятельность. Это понимала даже неопытная студентка, какой была тогда Екатерина.

Но Барышев умел быть импозантным. Встретившись с Екатериной через два года, когда она уже стала женой Колыванова, Евгений Александрович воскликнул:

— Колоссально! Мы снова рядом! А знаете ли вы, что я из-за вас бросил Москву и научную карьеру? Нет-нет, я не жалуюсь, не думайте обо мне так плохо!

Что делать, такое признание польстило Екатерине. Появилась даже этакая подленькая гордость: вот я какая, из-за меня мужчины совершают безумства!

Теперь-то она понимает, что Барышеву было просто скучно на далекой стройке. Он жил один. Несколько девушек, работавших в управлении строительства, глядели на Барышева снизу вверх, но они не подходили к его исключительной натуре: что ему машинистки да секретарши! Ему хотелось раскрыть все «богатство» своей души, найти «ровню»! Вот он и принялся ухаживать за бывшей знакомой студенткой, ныне инженером строительства, вечно одинокой женой неудачливого инженера Колыванова.

Да не он ли и пустил этот слух о неудачливости Колыванова? Во всяком случае он не забывал упрекнуть Екатерину Андреевну в том, что она не выбрала лучшего мужа...

С ним было не скучно, он умел проявлять заботу о женщине, которая ему нравилась.

А Борису пришлось безвылазно сидеть на самых дальних участках. Правда, Барышев умел объяснить это «государственными» обстоятельствами, особым «доверием» к ее мужу со стороны руководства и прочими высокими словами. Катя не додумалась спросить, как же это так, неудачливому инженеру поручают самые трудные участки?

А потом это нелепое «дело»!

Кажется, она слишком резко поговорила с мужем. Но зачем ему было лезть в драку? С Барышевым никто и никогда не дрался. Ему вообще все сходило с рук.

Даже и из этой истории можно было сделать правильный вывод. Хотя мужа оправдали по всем статьям, на строительстве его не оставили! А ее повысили в должности! И оказалось, что им придется расстаться еще на год, на два... Не могла же она уйти с такой «перспективной» работы! Это ей подсказал тот же Барышев...

Все случилось уже позже, когда Колыванов, так и не добившись реализации своих предложений по Северному Уралу, уехал на юг. Возможно, добейся тогда Борис хоть продолжения разведок, Катя вернулась бы к нему. Но его перевели на строительство незначительной линии, а Барышев шел вперед, отмечаемый премиями, наградами, и она как-то незаметно стала рядом с ним, уже не удивляясь, что часть материальных благ выпадала и на ее долю — ведь она была заместителем Барышева по изысканиям!

Вдруг Барышев, вернувшись как-то из Москвы, заторопил ее: «Надо ехать на Урал!» Алтайское строительство больше не занимало его. Это был пройденный этап, хотя до окончания строительства было еще далеко. Екатерина поняла: возникла особая необходимость в строительстве Северо-Уральской трассы. К этому времени она уже знала способность Барышева узнавать, где будут синяки и шишки, а где пироги и пышки...

Она попыталась протестовать. Ясно же, что Колыванов ринется на Урал! Ей не очень-то хотелось встречаться с мужем. Ведь Барышев так и не удосужился оформить брак. Как же она будет себя чувствовать, неразведенная жена, при встрече с Колывановым? Барышев пошутил:

— Этого неудачника и на пушечный выстрел не подпустят к Уралу! Где он проходит, и рельсы, как змеи, скручиваются!

Она остановила его. Ей не нравилось, когда о ее бывшем муже говорили плохо. Барышев обиделся:

— Можно подумать, что ты все еще любишь его! Вот когда ей нужно было ответить: «Да!»

И все встало бы на свое место. Барышев не поехал бы на Урал. А для Колыванова это было делом всей жизни.

Впрочем, может быть, Барышев только презрительно взглянул бы на нее и поступил по-своему. Он не очень-то щадил людей и их самолюбие. Но она даже не сделала попытки отговорить его.

Так она оказалась на Урале. А потом как-то тот же Барышев сказал ей:

— Угадай, кто назначен начальником второго участка? По его тону она поняла все.

Барышев сердито сказал:

— Представь себе, этому дураку Тулумбасову твой муж пришелся чем-то по сердцу! Должно быть, тем же, чем отличается и сам Тулумбасов, — глупостью!

— Перестань! — резко сказала она. — Ты трижды солгал: Колыванов давно мне не муж, он не так глуп, каким тебе хочется его представить, а Тулумбасов — один из лучших строителей!

Они довольно часто ссорились в последнее время. На этот раз ссора вышла особенно резкой. В конце концов Екатерина крикнула прямо ему в лицо:

— Ты просто боишься Колыванова!

Эти слова были ударом ножа в сердце. Барышев чуть не ударил ее. Но когда она встала перед ним с решительным, белым от злости лицом, он выскочил из комнаты и в тот день не пришел.

Они поселились в одном доме, но в разных квартирах. Квартиры были смежными. Стоило постучать в стенку, и тот, кого вызывали, приходил. По словам Барышева, так было даже удобнее, чем жить вместе. Мало ли что бывает, ты, например, болен или скучаешь, тебе не хочется никого видеть, а рядом торчит человек... То ли дело так, как придумал он: не хочешь никого видеть, сиди один; зовут, можешь не идти, у каждого бывает еще и личная жизнь...

Теперь она начинала понимать, что значит эта «личная» жизнь. За стеной шумели, порой даже пели, танцевали, звенели бокалами, но в ее стенку не стучали. И она не стучала. Она лежала с книгой, без книги. Ходила на кухню, готовила ужин или завтрак. Обедала в управлении. Виделась с Барышевым десять раз на дню — заместитель обязан являться по первому зову. Но дома была одна...

А потом произошла эта нелепая встреча на совещании. Тулумбасову, наверно, сказали, в каких странных отношениях они находятся. И он даже не предупредил, что новый начальник второго участка будет на совещании.

И этот испуг Барышева... Только Екатерина могла различить под обычным его апломбом испуг. А Барышев испугался.

И эта ненужная ложь: «Инженер Баженова обследовала прямую»! Зачем эта ложь? Ради того только, чтобы где-то в архивных документах осталась запись о том, что дорога проведена по предложенному Барышевым проекту? Или Барышев начинает понимать, что и времена и люди меняются, что нужно и ему измениться?

Как она в тот вечер ждала Колыванова! Конечно, она знала, что Борис может и не прийти, но ждала! Утром секретарша попыталась рассказать ей, как все произошло, но она не стала слушать. Он не пришел!

А на следующий день Барышев с утра насел на Тулумба-сова. Екатерина ожидала в приемной, когда освободится начальник, и слышала крик Барышева:

«Всякая задержка — преступление! Техника будет простаивать, а начальник путешествовать по горам и долам! Я протестую! Если вы сами не примете мер против Колыванова, я телеграфирую в Москву! Он срывает план строительства!»

Это были еще не самые страшные обвинения. Но Екатерина вдруг стала думать о «горах и долах»... Ей вспомнились болота Колчима, горы Нима, леса реки Дикой, задержавшие в прошлом году триумфальное шествие Барышева. Так вот чего Барышев боялся! Он боялся Урала!

Да, но Колыванов-то пойдет туда! И пойдет без подготовки, без людей. Она слышала, как Барышев кричал за дверью: «Дайте ему месяц сроку, если уж вы хотите проверить и этот невозможный вариант!» — и понимала, что это значит. Двести километров по тайге, по болотам, по горам, в поисках лучших кривых, проходов, с установкой пикетажных знаков... Да на такую работу тот же Барышев потребовал бы полгода!

Она в конце концов ворвалась к Тулумбасову, но слишком поздно. Барышев встретил ее победной улыбкрй. И ей ничего не оставалось, как заявить: она тоже пойдет с Колывановым! Вот когда увяла его улыбка! Еще бы, он же не успел снять ее с поста заместителя по изысканиям! Теперь-то она знала, что после разрыва с ним ей на этом посту не удержаться...

Тулумбасов к ее просьбе отнесся снисходительно. Он только напомнил то, что напел ему Барышев: сроки! Но сам Барышев был обескуражен, будто ждал, что Колыванов не вернется из этой рекогносцировки, и не хотел, чтобы Екатерина разделила его судьбу. А может быть, боялся, что Екатерина станет на сторону Колыванова, и тогда придется отвечать за неправильно проложенную трассу?..

В тот вечер она удостоилась визита Барышева. Все произошло так, как бывало много раз раньше. В стенку постучали. Ей было любопытно, что надо от нее Барышеву. Она ответила.

Евгений Александрович пришел с большим пакетом. В пакете были бутылка коньяку, вино, пирожное, яблоки. Стандартное угощение, заказанное по телефону в «Гастрономе». А может быть, закупленное секретаршей Барышева и, очень может быть, не предназначавшееся ей. Тут она спохватилась — ведь и раньше пакеты, с которыми приходил Барышев, были такие же. Но об этом не хотелось думать. Тогда она была слепой, ей казалось, что каждым словом и жестом этого человека управляет любовь к ней! Задумайся сейчас об этом, и станет страшно. Так, стандартная, как этот пакет, интрижка...

Он притворялся грустным, усталым. Он хотел отговорить ее от ненужного путешествия: «А что будет со мной?» — патетически воскликнул он.

— Просто снимут с работы, — сухо ответила она.

Он обиделся или притворился обиженным. Беседы не получилось. Когда он повернулся к двери, чтобы уйти, она остановила его:

— А угощение? Оно же денег стоит!

Он вернулся. Но теперь на лице его была ироническая усмешка. Собрал пакет, — она заметила все-таки, что руки у него дрожат, — спросил:

— А почему бы тебе не взять это с собой? Угостила бы мужа!

Она готова была ударить его. Он искоса взглянул на ее побледневшее лицо, на пылающие глаза — это пылание глаз и бледность щек она чувствовала — согнулся и торопливо ушел. А она упала на кровать, прикусила подушку, чтобы рыдания не были слышны за стеной, и как будто потеряла сознание...

А что ждет ее теперь, когда ледяная стена отделяет ее от Колыванова? Когда даже ближайшие его помощники смотрят на нее, как на соглядатая в своем стане?

Она осторожно приподнялась на своем ложе из пихтовых веток и вгляделась в лицо человека, сидящего у костра. Лицо это чужое, холодное. Колыванов записывает в дневнике отряда пройденный путь. Вот он задумался о чем-то, выпрямил плечи, поднял лицо к звездному небу, покусывая карандаш. Но ни разу не повернулся в ту сторону, где лежит она и ловит каждое его движение. Для него она не существует. Просто у костра лежат три члена отряда, среди них одна женщина. Только и всего.

Она лежит, широко открыв глаза и не замечая, как слезы текут и текут по лицу. А может быть, это дождь? Хотя откуда же дождь, когда небо вызвездило так, что видны все звезды Волопаса. Это очень маленькое северное созвездие. Если его видно на небе, надо ждать морозов.

Да, слезы на глазах и холод на сердце.

Первые две недели все благоприятствовало изыскателям: погода была сухой, путь лежал через сосновый бор, так что даже рубить тропу приходилось редко.

У них выработался определенный распорядок, облегчавший труд и сохранявший силы. По сигналу Лундина еще затемно вставали. Старый охотник умел так определить время, что Колыванов, вынимая часы из кармана и глядя на светящиеся стрелки, только пожимал плечами: подъем начинался ровно в шесть.

Пока завтракали и укладывали груз, начинало светать. И едва становились различимыми деления на шкалах инструментов, все были готовы двигаться вперед.

На ночлег обычно останавливались там, где настигала темнота.

В эти дни Иванцов часто догонял их на лошади. Он докладывал Колыванову о работе главной партии.

Главная партия визировала проложенную Колывановым начерно трассу, ставила пикетажные знаки, закладывала шурфы. Работы было много, и постепенно разрыв, или, как говорил Чеботарев, просвет между двумя партиями, все увеличивался.

Скоро Иванцов перестал приезжать и отправлял ведомость с обозником, раз в три дня привозившим Колыванову вьюки свежего хлеба. Но близился тот день, когда они оторвутся от базы и перейдут на сухари. Впереди Нимские горы, болота Колчима, туда на лошади не доберешься...

Они вели разведку, делали промеры, расчеты, все время, однако, торопясь вперед, на восток, измеряя успехи дня пройденными километрами. Закусывали на ходу, охотились тоже на ходу, чтобы вечером устроить настоящее пиршество. Пока что недостатка в пище не было. Лундин, ловко орудуя шестом, добывал множество кедровых шишек, которые запекал на костре. Он считал, что кедровые орехи не лакомство, а лекарство,

Екатерина Андреевна шла наравне с мужчинами и выполняла свою долю работы вполне добросовестно. Но Колыванов довольно хмуро поглядывал на нее. Чеботареву иной раз казалось, что Колыванов жалеет Баженову, а иногда думалось, что он просто недоволен ее присутствием.

В такие дни Чеботарев снова считал Баженову соглядатаем в их группе и относился к ней подчеркнуто сухо. Впрочем, Чеботарев быстро сменял гнев на милость. Он видел, что Баженовой трудно дается это изнурительное путешествие. Вечером она долго отдыхала, прежде чем приняться за еду.

Однако, несмотря на тяжелый труд, все с удовольствием наблюдали окружающую природу и разные подробности лесного мира, о которых приятно было говорить после работы.

Особенно внимательно слушали Лундина. Он рассказывал обо всем, что встречалось интересного на пути. Чеботарев и Баженова искренне признавались, что лес для них полон тайн, Колыванов много лет не совершал таких путешествий, а Лундин жил в этом лесу как дома.

Так, увидев белых куропаток, неожиданно взлетевших из-под ног на полянке, покрытой кустистыми порослями красносмородинника, от которого шел нежный, но сильный запах увядания, Лундин сказал, что зима будет ранней, скоро выпадет первый снег. Он объяснил: об этом говорит ранняя смена оперения у полярных куропаток и их внезапное появление так далеко к югу от привычных гнездовий. А как-то ночью он разбудил их и показал первый сполох на севере, появившийся в этом году необычайно рано. И они поняли, почему старик так досадует на задержки в пути — впереди была Колчимская согра, а по снегу ее не перейдешь! Но в лесу было так хорошо, что они не очень-то задумывались над словами старого охотника.

Иной раз они по нескольку дней шли через ягодники и дивились обилию клюквы, перезревшей голубицы и черники. Лундин сделал особого рода совки с прорезанными по краю зубцами, вроде гребешка, и объяснил, как надо «брусначить», то есть брать ягоды при помощи такого совка. Действительно, тут ягоды можно было брать лопатой.

Несколько раз они пересекали мелкие речонки, не отмеченные ни на одной карте. У этих речонок, поросших таволожником и смородиной, малинником и плакучей березой, что роняла оголенные ветви в самую воду, начинал колдовать Колыванов. Как бы он ни торопился, давняя страсть золотнишника, владевшая им с детства, заставляла его останавливаться у каждой безымянной речки. Дно речки почти всегда было черно от топляков — упавшего в воду и окаменевшего леса. Колыванов выбирал местечко, черпал эмалированной миской с берега или прямо со дна песок и начинал осторожно промывать его вращательными движениями. Казалось, что он проделывает фокус. И хотя фокус был всегда один и тот же, все зачарованно следили, как смывается мутная глина, мелкий песок. Вот уже показалось дно, вот уже вода стала прозрачной; еще одно сильное вращение, всплеск вылитой воды — и на дне в коронке черных шлихов из свинцовой руды, из шеелитовых зерен видна блесна.

И каждый раз слышался общий вскрик, как кричали бы при каждой удаче фокусника восторженные зрители:

— Золото!

Один раз показалось, что фокус не удался. Золота не было. На дне чашки остался сероватый, похожий на пыль осадок. Чеботарев проворчал что-то насчет факира, который был пьян, но Колыванов словно не слышал его. До сих пор он, досыта налюбовавшись блесной, выплескивал ее обратно в реку, а теперь высыпал эти серые остатки в тряпку, тщательно отметил на карте место и только тогда объяснил:

— Платина!

Это слово упало в тишину торжественно и тяжело, как тяжел и сам металл. Чеботарев не утерпел, попросил снова развернуть тряпочку и долго глядел на шлих, даже понюхал его, словно у драгоценного металла был особый запах. И вернув образец Колыванову, с уважением сказал:

— Да, это Урал!

Мало-помалу у него сложилось новое представление об Урале. Теперь ему казалось, что на каждой речке, через которую они переходили, должен обязательно стоять прииск, у каждой горы — рудник, в каждом бору — свой лесозавод. И это желание становилось все насущней, непреодолимей, и, казалось, стоит им закончить свою работу, как немедленно, вот так, из небытия, возникнут здесь и прииски, и рудники, и шахты, и заводы.

Раза два они обнаружили выходы нефти. В одном месте нашли вещество, похожее на асфальт, скопившееся, очевидно, в течение веков на краю маленького болотца, и заметили возникающие в нем и лопающиеся с протяжным свистом пузыри. Чеботарев залез в болотце, вымазавшись в черной грязи, которую потом долго не мог отмыть, и набрал во флягу летучего газа. Сделать это было нелегко, пузыри возникали в разных местах и лопались мгновенно, а Чеботарев пытался накрыть их узким горлышком фляги. Голова кружилась от тяжелого запаха, ледяная вода сводила ноги, но когда Чеботарев вылез па болота, Колыванов немедленно обмазал пробку фляги смолой» чтобы собранный газ не улетучился.

Может быть, именно потому, что жизнь их в лесу была очень трудной, они с особым удовольствием смеялись над всем тем, что казалось им смешным. Обычно веселый смех слышался в те вечерние часы, когда они, поужинав, укладывались на ночлег.

Более сдержанный по натуре Колыванов не принимал большого участия в вечерних разговорах. Обычно он лежал на спине, закинув руки за голову, подолгу глядя в темное небо, на котором ярко горели Большая Медведица и высоко взобравшаяся Полярная звезда. Казалось, он даже и не слышал смешных рассказов, но его тихий, словно приглушенный смешок нередко присоединялся к звонкому смеху Баженовой.

Начинал обычно Лундин. Старик как бы чувствовал, что усталым людям нужно хотя бы на минуту отрешиться от забот о завтрашнем трудном дне и немного отдохнуть, не думая ни о чем. Поводом для таких разговоров служили события дня, приобретавшие в устах рассказчика неожиданно комический

оттенок.

Все видели, например, как однажды Чеботарев провалился до пояса в какую-то яму. Все видели, как он побледнел, когда из ямы вдруг послышался яростный рев медведя, устроившего в ней берлогу. Чеботарев выскочил из ямы с такой быстротой, словно его подбросило в воздух. Оказавшийся рядом Лундин успел сорвать с плеча ружье, заряженное разрывной пулей, и выстрелил в поднявшегося из берлоги медведя. А вечером у костра сам Чеботарев с удовольствием хохотал над своим приключением. Лундин же говорил, что у Чеботарева с медведем произошел неприятный разговор, кончившийся изгнанием непрошеного гостя.

— Здравствуйте вам, грязноват ваш ям, да негде жить нам, — сказал якобы Чеботарев и нечаянно наступил на больную мозоль хозяина.

— Пошел прочь, бродяга, — ответил якобы хозяин и так поддал гостя лапой, что тот подскочил выше лиственицы.

И хотя еще помнилось отчаяние на лице Чеботарева, над приключением хохотали все.

Екатерина Андреевна тоже попала под обстрел; Как-то Баженова увидела на дереве поразительно красивую кошку. Екатерина Андреевна ласково позвала ее: «Кис, кис, кис!» Услышав это, Лундин обернулся к Баженовой и мгновенно взвел курки ружья. Кошка вежливо замурлыкала в ответ, но голос ее оказался слишком громким, а когда она потянулась всем своим черным телом, то оказалась такой громадной, что Екатерина Андреевна отчаянно вскрикнула. Кошка собралась для прыжка, словно стальная пружина, но прыгнуть не успела. Лундин выстрелил.

Екатерина Андреевна не слышала выстрела. Она была в обмороке. Это послужило поводом для рассказа о том, как огромная росомаха умерла от разрыва сердца, узнав, что ее приняли за кошку. И над этим случаем смеялись все, хотя происшествие было нешуточным.

Но к концу второй недели пути смешные рассказы почти прекратились. Изыскатели уставали до такой степени, что предпочитали молча лежать у огня, вытянув ноги, а порой засыпали, не дождавшись ужина. Нужно было становиться на дневку.

Утром Колыванов поднял свой отряд раньше обычного. Вышли в темноте.

На недовольное ворчание Чеботарева, что вышли рано, что ночь темная, лошадь черная и не видно, куда она идет и куда заворачивает, Колыванов пообещал к вечеру чудо.

Чудо они увидели на берегу реки Дикой. Екатерина Андреевна, определявшая будущие мостовые подходы к реке, вышла на пойму и вдруг весело закричала:

— Свет! Свет!

— Да будет свет! — в тон ей ответил Чеботарев, но пробравшись, как медведь, сквозь кусты, замер. На том берегу реки сияло электрическое зарево. Да, это был свет! И какой!

Им, привыкшим к дымному мерцанию костра, и не грезилось такое обилие света. Весь берег, казалось, сверкал огнями. Первое впечатление было таким, что они видят перед собой город.

Но вот феерическое видение рассеялось и оказалось, что огней не так уж много, они расположены в одну линию, по-над берегом. Потом выяснилось, что освещены только причал над водой да несколько домиков, но все-таки это был электрический свет.

Колыванов, едва ли не с умыслом поотставший, чтобы понаблюдать, как его спутники воспримут это «море света», вышел к пойме и сказал:

— Дикая! Первая крупная станция новой трассы. Стоянка поезда пятнадцать минут. При вокзале имеется ресторан и гостиница для путешествующих в прекрасное... — Голос у него был веселый, какого Чеботарев давно уже не слышал. Но в этом голосе снова появилась горечь, когда Колыванов добавил: — Вот этой станции Барышев и не пожелал заметить!

Он обращался к Екатерине Андреевне, и Чеботареву стало неловко. Ну за что он ее казнит? Ведь она делит с ними все трудности пути, она честно проверяет предложение Колыванова и, конечно, поддержит его, если Колыванов прав. Но по привычке к подчинению промолчал. Зато Лундин ворчливо сказал:

— Ты им сначала станцию покажи, Борис Петрович, нечего огнями приманывать!

Подойдя к воде, Лундин вскинул ружье и дважды выстрелил.

От противоположного берега сразу же отчалила лодка, словно их давно здесь поджидали.

Перевозчик ловко подогнал к ним лодку, оперся на шест и насмешливо сказал:

— С опозданьицем вас, Борис Петрович! Охотники-то давно протопали. Помылись в баньке, передневали и пошли три дни назад.

Упоминание о бане приободрило всех. Екатерина Андреевна глубоко вздохнула: неужели возможен отдых? И с каким-то страхом взглянула на Колыванова. Тот, заметив ее взгляд, сухо сказал:

— Здесь будет дневка...

— А как же, — подтвердил словоохотливый перевозчик, — у нас все останавливаются. Вот и нынче человек тридцать ночует. Но Христина Харитоновна ждет, ждет. Цельный домик отвела...

— А она разве здесь? — удивился Колыванов.

— Два дня как приехала. Лесозавод, слышь, здесь будет, железнодорожная станция. Чудеса да и только! В поход готовится, как снег выпадет, пойдут парму обмерять. Меня в проводники взяли, — хвастливо закончил он.

— Уж из тебя проводник! — насмешливо сказал Лундин. — Если собачьего голоса из деревни не слыхать, тебе сразу знобко становится.

— А кто тут алмазные прииски разведывал? Кто? — загорячился перевозчик. — Кто по Ниму тропу проторил? Кто в Колчимские болота твоего сына проводил?

— Значит, Григорий прошел? — встревожился Лундин.

— Я же тебе говорю, три дня назад тронулся. Я их до самой кромки провел. Ног не хотел мочить, а то бы не отстал. Ноги у меня воды не переносят после алмазных приисков...

Лундин, Колыванов и Чеботарев уложили в лодку снаряжение, Баженова прошла по воде, перешагнула через борт и уселась на узкой скамейке. Руки упали, спина согнулась. Она была на пределе утомления. Только когда лодка толкнулась в противоположный берег, до нее, как сквозь сон, донесся приятный женский голос:

— Ну, здравствуйте, Борис Петрович! — И после паузы: — О, да с вами женщина идет? Как вам не стыдно брать городского человека в такой трудный путь!

Екатерина Андреевна подняла голову. У причала стояла молодая женщина. Взгляды их встретились.

Женщина улыбнулась и отвела глаза. Вновь послышался ее повелительный голос:

— Зайченко, Пьянков, помогите вынести вещи! Тимох, проводи Колыванова с товарищами в дом... — И тут же обернулась к Екатерине Андреевне: — А вас прошу ко мне! Представьте, я и не знала, что в исследовательском отряде есть женщина... Как вас зовут?

— Екатерина Андреевна, — тихо ответила Баженова, кляня себя за то, что не может говорить твердо.

— А меня Христина Харитоновна.

Она помогла Екатерине Андреевне вылезти из лодки, взяла под руку и повела за собой. Люди тащили рюкзаки и инструменты. Мерно шагал Лундин, будто и не устал; Чеботарев что-то уже рассказывал.

Ей вдруг стали противны эти железные люди, которые снова ожили, расходились, хотя лишь полчаса назад были такими же слабыми, как и она. А может быть, их взбодрило присутствие этой женщины?

Она искоса взглянула на Христину Харитоновну. Глаза от усталости слипались. Их кололо и жгло, словно в них попала соль. Но все же Екатерина Андреевна увидела, что проводница ее очень красива. Гордо вскинутая голова, прекрасные косы, сильные широкие плечи, тонкая девичья талия, высокая грудь, подчеркнутая ладно пригнанной кожаной курткой, затянутой широким ремнем. На ней были узкие брюки, заправленные в щегольские сапожки с маленьким каблуком. Но хотя одежда смахивала на мужскую, ничего мужского в облике этой женщины не было.

И Екатерина Андреевна невольно оглядела себя. Прожженная во многих местах стеганка; тяжелые ватные шаровары, из которых вата лезла клочьями; стоптанные бахилы на ногах. Она была похожа на медвежонка, худого, голодного, только что вылезшего из берлоги. Ей стало так жаль себя,' что из глаз невольно потекли слезы.

Христина Харитоновна как будто не заметила этого, но вдруг остановилась и сказала:

— Мужчины могут немного подождать с баней и ужином. Сначала сходят женщины...

Как-то очень решительно она повела Екатерину Андреевну к небольшому строению, толкнула низенькую дверь, и они оказались в предбаннике. Усадив ослабевшую гостью на кедровый чурбачок, Христина Харитоновна вышла, почти выбежала — дробью простучали по деревянному настилу ее каблуки — и тут же вернулась с охапкой одежды. Екатерина Андреевна собиралась запротестовать, но ловкие руки хозяйки помогли ей раздеться, из раскрытой двери баньки потянуло бодрящим запахом пара и березовых веников, и Екатерина Андреевна шагнула туда как во сне.

По-настоящему она пришла в себя, пожалуй, уже в комнате Христины Харитоновны. Помнилось, будто ее мыли и терли, хвалили ее волосы, которые, казалось, не поддадутся никакому гребню — столько налипло на них смолы, хвалили и фигуру, гибкую и еще полную, хотя Екатерина Андреевна думала, что похудела до того, что кость гремит о кость. Помнилось, что она плакала и жаловалась на человека, который не хочет понять, что она только его и любит — зачем бы иначе пустилась она в такой путь... Мягкий женский голос утешал ее, сильные руки помогали ей, добрая речь журчала в ушах. И все это было как открытие нового мира.

Она сидела у стола в халате хозяйки, оказалось, что у них одинаковый рост, одинаковые фигуры, даже волосы были одинаково пышными: темные у Христины Харитоновны и белокурые у Екатерины Андреевны. Увидев свое отражение в зеркале стенного шкафа — как только затащили в эту глушь подобную роскошь! — Екатерина Андреевна поняла, что так же хороша, как и хозяйка. Придя наконец в себя, Екатерина Андреевна сказала:

— Может быть, пригласим их к нам пить чай?

Христина Харитоновна улыбнулась, ответила:

— А что же, конечно пригласим! Выспаться можно и завтра...

Екатерина Андреевна раскраснелась, как девочка, особенно когда Колыванов взглянул так, словно не узнал. Да и Чеботарев, кажется, сначала не узнал свою спутницу по разведке. Только Лундин деловито подсел к столу и принялся с таким вкусом пить чай, похрустывая сахаром, что все сразу вспомнили: они же голодны!

А когда Христина Харитоновна подала на стол вкусно пахнущую снедь, пузатый графин водки, не забыла и бутылку вина, кажется, все единогласно пришли к выводу, что жизнь хороша!

На следующий день они спали до обеда. И тут как будто не обошлось без особого внимания Христины Харитоновны: никто не стучал под окнами, говорили во дворе только шепотом. Но запах жареного и пареного пробивался и через закрытые двери, и Екатерина Андреевна проснулась, вдруг почувствовав, как она голодна. За стеной в соседней комнате послышались голоса:

— Может быть, разбудить ее? — спрашивал Колыванов.

— Подождем еще, — ответил Чеботарев.

У Екатерины Андреевны возникло какое-то сумасшедшее желание. Ей захотелось вскочить с постели, высунуть в дверь голову, аукнуть: «А вот и я!» — и потом уже начать одеваться.

На стуле висело праздничное платье таких приятных голубых тонов, будто его подобрали под цвет ее глаз. Тут же стояли домашние туфли, отороченные мехом. И Екатерина Андреевна поддалась соблазну.

Умытая, причесанная, наряженная, она распахнула дверь и застыла на пороге в своем ослепительном великолепии. Колыванов от удивления широко раскрыл глаза. Чеботарев отпрянул назад и выпалил:

— Как в сказке, ей-богу!

Даже Лундин одобрительно подмигнул маленькими глазками и поспешно отвернулся, тая смех.

Колдовавшая на кухне Христина Харитоновна уловила это всеобщее замешательство и пришла в комнату. Сейчас она ничем не напоминала ту женщину-амазонку, какой они увидели ее у причала. Она была одета по-домашнему, и от всего ее облика веяло уютом. Войдя к изыскателям, она остановилась как вкопанная и шутливо воздела руки вверх:

— Побойтесь бога, Екатерина Андреевна! Вы же их ослепите! А им еще идти да идти!

Пожалуй, напоминание о дальнейшем пути было не к месту, но все засмеялись, заторопились. Чеботарев церемонно подал Екатерине Андреевне руку и повел к столу.

Во время обеда Екатерина Андреевна наслаждалась замешательством Колыванова. Он будто бы и голос потерял, все время молчал да искоса поглядывал на нее. Христина Харитоновна и так и эдак наводила его на разговор, но он упорно отмалчивался.

Только когда Христина Харитоновна спросила, проектируется ли дорога через кордон Дикий, он односложно ответил:

— Да!

Екатерина Андреевна промолчала. По проекту Барышева трасса проходила в стороне от кордона Дикого, затерянного в дальних лесах района. И еще не известно, сумеет ли Колыванов победить Барышева. Но Христина Харитоновла сразу оживилась:

— У нас в Министерстве лесного хозяйства ваша докладная вызвала настоящий ажиотаж! Десятки специалистов захотели ехать сюда. Не так уж часто приходится осваивать такие большие лесные массивы. Сразу вспомнили и мой проект строительства лесокомбината на Диком. И кончилось тем, что экспедицию поручили мне...

— Экспедиция? Зимой? — удивилась Екатерина Андреевна...

— А что же? Зимой в лесу еще лучше! Да ведь вы моих орлов и не видели! Я их еще позавчера отправила строить лесные базы, обследовать охотничьи избушки, на которые мы будем опираться. Предстоит к весне закончить карту леса, подсчитать количество ценной древесины, решить вопрос о лучшей системе вырубок и засева будущих пустошей... Так что мы тут устраиваемся до весны. А весной, думаю, начнем строительство комбината... Да мы и не одни тут! В тот день, как мы добрались сюда по воде с нашими грузами, отсюда ушли сразу две экспедиции: одна — в тайгу, определять места строительства медного рудника, другая — редкоземельцы — в обратный путь. Она уже закончила разведку...

Екатерина Андреевна внимательно смотрела на Колыванова. Как он ухитрялся внушать свою веру другим? Еще и дорога не намечена, а уже сотни людей что-то делают в расчете на нее, куда-то едут с экспедициями, планируют комбинаты, заводы, рудники, шахты, прииски.

После обеда Екатерина Андреевна попыталась было заняться хозяйственными делами. Но оказалось, что все ее вещи выстираны, осталось лишь кое-что поштопать. Прожженных штанов и куртки она не нашла; вместо них лежала аккуратно свернутая новая одежда, а под ней — сапожки Христины Харитоновны.

Переоделись и все остальные члены экспедиции: Христина Харитоновна была щедра...

Лундин набивал рюкзаки провизией. Чеботарев чистил я проверял инструменты. Колыванов как только увидел чернила, линейку и треугольник, так и приклеился к столу. Он хотел отсюда послать хотя бы краткий отчет о проделанной работе, все будущие записи придется сдать самому по окончании похода.

Екатерина Андреевна заскучала было, но хозяйка и тут пришла на помощь:

— Что, ваши рыцари ни за что не позволяют браться? А вы махните рукой на их рыцарство и помогите. Лундин — старый таежник, ему помогать не надо. А вот Чеботареву помочь не грех, да и Колыванову с записями за день не справиться...

Этот совет едва ли был подан без умысла. Кончилось тем, что через полчаса Екатерина Андреевна сидела рядом с Колывановым и чертила по его наброскам схемы и кривые.

Поэтому, когда за ужином Колыванов завел разговор, что Баженовой лучше бы остаться на кордоне и подождать Иванцова, даже Чеботарев заступился за нее. Подняв глаза на Христину Харитоновну, Екатерина увидела в ее умных глазах хитрую усмешку: «Уж если догонять взялась, не останавливайся!»

И позже, когда они с Христиной Харитоновной легли спать, когда умолкли голоса мужчин в соседней комнате, хозяйка вдруг сказала:

— Иглой дорогу не меряют, Екатерина Андреевна! Ведь видно, за кем вы гонитесь! И видно, что он вас любит! Или сказать боится?

— Да муж он мне, муж! — сказала Екатерина Андреевна и заплакала.

— Так это вы его и ограбили? — вдруг с холодной яростью произнесла хозяйка. — А я-то думала, кто это всю душу у него выстудил? Говорили мне, что его жена бросила...

— Но ведь это только ошибка! Понимаете, ошибка! Христина Харитоновна долго молчала. Баженова поняла, что с ней не хотят больше говорить. Она долго лежала с заплаканными глазами, боясь шевельнуться, чтобы примолкшая на соседней кровати хозяйка не посчитала ее за нищую, которая просит, чтобы ее пожалели. Но вот Христина Харитоновна заговорила снова:

— За ошибки тоже судят! Я видела, как это бывает. Сама чужой ошибкой воспользовалась... Мой теперешний муж Нестеров, геолог, с невестой сюда приехал... А она затосковала по столице, по культуре, по ленивой жизни... Забыла, что мужчины — это открыватели. И поверить ему не хотела... А я поверила...

— И что же? — тихо, боясь вспугнуть эту откровенность, спросила Екатерина Андреевна.

— А вот так: та уехала, а мы... ну что же тут скажешь? Мы продолжаем искать жизнь потруднее, дела поважнее. Это ведь в кровь входит, душу завораживает искательство-то... У меня вон уже двое детей, а в Москве-то мы по-прежнему бываем три месяца в год. А в этом году и того меньше пробыли. Я только сюда приехала, а муж — он теперь редкими землями занимается — шесть месяцев поработал и с отчетом в тот же день уехал. Не знаю, пустят его сюда на зиму или оставят в министерстве. И все из-за вашей дороги! — уже шутливо добавила она. — Сколько сюда народу едет: и геологи, и металлурги, и мы — лесовики! Всем хочется страну новыми подарками обрадовать... Ну спите, спите, вам завтра в дальний путь, — спохватилась она.

Екатерина Андреевна молчала и вдруг спросила:

— А может он простить, как вы думаете?

— Я, милая Екатерина Андреевна, не гадалка, — суховато ответила хозяйка. Но, видно, поняв, как нуждается гостья в утешении, более мягко добавила: — Но есть у нас, уральцев, на этот случай присловье: «Трудна путина, да душа едина!» Вот, если так случится...

— Спасибо вам, Христина Харитоновна! — тихо промолвила гостья и умолкла. Но хозяйка чувствовала, что Екатерина Андреевна все лежит с открытыми глазами и глядит, глядит в темноту, будто силится разглядеть свое будущее. Только дано ли смятенному духом человеку угадать его?

И вот все надежды оборвались...

Екатерина Андреевна, вглядываясь, еще долго видела мелькавшие меж деревьев фигуры Колыванова и Чеботарева. Лундин ее не торопил.

Отныне пути ее и мужа разминулись навсегда. И Екатерине Андреевне представилось, что вот так всю жизнь Колыванов будет спорить, торопиться, доказывать свое, не думая о покое, о радостях жизни... Нет, он тоже будет радоваться. Это будут радости победы, радости открытий, радости свершений. Только о личной жизни ему некогда будет подумать...

Может, и лучше, что все это кончилось?

Она не вздыхала, не плакала, как, возможно, ожидал Лундин. Что-то уж очень усердно старик затесывал лесину, отделяя щепу за щепой тонкими слоями, будто собирался писать не единственный экспедиционный знак, а длинное письмо обо всем, что произошло тут, на последнем совместном привале. Он не оглядывался на Екатерину Андреевну, ждал, должно быть, когда она передумает все свои горькие женские думы и окликнет его. Так вот нет же, не станет она плакать!

Ну что же, миссия ее окончена! Она может вернуться в уютный обжитой мир, пусть уж такие упрямцы, как ее бывший муж, продолжают дорогу открывателей. Надо думать, что обратный путь будет полегче — есть готовая тропа, впереди снова отдых на кордоне Диком, в гостеприимном доме Христины Харитоновны, а там, глядишь, встреча с отрядом Иванцова. Иванцов не откажет, наверно, дать лошадь возвращающейся из разведки заместительнице главного инженера, и тогда весь этот путь, отнявший у них три долгих недели, Екатерина Андреевна проделает в пять-шесть дней...

Нет, она не бежит от спора, в который ввязалась с женским безоглядным безрассудством! Она придет к начальству и выложит все, что продумала, увидела, поняла. Конечно, проект Барышева следует похоронить, подождать результатов разведки Колыванова... Ее, наверно, будут ставить в пример, говорить: «А, это та, что прошла через парму? Молодец женщина!» — и у нее будут поклонники, ведь теперь она свободна! Свободна совсем, свободна от опеки Барышева, от уз замужества...

Почему-то подумалось о характерах людей. Вот Колыванов и Барышев... Они как будто стоят на разных полюсах, им никогда не понять друг друга. И притягиваются к ним разные люди. Возле Колыванова — искатели, борцы за справедливость, за правду, а возле Барышева... И вдруг поняла, что к Барышеву тянутся дельцы, ловкачи, ленивцы. Так кто же она сама, если возвращается к тем людям, которые окружают Барышева?

Эта мысль показалась такой горькой, что по исхудалым, обветренным щекам Баженовой покатились скупые слезинки. Впрочем, Екатерина Андреевна тут же смахнула их и жестким, «командирским», как определил старик, голосом сказала:

— Пора идти, Семен! Долго ты там будешь возиться?

Как будто и не она только что стояла, опустив руки, слабая, побежденная, изгнанная. Старик усмехнулся про себя, сунул топор за пояс, вскинул поудобнее мешок и зашагал впереди, чтобы женщина могла выплакаться, коли уж слезы набегают на глаза.

Екатерина Андреевна, еще раз оглянувшись с пригорка, увидела далеко вдали две маленькие фигурки выходящих на поляну людей, и у нее сразу заломило в висках.

А Чеботарев и Колыванов шли быстрее обычного. Может быть потому, что были сердиты. Чеботарев злился, на начальника, а на что и на кого злился начальник, ему было все равно.

Они разговаривали только по делу: где лучше поставить знак для Иванцова, как правильнее перекинуть кривую, чтобы избежать высокой насыпи... Оба словно бы и не вспоминали об ушедших.

Но в действительности мысли их обращались к Екатерине Андреевне и Лундину. Чеботарев вспоминал каждое слово Баженовой и понимал теперь, как несправедлив был Борис Петрович к своей жене, клял себя за то, что не вступился за нее, пусть бы пришлось крепко поссориться с начальником. Иногда он ворчал:

— Подумаешь, есть нечего! А если есть нечего, так вчетвером-то еще легче! Лундин бы что-нибудь придумал...

Но слова эти он произносил очень тихо — все равно ничего уже не поделаешь! Свое мнение он выскажет когда-нибудь потом, когда они выберутся из пармы...

Около двух часов дня, когда они исследовали увалистую террасу, Чеботарев вдруг увидел дым. Колыванов решил в этом месте вывести трассу на подъем, и оба разведчика находились на самой высокой точке террасы. Дым появился неожиданно среди невысокого кустарника, как будто там только что разожгли костер. На фоне бледного неба этот дымок казался сигналом приветствия.

Чеботарев остановился так внезапно, словно споткнулся. Колыванов тоже вгляделся в даль.

— Дым... — тихо сказал Чеботарев. — Напрасно мы Екатерину Андреевну назад отправили...

— Почему напрасно? — спросил Колыванов.

— Да ведь люди там! — с ударением сказал Чеботарев.

— Ну и что же?

— Помогут! Как на Дикой... — уверенно ответил Чеботарев.

Колыванов помолчал, измеряя глазом расстояние до дыма.

— Километра три, — сказал он наконец. — Если идти туда, трассу придется оставить. А мы могли бы сегодня сделать еще километров восемь.

Чеботарев вдруг почувствовал глухое раздражение.

— Да ведь там, может, охотничье зимовье! — настойчиво сказал он. — Если у них, скажем, нет печеного хлеба, так можно хоть мукой или сухарями разжиться...

— Охотники сюда не заходят, — сухо пояснил Колыванов. — Скорее всего это хищники, золотнишники. А у них не очень разживешься!

И тут Чеботарев, душа которого требовала дружеского разговора, шутки, компанейской ночевки у людного огня, сердито сказал:

— Совсем вы очерствели душой, Борис Петрович! Не мудрено, что ни простить, ни понять никого не можете!

Колыванов вздрогнул, но не ответил. Выдернув из-за пояса топор, он с такой силой ударил по лесине, оставляя метку, что сколол щепу чуть не вполдерева.

Он засек румб направления на дальний дымок, поправил мешок на плечах:

— Пошли!

Чеботарев зашагал за ним, но почему-то уже не испытывал никакого удовольствия от того, что будет ночевать у чужого огня.

Путь оказался долгим и утомительным. Они спускались все ниже в долину, и все гуще становился нежилой, неохотничий лес — урманная заросль ольхи, ветлы, мелкого пихтарника. Устав молчать, Чеботарев спросил: — А почему вы считаете, Борис Петрович, что золотнишники нам не помогут?

Это был призыв к примирению, просьба о прощении. Колыванов оглянулся, хмуро улыбнулся, сказал:

— Мало тебя жизнь трепала, Василий! Отнюдь не все люди — твои друзья!

С этим Чеботарев согласиться не мог. Обрадованный тем, что Колыванов как будто забыл его злые слова, он принялся разубеждать инженера:

— Нет теперь человека, которому наше дело было бы безразлично. Стоит сказать, что будущую трассу разведываем, каждый с охотой поможет. Времена не те, и люди теперь стали другие!

Колыванов опять оглянулся, спросил:

— Откуда же Барышевы берутся?

— Ну, вы скажете... — забормотал сбитый с толку Чеботарев.

Колыванов сухо пояснил:

— Если там золотнишники, им благотворительностью заниматься не с руки. Люди идут в тайгу тайком, все припасы несут на себе. У них одна забота: поработать неделю-другую. А тут придут чужие люди, объедят и уйдут... Да золотнишник скорее умрет, чем допустит постороннего человека к своему тайнику.

— Ну, если так, — сказал Чеботарев, похлопав по прикладу ружья, — мы здесь сами представители закона!

— Ты и в самом деле не вздумай угрожать! — рассердился Колыванов. — Золотнишнику легче тебя выследить и пустить пулю в затылок...

Тут они снова увидели дымок. Он оказался почти рядом, на берегу речки, что петляла по дну лога.

Весь берег речки был покрыт ямами, похожими на медвежьи копанки. От каждой ямы к речке шла тропа, по которой золотнишник носил породу для промывки. Вдруг Чеботарев тронул Колыванова за руку, шепнув:

— Знакомый...

Он увидел золотнишника, работавшего на речке. Высокий, худой человек, с длинной шеей, на которой торчала маленькая, похожая на змеиную головка, возился возле вашгерда, сбитого из расколотых пополам лесин, снимал добычу. Он только что достал со дна ящика рогожку, на которой оседало золото при промывке, и готовился перенести ее к огню. Чеботарев сделал шаг из кустов и негромко сказал;

— Бог на помощь, товарищ Леонов...

Леонов опустил рогожку на землю, вильнул длинным телом в сторону и вдруг выпрямился, подняв ружье, которого Чеботарев до этого не замечал. Теперь золотнишник стоял спокойно, только выпуклые глаза бегали по сторонам.» словно ища, откуда еще может грозить опасность. Он вглядывался в нежданных гостей, выставив вперед ружье.

— А, железнодорожнички! — вдруг сказал он совершенно спокойным голосом, который так не вязался с этим направленным на Чеботарева и Колыванова оружием. — Привет и поклон. Проходите, гостями будете, а водки поставите — хозяевами станете... Далеко ли с попутным ветром идете?

— На Алмазный, — сказал Чеботарев, беря инициативу разговора в свои руки. — А ты что, пенки снимаешь?

— Какие пенки, — спокойно ответил Леонов. — Видишь, земля ничейная, кто первый палку взял, тот и капрал, а у кого ружье, тот и вовсе хозяин. Табачку нет ли, железнодорожник?

— Как не быть, — невозмутимо сказал Чеботарев. — А у тебя свежего хлеба не найдется? Сухари до смерти надоели...

— Лепешки вчера пек, да без соли, — с сожалением ответил Леонов.

— Соли у нас ворох, есть и порох, — сказал Чеботарев. Леонов опустил ружье и шагнул вперед, загораживая рогожку с намытым золотом.

— Что ж, милости прошу к нашему шалашу, — лениво сказал он, показывая на черневший невдалеке шалаш. — Проходите, гости богоданные... Только дай табачку на цигарку, служивый, а то две недели не куривши в парме...

Чеботарев щедро отсыпал ему табаку на клочок газеты и прошел за Поливановым. По всему было видно, что золотнипшик думал только о работе. Сбросив мешки у входа, они вошли в шалаш и присели на пеньках возле дымокура.

Хозяин замешкался.

— Убирает золотишко... — шепнул Чеботарев.

Но Леонов уже подходил к шалашу. Должно быть, он хранил свои припасы где-нибудь в другом месте, потому что в руках у него были две испеченные в золе лепешки.

— А вы, товарищ начальник, что ж молчите? — спросил он. — Неужели и вправду такое чудо будет, что сюда пройдет железная дорога?

— Пройдет, — неохотно ответил Колыванов.

— Значит, совсем нам вольной жизни не станет?

— А кто тебе мешает? — спросил Чеботарев. — Парма велика. Пойдешь в другую сторону.

— Места привычные больно, — с сожалением сказал Леонов.

— Видать, золотые?

— Не так чтобы золотые, а кормят...

Гости неторопливо ели лепешки, стараясь не показать голода. Леонов внимательно оглядел одежду и оружие, истощенные лица.

— Так вдвоем и ходите? — спросил Леонов.

— А что?

— Трудная дорога, на осень глядя... Да и припасу у вас немного.

— Идти легче, — ответил Колыванов. — Ты и вовсе один ходишь...

— Мое дело такое. Чужой глаз блесну гонит...

— Так и скрываешь от всех места?

— Зачем скрывать. Вот закончу работу, заявку подам. И мне хорошо и государству не обидно. А вы как, с ночлегом или дальше пойдете?

Чеботарев что-то хотел ответить, но Колыванов опередил его:

— Отдохнем, если не помешаем...

— А чем вы помешаете? Я работу почти кончил, пора к жилью подаваться, неравно еще замерзнешь в лесу. Да и веселее с людьми...

— Если к жилью подаешься, не оставишь ли нам из запасов кой-чего? — оживляясь, спросил Чеботарев.

— Какие у меня запасы? Что на плечах нес, то и было, а охота нынче плохая, все приел...

— Да нам много и не надо, муки бы несколько килограммов...

— А она здесь на золото меняется. Сколько муки, столько и золота.

— Ну, золота у нас нет...

— А к чему вам мука тогда? Если бог милует, так выйдете, а нет, все равно останетесь в парме. Я к этому делу руку прилагать не стану...

Чеботарев удивленно поглядел на него и невольно потянулся к ружью. Леонов стоял неподвижно, только глаза его все бегали.

Колыванов успокаивающе положил руку на ружье Чеботарева. Леонов опустился на корточки, дымя цыгакой...

— А что ты нас отпеваешь раньше времени? — спросил Чеботарев.

— Мешки под глазами, служивый, и ноги, поди, распухли. Тайга знает, как себя показывать. Да вы спите, граждане, отдыхайте, вечером чаю попьем, а мне работать надо...

— Ну тебя к черту, еще пристрелишь сонных, — брезгливо сказал Чеботарев. — Мы лучше пойдем. Так не дашь муки?

— И рад бы, да достатков нету, — сказал Леонов, — Ну отдыхайте.

Сказав это, он исчез, словно провалился. Чеботарев взглянул на Колыванова.

— Я бы пригрозил ему ружьем и посмотрел, какие у него запасы, — хмуро сказал он.

— Ни в коем случае! — сказал Колыванов. — Отдохнем немного, потом поговорим с ним.

— Разговор с таким подлецом короткий...

— Ты же не на фронте, Василий!

— На фронте с таким сукиным сыном и разговор был бы проще.

— Попытайся уговорить добром...

— Эх, Борис Петрович, когда Лундин о добре говорил, не таких подлецов имел в виду... Что это он затих? Посмотреть, что ли?

Чеботарев вышел из шалаша, оглядывая мутную речку и пустой берег. Вдруг он вскрикнул и лихорадочно сдернул с плеча ружье. Выбежавший на крик Колыванов увидел у входа в шалаш только свой вещевой мешок, а там, куда бросил мешок Чеботарев, была только примятая трава.

— Украл, украл, подлец! Сволочь! Уморить нас вздумал в тайге! Слышите, Борис Петрович? А хотели говорить с ним миром? Где его теперь искать? Где? — Чеботарев кинулся вдоль берега, крича изо всей силы: — Леонов! Леонов! — Потом выстрелил, но лес молчал.

Внимательно разглядывая деревья возле места промывки, Колыванов увидел на лиственице помост, где Леонов хранил свое имущество, но помост был пуст. Должно быть, мысль о краже мешка мелькнула у Леонова мгновенно, как только он увидел путников. Велика была, наверно, уверенность Леонова в том, что они никогда уже не выберутся из тайги, если он пошел на такое дело... А может быть, он скрывается где-нибудь поблизости и ищет случая выстрелить из засады. Так он сразу решит два вопроса: никто не узнает о золотом месте, а продукты в мешке спасут жизнь золотнишника, из-за алчности пропустившего уже все сроки возвращения. Недаром же он украл именно тот мешок, в котором мог прощупать вяленое мясо и соль.

Колыванов зябко повел плечами, оглядываясь вокруг. Лес молчал. Только где-то вдали бегал Чеботарев, ища следы вора.

Немного выждав, Колыванов окликнул его. Василий вернулся. Лицо его потемнело, мешки под глазами выступили отчетливее.

— Что будем делать, Борис Петрович? — спросил он,

— Пойдем на трассу, — ответил Колыванов.

Они осмотрели шалаш Леонова, нашли забытый золотнишником мешок из-под сухарей, в котором было с килограмм хлебных крошек, ржавый котелок. Кончив осмотр, Чеботарев даже успокоился и сказал:

— Черт с ним, с подлецом! Конечно, если я его увижу на расстоянии выстрела, то в милицию жаловаться не пойду, а сразу пристрелю. Одно жаль, в мешке была восьмушка махорки...

— Ну, как тебе понравилось знакомство с золотнишником? — спросил Колыванов, когда они уже отошли от стоянки Леонова.

— Это же не человек, а волк! — сказал Чеботарев. — Как же вы согласились, Борис Петрович, идти к нему!

— А если бы я остановил тебя, не пустил, что бы ты сказал?

— Да, тут вы тоже правы... — сквозь зубы согласился Чеботарев. И вдруг обеспокоенно спросил: — А что это он насчет мешков под глазами и опухолей плел? Неужели надеется, что мы и впрямь из пармы не выйдем?

— Это он к тому говорил, что у тебя были мешки под глазами, а у него наши метки под ногами, и ты ничего не видел, — невесело пошутил Колыванов.

Но Чеботарев задумался, не ответив на шутку. Уже значительно позднее, когда они снова выбрались на трассу, Колыванов услышал, как он бормочет:

— Врешь, длинношеий черт, я тебе не сдамся! Я все вытерплю, а тебя все-таки поймаю...

В этот день они прошли по заданному направлению всего десять километров.

Весь следующий день они шли по изъеденному вредителями умершему лесу. Было тяжело смотреть на голые, серые, поднимающие к небу свои мертвые ветви деревья.

Путники шли молча. Чеботарев рубил тропу, так как упавшие стволы преграждали путь подобно завалам, какие когда-то делали против танков. Колыванов работал с инструментами.

В этот день они впервые начали курить мох. И не столько голод, сколько отсутствие табака делало их путь таким тяжелым, их самих такими раздражительными.

К вечеру они выбрались из мертвого леса. И увидев зеленые деревья, колючие заросли можжевельника, который на Урале называют вересом, они воспрянули духом. Трудно понять, почему человек иной раз так радуется переменам, хотя и знает, что они не принесут ничего хорошего. Ведь в этом хвойном лесу, где ползучие растения цепко оплели деревья, идти стало значительно труднее. А между тем они были рады живому лесу, словно он вселял в них надежду, что выживут и они, усталые, голодные люди.

Они развели костер там, где их застигла темнота. Первый раз ужинали без соли. Бросив в котелок двух кедровок, застреленных Колывановым, и горсточку крошек, сварили суп. Но еда не насытила, только согрела. Они лежали возле костра и молчали. Теперь для них стало привычным молчание.

Вдруг Колыванов зашевелился и сел. Он протянул руку ладонью вверх, затем встал, втягивая носом сырой воздух, словно принюхиваясь. Чеботарев смахнул с лица что-то холодное и тоже приподнялся.

Шел снег. Тяжелый, сырой, он падал крупными хлопьями, первый снег зимы. Колыванов отошел от костра, наклонился и ощупал землю. Снег не таял. Он покрывал траву и сучья, мох и хвою ровным плотным слоем. Колыванов вернулся к огню, сел на сухую подстилку, охватив колени руками.

— Снег, — сказал он устало.

— Стает, — предположил Чеботарев.

— Ненадолго, — ответил Колыванов.

— Теперь осталось шестьдесят три километра, — утешил его Чеботарев. — Все равно дойдем.

— Видишь ли, Василий, если говорить правду, я боюсь, что мы не выдержим. Что-то такое произошло со мной. Раньше я бы мог вылечиться от такой болезни. Пошел бы к начальнику строительства, попросился бы бригадиром и стал работать, как все, а теперь...

— А что теперь? Здесь вы, Борис Петрович, тоже стали рядовым. Здесь от такой болезни и лечиться легче, — с беспокойством заговорил Чеботарев. — А возвращаться нам все равно далеко, да и стыдно перед лесом отступать...

— Не стыдно, — сказал Колыванов, — не стыдно, а нельзя. Если мы отступим, Барышев поведет трассу неправильно...

— Так в чем же дело? Если вы это знаете, как же можно говорить об усталости? Это что же, сдаваться что ли? Эх, Борис Петрович!

В неверном отблеске огня Чеботарев увидел, как на лице Колыванова появилась принужденная улыбка.

— Значит, сдаваться не станем, Василии?

— А раньше сдавались? — задорно сказал Чеботарев.

— Ну смотри, Василий, этот разговор был последним. Больше говорить не станем. Будем идти.

— Есть идти, Борис Петрович! — воскликнул Чеботарев, счастливый тем, что тяжелый разговор окончен.

Они укладывались спать, когда в лесу послышался треск сучьев. Сразу же вскочив, они схватили ружья. В освещенном костром пространстве показались две согнутые фигуры. Чеботарев взвел курки.

— Вот они где, — услышали они голос Лундина. — Нашли пропажу!

Охотник бросил к огню мешок. Рядом с Лундиным стояла Екатерина Андреевна.

Чеботарев, удивленно рассматривавший пришельцев, вдруг нагнулся к мешку, потрогал его и закричал, вскочив на ноги:

— Мой мешок! Мой! Где вы его взяли?

— Что ж, товарищ начальник, плохо гостей встречаешь? — спросил охотник, не обращая внимания на Чеботарева уже развязывавшего мешок. — Али гостям не рады?

— Почему вы вернулись? — сухо спросил Колыванов.

— Пословицу вспомнили, что одна головня и в печи не горит, а две и в чистом поле курятся... Да еще вещички ваши вам, поди-ко, пригодятся, думали...

— Василий, налей им чаю, — сказал Колыванов. — Где Леонов?

— Отпустил, — хмуро ответил охотник. — Не хотел руки марать, да и грех на душу принимать тоже не следует Отдал ему ружье с дробовыми патронами, чтобы он, черт длинный, не вздумал нас пострелять, а вещи ваши взял.

— Как вы его нашли?

— Он сам на нас наткнулся. Тоже на огонек вышел. После-то пополз было обратно, да я его уже учуял. Пострелял он малость, да все обошлось. Сдался.

— Что ж ты его добром да лаской не приветил? — язвительно сказал Чеботарев, с наслаждением закуривая махорку, которую первым делом достал из метка. — Ты же проповедовал, что доброй душе другие души открываются? Заглянул бы в его душу? Она, видать, добрая, гляди, полосьмушки табаку нам оставил. Как ты думаешь?

— Черна больно, — ответил охотник. — Садитесь, Екатерина Андреевна, вон чай готов...

— Садитесь, садитесь, — заторопился Колыванов, подбрасывая дров в огонь. — Здоровы?

— Ничего... ответила Баженова. Села к огню, вытянув ноги, и тихо добавила: — Это от испуга. Я думала, что Леонов лжет, будто вы ушли дальше... Ваш мешок у него, бегающие глаза его, эта стрельба...

Она низко опустила голову, всхлипывая обиженно и горько, как плачут дети. Колыванов закашлял. Охотник примирительно сказал:

— Сморилась женщина. А в лесу бы и не отличил от мужика. Идет и не жалуется. Так какие у вас планы, товарищ начальник?

— Идти вперед, и как можно быстрее...

— Вот и мы с Екатериной Андреевной такой же мысли придерживаемся. Однако спать надо, утро вечера мудренее...

Он ни слова не сказал о том, какие страшные минуты пережила Екатерина Андреевна там, в парме, когда они встретились с Леоновым. И Баженова была благодарна ему за молчание...

Леонов вышел на них в то время, когда они сделали короткий привал у родника на охотничьей троне. Он опешил, увидев людей, и отпрянул в сторону. Но зоркие глаза Лундина приметили зеленый вещевой мешок Чеботарева, когда золотнишник повернулся спиной. Лундин сдернул ружье, крикнул: «Стой!» — и выстрелил поверх головы Леонова.

Леонов пригнулся в кустах и разрядил оба ствола не целясь. Екатерина Андреевна слышала, как противно шмякнули надрезанные пули, попав в толстенную сосну. Видно, Леонов был слишком испуган, если так неловко обезоружил себя. Лундин воспользовался тем, что золотнишнику пришлось перезаряжать ружье, одним прыжком нагнал его, и тот поневоле поднял руки.

Пока шел короткий допрос, пока Леонов уверял, что Колыванов и Чеботарев живы и здоровы, Екатерина Андреевна едва дышала. Но Лундин, проверив мешок Чеботарева и не найдя в нем ни одной вещи, которую можно было посчитать за колывановскую или за снятую с Чеботарева, презрительно вернул Леонову его ружьишко, только отнял почти все патроны.

— Хватит с него и по одному на день! Умнее будет! — проворчал старик.

Леонов исчез, скользнув, как змея, в кусты. Тогда только Екатерина Андреевна опомнилась:

— Зачем вы его отпустили? Ведь он же покушался на вас?

— Он и на вас покушался, — усмехнулся старик.

— Так почему же вы отпустили?

— А что я должен был с ним делать? Заарестовать и вести через всю парму под конвоем? Да лешак с ним, пусть сам выбирается, если сумеет!

Только тут Екатерина Андреевна поняла, что Колыванов и Чеботарев ограблены... Она поспешно вскочила, стала укладывать вещи, шепча, как во сне:

— Скорее, скорее!

— Да что с вами, Екатерина Андреевна?

— Мы должны их догнать! Должны им вернуть мешок?

Старик попытался уговорить ее переночевать — днем будет легче догонять. С тем, что догонять надо, он согласился. Но Екатерина Андреевна была неумолима. Ей все казалось, что Колыванов и Чеботарев отчаялись, оставшись почти без еды, что они, может, уже повернули обратно. И хотя старик доказывал, что Борис Петрович от своего не отступится, ей почему-то казалось совершенно необходимым вот сейчас же, немедленно оказаться рядом с Колывановым, убедить его, что он может продолжать свой путь.

А когда они, уже ночью, увидели огонек колывановского костра, она вдруг смутилась, будто совершила что-то недозволенное. Но тут уж Лундин не стал считаться с ее настроениями, пошел прямо к огню.

И вот они снова вместе. На следующий день изыскатели вошли в горы. Снег начал таять. Земля пропиталась влагой. Мокрые ветви кустарника хлестали по лицу.

К счастью, вечером начало примораживать. А на следующее утро ударил такой мороз, что земля под ногами зазвенела. Но вместе с морозами начались утренние туманы, густые, как молоко, и работать приходилось на ощупь.

Больше всего донимал голод. Дичь улетела к югу, в низины, и жировала на последних незамерзших озерцах и курьях. Лундин целыми днями таскал ружье на весу, но ничего не мог добыть.

При входе в ущелье они разделились. Колыванов один ушел вперед, а Чеботарев, Баженова и Лундин остались разбивать кривые на подходе. С самолета Чеботареву казалось, что ущелье совпадает с трассой, но на самом деле это было не так.

Они карабкались по валунам, взбирались на невысокие, почти отвесные скалы, покрытые изморозью. Чеботарев отстал от спутников, вычерчивая карту походов. Вдруг он услышал крик Баженовой, которая еле удерживалась на узкой кромке скалы, цепляясь за камень. Лундин бросился к ней на помощь.

Когда Чеботарев подбежал, охотник сидел, прислонившись спиной к скале, а Баженова стояла над ним. По их бледным лицам, по тяжелому дыханию Лундина Чеботарев понял, что случилось несчастье.

Приняв на руки падавшую Баженову, Лундин оступился и сломал ногу. Он тихо покряхтывал, ощупывая голень. Крупный пот катился по обросшему бородой лицу. Екатерина Андреевна испуганно поглядела на Чеботарева и сказала:

— Я не виновата... Я поскользнулась...

Чеботарев с горечью подумал о том, что она говорит, как провинившаяся маленькая девочка. Девочка говорит маме, что она не виновата. Виновата чашка, которая сама выпала из рук.

— Хрустнула, проклятая, — сказал Лундин. — Вот какие дела, товарищ Чеботарев...

Баженова отвернулась, закрыла лицо руками. Чеботарев приподнял Лундина:

— Идти можешь?

— От печки до полатей, — ответил Лундин, еще пытаясь шутить.

Вдвоем они перенесли охотника на более удобное место. Здесь Чеботарев посадил старика у скалы, ушел куда-то и вернулся с лубками. Осторожно сняв сапог с ноги Лундина, он быстрыми и ловкими движениями забинтовал сломанную ногу, наложив лубки, затем достал из кармана кисет с табаком и бережно разделил махорку на две равные кучки.

— Отвернитесь, Екатерина Андреевна... Баженова послушалась.

— Кому? — спросил Чеботарев.

— Что кому?

— Мне или Семену? Да говорите быстро!

— Ну вам, — она повернулась к ним, — Но зачем это? Что

это значит?

Охотник и Чеботарев молчали, бережно собирая табак. Потом закурили каждый из своей кучки, не глядя друг на друга.

— Что все это значит? — снова спросила Баженова. Чеботарев, словно не слыша вопроса, сказал:

— Иванцов придет сюда дней через восемь...

— А может, и через десять, — сказал охотник, глядя на

синеватый дымок.

— Может, и через десять, — согласился Чеботарев. — Придется тебе полежать здесь до его прихода. Дров мы тебе заготовим, еду, какая есть, оставим, ружье у тебя хорошее...

— Так-так, — ответил охотник, и было непонятно, соглашается он с Василием или нет.

— Его нельзя оставлять! — сказала Екатерина Андреевна, глядя широко раскрытыми глазами на Чеботарева.

— Вам, товарищ Баженова, придется помолчать, — спокойно сказал Чеботарев. — Командир здесь теперь я. Если мы понесем Семена на руках, ему хуже будет.

— Я останусь с ним! — гневно сказала Баженова. — Нельзя больного человека оставлять одного!

— Это ничего, — миролюбиво ответил Чеботарев. — Я однажды у немцев в тылу лежал один восемь дней, пока меня товарищи выручили. А тут разве что волки набредут, так Семен отстреляется. Если же вас оставлю, и вы заголодаете и нам с Борисом Петровичем труднее будет трассу пройти... Так что вам придется идти со мной.

— Да вы человек или камень? — яростно крикнула Баженова. — Вы понимаете, что говорите? А если Лундин умрет? Мало ли какое несчастье может с ним случиться?

— От перелома ноги не умирают, — хладнокровно ответил Чеботарев. — У меня было легкое пробито, я и то не умер. И огня зажигать мне не полагалось. А тут все есть: вода, пища, огонь, чего же не полежать? Скорее поправится!

Охотник смотрел на Чеботарева, с такой легкостью распоряжавшегося его судьбой, широко открытыми глазами. И Баженова вдруг поняла, что он полностью одобряет решение Чеботарева. Охотник улыбался своей доброй улыбкой, хотя видно было, что он очень страдает от боли. Екатерина Андреевна встала перед ним на колени, чтобы поправить повязку. Лундин усмехнулся и сказал:

— Придется вам идти, Екатерина Андреевна. Паренек-то все правильно сказал. Ишь, какой дельный! Недаром его товарищ Колыванов с края света к себе позвал. Видать, военные люди крепче нас, гражданских...

— Камень, камень, а не человек! — с гневом сказала Баженова.

— Ругаться будем потом, — ответил Чеботарев, стаскивая в кучу хворост, сушняк, бревна-топляки, преграждавшие течение маленькой горной речки, — Тут и полежишь, Семен. — Он разжег огонь, приподнял охотника и помог ему перебраться к самому берегу, чтобы удобно было брать воду.

— Дрова береги, еды тоже маловато, а взять больше негде. Ну да ты не маленький, сам понимаешь, когда можно полным ртом жевать, а когда вползуба.

Баженова не представляла себе, как может Лундин так спокойно и даже любовно поглядывать на Чеботарева, который безжалостно оставлял его на произвол судьбы в полном одиночестве. А Чеботарев между тем развязал мешки и начал делить продовольствие. Лундин попытался протестовать, когда увидел, что ему оставляют почти все запасы, но Чеботарев хмуро сказал:

— А вдруг и не десять дней лежать, а все пятнадцать?

— Оставьте эти разговоры! — вскрикнула Баженова.

— Все надо предусмотреть, — ответил Чеботарев. — Здесь не на войне, а дело почти такое же выходит. Был бы Иванцов солдатом, я бы знал, он будет здесь точно в срок. А если он по-вашему действовать станет, того пожалеет, того испугается, тогда как?

Баженова замолчала, стараясь не глядеть на охотника. Она была виновата в том, что он со сломанной ногой остается один. Чеботарев развернул плащ-палатку, укрепил ее на колышках так, чтобы охотник мог заползти под нее. Лундин опять запротестовал, но Чеботарев сказал:

— И не думай. Конечно, плохо, что Екатерине Андреевне придется спать без палатки, да мы пока здоровы...

Это коротенькое «пока» напомнило Баженовой, что впереди еще более трудные дни, чем те, которые они уже прожили. Они пока еще здоровы, а что будет с ними дальше? Что будет с нею? С Колывановым? С Чеботаревым? И вдруг ей представилось, что только большая мудрость, приобретенная в годы войны, помогла Чеботареву так просто разрешить все вопросы после несчастья с Лундиным. Больше она не могла ни возражать, ни спорить.

К вечеру они выбрались из ущелья уже на другой стороне перевала. Местность здесь была пустыннее, на ней ничего не росло, кроме каких-то маленьких деревцев с сухими ветвями. ? подножия скал горел огонь. Они устремились к костру с такой радостью, будто он обещал им утешение во всех бедах.

Колыванов поднялся навстречу, широким жестом обвел простирающуюся впереди пустыню и сказал:

— Согра!

— Потом, посмотрев на взволнованное лицо Баженовой, яарочито равнодушное Чеботарева, спросил:

— Что случилось? Где Лундин?

И еще раз Баженова испытала горькое чувство, слушая, как Чеботарев ровным тоном рапорта рассказывал Колыванову о случившемся с Лундиным несчастье, как Колыванов деловито выяснял, сколько оставлено охотнику припасов, как спокойно в заключение сказал: «Хорошо!» — как будто так и надо было ©ставить человека в горах и больше не думать о нем...

Ей хотелось все это высказать Колыванову, но он отдал ей свою плащ-палатку и приказал ложиться спать. Она лежала возле костра, на самом удобном месте, куда не тянуло дымом, и глядела на Колыванова, смотревшего в огонь. Он как бы видел в игре пламени нечто такое, что было недоступно ей. Чеботарев, будто успокоенный тем, что переложил ответственность за Лундина на чужие плечи, тихо посапывал носом. Он спал так спокойно, как спят дети, рассказав о своих проделках старшим и получив прощение. Заметив, что Екатерина Андреевна смотрит на него, Колыванов отвернулся, коротко сказав:

— Спите! Завтра будет тяжелый день...

Засыпая и снова просыпаясь от тупого ощущения голода, Екатерина Андреевна видела склонившегося над тетрадью Колыванова. Иногда он приподнимался, чтобы подбросить дров в костер, и снова усаживался с тетрадью на коленях, отмахиваясь от едкого дыма.

И она неожиданно успокоилась, оценив наконец всю мужественную силу этого человека. И голод как будто утих, и страх больше не приходил, и сама смерть, должно быть, отступила.

Старик Лундин, задумчиво разгребавший угольки своего одинокого костра, вдруг насторожился и мгновенно прилег за упавшую сухостойную сосну, возле которой разбил для него лагерь Чеботарев.

Так, затаившись, защищенный сваленным в кучу топливом, Он долго лежал, прислушиваясь к тревожной тишине леса. Но хруст валежника, настороживший охотника, больше не повторялся. Только ручей, бежавший по каменистому ложу, доброжелательно пел ему свою звонкую песню. Но безошибочное чутье говорило ему, что вон там, в зарослях вереска, стоит человек и тоже настороженно всматривается в огонь костра, чтобы определить, сколько возле костра народу, кто разжег огонь. Даже запах этого человека слышал охотник, запах пота, грязной одежды, дыма и табака...

Наконец старик усмехнулся чему-то и негромко сказал в темноту:

— Ладно уж, иди, Леонов, к огоньку, чего таишься, один я тут!

Хрустнули сучья, и человек приблизился к пляшущему пламени костра. Шел он, вытянув шею, вертя маленькой головкой во все стороны, словно все еще боялся, что его ждет засада. Подошел, приставил ружье к ноге, мгновенно обшарил взглядом весь немудреный лагерь старика, с усмешкой сказал:

— Э, да ты, видать, обезножел? Значит, бросили товарищи-то?

— Никто меня не бросал, я сам остался! — горделиво сказал старик, выпрямляясь. — Садись, пей чай да подлей воды в котелок, видишь, весь почти выкипел, пока мы с тобой разведку вели...

— А хорош у тебя глаз! — завистливо сказал Леонов. — В такой темнотище углядел.

— Ничего я не углядел, — с досадой ответил старик. — Некому тут больше шастать, вот и вся наука. Мои ушли вперед, отсталые придут еще не завтра...

— Это точно, — согласился Леонов. И вдруг с недоумением спросил: — А чего ж тогда ты меня не испугался? Ведь один, да еще и безногий!

— А чего мне тебя бояться? — презрительно ответил охотник. — Хоть и говорят, что ты волк, да ведь и волки только

стаей нападают. А ты волк-одиночка, где уж тебе нападать! Хоть бы самому-то ухорониться!

— Вишь ты как точно все расписал! — с завистливым восхищением воскликнул Леонов. — Все так, все так! — подтвердил он тем же завистливым тоном. — И верно, спрятаться от вас, открывателей, негде! Вишь, куда забрались, прямо в мои дебри! — В последних его словах слышалась злость, но Лун-дин не обратил внимания на это, сказал спокойно:

— Ты тут не царь, а разве что псарь, есть и па тебя управа! Они враждебно смотрели друг на друга, но закурили вместе

из кисета Лундина, потом Леонов подлил воды в котелок, вытащил из-за пояса тетерку, подбитую где-то в пути, сунул ее вместе с перьями в угли, злобно напомнил:

— Уж и обыскал, даже соли не оставил!

— Чужая была, вот и отобрал! — ответил старик.

Они разделили тетерку. Лундин дал щепотку соли. Потом расколол пополам кусочек сахару, и они выпили пахучего чая. Опять закурили из кисета Лундина, поговорили о погоде, об урожае кедровых шишек в лесу — можно и ими на случай беды прокормиться, но все эти разговоры были вроде присказки. Серьезного разговора, которого оба ждали, ни тот ни другой не начинал.

— Что ж ни о чем не спросишь? — не выдержал наконец Леонов.

— А о чем спрашивать? — равнодушно сказал охотник.

— Ну, о том, к примеру, почему по твоему следу иду? — все больше сердясь, буркнул Леонов.

— А волк на зиму глядя тоже к людям жмется! — усмехнулся старик.

— Нет, ты спроси, почему я тут вас всех не пострелял? — уже совсем злобно спросил Леонов.

— Охолонь малость! — сухо ответил Лундин. — Потому и не пострелял, что боишься. Вернешься, а тебя и спросят: «Куда это, голубчик, экспедиция пропала, когда ты в парме был?» Да и слишком нас много, парень, где уж тебе с нами справиться! Ну, выследил бы меня, прирезал сонного, а что с другими сделаешь? А позади инженер Иванцов с рабочими идет... Это как? Вот и вертишься, как щука на сковородке... Одного только не пойму, — тут старик задумчиво поглядел на Леонова, — почему ты в город не подался, а за нами тащишься? Я ведь тебе туда дорогу не заказывал...

— А, все-таки проняло! — Леонов ехидно хохотнул. — Вот тут-то ты и попался! И ни за что не угадаешь! На то я и волк, чтобы по человечьим следам красться, если уж ты меня волком считаешь! А зачем волк по следу крадется, в том ты ничего не смыслишь!

— Где уж мне, — миролюбиво ответил Лундин. — Я ведь человек, мне волчьи повадки не все понятны, да и нужды знать их особой нету. Сам понимаешь, волков не очень щадят, постреливают, так что, может, еще и на нашем веку их совсем изведут... Разве где в зоологическом саду оставят на посмотрение. Так ведь сады эти решетками огорожены. Там волки людям не опасны...

— Вон, значит, как ты рассуждаешь! — разочарованный чем-то хмуро сказал Леонов.

— Да уж так, как человеку положено! — с тонкой усмешкой ответил охотник.

— А хочешь я тебе расскажу как на духу? — вдруг выпалил золотнишник. — Глядишь, тебе и помирать легче будет, когда морозцы ударят покрепче и еды не хватит. Я ведь примечаю, что тебе больше пяти ден не продержаться...

— Расскажи, расскажи, — насмешливо ответил охотник, хотя губы у него дрогнули. Однако рассерженный Леонов не приметил этого и еще больше разъярился:

— А вот и расскажу! Иду я за вами именно по той причине, чтобы меня не спросили в городе: «А где, товарищ Леонов, наша экспедиция?» И хотя парма большая, все равно на меня коситься станут, пусть бы я и в глаза вас не видел. А мое дело такое, что подозрение мне не только обидно, а и опасно, потому как у меня на поясе килограммов этак с пяток чистого золота, а в области ждет меня человек, который за это золото отвалит за милую душу по двадцатке за грамм! Вот и считай, выгодно ли мне сейчас в город соваться? Тем более что я не знаю, может, этот паршивец Колыванов или тот целинник оставили где записку Иванцову, что, мол, ограбил нас гражданин Леонов, считайте его виновным в нашей смерти! Ну, а Иванцов сейчас человека на лошадь — и гони в город! Тут мне и выйдет осечка во всех желаниях! А желаний у меня аккурат на сто тысяч рубликов накопилось!

— Что же, так и поползешь за ними следом до самого Алмазного? — с той же усмешкой спросил Лундин.

— Зачем до Алмазного! Они раньше подохнут! — словно бы остывая и совсем уже равнодушно сказал Леонов. — Вот тогда я и явлюсь в Алмазный. Нашел, мол, тела погибших разведчиков, как прикажете поступить? Вести вас туда, где они умерли, или тут на месте молебен закажем?

— Ну и подлец же ты! — с сердцем сказал Лундин. — Не беспокойся, они выберутся! И тебя же еще засадят! •

— А за что? — делая невинное лицо, спросил Леонов.

— За кражу!

— Это за то, что я взял горсть сухарей да восьмушку махорки и вам все же вернул? Побойся ты бога, Семен! Какая же это кража? Ей красная цена полтора рубля, этой краже! Да приди ты в любой суд с таким заявлением, там над тобой только посмеются! Город ведь не парма! Там белые булки ежедневно продают по рубль по двадцать, а желаешь, так и сдобного хлеба продадут или калача! И махорку там никто не курит, все на папиросы да на сигареты перешли! Вот уж смерть чего не люблю — табак в рот лезет! Махорочка-то лучше... — и снова потянулся к кисету Лундина.

— Оставь кисет! — резко сказал охотник. И, успокаиваясь, с усмешкой добавил: — Чеботарев тебя до суда не допустит! Он тебя не доходя до Алмазного пристрелит. И будет прав! Золотишко-то на тебе? Вот он и скажет: пристрелил волка по лесному закону! Как? Правильно?

— Этого я и боюсь! — признался Леонов, с завистью поглядывая на кисет, который охотник прятал в карман. — Этот может так, с бухты-барахты! Но я на бога уповаю, через согру им не пройти!

— Иди-ка ты, волчина, подобру-поздорову отсюда к черту! — вдруг сказал Лундин, взяв ружье и дергая затвор. Щелканье затвора ошеломило Леонова, он вскочил, крикнул;

— С ума ты сошел, сосед?

— Какой я тебе, к дьяволу, сосед! — свирепо ответил Лундин. — А ну, чтоб тебя сейчас же тут не было! Марш! Я кому говорю, сволочь настырная?

Леонов вдруг скользнул в сторону и исчез. Руки старика ходили ходуном. Откуда-то из темноты до него долетел последний выкрик Леонова:

— Понял теперь, что парма только для волка мать родна, а для вас, человеков, могила?

Лундин выстрелил в ту сторону, откуда доносился голос, но в ответ услышал только хохот. Треснула валежина, и все стихло. Охотник дышал бурно, тяжело. Он не боялся Леонова, но даже костерок притушил, будто не хотел видеть и то место, на котором только что сидел не человек, а подлинный волк, желавший и ему и его товарищам одного — гибели.

И заснуть он не мог. Вдруг этот двуногий волчище подкрадется к нему. Не для того, чтобы убить, — волки трусливы! — а для того, чтобы попытаться украсть остатки еды. Он 8нал самое слабое место экспедиции...

Подложив мешок под голову, Лундин лежал с ружьем в руках, вслушиваясь в тишину, и глядел в вызвездившее небо. Снежные облака ушли, начинало подмораживать.

Он думал о товарищах. Нет, они выдержат! Пусть сейчас перед ними согра, но они выдержат все.

Но помимо воли перед глазами старика вставал безрадостный пейзаж: огромное болото, мертвые деревья, холод... Он-то согру знал! А следом за людьми по согре тащится волчище, сам уже при последнем издыхании, но все еще готовый вредить, а если удастся, то и убить. И старик горько жалел, что не застрелил этого зверя вот только что, когда тот был у костра.

Они остались втроем. Впереди по-прежнему шел Колыванов, зa ним Баженова, Чеботарев замыкал шествие.

Чеботарев воспринимал постигшее Л ундина несчастье примерно так же, как воспринимались ранения на войне. Он поступил так, как было наиболее целесообразно, и потому больше думал о вещественных признаках своей заботы, нежели о нравственности или безнравственности поступка. Он отдал Лундину палатку, отсыпал половину патронов. Нога охотника в лубках, запас дров рядом, стрелять он умеет. И Чеботарев возвращался в мыслях к тому, как трудно будет им, здоровым, продолжать свой путь.

Две следующие ночи они провели на болоте. С вечера Колыванов и Чеботарев подолгу возились с устройством лагеря. Надо было нарубить сушняку, выложить из него нечто вроде клеток в полметра высотой и покрыть их мхом, чтобы спать хотя бы в относительной сухости. На сбор сушняка приходилось затрачивать массу усилий. Екатерина Андреевна готовила ужин, рвала мох, подсушивала его, укладывала на клерки из сушняка. И все это она делала с какой-то безропотной покорностью, которая особенно тяготила мужчин.

Клетки выкладывали на кочках. Но к утру кочки оседали и мох пропитывался водой. Все просыпались промокшие, простуженные, злые. Казалось, что никогда больше они не отогреются. Невыспавшиеся, они покидали место ночлега, чтобы опять двигаться вперед и вперед.

По утрам болото покрывалось ледком, и это еще более затрудняло путь. Потом всходило багровое огромное солнце, но холодное, будто и оно было покрыто тонкой коркой льда. Солнце почти не грело, но к полудню ледок все-таки подтаивал, и тогда почему-то становилось еще холоднее.

На третий день они настолько приблизились к черной гряде заросших лесом гор, что стали различимы отдельные вершины. Настроение поднялось: в лесу, несомненно, теплее и суше, да и ночлег там устраивать легче. А за этими горами — много ли в сущности до них осталось! — поселок, последняя станция, конец пути, и самолет, который за какой-нибудь час-пол-тора перенесет их через то пространство, на переход которого потребовался целый месяц напряженного изматывающего пути.

Вечером набрели на каменистый островок, поросший чахлыми деревцами. Конечно, и этим деревцам жить осталось недолго, корни их, оплетшие камень, уже опустились к воде, но тут все-таки было сухо. Чеботарев нарубил достаточно дров, и они впервые за эти дни как следует высушили одежду, выпили вдоволь чаю с клюквой и брусникой.

И постели были сухими, из зеленых пихтовых лап, из хрустящего пырея. Остался, по всей видимости, последний переход до гор, поэтому отдыхали с особым удовольствием.

Но Чеботарев был чем-то недоволен. И когда все сидели у огня, потягивая кислый от клюквы чаек, он, оставляя свою кружку, то и дело вставал, отходил от костра и вглядывался в сумеречную мглу.

Борис Петрович не выдержал, окликнул:

— Что ты там ищешь, Василий?

— Вчерашний день, — неохотно пошутил Чеботарев.

Он стоял, привалившись плечом к сушине, торчавшей тут, как телеграфный столб. Колыванов встал и подошел к нему!

— Что ты там увидел?

— Ничего... пока... — со значением сказал Чеботарев.

— Что значит пока? — спросил Колыванов, невольно понижая голос.

— А то, что за нами кто-то идет, — вдруг, не выдержав спокойного тона, брякнул Чеботарев.

— Подожди, что ты несешь? Кто идет?

— Откуда я знаю? — рассердился Чеботарев. — Я говорю только, что за нами кто-то идет... Я никого еще не видел. А вот есть такое чувство, что все время за нами следят. Да и факты есть...

— Факты?

Еще в первые дни пути Колыванов объяснял Василию, когда идешь по лесу маленькой группой, все время кажется, что кто-то за тобой следит. Человек начинает беспокойно оглядываться, останавливаться, по ночам плохо спит, а от этого изматывается раньше времени. Колыванов называл это боязнью пространства. Василий и на самом деле в первые дни чувствовал себя в лесу тревожно. Но потом заботы поглотили его, и он забыл о своих тревогах. И вот теперь... Чеботарев хмуро пояснил:

— Я это чувствую чуть ли не с того дня, как мы Лундина оставили, кто-то идет по нашим следам. И не догоняет и не обходит.

— Факты, факты! — напомнил Колыванов

— Есть факты! — твердо сказал Чеботарев.

— Выкладывай! — настойчиво потребовал Колыванов.

— Во-первых, третьего дня мы все слышали выстрел...

— Или падение подгнившего дерева, — напомнил Колыванов. Они тогда действительно решили, что это упало в воду большое дерево.

— Тут больших деревьев нет, чтобы с таким грохотом упало...

— Ладно, ладно, давай еще факты!

— Не смотрите вы на меня, как на больного, который несет разную чушь, — рассердился Чеботарев. — Помните, сегодня я забыл буссоль на привале? Так вот, когда я вернулся за ней, весь наш лагерь был перерыт. Буссоль, правда, лежала на том же месте, но в том-то и дело, что ее могли не заметить, я ее положил в развилок сушины...

— Волки? — предположил Колыванов.

— Волки по воде не ходят. Если и был там волк, так тот, двуногий, Леонов.

— А ему-то что тут надо?

— Закончить свое подлое дело. Он же понимает, что мы ему эту кражу не простим...

Колыванов задумался, потом упрямо тряхнул головой:

— Нет. Не может быть. Если бы он захотел это сделать, так давно бы сделал. Он подался в город.

— А если ему Иванцов дорогу загородил?

— Все равно на людей он не кинется. Ему в парме столько же дорог, что и в чистом поле. Он лес знает лучше нашего.

— Ну, вы как хотите, — с досадой сказал Чеботарев, — а

я буду дежурить ночью.

— Брось ты эту ерунду! — гневно сказал Колыванов. — Если уж привалило счастье на сухом спать, так надо хоть выспаться!

Он повернулся и направился к костру. Чеботарев пожал плечами, постоял еще немного и тоже пошел спать.

Но заснуть он не мог. Ветви деревьев шелестели от ветра, и порой казалось, что кто-то пробирается сквозь кусты. Костер начал угасать, Чеботарев продрог. Он хотел подбросить дров, но боялся нарушить тишину. ,

Когда он уже собрался снова разжечь костер, на островке хрустнула ветка. И вдруг на фоне ночного неба возник силуэт человека. Вот человек наклонился и снова пропал из поля зрения. Что-то прошуршало в замерзшей траве. Чеботарев не выдержал и выстрелил по звуку.

Послышался крик, ругательство, топот, и вскочившие на ноги Колыванов и Екатерина Андреевна увидели, что Чеботарев бросился в темноту. Захлюпала вода, затрещали ломающиеся под ногами льдинки.

Через несколько минут Чеботарев вернулся, волоча свой зеленый мешок, бросил его у изголовья, разжег костер. Колыванов встревоженно спросил:

— Кто?

— Да все он же, золотнишник! — устало ответил Чеботарев. — И опять за моим мешком охотился! Думал, видно, что в нем еда есть... Но теперь, наверно, поостережется. Дробин пять-шесть я в него всадил. Жаль только, что ружье заряжено

было не пулей.

Он сказал это так, что даже Колыванов зябко повел плечами. Екатерина Андреевна сжалась в комочек и придвинулась к костру.

Заснули они только к утру и встали вялые, измученные. Выпили теплого чая и торопливо двинулись дальше.

К полудню пошел снег. Хлопья его падали медленно, кружась над землей, как бабочки. Постепенно снег становился все гуще.

Колыванов предложил идти напрямик, чтобы попытаться выйти из болота засветло. Чеботарев немного задержался, поудобнее прилаживая вещевой мешок. Колыванов и Баженова пошли вперед.

Где-то громыхнул гром. Чеботарев изумленно остановился, прислушиваясь, окликнул Колыванова. •

— Борис Петрович, что это такое? Колыванов тоже остановился. Все было тихо.

— Может быть, оползень? — предположил Чеботарев.

— Нет. Горы слишком далеко.

— Ураган? — спросила Баженова.

Колыванов достал из планшета карту и внимательно рассматривал ее, смахивая время от времени снежные хлопья.

— Нет, Григорий с охотниками должен быть значительно севернее, — сказал наконец он. — Если Григорий пошел на Черный лог, то этот румб мы миновали. Не может быть, чтобы он забрался так далеко.

Они постояли еще несколько минут, но все было тихо. Переглянувшись с Чеботаревым, Колыванов двинулся вперед.

Снежная тьма становилась все гуще, противно хлюпала под ногами вода, ноги леденели, и казалось, еще немного — и холод скует все тело.

Совсем стемнело, когда разведчики почувствовали под ногами твердую почву. Первой выбралась из согры Баженова. Чеботарев услышал ее обрадованный возглас и заторопился вслед за нею, с трудом выдергивая ноги из чмокающего мха. Колыванов шагал молча, тяжело дыша и низко наклонившись вперед.

В этот миг они одновременно увидели фигуру человека, бежавшего наперерез им по краю болота. Человек махал им руками, но бежал молча, бежал и падал, и вновь вскакивал на ноги. Появление человека было столь необычно, его молчание и стремительный бег так удивительны, что все трое остановились. В это время в природе что-то произошло. С удивлением разведчики заметили, что пурга кончилась так неожиданно, словно ее и не было, словно им просто померещилось это беззвучное и плотное падение снега. Над головой блеснули звезды, яркие и крупные, какими они бывают только в сильный мороз. И в самом деле, в лицо дул яростный и резкий северный ветер, мгновенно оледенивший промокшую одежду. В тот же миг они узнали бежавшего к ним человека. Это был Григорий Лундин, задыхающийся, что-то мычащий, бессильно размахивающий руками, почти падающий на бегу.

Догадка осенила Колыванова мгновенно, как внезапная боль, пронизывающая тело. Он бросился за Екатериной Андреевной, которая пошла навстречу Лундину. Чеботарев, сам того не сознавая, побежал за Колывановым, как это делал когда-то, чтобы защитить командира своим телом, едва раздавался отвратительный вой мины. Он понял все: он понял, что Лундин машет им, чтобы они отступили обратно.

Страшное клокотание послышалось в горле Григория, который был теперь в пяти-шести метрах от них. Оно длилось долю секунды. Потом клокотание это превратилось в стон, вначале неясный, не то гневный, не то жалобный, затем, словно прорывая какую-то преграду, послышался крик, крик членораздельный, отчетливый, понятный.

— Стойте! — кричал Лундин. — Ложись! Взрыв! — Он одним прыжком настиг Чеботарева и сшиб его с ног жестким ударом. Затем бросился к Колыванову, но в это мгновение земля, дрогнув, раскололась, и в небо взметнулся столб огня.

Колыванов почувствовал толчок в грудь и, падая навзничь, увидел испуганное лицо Екатерины, ее руки, толкнувшие его. Она что-то кричала. Он мгновенно понял, что она хочет прикрыть его своим телом от дождя каменных осколков, которые уже неслись с воем и свистом.

Грохот прекратился, слышен был только свист падающих камней. Колыванов попытался приподняться, чтобы самому прикрыть Екатерину, но она вдруг обмякла и тяжело опустилась на землю. Он привстал на колени, вглядываясь в ее лицо. Краем глаза он увидел, как на границе болота появился еще один человек, поднявший руки к небу, как Григорий Лундин, все еще крича, бросился к этому человеку, но вдруг споткнулся и упал, а человек — теперь Колыванов понял, что это Леонов, — осел, сгибаясь в три погибели.

Колыванов прижал голову Екатерины к своей груди, чувствуя боль во всем теле от мелких осколков. Катя была жива, он слышал биение ее сердца. Она не могла умереть, умереть в то мгновение, когда они снова нашли друг друга, когда все тяжелое в их отношениях осталось позади.

Так думал он, неподвижно лежа под дождем каменных осколков, боясь, что какой-нибудь камень прервет ее жизнь.

Все это продолжалось каких-нибудь десять-пятнадцать секунд, но в такие секунды с человеком могут произойти удивительные изменения: один становится трусом, другой храбрецом, в такие секунды проверяется истинная сущность человека. Уже сыпалась только мелкая щебенка, уже оседала пыль, как вдруг он почувствовал тяжелый тупой удар но голове, попытался приподнять сразу ослабевшее тело и, теряя сознание, упал лицом вниз.

Он не видел того, как Чеботарев, встав в клубах бурой пыли, темнолицый, похожий на мумию, поднимал на руки Григория... Не видел, как он вливал в стиснутый рот Екатерины Андреевны последние капли водки из своей фляги. Не чувствовал, как несли его к горам, как укладывали на пихтовые лапы в охотничьей избушке. Но жизнь еще теплилась в нем, она была в слабом биении сердца, в дымке на стекле ручных часов, которые ежеминутно подносил к его губам Чеботарев. Какие-то люди растирали его окоченевшие мускулы, брили волосы на голове охотничьим ножом, сшивали рану оленьей жилкой, делали перевязку.

Так прошла ночь и наступило утро. Утро было морозное, солнечное, словно в природе произошел окончательный переход от осени к зиме. В охотничьей избушке, где лежал Колыванов, было жарко от пылающего камелька; столпившиеся около раненого люди говорили шепотом, немногословно, стараясь принять такое решение, которое мог бы одобрить Колыванов.

Колыванов долго находился в каком-то странном состоянии. Все, что он воспринимал, являлось только физическими ощущениями, ни в коей мере не связанными с его предшествующим опытом, с его знаниями.

Он был похож на новорожденного: так же импульсивно тянулся к свету, улыбался, когда внешние явления были благоприятны, и морщился, если они не нравились ему. Однако сам он не мог даже понять, отчего происходят эти удобства или неудобства.

И люди, тащившие его на своих плечах через парму, устраивавшие ему ночлег, оберегавшие его от снега и холода, поившие бульоном из дичины, были не только глубоко безразличны ему, но даже неприятны. А они, эти странные существа, обросшие бородами, худолицые, с темной кожей, с блестящими тоскливыми глазами, на каждом привале склонялись над ним, окликали его, говорили что-то. Их присутствие тревожило, требовало какой-то работы мозга, воспоминаний. И только тогда, когда его лица касались чьи-то теплые руки, которые умывали его, поили, причесывали; кто-то один, кого он не мог отличить взглядом, но отличал сердцем, что ли, только при этом человеке он чувствовал себя действительно хорошо. Но человек этот был рядом очень редко, и тогда Колываном или то несмышленое, бессильное существо, в какое он превратился, требовал, капризничал, мычал, зовя этого нужного ему человека.

Постепенно кое-что начало удерживаться в памяти, вызывая определенные чувства. Так, он увидел, что бледное небо над головой, ветви, с которых сыпался снег, сменились чем-то белым, неподвижным, и вдруг вспомнил слово, которое будто стояло на пороге его сознания. «Дом», — сказал он про себя и улыбнулся, улыбнулся на этот раз не беспомощно и бессмысленно, а хитро.

И, как будто слово это было предводителем множества других, 'сразу ' вспомнилось другое. «Мама»,- сказал он почти вслух, хотя еще не верил, что может сказать.

И люди, стоявшие над ним, которых он видел как бы сквозь воду, должно быть, заметили, что он борется изо всех сил, чтобы вырваться из цепкого плена пустоты и бессмысленности, потому что вдруг наклонились над ним с той и с другой стороны кровати, что-то говоря, шевеля губами, причем он их не слышал, словно его уши заложило, а все тело обволокло вязкой ватой или той же плотной водой, сквозь которую он видел людей.

И третье слово пришло к нему, он улыбнулся и сказал его, сразу представив все, что было связано с ним, — тепло рук, мягкий взгляд^ чистое дыхание на своем лице, — и повторил его: «Катя». На этот раз слово было услышано, потому что вдруг люди, стоявшие около него, вздохнули одинаково глубоко и радостно. И он понял, что это радость, и понял, что значит радость, и понял, кто он, где он и что с ним.

Он лежал в своей комнате, и у постели стояли мать, доктор, Григорий Лундин, еще какие-то посторонние люди. Но той, которую он искал взглядом, не было. И он сразу вспомнил, как Катя бросилась, чтобы прикрыть его от каменного дождя, и каким бессильным и безвольным стало ее тело. Колыванов сразу забыл о своей вновь обретенной способности говорить и только жалостно поводил глазами и шевелил омертвевшими губами. Но мать поняла его, как понимают матери даже неосознанные желания детей, она наклонилась к нему и сказала тем мягким тоном, каким успокаивают детей:

— Жива, жива она, в город уехала...

И не столько смысл слов, сколько голос матери утешил его, и он почувствовал, что глаза смыкаются, и заснул тем спокойным сном, какой бывает только в детстве и в счастливые часы выздоровления.

Катя вернулась вечером. Он услышал сквозь сон шум самолета, проснулся и улыбнулся тому, что знает то, чего не знает сиделка, дремавшая в кресле. Он знал, что на этом самолете летит Катя. И ничуть не удивился, когда открылась дверь и вошла она, оживленная, немного бледная, пахнущая снегом и морозом. Колыванов приподнялся на диване, протягивая руки и дивясь тому, какие они тонкие и худые.

Она припала к нему без слов, так и не успев сбросить шубку, от которой пахло холодом и тем особенным запахом мороза и чистоты, какую приносят первые дни зимы. Он гладил ее волосы, сбросив шапочку прямо на пол и не заметив этого. Ему казалось, что она так и вошла — без шапочки, с пышными, непокорными волосами. Рука его коснулась мокрой от слез щеки.

— Ну что ты, что ты, Катенька, — слабым и прерывающимся голосом заговорил он, пытаясь вытереть эти слезы рукой, но они текли все обильнее. — Что ты, Катенька, зачем же плакать? — он удивился этому так простодушно, что она засмеялась, но смех прерывался рыданиями, которые она с трудом сдерживала.

— Все ведь кончилось, — пояснил он, пытаясь понять, что заставило ее плакать. И с неожиданной радостью и силой повторил снова: — Ну да, все кончилось! Ты и представить себе не можешь, как мне было тяжело... — Это он произнес шепотом, словно поверял ей самую глубокую тайну из всех, что накопились у него за годы разлуки. Почувствовав, как дрогнули ее плечи, он пожалел, что сказал это, и зашептал быстро-быстро: — Но теперь ведь все наладилось, правда? Мы будем вместе, будем работать, дети будут... — Он улыбнулся затаенно и тихо и увидел, что она глядит на него, приподняв голову.

— Как ты могла... — рассудительно сказал он, покачивая головой на слабой шее и уже не в силах удержать этого покачивания, хотя надобность в нем миновала. И вдруг заметил, что она побледнела и смотрит на него с испугом. — Нет-нет, — заговорил он тревожно, — я не о том, нет. Как это ты рискнула прикрыть меня, ведь тебя могло убить! Ты и представить себе не можешь, как я испугался, когда ты упала... Я думал — это все! А Леонов-то, бродяга, все шел за нами, все ждал чего-то, гибели нашей что ли, и вот пришел... Я ведь видел, как он вдруг сломался, как деревянный... И мне даже жаль его стало...

— Его можешь не жалеть, — брезгливо сказала Екатерина Андреевна. — Семен Лундин, когда его подобрал в тайге отряд Ивандова, рассказал, зачем Леонов за нами шел. Думал поминки по нас справить. У него в поясе нашли пять килограммов золота, было бы ему на что поминки справлять...

— А, золото, — как-то безразлично сказал Колыванов и опять обрадовался какому-то воспоминанию, заговорил горячо, быстро: — А Григорий-то, Григорий, вот молодец! Ведь заговорил, заговорил! Я сам слышал... Да, а где же он, где? Я помню, он тут недавно был...

— Здесь, он, здесь, пошел в управление, — счастливо улыбаясь, ответила Екатерина Андреевна.

Колыванов приподнял ее лицо и прижался к нему сухими губами, которые источали жар.

Испытывая возвращенное счастье близости, они еще боялись тех пауз, которые потом помогают острее чувствовать эту близость. И Колыванов и жена его пока еще старались во что бы то ни стало заполнить паузы, хотя бы и незначительными словами, только еще привыкали к вернувшейся близости. Потому они говорили бессвязно, пытаясь выразить все, что волновало их, не словами, а интонацией, жестами, взглядами. Но-они уже научились прекрасно понимать эти невысказанные слова. Наконец-то они вместе, как будто и не было этих тяжелых лет разлуки

Может быть, придет время, когда эти годы снова напомнят о себе, но они постараются не говорить тех слов, которые нельзя простить. Столько в мире разрушенных семей, так печален был их собственный опыт, что они скорее промолчат, чем скажут лишнее слово —

— Помнишь, ты говорил, что разведчикам и строителям нового мира всегда будет трудно, — сказала Катя, заглядывая в его блестящие глаза. — Я еще спорила с тобой, мне казалось, что в тебе говорит обида... Теперь-то я понимаю, что ты хотел сказать... Конечно, это трудно, вез трудно...

— Что, Катенька? Ну, все! — она обвела рукой кругом, показывая, как сложно ей выразить словами то, что она понимает под этим.

— Всегда борьба, всегда поиск, всегда торопливость... А мне думалось, что все это временное, преходящее, что можно переждать, не торопиться... — она вдруг схватила его руку, до боли сжала пальцы и быстро заговорила: — А ведь если бы я промедлила еще немного, ты бы ушел! Навсегда ушел! — И такой страх был написан на ее лице, что он молча притянул ее лицо к себе и поцеловал. Она все никак не могла успокоиться, и он попытался помочь ей:

— Но ведь ты же замечательно сделала, что пошла с нами! — и вдруг вспомнил о том, что всегда считал главным: — Да, Катенька, а как же с трассой? Неужели поведут по старому варианту?

Екатерина Андреевна вздрогнула, взглянула на мужа. Да, в его глазах была тревога, уже другая, деловая, из-за которой он готов хоть сейчас встать со своей койки и ринуться в бой.

И она вдруг улыбнулась, впервые в жизни не приревновав его к делу. Так, видно, и будет всю жизнь: дело и она должны уживаться в его душе рядом. Даже лучше будет, если дело у них на всю жизнь станет общим. И, утешая его тревогу, заговорила тоже новым тоном, который был так несвойствен ей, что он с возрастающим удивлением глядел на нее, вникая в ее слова:

— Что ты, Борис, что ты! Мы им доказали! Я ведь только что прилетела с совещания. Да вот Чеботарев привез тебе письмо от Тулумбасова. Строительство уже начали, ведут по нашему варианту...

И Чеботарев, давно уже ожидавший у дверей, возник на пороге, сияя своей ослепительной улыбкой:

— Здравствуйте, Борис Петрович! — выпалил он и, за два шага оказавшись у кровати, продолжал еще громче: — Разрешили, Борис Петрович! Мы им показали, что значат разведчики!

— Кто это мы? — с хитрой усмешкой спросил Колыванов. — Меня там как будто не было...

— А Екатерина Андреевна? — не смущаясь, ответил Чеботарев. — Как она начала честить главного инженера, тому впору было под стол от стыда лезть! Она ему все припомнила! И казахстанское дело, и Гришину контузию и наше бедование в парме. Так и сказала, что коммунизму такие строители, которые на чужой беде свою карьеру делают, не нужны! А к вечеру уже слух прошел, подал товарищ Барышев заявление об уходе по собственному желанию... Ну, да от нас далеко не уйдет! — с угрозой добавил он, темнея лицом. — Все равно на хвост наступим...

Колыванов все смотрел на жену, почти не слушая больше Чеботарева. Смотрел и удивлялся тому, как она покорна и тиха, как смущается от неловких слов Чеботарева. Но в то же время он видел ее новый облик, который еще только проступал сквозь невзгоды, сквозь горечи, сквозь сомнения и вины, мнимые и настоящие, сквозь все, что прошло. Облик этот еще не был отчетлив, но уже угадывался, как можно угадать горы, леса и селения в раннем утреннем сумраке или в тумане, который вот-вот сорвет порывом ветра.