Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

В.Ветлина

НА ЗОЛОТОМ ОЗЕРЕ

Семьдесят семь ветров дуют на Телец-ком озере: из каждого ущелья свой. А господствуют над всеми — два: верховой и низовой.

С юга из монгольских степей приходит верховой. Буйный и горячий, обрушивается он на могучие алтайские хребты, преграждающие ему путь. Но пока переберется через них, теряет свой пыл и, усмиренный, приносит озеру тепло, солнечную погоду, штиль.

Низовка дует с севера. Знобящим дыханием Ледовитого океана проникает она сюда, в глубь Алтайских гор, через сибирские равнины, через открытые ворота предгорий, неся с собой бури и непогоды.

Единоборствуют между собой два ветра — то один пересилит, то другой. И, отправляясь в путь по озеру, никогда не знаешь, что тебя ждет завтра, через час.

Семьдесят семь рек впадают в Телецкое озеро: из каждого ущелья своя. Тесны и мрачны ущелья. Целое лето таятся в них снежные толщи, спрятавшись от солнца. Они и высылают на озеро холодные, пронизывающие ветры да звонкие речки-водопады. Но главнее всех семидесяти семи рек две: Чулышман и Бия.

Больше трех четвертей всей воды приносит озеру Чулышман. По ручейку собирает он ледниковую прозрачную воду чуть ли не со всех горных вершин юго-восточного Алтая и щедрой полноводной рекой выливает ее в каменную чашу.

Может быть, и переполнилась бы каменная чаша, поднятая горами на полукилометровую высоту, если бы не Бия. То, что в южном конце вливает в озеро Чулышман, что добавляют в него речки-водопады, выливается через северозападный край чаши. Тут зарождается Бия — единственная река, вытекающая из озера. Ока уносит его воды навстречу Катуни в Обь.

Много в памяти Сабьяша, или, как его когда-то окрестили по-русски, Пантелея Семеновича Казандыкова, разных легенд про здешние места. Тут его дом, дом его отца и деда. Легенды передаются, текут от одного к другому, собираются вместе, как ручьи в озере: когда надо, зачерпни только — всегда полон родник.

Есть у Сабьяша Казандыкова и такая легенда про Катунь и Бию.

«Жил высоко в горах Алтая среди каменных круч Бий * — богатырь. Всего у него вдоволь — и богатства, и славы, да не тешили они его. Был он одинок, и не с кем делить ему свои богатства, не перед кем показать удаль и силу.

Затосковал Бий и совсем бы пропал от тоски, но дошла до него весть, что далеко за горами, если идти на закат, живет гордая красавица Катунь **. Много знатных и сильных сватались к ней, да от всех убегала в горы, пряталась своенравная невеста. И тому только обещала быть навеки верной, кто сумеет догнать ее.

Закипело сердце у богатыря Бия. Решил и он попытать счастья. Начал горы раздвигать, скалы рушить, чтобы пробить путь к Катуни. А Катунь узнала о том и, не мешкая, пустилась в путь.

Крепки оказались Алтайские горы, даже богатырю не по плечу. Пока ломал их Бий, далеко ушла красавица в ту сторону, где лежат степи. Бросился тогда богатырь вдогонку. Проломил ворота в горах, где они пониже, помчался по камням и порогам. А на том месте, где пробивался Бий напрямик к Катуни, легло золотое Телецкое озеро.

Долго гнался богатырь за красавицей. Не уступала она ему ни в быстроте, ни в ловкости. Только далеко за горами, в степи, поймал, наконец, Бий свою невесту. И она сдержала свое слово, стала его верной женой.

Там, где встретились Катунь с Бием и, обнявшись крепко, одним путем пошли на север оба, родилась богатырская река Обь».

* Бий — по-алтайски господин.
** Катунь, от Кадын — госпожа, женщина.

Чуть ли не про каждую высокую гору из тех, что обступили озеро, есть у Сабьяша легенды. Да и помимо легенд, много может он рассказать про озеро.

Пять десятков лет живет он в Артыбаше. Юношей вместе с отцом, потом один уходил Сабьяш на всю зиму «белковать» — охотиться на белку-телеутку или «шишковать» — на кедровый промысел в окрестную тайгу. А дичее и опаснее тайги, чем прителецкая, мало на Алтае. В лодке-долбленке с одним кормовым веслом ходил рыбачить в грозном и своевольном озере. Водил и плоты с лесом по бешеным бийским порогам.

Этим издавна занимаются тут, в Артыбаше, все. Каждый день ходить со смертью по одной тропинке и не повстречаться — не у каждого хватит сноровки. Кто послабее — заранее уходит в другие места, кто оплошает — рассчитывается головой. Так закрепилась здесь, на озере, особая порода людей — крепких, как кедр, взошедший выше всех деревьев к горной вершине. Недаром и славится Артыбаш опытными лоцманами-проводниками, такими, как Сабьяш Казандыков.

Тридцать лет водит Сабьяш по озеру и Бий, по окрестным горам людей: геологов и охотников, художников и туристов. Он поведет по озеру и нашу туристскую группу. Позади у нас семидневный переход через алтайские хребты. По 20—25 километров в день с рюкзаком за плечами: где таежными тропами сквозь медвежью глухомань, где каменистыми склонами карабкаясь к вершинам, где через бешеные горные реки по поваленным стволам, связавшись заранее веревкой. Целью нашего перехода и было Телецкое озеро. Далеко запрятала его природа. Только недавно проложена к озеру проезжая дорога. Теперь на веслах и под парусом пойдем мы вдоль всего озера от истоков Бий, из Артыбаша, к устью Чулышмана. Предстоит проплыть почти 80 километров в одном направлении и столько же обратно. Затем шлюпкой же спустимся по Бий к Бийску.

— Вы с нами и по Бий пойдете? — спросили мы у Сабьяша.

— Нет,— сказал он, помрачнев.— На Бию больше не хожу. Сына у меня отняла, разбился в том году на порогах.

Закончились последние сборы. Впереди свободный вечер, и мы отправились побродить по берегу. Возвращались Уже в сумерках, и на тропинке, ведущей в Артыбаш, неожиданно увидели сухощавую, жилистую фигуру Сабьяша. Он был не один: рядом шла, слегка волоча ноги, старуха в безрукавной телогрейке поверх линялого платья и алтай-ской простроченной шапке, отделанной цветной тесьмой и мехом. У старухи широкие скулы, обтянутые сухой, как пергамент, коричневой кожей, властный взгляд и крепко сжатые губы. Через плечо у нее ружье, в углу рта — прокопченная трубка. За старухой, высунув язык и понуря голову, плелась лохматая собака.

— Веду мать из тайги,— объяснил Сабьяш.— Опять ушла на охоту, мало-мало не пропала. Спасибо собака смотрит.

Оказалось, 88-летняя мать Сабьяша до сих пор ходит в тайгу бить зверя. Летом ее невозможно удержать дома. Забыв о возрасте, на многие дни отправляется она в горы. Иногда ей делается там плохо. Тогда собака, неразлучная ее спутница, прибегает в селение и ведет на помощь хозяйке сына или соседей.

Следующим утром наша нарядная белая шлюпка Артыбашской турбазы с двумя парами весел и видавшим виды «дыроватым» парусом отчалила от пристани.

Безмятежный день сулил легкое плавание. Попутный ветерок исправно надувал парус, и озеро голубой укатанной дорогой уводило на юго-восток. Оно похоже тут на широкую реку, неторопливо пробирающуюся среди просторных берегов. В пронизанной солнцем холодной воде чуть трепещут опрокинутые березовые рощи и мягкие склоны гор, а если заглянуть вниз, проглядывается устланное зеленым подводным ковром каменистое дно.

Но, увы, парус недолго нес нашу шлюпку по водной глади. Ветер вдруг переменился, подул откуда-то сбоку, потом совсем упал, начал дуть в лицо и опять сбоку, надсмехаясь над всеми законами метеорологии. Пришлось переключаться на весла. На воде появились белые гребешки. К вечеру стали сгущаться тучи.

— Ну, Камга задула,— заметил Сабьяш и стал натягивать свою порыжевшую, подбитую ветром куртку.

Камга — глубокий шестикилометровый залив на крутом повороте озера к югу, высылающий по вечерам холодные воздушные струи из-за «теплого берега» Яйлю.

Ночевали возле Яйлю — поселка Алтайского заповедника, занимающего сотни тысяч гектаров вдоль восточного берега озера.

Утром, вслед за озером, поворачиваем на юг. И сразу, словно из просторного и светлого вестибюля, входим в величественный и строгий зал. У входа в него справа, против Камги, круглой алтайской шапкой лежит лесистая гора Купоросная. За ней бухта Чодор — единственное в этой части левого берега место, куда можно пристать во время бури.

Слева серая крепостная стена хребта Корбу, поднявшаяся на две тысячи метров, вся как на ладони — от зеленого подножия, опершегося на побережье, до белых вершин, на которые уже пришла зима.

Плывем вдоль неприступного восточного берега возле Корбу. Неожиданно открывается вход в ущелье, по нему вливается в озеро речка. Густой и глубокий гул доносится из ущелья. Заходим. Среди черных скал мечется в пене и брызгах «белый огонь» водопада. Долго любуемся: десятиметровый Большой Корбу — самый красивый из водопадов озера.

Плывем дальше. Громады хребтов с обнаженными головами вздымаются теперь по обоим берегам озера, круто посылая острые скалы в воду. По хребтам лепится тайга, пришедшая на смену светлым березовым рощам. Вода потеряла голубизну. Она черна, как нефть. Трехсотметровой толщей лежит она тут, против хребта Корбу. Вспомнилось: еще большей глубины достигают только два пресноводных озера нашей страны — Байкал и Иссык-Куль. Берега раздвинулись на четыре, а в южной части на шесть километров. Там, в пятидесятикилометровой дали виднеется хребет Туолок — «Полено», лежащий поперек озера.

Как неожиданная улыбка на суровом, нахмуренном челе, промелькнуло у подножия горы Улюк — «Победитель» устье голубой веселой Кокши. Вся в белой пене прыгает она по валунам, спешит сюда из ущелья к широкому пляжу, усеянному песком и звонкой серебристой галькой, к просторной роще, подступающей к самому берегу. Нет, наверное, другого более очаровательного уголка на озере, чем устье Кокши. Говорят, ранней весной весь этот плоский мыс розов от цветущих зарослей вечнозеленого маральника-рододендрона. И сейчас, в начале осени, мы нашли в них несколько веток с большими и нежными цветами.

За Кокшей опять потянулись отвесные скалы. Вот в этих самых неподходящих местах в конце дня и настигла нас низовка. Резкий порывистый ветер сразу вспорол маслянистую водную гладь. Словно в лихорадке задергался парус. Лохматые водяные валы обступили шлюпку, беспорядочно затолкались вокруг, и она заметалась среди них, черпая бортом воду. Затем ветер и волны погнали нас к берегу, черно-сизой стеной надвигавшемуся слева.

Положение становилось рискованным. Все с тревогой смотрели на лоцмана, сидевшего на корме у руля. Его густокоричневое, прокаленное ветрами морщинистое лицо было невозмутимо. В углу рта попыхивала неизменная трубка, и только глаза сузились, стали жесткими.

— Снимай парус. Самые сильные ребята на весла,— коротко командовал он.— Зачем на берег смотреть, что там видишь? Вперед себя смотри. Девчата, воду черпать!

Барахтаясь в волнах, шлюпка постепенно выравнивалась вдоль берега. И уже в полной темноте по своим, ему одному ведомым приметам нашел Сабьяш пологую береговую полоску, благополучно принявшую нас с высокой волны на хрустящую гальку.

Следующим утром мы не сразу смогли разобраться, что было сном и что реальностью: ночное ли наше скитание по волнам возле утесов или то, что открывалось глазам теперь.

Бури не было и в помине. Не было и мрачных утесов. Перед нами в густой пелене только кусочек пустынного берега, а впереди безжизненная гладь, словно старое, давно отслужившее зеркало. Обессиленное бурей озеро даже не шелестит галькой. Утихли все 77 ветров.

Эта поразительная перемена не вызывала особенно радужных надежд. Туман мог продержаться неопределенно долго, мог снова обернуться бурей. Сидеть на пустынном кусочке берега не имело смысла.

Отплыли, и сразу погрузились в вязкую мглу. С открытыми глазами мы чувствовали себя слепыми. Всем как-то не по себе на этой мертвенно застывшей поверхности, где лишь всплески весел да постукивание уключин нарушают безмолвие и неподвижность. Голоса наши звучат неестественно громко, и мы невольно умолкаем. Только Сабьяш, как всегда, благодушен и невозмутим. Каким-то особым чувством безошибочно определяет он направление, то и дело побалтывая в стоячей воде рулевым веслом.

Но озеро, видно, еще не исчерпало весь арсенал своих эффектов. Снова задули из его ущелий сквозняки-ветры, театральным 'занавесом пополз вверх туман. Сначала открылся водный простор, затем выступили подножия гор. Выше, выше становятся горы. Открыв их совсем, тяжелый занавес остановился. И только мягкие клочья его оторвались, зацепившись где за макушку горы, где за утес, и повисли на них. Перед нами открылась высочайшая среди всех вершин, обступивших озеро. Трудно представить себе что-либо более законченное, стройное и сурово простое, чем эта гранитная громада, уходящая мощными террасами ввысь и украшенная серебряными нитями водопадов.

— Алтын-ту, Золотая гора,— указывает Сабьяш на вершину.

— Сделаем остановку, поднимемся,— предлагает один из наиболее горячих скалолазов.

— Долгая остановка будет,— усмехается проводник.— Две тысячи четыреста метров высота. Пойдешь прямо — пять километров до вершины. Только этой дорогой, кроме птицы да горного козла, никто не пройдет. А людям надо в обход 35 километров идти через Чулышманскую долину. Хочешь,— обернулся он к скалолазу,— поплывем к ущелью, посмотрим. Есть тут такое ущелье Аю-кечпес называется, по-русски значит «медведь не пролезет», или вон то, Аю-таркты— «медведь убьется».

Подплываем к берегу. В отвесных скалах узким коридором прорезывается грозное ущелье. Его мокрые холодные стены нависают над самым берегом. Хаотическое нагромождение обломков скал, камней заполняет дно ущелья, довольно круто поднимающееся вверх. Между камнями пробивается небольшой поток, а из темной глубины доносится шум водопада. Действительно, медведь убьется.

Остается любоваться Золотой горой издали, и Сабьяш рассказывает о ней и об озере алтайскую народную легенду, которая, впрочем, уже вошла в литературу:

— Был в этих местах большой голод. Люди умирали, скот умирал. Один алтаец нашел у озера кусок золота с лошадиную голову. Обрадовался. Пошел к соседу: «Дай за золото кусок хлеба», тот не дал, пошел к другому, третьему — никто не дает. Поднялся тогда алтаец на эту гору и бросил золото в озеро. А за ним и сам бросился. С тех пор гору зовут Алтын-ту, а озеро—Алтын-коль — Золотое озеро.

Сабьяш задумался, раскуривая потухшую трубку, потом продолжал:

— Может, что тут и не так, в этой сказке, только и правда есть. Голодали — правда, золото — правда. Ай, много тут золота,— покачал он головой.— Верные люди, геологи, говорили, когда их по горам водил, нашли тут давно еще самородок в 60 фунтов. Может, и был он с лошадиную голову. А по 10—12 фунтов много раз находили. Из всего Алтая, говорят, самое тут богатое место на золото. Однако спрятано далеко, и без хлеба его не возьмешь. Будет тут больше людей жить, будут хлеб разводить. Тогда и золото бери, пожалуйста. Вот о чем она, эта сказка.

Проводник замолчал, снова углубившись в какие-то свои думы. Молчали и мы, зачарованные всем виденным.

Могут же быть до такой степени разными, совершенно непохожими два конца одного и того же озера! Только-только, кажется, были мы в северо-западной части озера, где улыбчивы берега, где человеку не только возможно, но и уютно жить, а проплыв на веслах сутки, уже оказались совсем в ином мире — в первозданном жилище стихий. Оно поражает своей монументальностью, но еще более — непередаваемым богатством красок и настроений. В каждый новый момент при непрерывной смене освещения и озеро, и горы иные. Но они всегда удивительны и всегда подавляюще грандиозны.

Какими же крохотными и беспомощными казались себе тут мы, горстка людей, в лодке, букашкой проползающей среди колоссов. Нет, это сооружение природы не для жилья, оно для стихий.

Но вот, причалив к берегу небольшой бухты у самой южной оконечности озера, увидели мы обжитый человеком уголок. Небольшой домик, окруженный цветником и плодовыми деревьями, виднелся неподалеку. Рыбацкие сети су-шились на изгороди.

— Хороший человек, Смирнов живет,— ответил на наши удивленные вопросы Сабьяш.

Неожиданно поливший дождь заставил нас поторопиться к домику. Детские голоса отозвались на стук, и мы вошли в просторную опрятную комнату.

— Здравствуйте, сейчас позову маму, она на огороде,— сказала черноглазая смуглая девочка лет восьми, державшая на руках грудного ребенка.— Коля, подержи Верочку.

Она передала ребенка младшему брату, который строгал что-то, расположившись на полу возле широкой русской печи, и выскользнула за дверь. Еще двое малышей — девочка лет четырех и мальчик, розовощекий крепыш примерно двухлетнего возраста — выглянули из соседней комнаты и, оробев, спрятались.

Мы осмотрелись. Чисто побеленная комната, очевидно, служила столовой и кухней. Простой добротный стол, накрытый клеенкой, скамьи вокруг него, табуреты. Чистые половички на полу. На полках возле печи за марлевыми накрахмаленными занавесками аккуратно расставлена посуда. Двустволка на стене, возле нее коврики ручной вышивки. В открытую дверь виден угол стола другой комнаты. На нем какие-то приборы, инструменты, книги. С краю несколько номеров «Литературной газеты», «Алтайской правды» и журнал «Сад и огород».

Говорят, жилище — лицо хозяина. Чьим могло быть такое жилище?

Наши размышления прервала женщина средних лет с миловидным усталым лицом, вошедшая в этот миг в комнату. Она сняла у порога мокрый брезентовый плащ, тщательно вытерла о половик ноги. То же сделали две девочки, одна уже знакомая нам, другая постарше, вошедшие следом.

— Вот и гости к нам с попутным ветром,— приветливо улыбнулась женщина.— Что же вы стоите у двери, раздевайтесь, проходите. Озябли, небось, устали. Туристы?

Она поправила скамьи у стола, пододвинула табуреты.

— Отдыхайте, а потом я вас на сеновале устрою.

— Да нет, спасибо,— отказался староста группы,— нам только дождь переждать бы, и дальше. Торопиться надо, пока озеро спокойно.

— А как же хозяина не повидаете? Он только недавно поплыл на ту сторону. Из колхоза Тельмана приезжали, просили помочь по столярному делу. Заодно сад у них посмотрит. Раньше как к ночи не вернется. Оля, беги-ка тогда к девочкам,— обратилась она к старшей,— за мысом они рыбу ловят, пусть сплавают, может быть, отца догонят, вернут.

Девочка накинула плащ, но в это время дверь распахнулась, в комнату стремительно вошла высокая стройная девушка.

— Вот! — торжествующе воскликнула она с порога, не замечая еще, видимо, посторонних.— Одна папина, одна моя.

И подняла над головой двух подстреленных уток.

В промокшем насквозь ситцевом платье, опоясанном патронташем, с двустволкой за плечами, легкая и сильная, девушка была необычайно хороша. Ее круглое, покрытое нежным загаром лицо горело возбуждением. Особенно хороши голубые глаза, оттененные тонкими бровями и черными, гладко зачесанными волосами. Они смеялись и торжествовали.

— Ты уже сплавала, Ирина? — удивилась мать.— А мы собирались за вами вдогонку девочек посылать. Отца надо бы вернуть, люди приехали.

— Нет, теперь отца не догнать. Я его высадила на том берегу залива, он пошел в Балыкчу. А знаешь, как он ходит? Сказал, чтобы только к ночи за ним приплыла. Да, мама, сказал он, чтобы Георгий без него рыболовные снасти проверил, а Надя чтобы не забыла все наблюдения, которые он ей поручил, вовремя провести.

— Да кто же он, наконец, ваш отец,— не сдержали мы своего любопытства,— столяр, садовод, охотник, рыбак?

— Наблюдатель. На гидрометеорологическом посту. А вообще,— лукаво улыбнулась Ирина,— он у нас Робинзон, наш отец.

Нет, как ни торопились мы, нельзя было уехать, не познакомившись с современным Робинзоном. Решили остаться.

Дождь не переставал. Он выбрал себе неторопливый, размеренный темп и намеревался, очевидно, идти и идти. В маленьком домике у Золотого озера было тепло и уютно. Вкусно пахло свежеиспеченным хлебом. Дети занимались своими делами, а мы слушали простой рассказ хозяйки дома — Доры Захаровны. Вот что мы узнали.

Тридцать лет назад приехал на озеро из Москвы 25-летний Николай Смирнов. Активный комсомолец, работал он в Москве самозабвенно и много, учился. Начали сдавать нервы. Наконец, болезнь совсем вывела его из строя, и только одно, как сказали врачи, могло снова поставить на ноги — природа. Так Смирнов оказался на Алтае.

Сначала поступил на кордон лесообъездчиком. Работая там, познакомился с дочерью местного рыбака-алтайца До-рой, женился. Вскоре на Телецком озере, неподалеку от Устья реки Чулышман, основного источника, регулирующего воды озера, был создан гидрометеорологический пост. Николай Смирнов стал на нем наблюдателем.

Подумалось, только очень мужественный человек мог решиться в одиночку жить и работать тут, в одном из самых диких и отдаленных углов Горного Алтая. До ближайшего алтайского поселка Балыкчи шестнадцать километров лодкой через залив Кыга, затем через тайгу и горы тропой или на лодке до устья Чулышмана, там пешком в глубь Чулышманской долины. А от Балыкчи еще чуть ли не сотня километров вьючными тропами до проезжей дороги. Второй путь, это тот, которым прибыли мы: лодкой вдоль Телец-кого озера к Артыбашу, в те времена тоже почти не связанному с внешним миром. В зимние месяцы на полгода наглухо закрываются и эти пути. Рассчитывать можно только на свои силы.

— Сначала пришлось нам жить под кедрой в алтайском чуме,— рассказывала Дора Захаровна,— потом поставили маленькую избушку. Охотничали, рыбу ловили. В тридцать шестом весной забушевала соседняя речка Чири, ночью разломало и унесло нашу избушку. Еле сами с ребятами спаслись. Снова стали строиться. Вот этот дом тогда и поставили. Все Николай Павлович сам делал: и лес валил и сруб ставил. И в доме — все его работа: и печь, и мебель.

Невольно мы еще раз внимательно огляделись вокруг с новым теплым чувством к не знакомому еще, но уже вызывавшему глубокое уважение и симпатии человеку, у которого не только мужественное сердце, но и золотые руки.

— Трудно ему приходится,— продолжала хозяйка.— Такую семью, как наша, прокормить, обеспечить — не шутка. Шестнадцать человек детей!

— И все с вами в лесу живут?

— Нет, зачем, у них своя дорога. У двоих уже семьи. Один сын по отцовскому любимому делу пошел — на Дальнем Востоке сады разводит, другой по соседству с нами лесничим. По отцовской специальности пошла старшая дочь Люба — учится в Ташкенте в гидрометтехникуме. Три девочки в Горно-Алтайске в техникумах. Учительницами и зоотехниками будут работать в горных алтайских селах. Пятеро старших — комсомольцы. Остальные с нами. А сейчас и старшие девочки на каникулы собрались'

— Ой, как же вы, Дора Захаровна, успеваете,— вмешалась экспансивная Тамара Ефимовна, «завхоз» группы.— Это же ужас сколько работы: обшить, обстирать, накормить всех!

— Конечно, работы много,— улыбнулась та,— и здоровье у меня уже плохое. Последними родами этой зимой сильно переболела. Лечиться-то нам тут негде, сами себе врачи. И при родах мне только муж помогает. А по дому все сообща делаем. Как ребенок становится на ноги, он уже помогает: младшего покачает, когда все заняты, с котелком за водой к озеру сходит. Остальные работают в полную силу. У нас ведь не различается, какая работа для мальчиков, какая для девочек: каждый должен все уметь делать. И порядок в семье такой: как только кто из детей кончает седьмой класс, на год остается дома помогать в работе, чтобы следующий мог начать учиться. Потом уже и сам может продолжать ученье.

— А куда же тут у вас ребята в школу ходят?

— Отправляем их на зиму в алтайскую национальную школу в Балыкчу. Там и живут в интернате. А на воскресенье часто домой пешком приходят: скучают. В субботу мы уже смотрим в бинокль, не идут ли по тому берегу залива? Увидим, на лодке выплываем навстречу, если озеро не замерзло. Когда через залив нельзя — идут через гору. Во время низовки ни через горы, ни через озеро не переберешься. Вот Ирина как-то попала в низовку. Ветер, снег, на озере буря. Не ждали мы ее тогда совсем. Уже и ночь надвигается, а она, оказывается, на том берегу залива. Так и ночевала в снегу, а на следующий день перебралась через гору, пришла.

Две девушки, черноглазая красавица и скромница Надя и похожая на нее, но голубоглазая и более плотная Наташа, принесли в ведре наловленную и почищенную ими рыбу. Ирина — ощипанных и выпотрошенных уток — свою добычу. С дровами и водой пришли две другие девочки. Коля, посланный матерью на огород, принес к обеду овощи и принялся их чистить. Мать затопила печь.

Какая-то удивительная легкая и спокойная атмосфера царила в этом доме. Ни окриков, ни споров, как часто бывает в других семьях. Каждый занят каким-то своим делом. От этого, очевидно, то уважение друг к другу, которое сложилось здесь между детьми. Можно было только удивляться педагогическому такту, с каким Дора Захаровна, простая малограмотная женщина, вела свою большую семью.

Под вечер все вышли к озеру. Дождь начал утихать, но небо по-прежнему было обложено тучами. И озеро в унисон ему хмурилось, раздраженно било волной о камни.

В синие сумерки погружались горы, когда Ирина, оттолкнувшись веслом от берега, направила свою лодку через залив Кыга, где должна была встретить отца. Долго смотрели мы вслед храброй девушке, уходившей в лодке навстречу сердитому озеру...

Наутро совсем иным предстало перед нами Золотое озеро. На этот раз все оно было залито светом. Тем особым легким и чистым утренним светом, когда ушли, отшумели непогоды и солнце неторопливо и основательно занимает свое место в высоте. Тогда мраморно белые стволы берез становятся телесно розовыми, живыми и теплыми, а черные кедры расправляют плечи.

Мы вышли в сад. Весь он был еще полон вчерашним дождем. Мокрые яблони роняли с отяжелевших ветвей крупные капли, и черная рыхлая земля, как ни была напоена, жадно ловила их, собирая в запас. Капли дождя лежали и на слипшихся лепестках цветов, и в густой картофельной ботве и на разлапистых листьях капусты, прятавших их где-то в глубине и неожиданно, чуть заденешь, выплескивавших целыми пригоршнями на ноги.

За густыми зарослями сада в маленьком плодовом пи-томничке мы увидели хозяина дома. Он занимался прививкой.

Пожалуй, именно таким представлялся нам в детстве один из героев любимейших книг, вместе с которым мы, попав на необитаемый остров, переживали множество приключений, утверждавших победу человеческой воли и разума: высокий, широкоплечий, с твердой походкой и крепким рукопожатием пахаря, с задумчивыми голубыми глазами мечтателя. Таким был Николай Павлович Смирнов.

— Хорошо-то тут у вас как, Николай Павлович!

— Да, очень хорошо.

Он широко вздохнул и, сняв шляпу, подставил солнцу белокурую, начавшую седеть голову. Затем обернулся в сторону умиротворенного озера, задержался взглядом на Золотой горе.

— Я вот ранним утром возвращался с осмотра рыболовных снастей и все наблюдал, как меняются краски на гольцах Золотой горы и других вершинах при восходе солнца. Откуда только берутся такие сочетания! Видели? Жаль, что не увидите здешней осени. Вот когда здесь море красок — в сентябре, и тишина особенная. Вода в заливе как зеркало: далёко где-нибудь всплеснет крупная рыба, и через все озеро круги.

— Маралов тогда хорошо бить, рев у них,— авторитетно вставил Женя-охотник, один из туристов.

— Отчего же, можно бить,— сухо подтвердил Николай Павлович, обернувшись к нему.— Вот на это место,— показал он в сторону крутого открытого склона горы, падающего прямо к домику,— каждую весну выходят маралухи с телятами. Жмутся к жилью, спасают телят от медведей. Их тоже хорошо бить, и прямо на дому. Только я за тридцать лет жизни здесь не сделал в это время по ним ни одного выстрела, как ни трудно бывало с продуктами. И убить марала во время рева не поднимается рука. Раньше я специально ходил в тайгу их слушать. Да вам этого не понять.

— Что же, вы и медведей не бьете, жалеете? — снова вставил уязвленный Женя.

— Охочусь. Охота для меня один из источников жизни. Но и медведей зря не истребляю. Считаю, если в тайге не будет медведя, и тайга станет неинтересной, как парк. Сейчас идешь, холодок в груди: ждешь, кого повстречаешь.

По лицу Николая Павловича пробежала тень. Он умолк, устало ссутулился:

— Простите, это в молодости. Теперь мало становится сил, старею, видно. Уж на что, кажется, здешние места знаю, а заблудился недавно. В тумане блуждал-блуждал, наконец, по эху определил, что попал к Кырсаю, к горе на Туолоке. Да и времени порой не хватает любоваться природой. Мы ведь с ней здесь больше воюем, чем находимся в союзе. Вот видите,— поднял он с земли засохшую молодую яблоньку,— растил, растил, хотел соседний колхоз саженцами снабдить, а теперь все снова надо начинать. Нашествие непарного шелкопряда было из леса, всю листву обглодал. Еле сад спасли.

Мы пошли вместе вдоль тесных рядов яблонь. Николай Павлович, указывая то на одно дерево, то на другое, называл сорта, каким отнюдь не полагалось бы расти так вот, совсем открыто на сибирской земле. Раздвинув ветки, он нарвал и угостил нас синими, словно заиндевевшими сливами. Потом повел на огород, где тучные помидоры, отяжеленные розовеющими плодами, как на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, выше человеческого роста и почти с пудовым урожаем на каждом кусте. Тридцать сортов помидоров испытал он, пока выбрал, что нужно для этих мест. Тут же, на аккуратных грядках греются под солнцем всевозможные сорта лука и фасоли, цветная капуста и сладкий перец, кольраби и огромные, похожие на розовых поросят тыквы. Мы любовались астрами и бальзаминами, рассаженными всюду, где можно было найти для них уголок, вдыхали пряный аромат душистого табака и резеды — незатейливых цветов, которые, видно, любят здесь и берегут. Искренне удивлялись всему, так как понимали, что растет это не на Полтавщине где-нибудь и не на Кубани, а в необжитых Алтайских горах.

Но по-настоящему оценили все увиденное, когда подошли к краю участка.

Сразу за огородом кончается пышный, почти кубанский чернозем. Носилки, кирка, кувалда лежат у края каменной пустоши. Они приготовлены для работы. И мы узнали волнующую историю единоборства человека с природой, которое совершается здесь буднично, изо дня в день.

Поселившись у устья речки Чири, Смирнов скоро убедился, что жить здесь, особенно горожанину, по существу невозможно. В узкой долине, стиснутой горами, нет земли. Это всего лишь каменное русло когда-то мощной горной реки, прорывавшейся в озеро. Века прикрыли пересохшее русло тонким, в несколько сантиметров почвенным покровом, а под ним голый камень. Но работа требовала, чтобы жил он именно здесь.

Небольшой свой сад, который весело зеленеет сейчас густой листвой, семья Смирновых сажала больше десяти лет. Чтобы посадить деревцо, разводили на отведенном ему месте костер. Раскаливали камень огнем, потом поливали водой. Камень трескался. Тогда его разбивали кувалдой и по кускам извлекали. Затем снова разводили костер, снова поливали и долбили кувалдой, пока не образовывалась яма величиной в кубический метр. Ее заполняли землей, которую мешками на плечах приносили с гор, привозили через залив из устья Чулышмана лодкой.

— Задание ставили себе с дочерьми такое,— говорит Николай Павлович,— по двадцати мешков земли принести с горы до завтрака.

Так же, метр за метром, расширяли огород, цветник. Земля, постепенно смываемая дождями, добавляется ежегодно. Длинная гряда каменных обломков, словно мол, тянется по берегу озера возле воды. Эту гору камня извлекла из земли семья Смирновых. Еще больший труд вложен в тот участок, где угощались мы помидорами и сливами. Для этих теплолюбов приспособлен солнечный южной склон. Он превращен в узкие террасы, где в случае надобности можно укрыть растения от ранних осенних заморозков и снимать спелые помидоры до конца октября.

Здесь не только долбили камень и накосили на его место землю, но и подпирали огромными бревнами каждую террасу, защищая от разрушения весенними потоками. И это на крутом склоне, почти голыми руками одной семьи.

— Не закончили мы, к сожалению, эту работу, как намечали, нынешней весной,— заметил Николай Павлович.— Озеро подвело. Две недели был на нем зимой хороший лед. Мы и заготовили по ту сторону залива в лесу десятка два толстых лиственичных бревен. Спустили их на лед, а ночью поднялась низовка, лед разметало и весь наш лес унесло в озеро. Придется этой зимой все начинать снова.

— Зачем же, Николай Павлович, такой тяжелый и рискованный труд? Разве нельзя обойтись так?

— Почему нет,— возразил тот,— без многого можно обходиться и прозябать всю жизнь из-за собственной лени.

Он внимательно, изучающе посмотрел на нас:

— А я считаю, что человеку не пристало мириться с запустением, и детям стараюсь это внушить. Раз уж довелось нам жить в этих диких местах, надо приводить их в человеческий вид. Прежде всего для самых практических целей. Чем бы мы иначе, как вы думаете, огромной семьей жили тут? Только дичью, рыбой? Видели наших детей? Они не знают болезней, самого страшного в наших условиях. Почему? Я считаю, главным образом благодаря разным овощам, которые у нас на столе круглый год. И это стоит любых трудов. Да и самый труд, даже самый тяжелый, только всем на пользу. Здешние места не для белоручек.

Николай Павлович крупно зашагал вперед, потом остановился, поджидая нас. Вместе мы вышли к озеру, постояли у самой воды.

— И второе, более общее соображение,— помолчав, продолжал он,— наше Телецкое озеро по климату называют сибирской теплицей. Это самое теплое место на Алтае. Как правило, больше четырех суток здесь, в южной части, холодная погода не держится далее зимой. Подует верховой ветер, и снова тепло. Видите, что угодно выращивать можно. Также в Чулышманской долине, где к тому же черноземные земли, камень, как у нас, долбить не нужно. Они ведь пустуют. А местные жители алтайцы никогда не знали вкуса не только яблока, а и обыкновенной моркови. В наш садик теперь целое паломничество. Я уж не говорю об овощах. В прошлом году больше центнера яблок раздали местным жителям, чтобы присматривались. Саженцы выращиваю прямо на усадьбах колхозников. Пятьсот плодовых деревьев решил вырастить по колхозам Чулышманской долины. Сто уже посадил. Хочется, чтобы люди тут лучше жили. Разве можно для этого жалеть трудов?

Солнце приближалось к зениту, когда мы покидали гостеприимный берег. Трепетные солнечные блики лежали на озере. Светло было на душе от встречи с сильными и мужественными, настоящими людьми. И Золотое озеро не казалось больше созданным только для стихий.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу