1877 ГОД

Январь

Наблюдения по антропологии. Волосы новорожденных не курчавы. До сих пор измерил 102 головы мужчин, 31 - женщин и 14 - детей. Рассматривал также ноги, руки и ногти туземцев.

Февраль

Пребывание в Аиру и экскурсия на архипелаг Довольных людей и в деревню Эремпи. Так как Каин не знал дороги в эту деревню, то мы заехали на о. Сегу и забрали там двух людей как проводников. Из бухты мы вошли в речку Аюн-Монгун. Проехав незначительный приток ее, мы очутились в небольшом, почти что круглом, окруженном лесом озерке, называемом Моут-Монгун. Здесь пришлось оставить пирогу и итти по узкой тропинке, очень неудобной по причине множества пересекающего ее ротанга, цепляющегося за платье. Замечательно высокий дикий бананник обратил на себя мое внимание; плоды были маленькие, зеленые, полные зерен. Их нельзя было есть. Листья были, сравнительно с другими видами, очень узки59. Мы продолжали наш путь на запад и после более чем часовой ходьбы пришли в дер. Эремпи. Жители ее были очень испуганы моим неожиданным появлением и, вероятно, моим видом, так как они до сих пор, как мне сказал Каин, не видали белых.

Несколько протяжных ударов в барум созвали жителей Деревни, которые работали на плантациях и в окружающих селениях. (Люди Эремпи живут в небольших, разбросанных в лесу хижинах, приходя от времени до времени в главную-деревню.)

Хижины в Эремпи были почти все на сваях, но люди внешностью ничем не отличались от других папуасов берега Маклая. Я смерил несколько голов и записал несколько слов их диалекта.

Хотя люди здесь, как говорят, людоеды, но в своих украшениях не имеют ни одного человеческого зуба или кости, и последние никогда не употребляются ими как орудия. Каин мне сказал, что остатки костей выбрасываются в море. Я здесь видел щиты другой формы, чем на о-вах Довольных людей, - они не круглы, а продолговаты.

Возвращаясь на другой день рано утром, я с удивлением услыхал очень громкий голос, который я не мог приписать никакому мне известному животному; во всяком случае, можно было думать, что животное это должно быть значительных размеров. Я был очень удивлен, узнав, что это был голос взрослого казуара⁶⁰. Каин уверял, что их здесь, в этом лесу, особенно много и что он часто слышал их.

Тревога людей Бонгу вследствие булурибут около моей хижины. Мне как-то не спалось, и я подумал, что хорошо было бы послушать музыку, которая всегда освобождает от различных назойливых размышлений. Я вспомнил, что, путешествуя по Малайскому полу- ' острову, я не раз в селениях и даже в лесу засыпал под звуки своеобразной, заунывной музыки малайских булу-рибут.

Надеясь, что Сале сумеет их сделать, я заснул, очень довольный своей идеей. Узнав на другой день, что Сале действительно умеет делать булу-рибут, я приказал ему сделать мне 4 - 5 штук различной величины.

Объясню в двух словах, что такое булу-рибут, по крайней мере та форма, которая в употреблении у малайцев Иохора и Явы. Они состоят из стволов бамбука различной длины (до 60 футов и более), внутренние перегородки которых удалены и в которых в разных местах и на различных расстояниях одна от другой сделаны продольные щели, широкие и узкие. Такие бамбуки укрепляются у хижин или на деревьях в деревне, а иногда и в лесу. Ветер, проникая в щели, производит весьма курьезные звуки. Так как отверстия расположены с разных сторон бамбука, то всякий ветер приводит в действие эти оригинальные эоловы арфы. От длины и толщины стенок бамбука, степени сухости его и положения булу-рибут (т. е. находится ли он посередине дерева или на вершине его) зависит характер звуков.

Дня через три Сале показал мне пять штук сделанных им булу-рибут; два из них имели более 45 футов в вышину. С помощью своих людей я распределил их по вершинам стоявших около хижины деревьев, укрепив один из них на самой веранде моего дома. Так как полагается, по объяснению Сале, чтобы булу-рибут стояли отвесно, то нам стоило немало труда прикрепить их к деревьям надлежащим образом, тем более что нужно было привязать их во многих местах для того, чтобы их не сдуло ветром. Я с нетерпением ждал вечера, чтобы убедиться, удались ли Сале его булу-рибут. Днем ветер слишком силен, так что шелест листьев окружающего леса и шум прибоя на рифе вокруг мыска заглушают звуки малайской арфы. Разные занятия в течение дня совершенно отвлекли меня от мысли о бамбуках, и, только когда я уже лег и стал засыпать, я услышал какие-то протяжные меланхолические звуки, а затем был озадачен резким свистом, раздавшимся у самого дома; свист этот повторялся неоднократно. Несколько других, трудно определяемых звуков, не то завыванье, не то плач, слышались близ дома. Я услыхал , голоса Сале и Мебли, толкующих о булу-рибут, и вспомнил о нашем утреннем занятии.

В течение ночи меня раза два будил резкий свист на веранде; так же явственно слышались звуки и других бамбуков. Вся окрестность казалась оживленной этими звуками, которые перекликались, как разноголосые часовые на своих постах.

На другой день никто из туземцев не явился ко мне. Когда же и следующий день прошел без посещений, я стал недоумевать и думать, что в Бонгу, вероятно, что-нибудь случилось, раз туземцы целые два дня не показываются около моего дома. Это было совершенно против их обыкновения, так как редко проходил день, чтобы кто-нибудь из жителей окрестных деревень не зашел посидеть и поболтать со мною или с моими слугами. Вследствие этого я отправился в деревню узнать, в чем дело.

Я вышел перед заходом солнца, когда туземцы обыкновенно возвращаются с работ. Я застал всех по обыкновению занятыми приготовлением ужина. Я подошел к группе туземцев, поспешивших очистить для меня место на барле.

- Отчего вчера и сегодня не приходили в таль Маклай? Туземцы потупились, говоря: "Мы боялись".

- Чего? - с удивлением спросил я.

- Да тамо русс.

- Каких тамо русс? Где? - допрашивал я, озадаченный. - Где вы их видели?

- Да мы их не видели, но слышали.

- Да где же? - недоумевал я.

- Да около таль Маклай. Мы слышали их вчера и сегодня ночью. Их там много, они так громко говорят.

Тут мне стало ясно, что булу-рибут около моей хижины были причиной этого недоразумения, и я невольно улыбнулся. Туземцы, внимательно следившие за выражением моего лица, подумали, что я соглашаюсь с ними, и осыпали меня вопросами:"Когда прибыли тамо русс? Каким образом? Корвета ведь нет? Прилетели они? Что будут делать? Долго ли останутся? Можно ли прийти посмотреть их?" Все это показалось мне до такой степени смешным, что я захохотал. "Никаких тамо русс в таль Маклай нет. Приходите посмотреть сами", - сказал я и вернулся домой в сопровождении полдеревни, - отправившейся искать тамо русс и оставшейся в большом недоумении, не найдя никого. Туземцы, однако же, не были совершенно убеждены, что тамо русс, не являются, по крайней мере, по ночам,

каким-либо образом для совещаний с Маклаем, и положительно боялись приходить ко мне после захода солнца.

Звуки булу-рибут первое время своей пронзительностью будили меня, но потом, привыкнув к ним, я хотя и просыпался, но тотчас же опять засыпал. И когда я засыпал, то эта мягкая заунывная музыка: под аккомпанемент шелеста деревьев и плеска прибоя убаюкивала меня.

Март

Невеста из деревни Бонгу

С в а д ь б а М у к а у. Несколько мальчиков из Горенду прибежало сказать мне, что невесту уже ведут из Гумбу. Я последовал за ними к песчаному берегу около ручья и застал там несколько сидящих тамо из Гумбу и нескольких туземцев из Бонгу, пришедших с невестой. Они сидели и курили, пока двое из молодых людей (лет 17 - 18) занимались туалетом невесты. Я подошел к ней. Ее звали Ло, и она была довольно стройная, здоровая, но не особенно красивая девочка, лет 16. Около нее вертелись три девочки, 8 - 12 лет, которые должны были проводить невесту до хижины ее будущего мужа. Но собственно туалетом невесты занимались, как я уже сказал, молодые люди. Они вымазали ее, начиная с волос головы до пальцев ног, положительно всю, за исключением мест, покрытых несложным костюмом папуасок, красной краской - "суру". Пока невесту натирали охрой, туземцы, сидевшие поодаль, подходили к ней, чтобы оплевать ее со всех сторон нажеванной заговоренной массой: это называлось "оним-атар". Последний из оплевывавших нажевал какую-то специальную массу, обрызгал ею нижнюю часть живота невесты, отогнув для этого верхний край ее костюма. Он проговорил еще что-то, и тем операция оним-атар кончилась. Невесте провели три поперечные линии белой краской (известью) поперек лица, а также линию вдоль спинки носа и навесили много ожерелий из собачьих зубов, а за браслеты на руках воткнули тонкие и гибкие отрезки пальмового листа, к концу которых прикрепили по разрисованному листику. Невеста подчинялась всем этим манипуляциям с величайшим терпением, выставляя поочередно ту часть тела, которую натирали. Поверх небольшого девичьего пояса, очень короткого спереди, надели на нее новый маль, желтый с красными полосами, доходивший до колен, но по сторонам оставлявший ноги и бедра совершенно открытыми. Остатками суру вымазали девочек, сопровождавших невесту.

Ло положила обе руки на плечи девочек, которые обнялись таким же образом, т. е. положив руки на плечи своих спутниц, и все двинулись по тропинке в деревню. У всех четырех головы были опущены, они не смотрели по сторонам, а в землю, и двигались очень медленно. На головы им был положен большой женский "гун". Их сопровождали гуськом пришедшие с ними туземцы Гумбу. В процессии, кроме трех девочек, не было Других женщин.

Чтобы видеть все, я следовал одним из первых за невестой, смешавшись с толпой туземцев Гумбу.

Войдя в деревню, мы застали всех жителей, мужчин и женщин, у дверей хижин. Дойдя, наконец, до площадки Конило, квартала Бонгу, где находилась хижина жениха, девушки остановились в том же порядке, как и шли. Здесь же сидели женщины Бонгу и приготовляли "инги", а мужчины сидели в разных группах.

Прошло несколько минут общего молчания, которое было прервано короткой речью Моте, подошедшего к девочкам и положившего на мешок, закрывавший их головы, совершенно новый маль. Отошедшего в сторону Моте заменил Намуй, вышедший из хижины напротив, который, произнеся краткую речь, беглым шагом приблизился к девушкам и положил на голову Ло новый табир. Из группы женщин Гумбу выделилась одна, которая сняла с головы невесты табир, маль и гун и положила их около нее. После этого последовал целый ряд жителей Бонгу, принося один за другим разные вещи: табиры, большое число мужских и женских малей, мужские и женские гуны и т. д. Двое принесли по новому копью, так называемому "хадга-нантор". При этом некоторые из туземцев говорили короткие речи, другие же молча клали свои приношения около невесты и молча отходили в сторону. Женщины Гумбу поочередно подходили к невесте, чтобы снять подарки с ее головы, и клали их около нее. Когда последний подарок был положен, подруги Ло отошли от нее и занялись разборкой даров, кладя табиры к табирам, мали к малям и т. д., а затем присоединились к группе женщин Гумбу. Воцарилось опять общее молчание. Один из старых туземцев (тамо боро), Гуна, опираясь на копье, подошел к Ло и, обвив вокруг пальца пук ее волос, начал речь, обращаясь к невесте, сидевшей у его ног. По временам, как бы для того чтобы подчеркнуть сказанное и обратить ее особенное внимание, он сильно дергал ее за волосы. Было ясно, что он говорил о новых ее обязанностях как жены. Его место занял другой старик, который также, перед тем как начать говорить, навернул себе на палец прядь волос Ло и при некоторых наставлениях дергал их так усердно, что девушка привскакивала на месте, ежилась и тихо всхлипывала. Все шло, как по заученной программе; видно было, что обычай так уже установился, что каждый твердо знал свою роль.

Во время всей церемонии присутствовавшие сохраняли глубокое молчание, так что речи, произносившиеся не очень громко, можно было хорошо слышать. Собственно невеста и жених были совершенно на втором плане, и старик Гуна - одно из главных действующих лиц, - забыв имя жениха, обратился к присутствовавшим, чтобы узнать его, что было принято однакож не без смеха. Также отец и мать невесты не принимали никакого особенного участия в происходившем.

После того как двое или трое стариков прочли свои инструкции, подкрепляя свои назидания дерганьем волос бедной Ло, от чего она все более и более всхлипывала, церемония кончилась. Пришедшие с невестой туземцы стали собираться домой. Женщины Гумбу забрали все дары, сложенные около Ло, распределив их по своим мешкам, и стали прощаться с новобрачной, пожимая ей руку над локтем и гладя ее по спине и вдоль рук. Невеста, все еще всхлипывая, осталась ожидать в том же положении прихода своего будущего мужа.

Я узнал, что все вещи, послужившие для покупки Ло, были даны туземцами Бонгу вообще, а не только родственниками Мукау, и в свою очередь они не пойдут единственно в семью невесты, а будут распределены между всеми жителями Гумбу. Разумеется, при этом распределении родственные отношения к семье невесты будут играть известную роль.

Когда я пришел в Бонгу через полчаса, то, вернувшись к хижине Мукау, я застал уже будущего супруга Ло, занимающегося приготовлением угощений для гостей. Мукау - лет 14 или 15; Ло годом или двумя старше его. Над первым не была еще совершена операция "мулум", почему многие жители Бонгу изъявили свое неодобрение, другие указывали на то обстоятельство, что Асель, который давно женат и имеет уже детей, не был еще подвержен этой операции. Из этого обстоятельства я видел, что обычай "мулум" не соблюдается слишком строго на берегу Маклая. На другой день я видел целую толпу молодых людей Бонгу, которые шли вместе с Мукау к морю купаться. Они громко говорили и смеялись. Это купанье, очевидно, имело непосредственную связь со свадьбой; провожали ли и мыли ли молодые девушки Ло, я не знаю; во всяком случае это купанье Мукау было последним актом его свадьбы.

20 июня 1877 г. я видел и другой род свадьбы, именно похищение девушки силой (случай с дочерью Калуна), но собственно силой только для вида, по заранее условленному соглашению. Случай этот произошел таким образом. Часа в два или в три дня послышался барум в Бонгу, призывавший к оружию. Прибежал мальчик в деревню с известием, что несколько вооруженных людей из Колику-Мана неожиданно явились на плантацию, где работали две или три женщины Бонгу, и увели с собою одну из девушек. Несколько молодых людей Бонгу отправились в погоню за похитителями. Произошла стычка, но только для вида (так как все было условлено заранее), после чего все отправились в Колику-Мана, где было приготовлено общее угощение. Между людьми, принимавшими участие в погоне, находились отец и дядя увезенной девушки. Все вернулись с подарками из Колику-Мана, и все довольные. Похищенная девушка стала женой одного из похитителей.

Апрель

Я сидел около дома, любуясь вечерним освещением далеких гор и леса кругом. Пришел Саул-боро и сел возле меня, но долго ничего не говорил. Наконец, он собрался и сказал: "Маклай, сколько у тебя жен, детей, внуков и правнуков?" Я посмотрел на него и невольно улыбнулся. Он говорил очень серьезно и смотрел на меня вопросительно. "Где?" - спросил я. - "Я не знаю, - ответил Саул, - в России, на луне", - поправился он. - "У меня ни жены, ни детей, нет", - сказал я. Саул недоверчиво засмеялся. "Маклай не хочет говорить, - добавил он. - Ну так скажи, помнишь ли ты, когда это дерево было очень маленьким? - спросил он, указывая на громаднейший Catophilum inophilum, росший неподалеку и которому было, наверное, несколько сот лет. - Ты, может быть, посадил его?"

Поглядев на Саула и не доверяя что-то его серьезности, я пожелал знать, почему он думает, что я так стар ? "Да ты никогда не бегаешь, не хочешь плясать, когда все старики у нас пляшут; жен здесь не хочешь брать; седых волос на голове много и ты не хочешь, чтобы тебе их выдернули". В этот вечер Саул ушел от меня очень недовольный тем, что Маклай ничего не хочет ему сказать.

Э к с к у р с и я на о-в а Б и л и-Б и л и, Ямбомб у и некоторые острова архипелага Довольных людей. Из Били-Били я отправился на остров Ямбомбу. Дорогой туда остановился у островка Урему, или Урембу, как другие его называют. Здесь собственноручно посадил в разных местах на берегу 12 кокосовых пальм и приказал Каину помнить, что здесь посадил их Маклай, прибавив, что в следующий мой приезд я построю себе дом вместо Айру в Урембу. На этом островке никто никогда не жил; только по вечерам слетается сюда, как и на Били-Били, множество голубей, которые остаются здесь до следующего утра, когда они снова массами летят в леса. Каин называет часто поэтому Урему Мулики-амб (дом голубей). Мулики означает на диалекте Били-Били голубь, а амбдом.

На материке, против о. Урему, в море впадает речка Ио-Гуму, довольно значительная. Небольшое селение находится в верховьях ее. Урему и Ямбомба ограждают небольшую гавань, которая может быть довольно удобной для небольших судов.

Саул - папуас из деревни Бонгу

В Ямбомбе я встретил очень радушный прием. Все, казалось, были рады моему приезду. Бирамор проводил меня в свой "дарем" (что значит на диалекте Ямбомба - буамбрамра). Видел у него топор, ручка которого была образцом папуасской резьбы. Это был первый и единственный экземпляр, виденный мною на берегу Маклая. Заметил также висевший на шнурке пробуравленный, плоский, круглый камень. На мои вопросы: Саул-папуас из деревни Бонгу "Откуда, кто сделал?" - туземцы отвечали: "Из моря", "Не знаем", "Это сделано не людьми". Однако нашелся один, который пояснил, что "наме-наме" (давно, давно) людям Ямбомбы привезли этот камень с о. Карагу*, который находится очень далеко от Ямбомбы, что теперь люди Ямбомбы не только не ездят туда, но не знают даже, где он находится. Люди Ямбомбы не знали, для чего служили эти камни**.

* Я много раз от других слышал название Карагу, но не мог добиться, где находится этот остров. Мне кажется, что из теперешних жителей берега Маклая никто там не бывал, а только слышали от отца или от деда это имя.

** Этот камень был не что иное, как каменный наконечник палицы; подобные палицы употребляются на южном берегу Новой Гвинеи, а также на некоторых островах архипелага Луизиады.

Группа туземцев работала над новой пирогой, именно - пришивала длинную планку у одного борта ее. Несколько соответственных отверстий было сделано в краях пироги и доски; в них продевалась крепкая лиана, которую туземцы называют "урамер", много раз, пока отверстия, сантиметров около четырех в диаметре, не были совершенно заполнены оборотами лианы. Одно подобное закрепление отстояло от другого приблизительно на полметра, и все скважины и отверстия были законопачены наскобленными и размоченными внутренними слоями коры "дым". Работы было немало, но прежде было еще больше, потому что, не имея гвоздей, туземцы должны были делать отверстия каменными орудиями, вследствие чего отверстия были больше; теперь же они обтачивают большие гвозди в виде долот и очень искусно делают небольшие четырехугольные отверстия.

Парусная лодка

Они очень обрадовались, когда я им показал, что, накалив гвоздь на огне, они могут прожигать отверстия разного диаметра, смотря по толщине гвоздя, в бамбуке и не слишком толстых досках. Они очень серьезно просили меня поселиться на о. Урему, надеясь, вероятно, на помощь, которую я могу оказать им своими столярными инструментами. Подаренные мне при отъезде старые кокосовые орехи с ростками я прибавил к тем, которые посадил сегодня утром на о. Урему.

Вернувшись на Били-Били, я сказал Мебли, что подниму его очень, рано, чтобы отправиться на о-ва Довольных людей.

10 мая

За неимением часов я пожертвовал свечой с пометками, соответствующими часам и получасам. Проснувшись, когда моя свеча-часы показывала половину первого часа ночи, я встал и разбудил Мебли, но прошло более часа, пока было все готово и мы могли сдвинуть "дынги" в море. Ветер был слаб, и к рассвету мы были не далее как милях в двух на юго-восток от о. Тамб - крайнего острова группы.

Тамб и Матарен имеют улеу, обращенный к лагуне, между тем как о. Певай кругом окаймлен скалами, так что пристать к нему неудобно. Проход между островами Тамб и Матарен чист, между тем как между Певай и Митебог находится риф.

Остров Били-Били

Мы высадились на о. Тамб. Он весь покрыт лесом и не имеет воды. Кроме больших деревьев, здесь встречается один вид пандануса, а также один кустарник, который при положительном отсутствии здесь тропинок очень затрудняет передвижение по острову. После завтрака Гассан очень тщательно собрал все объедки и, свернув их, положив камень в середину и обвязав все гибкой лианой, бросил связку далеко в море, для того чтобы дурные люди, найдя наши объедки, не заговорили их и не причинили нам вреда.

С о. Тамб мы направились к о. Митебог. Везде глубина была значительной, но могла представлять много удобных якорных стоянок. Пролив между материком, мысом Год-Аван и о. Митебог был достаточно глубоким для судов больших размеров. На о. Митебог две деревни: Митебог и Гада-Гада. Жители последней - переселенцы с другого острова, который они покинули вследствие войны с жителями о-вов Тиары. Семейные хижины все построены на сваях, даремы* же - прямо на земле, как на Били-Били, Тиаре и т. д. На конце конька, над входом, красовалась большая, из дерева вырезанная рыба. Люди здесь были особенно любезны, упрашивали остаться ночевать у них, на что я не согласился потому, что Гассан предупредил меня, что очень боится остаться ночевать в Митебоге или в Гада-Гада, с которыми жители Били-Били находятся в неприязненных отношениях; он боялся, что во время сна ему отрежут несколько волос, заговорят их и что он от этого заболеет. В Митебоге строят много пирог; в одной полуготовой, т. е. не вполне выдолбленной, была налита вода, как мне объяснили, чтобы размочить дерево и сделать его более мягким для долбления.

Лишившись моих часов, я должен был приискать какое-нибудь мерило времени. Днем (так как пасмурных дней здесь сравнительно мало) солнечные часы определяют время, но вечером я много раз замечал, что, занимаясь какой-нибудь работой, совершенно теряешь всякое представление о времени. Я придумал следующий способ, который оказался довольно практичным. Я взял две стеариновые свечи, у которых отрезал верхние конические концы, а затем зажег одну из них. По прошествии часа я отметил на незажженной свече чертой, насколько вторая свеча сгорела, и, заметив время, снова зажег вторую. По прошествии еще часа я сделал то же, т. е. отметил на целой свече, насколько вторая свеча укоротилась вследствие горения в продолжение двух часов. Я сделал то же и для третьего часа. Найдя, что отмеченные отделы были почти равны, я взял среднюю величину и разделил ее на четыре равные части. Таким образом, я получил скалу сгорания свечи. Я, однако, скоро заметил, что сквозной ветер, дующий с разных сторон, делает сгорание свечи неравномерным, почему пришлось придумать какой-нибудь способ для ограждения свечи от сквозного ветра. Такой аппарат я себе устроил очень просто: вырезав одну из стенок большой жестянки от бисквитов, я получил аппарат, предохраняющий свечу от сквозняка и неровного сгорания. К подсвечнику, который был употреблен для этой цели, я прикрепил масштаб из бамбука с делениями. Так как в этой местности почти круглый год солнце поднимается в одно и то же время, то, зажигая свою свечу в 6 часов утра, я мог почти точно определять с помощью ее сгорания часы вечера.

* На диалекте Митебог даремами называются хижины, которые на диалекте Бонгу носят название буамбрамра.

29 мая

Б о л е з н ь и с м е р т ь ж е н ы М о т е. Утром мне сказали, что жена Моте очень больна, и просили притти в деревню. В час пополудни один из туземцев пришел с известием, что женщина эта умирает и что муж ее просит меня дать ей лекарство. Я отправился и, услышав жалобный вопль женщин, которые голосили в разных углах площадки перед хижиной, подумал, что больная уже умерла. Около хижины сидело несколько женщин из Бонгу и Горенду, кормивших грудью детей и голосивших. Мне указали на хижину умирающей, в которую я вошел.

В хижине было очень темно, так что, войдя в нее со света, я сперва не мог ничего разглядеть. На меня набросилось несколько женщин, прося лекарства. Когда глаза мои привыкли к темноте, я разглядел, что умирающая лежала и металась посередине хижины, на голой земле. Около нее расположилось 5 или 6 женщин, державших кто голову, кто спину, кто руки, кто ноги больной. Кроме того, в хижине было еще много других женщин и детей. Умирающая не разжимала зубов и только по временам вздрагивала и старалась подняться. Вне хижины, как и внутри, все толковали о смерти. Сама больная иногда вскрикивала: "Умру, умираю!"

Не успел я вернуться домой, как Моте пришел за обещанным лекарством. Я повторил, что принесу его сам. Отвесив небольшую дозу морфия, я вернулся в Бонгу. Меня встречали и провожали, как будто действительно я нес с собою верное исцеление от всяких недугов. В хижине меня ожидала та же картина. Больная не захотела принять лекарство, несмотря на то, что все уговаривали ее и один из туземцев старался даже разжать ей зубы донганом, чтобы влить лекарство в рот. Больная повторяла по временам: "Умираю, умираю!"

30 мая

Солнце только что взошло, когда несколько коротких ударов барума, повторенных в разных кварталах деревни, возвестили, что жена Моте скончалась. Я поспешил в Бонгу. Вой женщин слышался уже издали. Все мужчины в деревне ходили вооруженные. Около хижины Моте я увидел его самого: он то расхаживал, приседая при каждом шаге, то бегал, как бы желая догнать или напасть на кого-то; в руках у него был топор, которым он рубил (только для вида) крыши хижин, кокосовые пальмы и т. д. Я пробрался в хижину, переполненную женщинами, где лежала покойница, но там было так темно, что я мог разобрать только, что умершая лежит на нарах и кругом нее теснятся с причитаниями и воем женщины. Часа через два Лако и другие родственники покойницы устроили в переднем отделении хижины род высокого стула из весел и палок. Один из туземцев вынес тело женщины, очень похудевшей в последние дни, на руках, другой принял и посадил на приготовленный стул. У покойницы ноги были согнуты в коленях и связаны. Их завернули в женские мали, а около головы и по сторонам воткнули ветки Coleus с разноцветными листьями.

Между тем на площадку перед хижиной высыпали пришедшие из Горенду и Гумбу туземцы, все вооруженные, с воинственными криками и жестами. При этом говорились речи, но так быстро, что мне трудно было понять сказанное. Моте продолжал свою пантомиму горя и отчаяния; только теперь он был одет в новый маль, а на голове у него был громадный "катазан" (гребень с веером из перьев, который носят единственно тамо боро, т. е. отцы семейств); большой гун болтался подмышкой и, как утром, на плече у него был топор. Он расхаживал , как прежде, приседая, т. е. это был род пляски, которую он исполнял в такт под свою плаксивую речь и завывание женщин.

Что все это была комедия, которую присутствовавшие считали необходимым исполнять, было ясно и прорывалось по временам, когда Моте среди своих монологов (он хороший оратор), войдя в азарт, стал неистово рубить топором кокосовую пальму; тогда одна из женщин, кажется сестра его, которая также выла, вдруг прервали свои отчаянные вопли, подошла к Моте и заметила ему самым деловым тоном, что портить дерево не следует; после чего Моте, ударив еще раза два, но уже менее сильно, отошел прочь и стал изливать свою горесть, ломая старый, никуда не годный забор. Также, когда стал накрапывать дождь, Моте выбрал себе сейчас же место под деревом, где дождь не мог испортить его нового маля и перьев, на голове.

Пришло несколько друзей Моте из Гумбу, которые принесли, чтобы изъявить свое сочувствие, подарки (табиры), положив их перед входом в хижину умершей. Табиры были сейчас же разобраны членами семьи. Весь день продолжалось вытье Моте, и даже вечером, в сумерках, он расхаживал и тянул свою песню, начинавшуюся словами "аламо-амо". Насколько я мог понять, он говорил приблизительно: "Уже солнце село, она все еще спит; уже темнеет, а она все еще не приходит; я зову ее, а она не является", и т. д.

Покойницу принесли снова в хижину, и снова множество женщин окружило нары, на которых она лежала, поочередно воя, поддерживая огонь и болтая.

Зайдя в Бонгу ночью, я застал ту же сцену: женщины бодрствовали внутри хижины и у входа в нее, мужчины - на площадке у костра. Несколько раз ночью я слышал барум, на звуки которого отзывался другой, где-то далеко в горах (как я узнал потом, то был барум деревни Бурам-Мана).

31 мая

Придя утром в Бонгу, я застал очень измененное настроение. Люди оживленно болтали, следя за приготовлением угощения, которое, судя по числу горшков, стоявших рядами на длинном костре, и по грудам шелухи таро, ямса и т. п., над которыми трудилось, жадно хрюкая, несколько свиней, должно было быть значительным. Все приготовления к угощению были сделаны ночью. Мне сказали, что люди Бурам-Мана, откуда была родом покойница и где жило несколько близких ей родственников, должны притти "гамбор росар" (связать корзину) и что их теперь ждут. Я отправился в хижину, где увидал, что труп был уже упакован женщинами в коробку из "губ"*, но голова была еще видна. Подойдя к гамбору, я заметил,что все украшения, ожерелья и т. д., которые были навешаны на покойницу при вчерашнем выставлении ее тела, теперь сняты; даже новый маль не был оставлен и, кроме нескольких ветвей, ничего не было положено в гамбор.

Я вышел из хижины, услыхав страшные крики. То была ватага жителей горной деревни Бурам-Мана, которые с криками и воинственными жестами явились со всех сторон на площадку, как вчера люди Горенду, но еще с большим шумом и азартом. Вслед за ними появился ряд женщин Бурам-Мана, которые направились прямо в хижину покойницы, причем завыли самым усиленным образом. Так как люди Бурам-Мана должны были вернуться домой сегодня же, то жители Бонгу поторопились распределить между ними угощение, которое не полагалось есть здесь, а надо было взять с собою. Для этого в каждый табир были положены банановые листья, а на них вареные овощи и куски свинины, так что было удобно связать их в большие свертки; затем к каждому свертку, число которых соответствовало числу пришедших мужчин (почти все родственники умершей), были приложены разные вещи, как то: табиры, гуны, мали и т. п.

Между тем двое из туземцев Бурам-Мана вынесли из хижины гамбор с покойницей, причем вой женщин очень усилился, как и толкотня около гамбора. Мужчины занялись увязкой корзины с телом. Она была привязана к бамбуку, концы которого двое мужчин держали на плечах, а двое других, не скупясь на ротанг, увязывали корзину, доведенную вследствие этого стягивания до весьма небольших размеров. Женщины, не переставая выть, стали кружиться и плясать кругом. По временам они останавливались, продолжая выделывать среднею частью тела положительно неприличные движения; некоторые скребли и терли руками гамбор, как бы лаская его, причем причитывали на разные голоса. Эти группы постоянно менялись, пока, наконец, гамбор не был внесен обратно в хижину и не повешен при помощи перекладины в углу ее.

В это время люди Бурам-Мана, нагрузив жен своими долями угощения и наследства, поспешили отправиться домой и ушли с гораздо меньшим шумом, чем приходили.

* Губ не что иное, как листовые влагалища пальм разных видов.

2 июня

Застал утром всех туземцев от мала до велика с вычерненными лицами. У некоторых, кроме лица, грудь была также натерта черной краской: у третьих, кроме груди, - и руки, и спина, а Моте, муж покойницы, имел все тело испещренным черной краской - "куму". Мне сказали, что это было сделано уже вчера вечером и что сегодня все туземцы Бонгу и Гумбу оставались в своих деревнях и никто не ходил на работу. Мужчины были заняты питьем кеу и едой из табиров, женщины возились около хижин. Все были испачканы куму, не имели никаких украшений и походили на трубочистов. Заметив, что все без исключения были вымазаны черной краской, я, подойдя к Моте, попросил куму, которая мне и была тотчас же подана. К величайшему удовольствию обступивших меня туземцев, я, взяв мизинцем немного куму, сделал себе на лбу небольшое черное пятнышко. Моте стал пожимать мне руку, приговаривая: "э-аба", "э-аба", и со всех сторон послышались одобрительные возгласы.

Я воше'л в хижину Моте и увидел большой цилиндр из кокосовых листьев метра в два вышиной как раз в том углу, где был повешен гамбор. Раздвинув немного листья, я убедился, что гамбор висел, как и вчера, на перекладине, а цилиндр был сделан вокруг него. В хижине горели два костра, что было целесообразно, так как запах от разлагавшегося трупа был очень сильный.

Июнь

Э к с к у р с и я в Г о р и м у. Сидя за ужином на барле, около хижины Коды-боро, в Богатим, я прислушивался к разговору, который вел мой хозяин, сидевший на пороге своей хижины, со своим сыном Уром, только что вернувшимся из другой деревни. Они говорили не громко и жевали при этом бетель, так что я почти ничего не понял из их разговора, хотя мог расслышать несколько раз мое имя.

Когда я кончил ужинать, слез с барлы и намеревался пройтись по деревне, Коды-боро удержал меня, схватив за рукав.

- Маклай, ты не ходи в Гориму (деревня, лежащая в милях четырех от Богатим по берегу).

- Я в Гориму не иду; я завтра вернусь в таль Маклай.

- Это хорошо, - сказал Коды.

- А отчего же мне не ходить в Гориму? - спросил я.

- Да люди Горимы нехорошие, - объяснил Коды.

Я на этот раз удовлетворился этим ответом, так как до наступления темноты я хотел взять несколько пеленгов⁶¹ для определения положения некоторых вершин хребта Мана-Боро-Боро, который был хорошо виден в этот вечер. Когда стемнело, я обошел несколько костров и поговорил с разными знакомыми. Вернулся к буамбрамре, где должен был провести ночь. Коды-боро хлопотал у костра. Я разостлал одеяло на барле и, найдя бамбук, на который положил все, что мог снять, приготовился к ночи, т. е. снял башмаки, гамаши и т. д. Затем позвал Коды-боро и спросил его.

- Отчего люди Горимы борле (нехорошие) ?

Коды замялся. Я сунул ему в руку несколько больших кусков табаку.

Хижина в деревне Горима

- Ты скажи, Коды, а то я вернусь домой, возьму шлюпку и поеду прямо в Гориму.

- О, Маклай, не езди в Гориму! Люди Горимы скверные.

- Ты скажи, почему? Что тебе сегодня сказал Ур?

Видя, что я не оставлю его в покое, Коды решился сказать, что слышал. Ур, вернувшись из деревни, куда ходил к родителям жены, рассказал, что встретил там двух туземцев из Горимы, которые говорили обо мне, что у меня много вещей в доме, что если бы люди Бонгу убили меня, то могли бы все взять, что Двое из жителей Горимы хотят приехать нарочно в таль Маклай, чтобы убить меня и взять, что могут, с собою. Вот почему Коды называет людей Горимы "борле" и просит Маклая не ездить в их деревню.

- А как зовут этих двух людей Горимы, которые хотят убить Маклая? - спросил я.

- Одного зовут Абуи, другого Малу, - ответил Коды.

Я дал ему еще кусок табаку и сказал, что хочу спать. По мере того, как Коды говорил, у меня составился план относительно того, что делать в этом случае. Я был удивлен, что после такого долгого знакомства со мною (правда, люди Горимы только один раз, во время моего первого пребывания, были у меня, так что, разумеется, очень мало знали меня) находились еще люди, говорящие, что хотят меня убить. На это они имели уже довольно времени и случаев. Я в сущности не верил, что они говорят серьезно, и был убежден, что при самых подходящих обстоятельствах эти люди не посмели бы напасть на меня открыто; бросить же копье из-за угла, подкараулив меня около хижины, или пустить стрелу, - на это я их считал вполне способными. Худшим обстоятельством, мне казалось, было то, что они сами говорят об этом, так как это может подать подобную же мысль кому-нибудь из моих более близких соседей. Кто-нибудь может подумать: "Зачем ждать, чтобы люди Горимы убили Маклая и взяли его вещи. Я попробую сделать это, и вещи будут мои". Засыпая, я решил отправиться сам в Гориму, даже, пожалуй, и завтра, если буду чувствовать себя достаточно свежим.

Проспав хорошо всю ночь, я был разбужен до рассвета криком петухов в деревне; встав, я нашел, что чувствую себя в расположении итти в Гориму. Недопитая вчера бутылка холодного чаю и несколько кусков холодного таро, оставшегося от вечернего ужина, послужили мне завтраком. Я оставил большую часть своих вещей в буамбрамре и на всякий случай перевязал белой ниткой крест-накрест небольшой ранец с разными мелкими вещами. Забрав только одеяло и несколько кусков таро, я отправился в путь. Так как все это происходило в буамбрамре, то меня никто не видел, и вышел я из буамбрамры прямо к морю, не проходя через деревню. Хотя я и не знал дороги в Гориму, но надеялся добраться туда, идя берегом, что было бы, вероятно, немногим дальше, но зато таким образом я не мог бы миновать деревни, лежащей у моря. Один из жителей Богатим, исправлявший что-то в своей вытащенной на берег пироге, спросил меня, куда я иду; я ответил: "К реке Киор", что не было неправдой, так как для того, чтобы дойти до Горимы, мне надо было перейти р. Киор.

Не стану вдаваться в описание пути. К 11 часам солнце стало печь весьма сильно. Пришлось перейти вброд р. Киор, где вода доходила мне до пояса, и еще другую, более мелкую. Снять башмаки я боялся, сомневаясь, можно ли будет надеть их снова,, так как они могли быть промочены насквозь. Мелкие камни, сменявшие в некоторых местах песок на берегу, делали ходьбу босиком положительно невозможной. В одном месте я пошел по тропинке в лесу, полагая, что она проложена параллельно

берегу, но тропинка так углублялась в лес, что мне пришлось свернуть на другую, а затем и на третью. Я уже думал, что заблудился, когда при следующем повороте я вдруг снова увидел море. Был уже третий час, и я решил отдохнуть в этом месте и съесть взятое с собою таро. Горима была недалеко, но мне не хотелось притти туда ранее 5 часов. Я вспомнил одно обстоятельство, очень для меня неудобное, и которое я совершенно упустил из виду, именно, что диалект Горимы был мне абсолютно неизвестен и что там вряд ли найдутся люди, знающие диалект Бонгу. Возвращаться, однакоже, было поздно, оставалось только рискнуть. Отдохнув, я пошел дальше.

Деревня Горима расположена на мыске, так что людям, ходившим или стоявшим в это время около берега, мое приближение заметно было еще издали. Вряд ли я попал бы в тот день в деревню, так как по берегу на значительном пространстве росли мангровы. К счастью для меня, на берегу лежала вытащенная пирога, и слышалось несколько голосов в лесу, почему я и решил подождать возвращения туземцев. Нелегко было бы описать выражение их удивления, когда они вернулись и увидели меня. Мне показалось, что они готовы были убежать, почему я поспешил сейчас же подойти к самому старому из трех.

- Вы люди из Горимы? - спросил я на диалекте Бонгу.

Туземец приподнял голову - жест, который я счел за утвердительный ответ. Я назвал себя и прибавил, что иду осмотреть Гориму и что мы поедем вместе.

Туземцы имели очень растерянный вид, но скоро оправились, и так как им, вероятно, и самим надо было домой, то они, по-видимому, были даже рады отделаться от меня так дешево. Я дал каждому из них по куску табаку, и мы отправились. Расстояние оказалось гораздо более далеким, чем я ожидал. Солнце было совсем низко, когда мы подъехали к деревне. Мою белую шляпу и такую же куртку жители заметили еще издали, почему многие собрались встретить меня, между тем как другие то выбегали к морю, то опять возвращались в деревню. Дав еще табаку и по одному гвоздю своим спутникам, я направился в деревню, сопровождаемый туземцами, встретившими меня у берега. Ни один из них, однако, не говорил на диалекте Бонгу, и я сомневаюсь, чтобы кто-либо даже достаточно понимал его. Пришлось поэтому прибегнуть к первобытному языку - жестам. Я положил руку на пустой желудок, затем указал пальцем на рот. Туземцы поняли, что я хочу есть, по крайней мере один из стариков сказал что-то, и я скоро увидел все приготовления к ужину. Затем, положив руку под щеку и наклонив голову, я проговорил: "Горима", что должно было означать, что я хочу спать. Меня опять-таки поняли, потому что сейчас же указали на буамбрамру. Я не мог объясняться, а то бы я первым делом постарался успокоить жителей, которых, кажется, в немалое смущение привел мой неожиданный приход. За себя я был очень рад, так как мог быть уверен, что не лягу голодным и проведу ночь не под открытым небом (на что я решаюсь только в самых крайних случаях, из опасения лихорадки). Я так проголодался, что с нетерпением ожидал появления табира с кушаньем и почти что не обратил внимания на приход человека, хорошо знавшего диалект Бонгу. С большим ожесточением принялся я за таро, которое мне подали туземцы, и полагаю, что это была самая большая порция, которую я когда-либо съел на Новой Гвинее.

Утолив голод, я припомнил главную причину, которая привела меня в Гориму; я подумал, что теперь как раз подходящее время поговорить с туземцами, имея под рукой человека, способного служить переводчиком. Я его скоро нашел и сказал, что желаю поговорить с людьми Горимы и узнать, что они мне могут сказать. Я предложил ему созвать сейчас же главных людей Горимы. Пока же я занялся устройством своего ночлега. У входа в буамбрамру собралась толпа людей, созванных моим переводчиком. Последний объявил мне, наконец, что все люди Горимы (т. е. тамо боро) в сборе. Обратившись к переводчику, я велел, чтобы в костер подбросили сухих щепок для более сильного освещения буамбрамры. Когда это было сделано, я сел на барум около костра, освещавшего лица присутствующих. Первые мои слова переводчику были:

- Абуи и Малу здесь или нет? - Перед тем, забыв эти имена, я должен был пересмотреть свою записную книжку, так как я записал их вчера вечером в полутемноте. Когда я назвал эти два имени, туземцы стали переглядываться между собою, и только через несколько секунд я получил ответ, что Абуи здесь.

- Позови Малу! - было мое распоряжение. Кто-то побежал за ним. Когда Малу явился, я встал и указал Абуи и Малу два места около самого костра, как раз против меня. Они с видимым нежеланием подошли и сели на указанные места. Затем я обратился с короткой речью к переводчику, который переводил, по мере того как я говорил, т. е.-почти слово в слово. Содержание речи было приблизительно следующее. Услышав вчера от людей Богатим, что двое людей Горимы, Абуи и Малу, хотят меня убить, я пришел в Гориму, чтобы посмотреть на этих людей. (Когда я стал смотреть поочередно на обоих, они отворачивались каждый раз, как встречали мой взгляд.) Что это очень дурно, так как я ничего не сделал ни Абуи, ни Малу и никому из людей Горимы, что теперь, пройдя пешком от Богатим до Горимы, я очень устал и хочу спать, что сейчас лягу и что если Абуи и Малу хотят убить меня, то пусть сделают это, пока я буду спать, так как завтра я уйду из Горимы. Договорив последние слова, я направился к барле и, взобравшись на нее, завернулся в одеяло. Мои слова произвели, кажется, значительный эффект. По крайней мере, засыпая, я слышал возгласы и разговоры, в которых мое имя было не раз повторяемо. Хотя я плохо спал и просыпался несколько раз, но это происходило не из страха перед туземцами,, а, вероятно, по причине моего тяжеловесного ужина, чего я обычно избегаю.

На другое утро я был, разумеется, цел и невредим, и перед уходом из Горимы Абуи принес мне в дар свинью почтенных размеров и вместе с Малу непременно пожелал проводить меня не только до Богатим, но и в таль Маклай. Этот эпизод, рассказанный и пересказанный из деревни в деревню, произвел значительное впечатление.

Июль

Экскурсия в деревню Телят. Моя шлюпка (дынга) была слишком мала для помещения провизии на несколько дней и разных вещей (стола, складного табурета, гамака и т. п.), необходимых для многодневной экскурсии. Кроме того, она была слишком плоской (низкой) и легко могла быть залита водой при большом волнении. Поэтому я нашел ее неудобной для экскурсии в Телят и решил воспользоваться одним из больших ванг Били-Били. Эти пироги, как я уже говорил, имеют довольно поместительную хижину на платформе, так что в одной из таких пирог я мог не только уместить все свои вещи, включая даже и висячую керосиновую лампу, но нашел место для. стола и для моего небольшого кресла. В хижине же другой пироги поместился Сале со всеми кухонными принадлежностями. Каждым вангом управляло двое людей: один - парусом, другой - рулем. Один ванг принадлежал моему старому приятелю Каину, другой - Кисему, очень энергичному, но, к сожалению, чересчур болтливому жителю Били-Били. Люди этой деревни из поколения в поколение ежегодно по нескольку раз совершают путешествия вдоль северо-восточного берега до деревни Телят.

Они изучили эту местность, господствующие ветры, периодичность их, течения, удобные пристани вдоль берега и т. д. Поэтому было вполне естественно, что я предоставил своим спутникам всю мореходную часть экспедиции, уговорившись только, что мы будем останавливаться в каждой деревне столько времени, сколько это будет для меня необходимо. Каин и Кисем объяснили мне, что все переходы из деревни в деревню вдоль берега мы будем делать по вечерам или по ночам, пользуясь береговым ветром, который дует равномерно каждую ночь, начинаясь через час или два по заходе солнца и продолжаясь до рассвета. В продолжение дня нам невозможно было бы бороться с противным зюдвестом, который иногда бывает очень свеж.

Итак, часов в 8 вечера туземцы Бонгу помогли людям Били-Били спихнуть оба тяжеловесных ванга в море. Ветер был незначительный, так что мы подвигались вперед очень медленно. Так как я уже знаком с этим берегом, то лег. спать, вполне полагаясь на опытность Каина и Гассана. В некотором отдалении двигалась за нами и другая пирога с Кисемом, его сыном, и Сале в качестве пассажира.

Ванг. Остров Били-Били

6 июля, на рассвете, мы проходили мимо мыса Риньи, который туземцы называют "Тевалиб". Мыс этот состоит из поднятого кораллового рифа, возвышающегося футов на 15 - 20 над ур. м. в виде черноватой, изъеденной прибоем стены, над которой в свою очередь поднимается первобытный лес. Пройдя мыс Тевалиб, мы очутились у песчаного берега (улеу), за деревьями которого виднелись хижины покинутой деревни Бай. Немного спустя мы прошли отмель, около которой вода сильно волновалась и пенилась.

Вид горы Петра Великого

В то время как мы шли вдоль берега, несколько туземцев бежало по берегу, стараясь рассмотреть, кто могли быть эти странно одетые люди (я и Сале), плывущие на вангах Били-Били. Пройдя устье р. Говар*, мы должны были вытащить свои ванги на берег, так как наступил штиль; при этом нам немало помогла система блоков, данных мне П. П. Новосильским еще в 1871 г., за которые я ему не раз был очень благодарен. Мои спутники скоро выучились их применению и обращались с ними очень ловко. С этого места открывался красивый вид на горы. Но мне не пришлось долго любоваться ими, так как большие белые облака закрыли горы и долины. Здесь на берегу когда-то существовала деревня, но вследствие нападения неприятелей была перенесена в лес на довольно далекое расстояние от берега по правую сторону р. Говар.

* Жителями других деревень река эта называется Гуан или Вай.

Имея перед собою целый день, я пошел с Каином и Гассаном в деревню Бай. Мы шли не спеша все по лесу, представлявшему для меня большой интерес своей разнообразной растительностью, и только после полудня пришли в деревню. Около некоторых хижин, - все они были совершенно новые, - были посажены бананы и много табаку; кокосовых пальм, за исключением одной, не было вовсе. Это обстоятельство, как мне объяснили, произошло оттого, что туземцы боялись, чтобы пальмы не послужили, когда они подрастут, приманкой для неприятелей. Дарем с особенными украшениями была единственная хижина, отличавшаяся от других своей постройкой. Мы приютились в ней, скрываясь от солнечных лучей. Тут же нам подали угощение, состоявшее из таро и вареной курицы.

Пик Петра Великого

Записывая диалект деревни Бай, я нашел, что туземцы здесь не имеют названия для Piper methysticum. Они не только не употребляют напиток, приготовляемый из него, но даже отказываются от кеу, когда бывают в деревнях, где он составляет главный аксессуар всякого пиршества.

Нарисовав дарем, я собрался в обратный путь. При прощании туземцы поднесли мне живую курицу и таро. Ночевал на ванге, вытащенном на берег.

7 июля

Разбудил людей очень рано. Мы продолжали путь в темноте. В одном месте Каин указал мне, что тут находилась деревня Миндир, но что она была сожжена и покинута жителями, которые переселились в Другое место. Когда стало светать, мы плыли вдоль берега, окаймленного скалами (поднятый коралловый риф). Здесь на значительном протяжении не встречается ни одного улеу, почему нет и береговых деревень. Когда совсем рассвело, мы подъехали к деревне Мегу, где, по словам Каина, почти все жители вымерли. Несколько рак-рак (пироги, сделанные из невыдолбленных стволов) виднелось у берега. Так как дул довольно умеренный зюд-ост, то мы благодаря очертаниям берега могли продолжать наш путь в бейдевинд. Пройдя деревню Лемчуг и устье Сарекак, мы обогнули мысок, за которым показался другой, густо поросший кокосовыми пальмами. Это был Бан (деревня Сингор) - одно из значительнейших селений этого берега.

Дарем в деревне Бай

Мы подошли к его улеу около 5 часов пополудни. Большая толпа туземцев ожидала нас у берега и, подхватив наши ванги, вытащила их высоко на берег. Я отправился в деревню. Она оказалась сравнительно очень большой. Тип людей ничем особенно не отличался от типа моих соседей. Костюмы мужчин были совершенно такие же, как у людей Били-Били; замужние женщины закрывали груди, надевая на шею мешок, спускавшийся до пояса. У девушек одежда походила на легкий костюм девочек Били-Били, т. е. кроме небольших кисточек из бахромы спереди и сзади, несколько рядов полукругом спускающихся нитей нанизанных раковин и собачьих зубов висело по сторонам ягодиц. Вообще здешние туземцы в избытке носили украшения из раковин. Здесь также главное место выделки больших украшений, носимых туземцами на груди, так называемых "сюаль-боро", очень ценимых повсюду на берегу Маклая. Мне хотелось приобрести один экземпляр этого украшения, почему я предложил большой нож и множество различных безделушек в обмен за сюаль-боро. Но это оказалось недостаточно; прибавив еще нож, я, наконец, получил желаемое. Повсюду валялись большие раковины (Tridacna), из которых вытачиваются сюаль-боро; тут же лежали большие точильные камни, на которых вытачиваются эти украшения. К сожалению, я не видел, каким образом они изготовляются. Множество орехов кенгара лежало в шелухе на цыновках. Орехи выставляются таким образом на 2 или на 3 дня на солнце, после чего мясистая оболочка их делается очень мягкой, и орехи легко от нее отделяются.

Хотя деревня была большая, однако ни площадка ее, ни хижины не содержались в чистоте. Туземцы также не показались мне особенно чистоплотными. Эту ночь я предпочел спать в гамаке, подвешенном мною между деревьями, близ берега моря. Стол, кресло, складной табурет, висящая над столом лампа, я затем появившийся ужин и чай - все это было рядом сюрпризов, и изумление жителей деревни Сингор, видевших белого и "го обстановку в первый раз в жизни, все более увеличивалось. К моему удовольствию, удивление их выражалось не шумно, а ограничивалось (я нарочно внимательно наблюдал за выражением их лица), вкладыванием одного или двух пальцев в рот и прищелкиванием языком, причем некоторые прикладывали себе к носу сжатый кулак левой руки. Одним словом, непосвященному европейцу, увидавшему эти странные жесты туземцев, никак не пришло бы на ум, что они служат выражением удивления. Особенно лампа, свет которой я мог усиливать и уменьшать по желанию, привела всех в неописуемый восторг. Также немало удивляло их, что Маклай запивает "инги" горячей водой.

Толпа не' расходилась до тех пор, пока Сале не убрал все ¦со стола и я, сделав записи в дневнике, не снял башмаков и гамашей и не влез в койку. Тогда явился Сале и объявил через посредство Каина, что сейчас потушит лампу. Это, наконец, заставило туземцев удалиться. Они увели Каина с собою, надеясь, вероятно, узнать от него многое о виденном около моего бивуака и оставшемся для них загадочным.

Песчаный берег около Сингора состоял собственно из крупного гравия или мелкого булыжника, так что всю ночь море разбивалось с большой силой о каменный вал, и шум от набегавших и удалявшихся волн был очень силен и не раз будил меня в течение ночи. Я проснулся, когда было уже совершенно светло, и посмотрел на часы: было уже половина седьмого. Посмотрел кругом - ни один из моих людей еще не встал; все они спали крепким сном. Не желая долго ждать завтрака, я решил их всех поднять зараз, выстрелив из двустволки, привезенной мною Для охоты. Трудно описать, как быстро вскочили мои люди и принялись уверять меня, что оглохли на одно ухо. Я их успокоил и сказал, чтобы они скорее помогли Сале разводить огонь и готовить завтрак для всех. Мой выстрел привлек жителей деревни, которые прибежали осведомиться, что случилось. Каин воспользовался этим случаем и набросился на бедных жителей Сингора. "Как это, - завопил он, - Маклай тамо боро боро, каарам тамо, тамо русс приехал сам в Сингор, и эти люди не принесли еще ни свиньи, ни поросенка, ни даже аяна".

Деревня Телят

Деревня Телят. Июль 1877 г.

Каин так расходился, что угнал всех обратно в деревню. По прошествии пяти минут стали появляться из деревни туземцы; кто с аяном, кто с курицей, кто с поросенком, с бананами и мешками орехов кенгара. Двое пришли сказать, что так как свиньи уже разбрелись, то их можно будет ловить только вечером, когда они вернутся в деревню. Пока длились все эти разговоры, две из принесенных куриц выпорхнули из рук державших их, так что на берегу состоялась в высшей степени курьезная погоня туземцев за курами. Она окончилась тем, что куры исчезли в лесу и были принесены только через несколько времени, обе пронзенные стрелами. Порода кур здесь очень маленькая, и они сохранили все привычки полудикой птицы.

После завтрака я пошел смотреть деревню и нашел, что за нею на юго-восток море образует довольно значительную, хотя мелкую, бухточку с многочисленными коралловыми рифами. На противоположном мыске расположена другая большая деревня - Телят - цель моей экскурсии. Этим обстоятельством я был неприятно удивлен, так как знал, что никакими обещаниями или подарками мне не удастся уговорить моих спутников отправиться далее этой местности; а путешествие в туземных пирогах, с туземными переводчиками, благодаря которым меня всюду ожидал хороший прием, пришлось мне очень по нраву. При помощи бинокля я мог рассмотреть несколько деревень, расположенных вокруг бухты.

Я решил переправиться в деревню Телят, что можно было сделать довольно удобно даже при помощи весел, так как в этот день на море господствовал почти что мертвый штиль.

Мои люди из Били-Били были недовольны мною за то, что я оставил людям Сингора большую свинью, обещанную мне ими; они успокоились, когда я заявил, что они могут взять ее от моего имени при следующем посещении этой деревни, съесть ее на месте или отвезти в Били-Били. Сале, как магометанин, не евший свинины, отнесся к этому подарку совершенно равнодушно. Когда мы подъезжали к одной из деревень в бухте, нам навстречу выехало несколько пирог, предполагая в нас людей с о. Тиары (архипелаг Довольных людей). С этим островом здешние жители имеют постоянные сношения, проводя на нем иногда по нескольку месяцев, и жители Тиары также приезжают сюда в гости на долгое время. У следующей деревни - Аврай - мы зашли за риф, тянущийся вплоть до самой деревни Телят. Когда ванги наши были вытащены на берег, я приказал выбрать из них все мои вещи, так как полагал, что, живя в деревне, мне удобнее будет видеть ежедневную жизнь туземцев и иметь их под рукой для постоянного наблюдения. Дарем, или буамбрамра, для такой обширной деревни, как Телят, представлял собою довольно небольшое здание и был, как я узнал, к великому моему удивлению, единственным даремом во всей деревне. Для меня одного, впрочем, дарем этот был достаточно велик.

Пока переносили мои вещи, я увидел среди обступивших меня людей первого совершенно седого папуаса, т. е. такого, у которого все волосы до одного были белые. У половины мужчин, которых я знал, волосы были черные с проседью; у некоторых было немало седых волос, но у этого человека все волосы на голове и борода были совершенно белые. Туземцы здесь обыкновенно скрывают седину, постоянно напитывая и смазывая себе волосы черной краской (куму) и выдергивая седые волосы из усов и бороды; этот же старик, напротив, как бы гордился своей белой головой и не только не мазал ее никакой краской, но даже содержал ее очень чисто. Я сперва подумал, что имею дело со случаем альбинизма, но, осмотрев старика поближе, нашел, что он сед от старости, а не от чего-либо другого. Через Каина я спросил его, видел ли он когда-либо белого человека и слыхал ли что о белых людях. Он без запинок ответил "нет" на первый вопрос; на второй же сказал, что люди ему говорили о Маклае, который живет в Бонгу и Били-Били.

Убедив старика, что я и есть именно тот Маклай, о котором он слышал, я подарил ему нож, к большой зависти остальных, и дал ему большую порцию табаку. Данный старику нож произвел странное действие: всем туземцам вдруг захотелось иметь по ножу, но так как у них не было ни совершенно седых волос, ни каких-либо других характерных особенностей, то я объявил первому из просящих, что дам ему нож в обмен за "буль-ра" (украшение из свиных клыков, которое туземцы носят на груди), другому обещал дать нож за большой табир, третьему - за каменный топор и т. д. Все эти вещи явились в продолжение дня, и каждый получил в обмен за них хороший стальной нож. Как и в Сингоре, туземцы здесь повсеместно сушили на солнце орехи кенгара; свежие орехи, собираемые в это время года, очень вкусны и очень богаты маслом.

Отдохнув немного, я прошелся по деревне, за которой сейчас же начинаются большие плантации, чего мне до сих пор не приходилось видеть в деревнях, расположенных вокруг бухты Астролябии. На этих плантациях росло особенно много бананов, но так как плодов на них еще не было, то я и не мог видеть, сколько разновидностей разводят здешние туземцы. Бананы здесь едят недозрелыми и варят их, как овощи, так что и впоследствии мне не удалось познакомиться с разновидностями этих плодов.

Пройдя через плантацию, я вышел к морю и очутился перед обширной открытой бухтой, тянувшейся на восток. Благодаря биноклю мне удалось рассмотреть хижины трех деревень; но здешние туземцы не находятся в сношении с тамошними, так что я даже не мог добиться названий тех деревень.

Вечером я имел долгое совещание с Каином, уговаривая его отправиться далее; обещал ему один и даже два топора, ножей, красного коленкора, бус, одним словом несметные для него богатства, но он стоял на своем: "нет", "нельзя", "убьют", "всех убьют", "съедят" и т. д. Вот все, чего я мог от него добиться. Я указывал на мой револьвер. Он хотя и попросил спрятать его, но все-таки продолжал говорить: "убьют", "Маклай один, а людей там много". Часа два бился я с ним таким образом и все-таки не уломал его. В досаде на его возражения я повернулся к нему спиной и заснул, вероятно, прежде чем он договорил.

9 июля

Деревня Телят

Отправился по широкой, хорошей тропинке, пролегавшей в лесу, в деревню Аврай. Повсюду поднимались высокие стволы кенгара; их здесь так много, что, полагаю, они были насажены предками теперешних жителей. Орехами кенгара туземцы ведут меновую торговлю с соседними деревнями. На рифе, который можно было видеть с дороги, множество женщин собирало морских животных, пользуясь отливом. Деревня Аврай представляет собою живописный уголок в лесу; только весьма немногие мелкие деревья были вырублены и заменены кокосовыми и арековыми пальмами, бананами, кустами разных видов Coleus и Hibiscus, а большие все оставлены, так что везде на площадках, вокруг которых живописно ютились небольшие хижины, были тень и прохлада."Дарема не оказалось, почему я и пришедшие со мною люди из Били-Били и Телят расположились на цыновках на площадках. Я положительно отказался от всякой еды, кроме кокосовой воды и свежих орехов кенгара. Однако туземцы непременно хотели поднести мне что-нибудь, хотя бы курицу. Чтобы поймать ее, туземцы устроили род ловушки, состоявшей из петли, которая была затянута, как только одна из кур неосторожно ступила в круг, где было набросано несколько кусочков кокосового ореха.

Я видел в деревне Аврай несколько очень больших табиров замечательно правильной овальной формы. Трудно себе представить, каким образом достигается такая правильность, так как известно, что туземцы не имеют других инструментов, кроме осколков кремня и разных раковин. Это можно объяснить единственно тем, что на выделку каждой вещи туземцы посвящают очень много времени, уже не упоминая о том, что они обладают очень верным глазом и значительным вкусом. Один из туземцев принес в деревню два вновь заостренных копья. Я пожелал узнать при посредстве Каина, каким образом они были сделаны. Было видно, что работа сделана только наполовину; недоставало окончательной полировки и окраски. Каин объяснил мне, что концы этих копий были сломаны при охоте на диких свиней и, чтобы заострить их вновь, их отточили на кораллах. Это обстоятельство меня очень заинтересовало, и я попросил, чтобы один из мальчиков сбегал на риф и принес образчик коралла, употребляемого при этой операции. Мне принесли весьма красивый экземпляр из рода Meandrina величиной с человеческую голову. На довольно ровной и вместе с тем шероховатой поверхности его при некоторой силе и ловкости было нетрудно заострить любую палку. На рифе, кроме того, вода и слизистая оболочка коралла помогают процессу стачивания. Каин сказал мне, что везде на берегу при выделке деревянного оружия употребляется этот метод полировки.

Вернувшись в деревню Телят, я нарисовал группу хижин, которые напоминали собою скорее хижины горных деревень, чем хижины на берегу и на островах. Пока я рисовал, Сале прибил к одному из деревьев медный ярлык с моей монограммой.

Деревня на острове Били-Били

11 июля

Так как не стоило возобновлять разговор с Каином о поездке дальше вдоль берега, я собрался в обратный путь рано утром.

Дарем. Вальдингби, на дороге к Сируй-Мана

Для возвращения зюд-ост был нам почти попутным ветром. По пути я хотел посетить еще деревню Рай-Мана и взобраться на гору Сируй. Когда мы подошли к берегу около деревни Биби, берег оказался совершенно пустынным, и в деревне никого не было. Каин объяснил, что все жители ушли в горы: "унан барата буль уяр" (жечь унан и есть свиней).

Мои спутники из Били-Били почему-то трусили перед горными жителями и в качестве приморцев полагали, что карабкаться по горам - не их дело. Я знал положение деревни Рай только приблизительно: с пироги я мог с помощью бинокля разглядеть в горах группы кокосовых пальм, но все-таки отправился туда в сопровождении моего слуги Сале. Мне без особенного труда удалось добраться до деревни Рай-Мана, где горные жители приняли меня как нельзя лучше; они, по слухам, уже знали мое имя и сейчас же догадались, кто это к ним пришел.

Я пожалел, что мы не понимали друг друга, но знаками объяснил, что хочу итти на высокий холм, который находился за их деревней и который они называют Сируй-Мана. Проводники нашлись сейчас же, и мы отправились немедленно. С вершины Сируй-Мана (около 1200 футов) открывалась красивая панорама берега Маклая на значительном протяжении. Вернувшись в деревню, я снова был встречен жителями крайне любезно и предупредительно. Я провел ночь в одной из хижин и вернулся на другое утро довольно рано к месту, где оставил ванги. Выкупавшись в море, мы пустились в обратный путь и еще засветло подошли к улеу Бонгу. Встретивший меня Мебли и туземцы Бонгу сообщили мне о смерти Вангума во время моего отсутствия: это был туземец из Горенду, человек лет 25. Вангум был крепкий и здоровый мужчина, как вдруг заболел и дня через два-три внезапно умер. Мебли сказал мне, что деревни Бонгу и Горенду находились в сильной тревоге вследствие этой смерти. Отец, дядя и родственники покойного, которых было немало в обеих деревнях, усиленно уговаривали все мужское население Бонгу и Горенду безотлагательно отправиться в поход на жителей одной из горных деревень. Это обстоятельство было очень серьезно, так что я, услышав о происшедшем, решил не допустить этой экспедиции в горы. Я воздержался, однако, от всяких немедленных заявлений, желая сперва обстоятельно узнать положение дела.

15 июля

Я узнал вчера вечером об одном благоприятном для моих планов обстоятельстве, именно, что жители Бонгу и Горенду никак не могут сговориться насчет того, в которой деревне живет предполагаемый недруг Вангума или его отец, приготовивший оним, который причинил смерть молодому человеку. Это разногласие, однако, они надеялись устранить весьма простым способом, а именно - напасть сперва на одну, а затем и на другую деревню.

Явившаяся ко мне депутация из Бонгу для того, чтобы просить меня быть их союзником в случае войны, получила от меня положительный отказ. Когда некоторые из них продолжали уговаривать меня помочь им, я сказал с очень серьезным видом и возвысив немного голос: "Маклай баллал кере" (Маклай говорил довольно). После этого депутация удалилась. Затем я отправился в Горенду послушать, что мне скажут там. Людей там я встретил немного; все говорили о предстоящей войне с мана тамо. Я вошел в хижину Вангума; в углу, около барлы, возвышался гамбор; недалеко от него горел костер, около которого на земле, вся измазанная сажей, почти без всякой одежды, сидела молодая вдова умершего. Так как в хижине никого, кроме меня, не было, то она улыбнулась мне далеко не печально. Ей, видимо, надоела роль неутешной вдовы. Я узнал, что она должна перейти к брату умершего. Не достигнув задуманной цели моего посещения, я отправился домой и дорогой увидел отца Вангума, раскладывавшего огонь на берегу под совершенно новой пирогой своего умершего сына, которую последний окончил всего за несколько дней до своей смерти. Пирога была порублена во многих местах; теперь он хотел покончить с нею совершенно, т. е. сжечь ее.

Зная, что я отговариваю людей от войны, затевавшейся по поводу смерти его сына, старик еле поглядел на меня.

Прошло несколько дней. Экспедиция в горы не состоялась. Впрочем, я не приписываю этого моему вмешательству, а просто обе деревни не сошлись на этот раз во мнениях.

23 июля

Туй 9-10 лет, сын Бонема

Около трех часов я сидел на веранде за какою-то письменной работой; вдруг является Сале, весь запыхавшийся, и говорит мне, что слышал от людей Бонгу о внезапной смерти младшего брата Вангума. Опасаясь за последствия смерти обоих братьев в течение такого короткого времени, я сейчас же послал Мебли в деревню узнать, правда ли это. Когда он вернулся, то рассказал мне следующее. Утром Туй, 9 или 10-летний мальчик, брат Вангума, отправился с отцом и другими жителями Горенду ловить рыбу к р. Габенеу. Там его ужалила в палец руки небольшая змея; яд подействовал так сильно, что перепуганный отец, схватив ребенка на руки и бросившись почти бегом в обратный путь, принес его в деревню уже умирающим. Собрав в одну минуту все. необходимое, т. е. ланцет, нашатырный спирт, марганцево-кислый калий и несколько бинтов, я поспешил в Горенду. Нога у меня сильно болела, почему я очень обрадовался возможности воспользоваться пирогой, отправлявшейся в порт Константина, так как она могла довезти меня в Горенду. Около Урур-И мы узнали от бежавших из Горенду, сильно возбужденных Иона и Намуя, что бедняга Туй только что умер и что надо итти жечь хижины ямбау тамо. Послышалось несколько ударов барума, возвещавших смерть мальчика. Когда я вышел на берег, меня обогнало несколько бегущих и уже воющих женщин. В деревне волнение было сильное; страшно возбужденные мужчины, почему-то все вооруженные, воющие и кричащие женщины сильно изменяли обыкновенно спокойную и тихую обстановку деревни. Везде только и было слышно, что "оним", "кумана", "ямбаутамо барата". Эта вторая смерть, случившаяся в той же деревне и даже в той же самой семье, где и первая, с промежутком в каких-нибудь две недели, произвела среди жителей обеих деревень настоящий пароксизм горя, жажды мести и страха. Даже самые спокойные, которые раньше молчали, теперь стали с жаром утверждать, что жители которой-нибудь горной деревни приготовили оним, почему Вангум и Туй умерли один за другим, и что если этому не положить конец немедленным походом в горы, то все жители Горенду перемрут и т. п. Война теперь казалась уже неизбежной. Об ней толковали и старики и дети; всего же больше кричали бабы; молодежь приготовляла и приводила в порядок оружие. На меня в деревне поглядывали искоса, зная, что я против войны; некоторые смотрели совсем враждебно, точно я был виноват в случившейся беде. Один старик Туй был, как и всегда, дружелюбен со мной и только серьезно покачивал головой. Мне не оставалось ничего больше делать в Горенду; люди были слишком возбуждены для того, чтобы выслушать меня спокойно. Пользуясь лунным светом, я пошел в Бонгу наикратчайшей тропинкой. Здесь тревога хотя была и меньше, но тем не менее довольно значительная. Саул старался уговорить меня согласиться с ним в необходимости похода на мана тамо. Аргументы его были следующие: последние события - результат онима; затем, если они (т. е. тамо Бонгу) не побьют мана тамо, то будут побиты последними. Вернувшись домой, я даже и у себя не мог избавиться от разговоров об ониме; Сале сказал мне, что на о. Яве оним называется "доа", и верил в значение его. Мебли сообщил, что на о-вах Пелау "олай" - то же самое, что оним, и также не сомневался в том, что от действия онима люди могут умирать.

24 июля

Утром отправился в Горенду. Туземцы имели более спокойный вид, чем накануне, но продолжали быть очень мрачными; даже Туй был сегодня в пасмурном настроении. "Горенду басса" (конец Горенду), - сказал Туй, протягивая мне руку. Я пожелал, чтобы Туй объяснил мне, в чем именно заключается оним. Туй сказал, что мана тамо как-нибудь достали таро или ямса, недоеденного людьми Горенду, и, изрезав его на кусочки, заговорили и сожгли. Мы направились к хижине, где лежал покойник и где толпились мужчины и женщины. Неожиданно раздался резкий свист "ая"; женщины и дети переполошились и без оглядки пустились бежать в лес. Я также не понимал, что будет, и ожидал целую процессию; но вместо нее появился только один человек,' который непрестанно дул в мунки-ай; свистя, прошел мимо входа в хижину, где лежало тело мертвого Туя, заглянул в нее и снова ушел. Что это значило, я так и не понял. Когда замолк свист "ая", женщины вернулись и вынесли покойника из хижины.

Старик Бугай натер ему лоб белой краской (известью), провел той же краской линию вдоль носа; остальные части его тела были уже вымазаны куму (черной краской). В ушах у него были вдеты серьги, а на шее висело "губо-губо". Бугай прибавил к этому праздничному убранству еще новый гребень с белым петушиным пером, который он воткнул ему в волосы. Затем тело стали обертывать в губ; но это было только на время, так как собственно "гамбор росар" (увязать корзину) должны были не здесь, а в Бонгу. Сагам, дядя покойного, взял труп на плечи, подложил губ под тело и направился скорым шагом по тропинке, ведущей в Бонгу. За ним последовала вся толпа.

Я с несколькими туземцами пошел другой дорогой, а не той, по которой отправилась похоронная процессия, и прибыл на одну из площадок Бонгу почти одновременно с нею. Здесь из принесенных губ был приготовлен гамбор, в который опустили покойника, причем ни одно из украшений, надетых на него, не было снято; голову покойника закрыли мешком. Пока мужчины, ближайшие родственники умершего, увязывали гамбор, несколько женщин, вымазанных черной краской, вопили, приплясывая, причем они очень вертели задом и гладили гамбор руками. Больше всех их отличалась Каллоль, мать умершего: она то скребла землю ногами, то, держась за гамбор, немилосердно выла, приплясывая и делая положительно неприличные телодвижения.

Наконец, гамбор был отнесен в хижину Сагама. Мне, как и другим, был предложен оним для того, чтобы и с нами не случилось какого-нибудь несчастья. Я согласился, желая увидеть, в чем состоит оним. Ион, один из присутствовавших, выплюнул свой оним мне и другим на ладонь, после чего мы все гурьбой отправились к морю мыть руки. Старик Туй уговаривал меня приготовить "оним Маклай", чтобы сильное землетрясение разрушило все деревни в горах, но не делало бы ничего прибрежным жителям.

Вечером этого же дня я услыхал звуки барума в Горенду, и вернувшийся оттуда через несколько времени Мебли, который зачем-то ходил в деревню, разбудил меня и таинственно сообщил, что война с мана тамо (вероятно, с Теньгум-Мана) решена. Но было положено ничего не говорить о ней Маклаю.

Войны здесь хотя и не очень кровопролитны (убитых бывает немного), но зато бывают очень продолжительны, переходя часто в форму частных вендетт, которые поддерживают постоянное брожение между общинами и очень затягивают заключение между ними мира. Во время войны все сообщения между многими деревнями прекращаются*.

* Обе стороны имеют или думают иметь многих союзников, почему боятся итти в каждую деревню, о которой не знают положительно, что она дружественная; таким образом, случается, что нейтральные деревни подолгу считаются союзниками противной стороны.

Преобладающая мысль каждого: желание убить или страх быть убитым. Мне было ясно, что на этот раз мне не следовало, сложа руки, смотреть на положение дел в деревне Бонгу, находившейся всего в 5 минутах ходьбы от моего дома. При этом молчание с моей стороны при моей постоянной оппозиции войнам, когда только несколько дней тому назад я восстал против похода после смерти старшего брата Туя, было бы странным, нелогичным поступком. Мне не следовало уступать и на этот раз, чтобы не быть принужденным уступить впоследствии. Мне необходимо было оставить в стороне мою антипатию к вмешательству в чужие дела. Я решил запретить войну. На сильный эффект следует действовать еще более сильным и сперва необходимо разрознить единодушную жажду мести. Следовало поселить между туземцами разногласие и тем способствовать охлаждению первого пыла.

25 июля

Я долго не спал, а затем часто просыпался, обдумывая план моих будущих действий. Заснул я только к утру; проснувшись и перебрав вчерашние размышления, я решил избрать план действий, который, по моему мнению, должен был дать желаемые результаты и который, как оказалось, подействовал даже еще сильнее, чем я ожидал. Главное, не надо было торопиться. Поэтому, несмотря на мое нетерпение, выждал я обычный час (перед заходом солнца), чтобы отправиться в Бонгу. Как я и ожидал, в деревне всюду шли толки и рассуждения о случившемся. Заметив, что туземцам очень хочется знать, что я думаю, я сказал, что и Вангум и Туй были молоды и здоровы и что старик-отец остается теперь один, но что все-таки Маклай скажет то же, что говорил и после смерти Вангума, т. е. - войне не быть. Весть о словах Маклая, что войны не должно быть, когда все готовятся к ней, мигом облетела всю деревню. Собралась большая толпа, но в буамбрамру, где я сидел, вошли только одни старики. Каждый из них старался убедить меня, что война необходима. Рассуждать о неосновательности теории онима было бы невозможно ввиду ограниченности моего знания языка туземцев - это во-первых; во-вторых, я только даром потратил бы время, так как мне все равно не удалось бы никого убедить; в-третьих, это было бы большим промахом, так как каждый стал бы перетолковывать мои слова на свой лад. Тем не менее я выслушал очень многих. Когда последний кончил говорить, я встал, собираясь итти, и обыкновенным моим голосом, представлявшим сильный контраст с возбужденной речью туземцев, повторил: "Маклай говорит - войны не будет, а если вы отправитесь в поход в горы, с вами со всеми, с людьми Горенду и Бонгу, случится несчастье". Наступило торжественное молчание; затем посыпались вопросы: "Что случится?" "Что будет?" и т. п. Оставляя моих собеседников в недоумении и предоставляя их воображению найти объяснение моей угрозы, я ответил кратко: "Сами увидите, если пойдете". Отправляясь домой и медленно проходя между группами туземцев, я мог убедиться, что воображение их уже работает: каждый старался угадать, какую именно беду мог пророчить Маклай.

Не успел я дойти до ворот моей усадьбы, как один из стариков нагнал меня и, запыхавшись от ходьбы, едва мог проговорить: "Маклай, если тамо Бонгу отправятся в горы, не случится ли тангрин?" (землетрясение). Этот вопрос и взволнованный вид старика показали мне, что слова, произнесенные мною в Бонгу, произвели значительный эффект.

"Маклай не говорил, что будет землетрясение", - возразил я. - "Нет, но Маклай сказал, что если мы пойдем в горы, случится большая беда, а тангрин - большое, большое несчастье. Это страшное несчастье. Люди Бонгу, Гумбу, Горенду, Богатим - все боятся тангрина. Скажи, случится тангрин?" - повторил он просительным тоном. "Может быть", - был мой ответ. Мой приятель быстро пустился в обратный путь, но был почти сейчас же остановлен двумя подходившими к нам туземцами, так что я мог расслышать слова старика, сказанные скороговоркой: "Я ведь говорил, тангрин будет, если пойдем. Я говорил".

Все трое почти бегом направились в деревню.

Следующие затем дни я не ходил в Бонгу, предоставляя воображению туземцев разгадывать загадку и полагаясь на пословицу "у страха глаза велики". Теперь я был уверен, что они сильно призадумаются, и военный пыл их, таким образом, начнет мало-помалу остывать, а главное, что теперь в деревнях господствует разноголосица. Я нарочно не осведомлялся о решении моих соседей, они тоже молчали, но приготовления к войне прекратились. Недели через две ко мне пришел мой старый приятель Туй и подтвердил доходивший до меня не раз уже слух, что он и все жители Горенду хотят покинуть свою деревню, хотят выселиться.

- Что так? - с удивлением спросил я.

- Да мы все боимся жить там. Останемся в Горенду, все умрем один за другим. Двое уже умерли от оним мана тамо, так и другие умрут. Не только люди умирают, но и кокосовые пальмы больны. Листья у них стали красные, и они все умрут. Мана тамо зарыли в Горенду оним - вот и кокосовые пальмы умирают. Хотели мы побить этих мана тамо, да нельзя, Маклай не хочет, говорит: случится беда. Люди Бонгу трусят, боятся тангрин. Случится тангрин - все деревни кругом скажут: "Люди Бонгу виноваты; Маклай говорил, будет беда, если Бонгу пойдут в горы..." Все деревни пойдут войной на Бонгу. Вот люди Бонгу и боятся. А в Горенду людей слишком мало, чтобы итти воевать, с мана тамо одним. Вот мы и хотим разойтись в разные стороны, - закончил Туй уже совсем унылым голосом и стал перечислять деревни, в которых жители Горенду предполагали расселиться*. Кто хотел отправиться в Гориму, кто в Ямбомбу, кто в Митебог; только один или двое думают остаться в Бонгу. Так как расселение это начнется через несколько месяцев, после сбора посаженного уже таро, то я не знаю, чем это кончится**.

* Достойно внимания, что обычай выселяться из местностей, где произошел один, а тем более несколько смертных случаев, который я нашел в силе между меланезийскими номадными племенами о. Люсона, Малайского п-ва и западного берега Новой Гвинеи, встречается также и здесь среди оседлых жителей берега Маклая, дорожащих своею собственностью.

** Покидая берег Маклая в ноябре 1877 г., я не думал, что жители Горенду приведут в исполнение свое намерение выселиться. Вернувшись туда в мае 1883 г. на корвете "Скобелев" и посетив Бонгу, я по старой тропинке отправился оттуда в Горенду. Тропинка сильно заросла; по ней, очевидно, ходили мало. Но, придя на то место, где находилась старая деревня Горенду, я положительно не мог сообразить, где я. Вместо значительной деревни, большого числа хижин, расположенных вокруг трех площадок, я увидел только две или три хижины в лесу: до такой степени все заросло. Куда переселились тамо Горенду, я не успел узнать.

Август

Новый дом, начатый еще в июне, был окончен в первых числах августа. Размерами он совершенно походит на тот, в котором я живу. Думаю, что, вероятно, не буду нуждаться в нем, если только ожидаемая мною шхуна придет ранее конца года; если же нет, то мне придется переселиться в него, потому что крыша моего настоящего дома навряд ли выдержит более 18 месяцев: некоторые столбы и балки сильно изъедены белыми муравьями, так что я ежедневно опасаюсь, как бы они не забрались и в ящик с книгами или бельем. Углядеть за ними очень трудно, так как белые муравьи устраивают крытые ходы от одного предмета к другому, как, напр., от ящика к ящику. Осматривать же ящики каждый день - такая возня, что, действительно, в этом случае игра не стоит свеч. В моем новом доме все столбы и балки сделаны из такого леса, который белые муравьи не трогают. Когда его строили, я нарочно не дозволял брать других видов дерева, кроме вышеупомянутых. Одно из них было темного цвета, другое - очень белое и твердое, носит здесь название "энглам". Постройка отличалась прочностью.

Я имел обыкновение часу в шестом вечера отправляться к своим соседям в деревню Бонгу. Сегодня я отправился, зная, что увижу там также и жителей Били-Били и Богатим, которые должны были прибыть туда. Придя в деревню, я вошел в буамбрамру, где происходил громкий оживленный разговор, который оборвался при моем появлении. Очевидно, туземцы говорили обо мне или о чем-нибудь таком, что им хотелось скрыть от меня. Заходящее солнце красноватыми лучами освещало внутренность буамбрамры и лица жителей Бонгу, Горенду, Били-Били и Богатим. Было целое сборище. Я сел. Все молчали. Было очевидно, что я помешал их совещанию. Наконец, мой старый приятель Саул, которому я всегда доверял более других, позволял иногда сидеть на своей веранде и частенько вступал в разговоры о разных трансцендентальных сюжетах, подошел ко мне. Положив руку мне на плечо (что было не простой фамильярностью, которой я не имею обыкновения допускать в моих сношениях с туземцами, а скорее выражением дружбы и просьбы), он спросил меня заискивающим голосом и заглядывая мне в глаза: "Маклай, скажи, можешь ты умереть? Быть мертвым, как люди Бонгу, Богатим, Били-Били?"

* У большинства туземных построек на этом берегу крыша опускается почти что до земли, так что образует и стены хижины.

Вопрос удивил меня своей неожиданностью и торжественным, хотя и просительным тоном. Выражение физиономий окружающих показало мне, что не один только Саул спрашивает, а что все ожидают моего ответа. Мне подумалось, что, вероятно, об этом-то туземцы и разговаривали перед моим приходом, и я понял, почему мое появление прекратило их разговор. На простой вопрос надо было дать простой ответ, но его следовало прежде обдумать. Туземцы знают, убеждены, что Маклай не скажет неправды; их пословица "Баллал Маклай худи" (слово Маклая одно) не должна быть изменена и на этот раз. Поэтому сказать "нет" - нельзя, тем более что, пожалуй, завтра или через несколько дней какая-нибудь случайность может показать туземцам, что Маклай сказал неправду. Скажи я "да", я поколеблю сам значительно свою репутацию, которая особенно важна для меня именно теперь, через несколько дней после запрещения войны. Эти соображения промелькнули гораздо скорее, нежели я пишу эти строки. Чтобы иметь время обдумать ответ, я встал и прошелся вдоль буамбрамры, смотря вверх, как бы ища чего-то (собственно, я искал ответа). Косые лучи солнца освещали все предметы, висящие под крышей; от черепов рыб и челюстей свиней мой взгляд перешел к коллекции разного оружия, прикрепленного ниже над барлой*; там были луки, стрелы и несколько копий разной формы. Мой взгляд остановился на одном из них, толстом и хорошо заостренном. Я нашел мой ответ. Сняв со стены именно это, тяжелое и острое копье, которое, метко брошенное, могло причинить неминуемую смерть, я подошел к Саулу, стоявшему посреди буамбрамры и следившему за моими движениями. Я подал ему копье, отошел на несколько шагов и остановился против него. Я снял шляпу, широкие поля которой закрывали мое лицо; я хотел, чтобы туземцы могли по выражению моего лица видеть, что Маклай не шутит и не моргнет, что бы ни случилось. Я сказал тогда: "Посмотри, может ли Маклай умереть". Недоумевавший Саул хотя и понял смысл моего предложения, но даже не поднял копья и первый заговорил: "Арен, арен!" (нет, нет!). Между тем некоторые из присутствовавших бросились ко мне, как бы желая заслонить меня своим телом от копья Саула. Простояв еще несколько времени перед Саулом в ожидании и назвав его даже шутливым тоном "бабой", я сел между туземцами, которые говорили все зараз. Ответ оказался удовлетворительным, так как после этого случая никто не спрашивал меня: "Могу ли я умереть?".

Сентябрь

Мун в Богатим.

Привезенные семена, посеянные на плантациях туземцев, хорошо растут.

Крокодилы часто переплывают большие расстояния залива.

Октябрь

Похороны Танока в Гумбу.

Люди Горенду, действительно, думают выселиться.

Ноябрь

Недобросовестность моих людей, которые крадут вещи для обмена с туземцами. Не будучи в хороших отношениях друг с другом, один день М. приходит сказать, что С. крадет, на другой - С. показывает, что М. обкрадывает.

6 ноября

Приход шхуны "Flower of Iarrow".

9 ноября

Смерть и похороны матроса Абу.

10 ноября

Около 6 часов вечера подняли якорь. Оставил много вещей в доме, который я запер и предоставил охранять людям Бонгу.

Напечатано: 1) "Путешествия", 1923, стр. 491 - 552; 2) "Путе-шествия", т. I, 1941, стр. 163 - 198. Копия рукописи в Институте этнографии Академии Наук СССР {Ленинград).