| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

ПАССАТЫ

К вечеру 23 июля «Язычник» отошел уже довольно далеко от Флореаны. Яхта огибала с юга унылые вершины Албемарла. Я надеялся к полуночи миновать западную оконечность острова и выйти в открытый океан. «Язычнику» предстоял следующий этап путешествия – примерно три тысячи миль на запад, до Маркизских островов.

Ветер дул с юга. Яхта легко скользила по спокойной поверхности океана. Последняя стая птиц сделала разворот над мачтой и полетела назад к островам. Скоро совсем стемнело, и надоевшая мне земля окончательно скрылась из виду.

На небе, словно путеводные огоньки, засверкали бесчисленные звезды, ущербная луна озаряла ночь своим мягким светом. Океан слегка волновался под свежим ветерком, раздувавшим паруса и гладившим мне кожу. Ночь казалась прекрасной оттого, что я входил, наконец, в полосу пассатов, которые помчат меня через океан к Мэри. Воды, лежавшие впереди, славились своим спокойствием. Течение, пока еще северо-западное, вскоре должно было повернуть прямо на запад и нести меня cо скоростью тридцати миль в сутки. Ветер, по моим расчетам, мог обеспечить суточную скорость в 90-100 миль в день, и, таким образом, за сутки «Язычник» должен был проходить около ста тридцати миль, что меня вполне устраивало.

Это была самая радостная ночь за все мое путешествие. Письмо было отправлено. Подводная часть судна освободилась от ракушек, и яхта легко скользила по воде. Утром мне удалось поймать большую морскую черепаху, и теперь я был на три дня обеспечен свежим мясом. А если провялить мясо, как это делают индейцы, его хватит до самых Маркизских островов. Погода стояла чудесная. Чего еще мог я желать, кроме встречи с Мэри?

К сожалению, моя радость оказалась недолговечной. Я упустил из вида, что пассаты нужно еще найти. В восточной части Тихого океана пассаты не всегда распространяются к северу до самого экватора. Их приходится разыскивать, поскольку между ними и экватором находится так называемая штилевая полоса.

Плутать в этой полосе в поисках пассатов – занятие довольно неприятное. Стоит на несколько часов подняться легкому ветерку, и вам уже кажется, что это и есть пассат. Но ветерок исчезает также неожиданно, как и появляется. И тогда мертвая неподвижность воды вокруг яхты, безмолвие, нарушаемое лишь болтающимися парусами, действуют угнетающе. Хлопающие паруса, скрипящие блоки, безжизненно повисшие шкоты нервируют моряка и вызывают горькую досаду. С каждым штилем течение относило меня все дальше на север.

Не раз свежий ветерок надувал паруса и яхта ложилась на нужный мне курс. Но напрасно я надеялся, что это пассат. Вскоре ветер снова стихал. Через несколько дней яхта очутилась уже севернее экватора. Коварство пассатов было тем более обидным, что я ожидал от них столь многого.

Я решил держаться поближе к экватору и плыть на запад, пользуясь попутным течением. Уже в семидесяти пяти милях к югу от экватора судно, удалившись от течения, теряет ежедневно по десять-двенадцать миль. Но, с другой стороны, быть может, лучше уклониться к югу, где течение слабее, но есть надежда поймать попутный ветер, чем оставаться в штилевой полосе под лучами палящего солнца. В конце концов я решил пожертвовать попутным течением ради надежды найти пассат. С нетерпением ожидал я очередного ветра, но появлялся он не сразу и дул порывами. С каждым порывом я продвигался на юго-запад с выбранными шкотами и закрепленным румпелем.

Когда дул ветер, я плыл к югу, когда он стихал – меня снова относило на север. Океан играл судном, как кошка мышью. Иногда я на целые часы закреплял шкот, не в силах выносить монотонное хлопанье парусов и скрип снастей. Я не мог читать, думать, потерял сон: целыми часами я напряженно искал на воде хоть легкую рябь, поднятую ветром.

С первым движением воздуха я поднимал все паруса, используя каждое дуновение, и упрямо искал неуловимые пассаты.

27 июля, через четыре дня после отплытия с Галапагоса, мое отчаяние дошло до предела. В этот день Увалень после нескольких недель праздности на борту яхты вдруг снялся с рубки и полетел прямо на восток. Это не была обычная его прогулка – слишком уж решительно и уверенно птица устремилась вперед. Я не спускал с нее глаз, пока она, едва заметной точечкой мелькнув в ослепительно белом воздухе, не скрылась за горизонтом. В судовом журнале появилась об этом событии печальная запись.

Еще три дня тяжелым бременем легли мне на сердце. Время от времени, словно насмехаясь надо мной, появлялся легкий ветерок. Целые дни я терпеливо сидел на палубе, иногда жевал кусочки сухого черепашьего мяса. Неожиданно с юго-востока подул сильный, порывистый ветер. Я немедленно вытравил шкоты и повел яхту бакштаг. Любо было смотреть, как «Язычник» весело бежит вперед. Я взял курс на юго-запад, чтобы, лавируя, подойти к Маркизским островам, расположенным на 9 градусе южной широты.

Вечером я занес важную новость в судовой журнал – это были первые радостные строки за всю неделю. Когда в полдень 4 августа я определил свои координаты, оказалось, что за двенадцать дней «Язычник» прошел 1010 миль – больше, чем за целый месяц плавания от Жемчужных островов до Галапагоса. Вслед за этим я легко преодолел еще две тысячи миль; должно быть, это было самое счастливое плавание в моей жизни. Вскоре я на целые дни стал предоставлять яхту самой себе и поднимался наверх лишь в случае необходимости. «Язычник» ходко бежал вперед взапуски с волнами и облаками, которые всегда одинаковы; словом, все шло так, как рассказывают любители, сидя на веранде яхт-клуба. Жизнь моя в эти дни протекала безмятежно.

С восходом солнца я поднимался наверх и подбирал упавших за ночь на палубу летучих рыб. Рассекая носом волны, яхта наводила на них ужас, рыбы стаями, как перепелки, взлетали в воздух. Часто они натыкались на паруса и падали на палубу. Каждое утро я находил по крайней мере одну летучую рыбу и отдавал ее голодным котятам, если же рыб оказывалось несколько – я тоже лакомился ими.

Летучие рыбы очень вкусны. Пожалуй, в них слишком много костей, но с ними стоит повозиться ради нежного сладкого мяса. Я предпочитал варить их в соленой воде и ел с острым соусом и галетами. Недурны они и поджаренные на свином сале. Не раз, найдя на палубе одну-единственную рыбу, я жалел о том, что у меня на во рту голодные котята.

У меня было много свободного времени, гораздо больше, чем когда я плыл от Жемчужных островов к Галапагосу. Управление моим маленьким тендером отнимало теперь всего несколько минут в день. С наполненными парусами и закрепленным румпелем он легко и свободно несся вперед. Утром и вечером я проверял курс по компасу, днем иногда прохаживался от носа к корме, поглядывая на паруса и выискивая в своем маленьком хозяйстве неполадки, которые могли бы помешать спокойному плаванию. Но все оказывалось в порядке, и мне нечего было делать до следующего дня.

За все время я лишь изредка менял положение румпеля, ни разу мне не пришлось убирать паруса или брать рифы. Единственное, чем нужно было заняться всерьез,– это обмотать материей ванты, чтобы паруса не перетирались о них. Иногда снасти обматывают тросами, но, будучи новичком, я не знал как это делается, и поэтому, разорвав две простыни на длинные полосы шириной в фут, обмотал ими ванты, так что получились мягкие «подушки». Каждую подушку я крепко стянул шпагатом по краям и посередине. Потом залез на мачту, перетянул подушки на те места, где паруса соприкасаются с вантами, и туго закрепил шпагат. Эти приспособления сослужили мне хорошую службу: до самого конца плавания паруса были в таком же порядке, как в тот день, когда я впервые нашел пассаты.

Погода была великолепная. Стояли теплые, но не слишком жаркие дни, солнце ласково грело, воздух был чистый и свежий. По ночам от холодного течения веяло прохладой, и мне хорошо спалось на палубе под простыней и одеялом.

Днем я поднимался на палубу, чтобы определить свое местонахождение или погреться на солнце, посмотреть на дельфинов, поиграть с котятами. Теперь, когда Увалень нас покинул, яхта снова оказалась в их полном распоряжении. Часами возились они среди парусов, разостланных на палубе. Я забирался на крышу рубки и наблюдал, как они резвились и играли.

Когда Поплавок и Нырушка уходили на палубу, я старался подружиться с Безбилетницей. Но она держалась крайне недоверчиво, что, впрочем, и не удивительно, так как котята то и дело шныряли вокруг ее жилища. Дошло до того, что я вынужден был ставить ей еду и воду внутрь ящика,– так редко рисковала она вылезти наружу.

Я пытался приучить крысу есть из моих рук, но вскоре убедился, что до тех пор, пока котята на яхте, у меня ничего не выйдет. Безбилетница никому не доверяла, она ко всем относилась с презрением, не разбирая врагов и друзей, и предпочитала жить в одиночестве.

Проводя на палубе лишь несколько часов в день, я в остальное время мог делать что душе угодно. Я решал кроссворды, читал Шекспира, просматривал старые письма Мэри, которые хранились в моем сундучке. Когда мне надоедало читать, я снова н снова складывал и разбирал детские головоломки. Иногда, чтобы усложнить себе задачу, я переворачивал их вверх ногами. Время текло мирно и незаметно, как во сне.

Я никогда не скучал: человек с живым воображением не может скучать, оставшись наедине с собой. Дни проходили быстро, я даже не успевал сделать все то, что намечал с утра. Кроме того, с детства самостоятельно зарабатывая себе на жизнь, я привык к одиночеству.

Обычно день проходил так: я просыпался почти всегда на рассвете, проверял курс по компасу, висевшему рядом с койкой, шел наверх, чтобы взглянуть на паруса и румпель и собрать летучих рыб, упавших за ночь на палубу. Когда я находил две рыбы – чаще всего так и бывало,– одну я отдавал котятам на завтрак, а вторую оставлял на обед. Если же рыб оказывалось больше, я готовил себе их на завтрак – либо жарил на свином сале, либо варил в соленой воде.

Завтрак мой неизменно состоял из вареных кукурузных хлопьев или овсянки. Я брал ложку соли на шесть ложек пресной воды, кипятил воду на примусе, сыпал туда кукурузные хлопья, овсянку или другую крупу и добавлял столовую ложку сухого молока и сахара. Ел я обычно в кокпите, на свежем воздухе.

После завтрака я читал, играл с котятами, приручал свою недоверчивую пассажирку или наблюдал, как охотятся дельфины.

Проще всего обстояло дело со вторым завтраком. Достаточно было поставить крестик в списке моих припасов и выбрать подходящую банку. Меня очень забавляли сюрпризы, которые мне часто преподносили банки без этикетки.

После полудня я отдыхал, затем определял по солнцу свои координаты и наносил их на карту. Ближе к вечеру я забирался на крышу рубки и осматривал горизонт в надежде увидеть дымок или парус. Иногда я сидел, наблюдая за морскими птицами, равнодушно парившими над водной пустыней.

На обед я всегда готовил что-нибудь горячее – кусок поджаренной ветчины или грудинки и подогретые консервы. Потом я выпивал чашку кофе или чаю с твердыми морскими галетами. Часто я готовил что-то похожее на жаркое из остатков консервов и кусочка соленого мяса или рыбы.

Вечером, осмотрев паруса и румпель, я ложился на койку, чтобы почитать часок при тусклом свете фонаря, подвешенного к потолку. Устав от чтения, я тушил фонарь и заворачивался в одеяло. Раздеваться не приходилось, так как в тропиках я обходился без одежды.

Но однажды мой распорядок был нарушен. Во время дневного осмотра я обнаружил, что ватерштаг ослаб и цепь свисает с нокабушприта. Я не знал, что нужно делать в таких случаях, но необходимо было принять срочные меры. Осмотрев повреждение, я приступил к работе, как всегда обдумывая все на ходу и то и дело ошибаясь. Спрыгнув в воду, я стал возиться, пытаясь притянуть ватерштаг к форштевню, а волны, подгоняемые пассатом, швыряли меня из стороны в сторону. Провозившись в воде без толку два часа, ругаясь на чем свет стоит, я решил бросить это дело.

Но бросить его было нельзя. Ватерштаг поддерживает бушприт, бушприт – стень-штаг, а тот связан с мачтой и удерживает ее в вертикальном положении. Я не мог рисковать мачтой в этих пустынных водах, и поэтому снова взялся за дело. Эта работа оказалась еще неприятнее, чем, скажем, разбрасывание удобрений. Но нужда и не такое заставит делать. Пришлось мне оседлать бушприт и свеситься с него, держась за форштевень; это все же было легче, чем работать в воде около качающейся яхты. В конце концов мне удалось закрепить рым ватерштага в форштевне. Измученный и обессиленный, я с огромным трудом перелез через поручни на палубу.

Кливер с шумом бился о штаг, остальные паруса скоро наполнились ветром, и яхта весело побежала дальше.

После этого мое безмятежное плавание возобновилось. Юговосточные пассаты подгоняли «Язычника», океан и ветер оставались неизменными. Летучие рыбы по-прежнему выпрыгивали из воды перед носом яхты и кидались в сторону стаями или поодиночке, сверкая в пенных гребнях волн. Изо дня в день я с удивлением наблюдал, как через каждую сотню ярдов целые стаи этих рыб, ослепительно сверкая на солнце, разлетались в разные стороны.

Старый Бандит и его шайка были грозой этих рыб: они шныряли впереди яхты и молниеносно набрасывались на ничего не подозревавших бедняжек. Вот уже целые две тысячи миль дельфины сопровождают меня, и я наблюдаю их охотничьи приемы. Все тот же зловещий круговорот, что и у сухопутных животных: один пожирает другого. У дельфина тупая, равнодушная голова, а тело гибкое и красивое. На спине кривой плавник, который обычно прижат к туловищу, дельфин пускает его в ход только при молниеносных нападениях на летучих рыб.

Часами следил я за этой удивительной охотой. Наметив себе жертву, дельфин порой преследует ее не меньше пятисот ярдов. Когда летучая рыба в смертельном страхе взвивается в воздух, дельфин, не отставая, преследует ее по воде. Начинается гонка, жуткая, бешеная гонка, в которой малейшая остановка или промедление стоит летучей рыбе жизни. Иногда дельфин выпрыгивает из воды, чтобы лучше видеть свою жертву, и пролетает футов двадцать по воздуху. Увидев летучую рыбу, дельфин возвращается в свою стихию и несколькими могучими рывками оказывается прямо под рыбой, не спуская с нее глаз и выжидая, пока она упадет в воду. Вот летучая рыба падает, а дельфин уже тут как тут, его страшные зубы громко щелкают, мелькают плавники, вода бурлит, и дельфин с довольным видом отплывает в сторону.

Сотни раз эти трагические сцены разыгрывались в каком-нибудь десятке футов от меня. Однажды я видел, как Старый Бандит легко перекусил летучую рыбу пополам. Это произошло мгновенно, рыба, вероятно, даже не успела сообразить что происходит. Тут подскочил другой дельфин, и прежде чем бедная жертва опомнилась, она была уже съедена.

Однажды крупный кальмар выскочил из воды и пролетел сотню футов по направлению к яхте. Плюхнувшись обратно в воду, он очутился рядом с прожорливым дельфином и в ужасе снова подскочил над водой футов на двадцать. Дельфин развернулся и могучим рывком тоже взвился вверх. Они столкнулись в воздухе – падавший кальмар и взлетавший вверх дельфин. Толчок на мгновение оглушил дельфина. То, что осталось от кальмара, упало в воду футах в тридцати от места столкновения и было немедленно проглочено другим дельфином.

В другой раз я видел, как необычайно крупная летучая рыба, судя по всему не раз уже встречавшаяся со смертью лицом к лицу, выпрыгнула из воды далеко впереди яхты. Она описала в воздухе широкий полукруг, которому в состоянии следовать лишь очень коварный хищник, и начала снижаться. Но она не знала, что ее преследовали не один, а сразу четыре дельфина, толкавших друг друга и стремившихся вырваться вперед.

Вот рыба коснулась воды. Бросок, сутолока плавников и дельфиньих тел, щелканье челюстей и такая кутерьма, в которой, вероятно, сами хищники не разобрались, кому досталась добыча.

Через несколько дней стайка летучих рыб взмыла вверх перед самым носом яхты. Когда дельфины кинулись к ним, рыбы буквально обезумели. Одни прыгали вверх, но тут же снова шлепались в воду. Другие в ужасе удирали по воде, не в силах лететь. Небольшая стайка все же поднялась в воздух и угодила прямо в паруса яхты. Двенадцать рыб подобрал я на палубе в этот день. Этим уловом я обязан Старому Бандиту и его стае.

Однажды Старый Бандит носом к носу столкнулся с летучей рыбой. Она успела увернуться, и началась стремительная гонка. Стоя на крыше рубки, я хорошо видел их в прозрачной воде. Рыбешка выскочила из воды и полетела к яхте, злобный хищник устремился следом. Он прыгнул, ударил рыбу и сбил ее в море. Гонка возобновилась, и рыбешке снова удалось вспорхнуть. Взбешенный неудачей, дельфин не отставал. Внезапно рыбешка поняла, что летит прямо на яхту. Она заметалась в воздухе. Внизу был безжалостный хищник, впереди – сухая и твердая палуба. Она могла бы нырнуть в воду, а потом, как-нибудь обманув дельфина, снова взлететь, но не сделала этого. Ударившись о рубку, она свалилась на палубу с разбитой головой.

Не проходило дня, чтобы на моих глазах не развертывались такие кровавые сцены.

Часто, сочувствуя всей душой летучим рыбам, я метал в дельфинов острогу, но за все время плавания мне удалось загарпунить только трех. Огромная энергия сочетается в них с необычайной чуткостью. Стоит только замахнуться, как они кидаются прочь. Я метал острогу в Старого Бандита по меньшей мере десять раз. С каждым разом на его дряхлых боках появлялась еще одна рваная рана, но его привязанность к «Язычнику» не ослабевала. Он сопровождал меня до самых рифов, где я едва не утонул.

Убитых дельфинов я разрезал на куски и вялил мясо на солнце, развесив между рубкой и погоном. Мясо могло сохраняться сколько угодно, если его время от времени просушивать. Это было весьма кстати, так как запас черепашьего мяса, которое я также иногда выносил на солнце, сильно уменьшился.

В то время, в неделе пути от Маркизских островов я часто погружался в размышления, думал о прошлом… о будущем… о настоящем. Думы отвлекали меня от однообразия бескрайнего океана. Долгие часы я мысленно оглядывал свой жизненный путь. Меня наполняли счастливые воспоминания о нашей любви, наших встречах, свадьбе. В моем мозгу снова вставали те злосчастные обстоятельства, которые так надолго разлучили нас и которые я преодолевал, плывя через океан.

Я сидел на крыше рубки, подставляя тело солнцу и ветру, слушая плеск и рокот волн и глядя на пенистый след, оставляемый яхтой. Думалось мне легко. Мысли приходили сами, незваные. Неважно о чем я думал, гораздо важнее самый факт, что я не переставал думать.

Утром 18 августа, определив свои координаты, я решил, что до Маркизских островов остается не больше трех дней пути. В моем судовом журнале были заполнены почти все девяносто страниц. Со дня отплытия из Панамы прошло восемьдесят пять дней, а я в свое время рассчитывал добраться до Сиднея за восемьдесят. Мэри уже ждала меня, но я надеялся, что она получила мое письмо с Галапагоса, в котором я все объяснил и сообщил новый срок приезда.

В полдень 20 августа яхта находилась на 9°5' южной широты и 135°50' западной долготы. Маркизские острова были уже совсем близко. Я часто взбирался на мачту и пристально вглядывался в горизонт, надеясь увидеть темную неподвижную полосу суши на фоне серых облаков и бушующих волн. Но наступил вечер, а ее все не было. Над морем летало много береговых птиц: птицы-боцманы, глупыши, альбатросы, фрегаты, крачки. Я был уверен, что где-то к югу от меня находится цветущий тропический остров Хива-Оа, рассказы о котором я слышал еще в Панаме. Совсем недалеко, вероятно справа по курсу, должен быть Уа-Хука, а дальше на западе – остров Нукухива.

В этот вечер я часто выходил на палубу и, стоя у правого борта, вглядывался во мглу, напрягал слух, ожидая услышать глухие удары волн о коралловые рифы. Вокруг было тихо и пустынно, но я знал, что земля где-то рядом.

Когда наступил рассвет, к северу от яхты я увидел землю… впервые за двадцать девять дней!