ВОКРУГ СВЕТА № 12 ДЕКАБРЬ 1977 НАУЧНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ ЦК ВЛКСМ ПУТЕШЕСТВИЙ, ПРИКЛЮЧЕНИЙ И ФАНТАСТИКИ Журнал основан в 1861 году В журнале «Вокруг света» № 7 за 1977 год была опубликована статья о поисках следов экспедиции В. А. Русанова, которые ведет комсомольско-молодежная полярная экспедиция, организованная газетой «Комсомольская правда». В этом номере мы продолжаем рассказ о новых находках, сделанных экспедицией летом 1977 года. Д. Ш П А Р О, начальник комсомольско-молодежной полярной экспедиции, А. ШУМИЛОВ, кандидат географических наук ПУТЬ, ПРОЧЕРЧЕННЫЙ ПУНКТИРОМ БАГОР С «ГЕРКУЛЕСА» Восточный отряд ищет следы В. А. Русанова в архипелаге Мона. Основная надежда связана с одним из девяти островов архипелага — островом Геркулес. И вот почему. Читатели «Вокруг света» помнят, что в 1934 году топограф А. И. Гусев нашел на острове знак русановцев. В 1938 году этот памятник был вывезен полярным геологом П. В. Виттенбургом и сейчас находится в Музее Арктики и Антарктики. Вместо русановского знака Виттенбург поставил другой, который со временем разрушился, и где именно он стоял, никто теперь не знает. В лоциях имеется только упоминание о столбе, поставленном экипажем «Геркулеса»: в 180 метрах к северу от него, на вершине острова, построен в 1935 году навигационный знак. Планшеты топосъемки острова того времени не сохранились. Нет и паспорта на навигационный знак 1935 года. И все же мы решили найти место, где стоял столб с «Геркулеса», — не верилось, что в дневниках Виттенбурга не осталось никаких дополнительных данных. Но где архив профессора? Поиски его велись долго и безрезультатно, пока кому-то не пришла в голову очевидная мысль — а не хранится ли он в семье профессора? Так и оказалось. Дочери Павла Владимировича — Валентина Павловна и Евгения Павловна — любезно помогли нам. Они просмотрели записи отца того времени. Но, увы, ни зарисовок местности, ни плана острова Геркулес в дневниках не было. Евгения Павловна обнаружила лишь такую запись от 12 мая 1938 года: «Под самым островом опять торосы. Знак триангуляционный упал. Русанова знак покачнулся на 75°. На верхушке следы недавнего посещения медведя... Под камнями не было найдено ни банки, ни записки, которые могли бы расшифровать судьбу экспедиции. На знаке еще имелись инициалы «В. П.». Может быть, Попов — боцман экспедиции? Я все сфотографировал, знак снял, поставил новый высотой 3 м и вырезал на доске: «Геркулес, 1913. Виттенбург, Стащенко, Кузнецов. 1938 г. 12 мая». Такой знак, как поставил Русанов, ставили обычно на месте зимовки судов». Итак, привязки знака к местности нет. Оставалось одно — найти доску Виттенбурга с надписью... Кто войдет в Восточный отряд и как снарядить ребят? Фото. Карские будни — лед и ледяная вода. Фото. Старший радист экспедиции Леонид Лабутин. Эти вопросы были нелегкими. Первый решили загодя, в Москве. Возглавил отряд комсорг экспедиции мастер спорта Владимир Леденев. В него вошли также научный сотрудник географического факультета МГУ М. Деев и мастера спорта A. Мельников, Ф. Склокин, B. Рахманов и В. Давыдов. Весь цвет нашей экспедиции... Слишком уж опасная и ответственная предстояла работа. Ведь острова, которые надо было исследовать, лежат в открытом море, в 40 километрах к северу от материка. Много тут могло быть неожиданностей. Припай, например, ломается неравномерно. Может случиться так, что идешь по нему, и вдруг весь массив льда начинает движение. А коли будет туман, то, пожалуй, и не узнаешь, что плывешь в океане. Второй вопрос решался в течение долгих месяцев подготовки, а ответ нашелся только на Диксоне, когда выяснились ледовые условия в архипелаге Мона. Ребята взяли два ЛАС а (лодка аварийно-спасательная) и два мотора «Салют». Была обеспечена их полная мобильность, то есть в любой момент они могли идти пешком, неся лодки и моторы в рюкзаках, могли пробираться по льдинам, имея для страховки надутые лодки, могли плыть по чистой воде под мотором. Но... К счастью, все-таки к счастью, им крепко помогли моряки с ледоколов «Ленин» и «Красин». И можно сказать, что в поисках следов экспедиции В. А. Русанова в архипелаге Мона принимали участие замечательные экипажи этих двух ледоколов. На остров Геркулес Восточный отряд попал после безуспешного обследования островов Крайний, Рингнес, Павлова, Лысова, Вейзеля, Кравкова, Гранитный и Узкий. Лагерь поставили на берегу удобной, уютной бухты, которая выходит на юг, а с трех других сторон закрыта гранитными скалами. Берег тут густо покрыл плавник, и ребята рассказывали потом, что лучшего места для зимовки корабля среди ближайших островов трудно придумать. Фото. Окончен трудовой день... Лагерь Восточного отряда. Фото. Брошенное зимовье на острове Круглом. Все документы, которые имели отношение к острову Геркулес, были у Деева — архивариуса группы. Деев наметил возможный квадрат нахождения столба Виттенбурга. Он и обнаружил в камнях несколько разбитых до сок и щепок. И когда их собрали, появилась надпись. Именно та, что приведена в дневнике Виттенбурга! Ребята разобрали все камни, вытаявшие из мерзлоты, проша-рили землю металлоискателем, но больше ничего не нашли. Но ведь должны же быть здесь и разбитые нарты. В 1935 году Н. Литке писал: «Около столба были обнаружены сломанные нарты...» Давыдов предложил цепочкой прочесать остров. И вот около бухты, совсем рядом с лагерем, Рахманов обратил внимание на куски дерева, носившие следы обработки топором и ножом. После долгих споров и экспериментов из этих кусков дерева были собраны нарты. (Причем некоторые детали их чуть было не погибли безвозвратно, так как лежали в куче плавника, приготовленного дежурным для костра.) Но ребята и на этом не успокоились — тщательный осмотр острова продолжался. Склокину посчастливилось найти металлический багор с обломанным древком. У Леденева был в рюкзаке журнал «Вокруг света» № 7 за нынешний год, где приведены фотографии вещей русановской экспедиции, обнаруженных в районе полуострова Михайлова. Среди прочих предметов на снимке виден багор, найденный Н. Бегичевым в 1921 году. К сожалению, сам этот багор затерялся, но сохранилась его масштабная фотография, по которой нетрудно было установить полную идентичность багров. Значит, «новый» багор тоже с «Геркулеса»! Но как увязать багор — вещь, необходимую для плывущих среди льдов, и нарты — средство передвижения по льду? Сама жизнь подсказала разгадку этого кажущегося противоречия, когда отряд несколько дней спустя отправился на остров Кравкова. За плечами у ребят были рюкзаки, а в руках лодки. Лед был с многочисленными трещинами, проталинами и просто лужами на поверхности. Головной отряда длинной заостренной палкой прощупывал покрытый водой лед, определяя его твердость. Ребята шутили: не воспользоваться ли найденным багром... Итак, во-первых, удалось обнаружить место, где когда-то стоял столб «Геркулеса». Это место теперь сохранится. Отряд Леденева установил тут настоящий памятник: пятиметровый столб со врезанной в него стальной памятной плитой. Во-вторых, найдены русанов-ские багор и нарты... Почему важна эта находка? Разумеется, как и любая реликвия экспедиции В. А. Русанова, она представляет собой музейную ценность. Но более существенно другое обстоятельство: возможно, благодаря этому на карте поисков появится еще одна точка, в которой побывали русановцы. Здесь необходимо сделать небольшой исторический экскурс. В 1921 году Никифор Бегичев обследовал побережье Таймыра в поисках пропавших без вести участников экспедиции Р. Амундсена — П. Тессема и П. Кнутсе-на. На мысе Стерлегова он нашел нарты, которые счел принадлежащими норвежцам. Есть, однако, основания думать, что нарты эти оставили участники экспедиции В. А. Русанова: ведь мыс Стерлегова — точка материка, ближайшая к островам Мона. Бегичев не взял нарты с собой, но осталось их описание, сделанное со слов его спутника, норвежского капитана Л. Якобсена: «Отличительные признаки найденных саней, делающие их совершенно непохожими на самоедские, были следующие: копыли прихвачены стальным тонким тросом, между копылями вставлены изогнутые медные трубки, играющие роль подкосов, предохраняющих санки от расшатывания; из такой же медной трубки сделан «баран» (выступающий спереди изогнутый стержень, идущий от концов полозьев). Полозья были подбиты тонкими железными полосами». В 1934 году нарты были вторично найдены зимовщиками полярной станции «Мыс Стерлегова». Начальник зимовки К. М. Званцев описывал их следующим образом: «Найдены брошенные сломанные нарты, вероятно, изготовленные на каком-либо корабле, так как они скреплены судовыми медными трубками... Работа прочная, в расчете на дальний путь». До сих пор эти сведения о нартах с мыса Стерлегова не могли «сыграть», поскольку не было описаний нарт с острова Геркулес. Теперь же можно провести сравнительный анализ. Более того, весьма вероятно, что нарты, которые нашел в 1921 году Бегичев и видел в 1934 году Званцев, все еще лежат в тундре у мыса Стерлегова. Тогда их можно будет сравнить с русаковской реликвией непосредственно, визуально. Так ли это важно, спросит читатель? Что изменится, если даже будет доказано, что участники экспедиции В. А. Русанова побывали на мысе Стерлегова? Именно такие на первый взгляд незначительные детали позволяют с определенной достоверностью судить о том, куда и как двигался экипаж «Геркулеса». Только постоянно переосмысливая все сделанные уже находки, можно намечать и планировать дальнейшие поиски. НАД НАМИ КАРСКОЕ МОРЕ По предыдущей публикации читатели знают о находке в 1975 году около острова Песцового корабельных останков. Ученые, которые произвели экспертизы обнаруженных предметов, сделали вывод, что все это, возможно, следы экспедиции В. А. Русанова. Достаточно вероятная версия, что судно «Геркулес» разбилось возле Песцового, и была взята в качестве одной из рабочих гипотез полевых исследований нынешнего сезона. Фото. Перед погружением. Станислав Прапор — председатель московского клуба «Дельфин». Нам очень повезло, что он согласился возглавить подводные работы на острове Песцовый, где предстояло работать Центральному отряду экспедиции. Впрочем, у Станислава были на то и личные, «корыстные», основания. Дело в том, что он погружался во всех морях Советского Союза. Во всех, за исключением Карского. И поэтому наше предложение он принял без малейших колебаний. Не менее опытны и другие подводники: Алексей Курманенко, Михаил Сафаров и Ярослав Малышев. Вооружены они были, что называется, «до зубов»: десяток аквалангов, гидрокостюмы, два компрессора, боксы для подводных фото- и киносъемок. Весило все это две с половиной тонны. Диксонская гидробаза передала нам специально для подводных работ шлюпку со стационарным мотором. На Песцовом обосновались и наши базовые радисты Георгий Иванов, Василий Шишкарев из Талды-Курганской области Казахстана и Александр Тенякшев, а также журналист Владимир Снегирев. У радистов снаряжения тоже хватало: два движка, приемник, мощный передатчик, антенное хозяйство. Словом, наша Центральная группа была хорошо подготовлена к предстоящим делам, но ситуация на Песцовом оказалась очень тяжелой. В месте находок 1975 года стоял крепкий припай. В проливе Глубокий между островами Песцовый и Круглый с периодом в несколько часов ходил взад и вперед лед. Здесь, в проливе, мелководная банка, и одна из задач группы — осмотр мелководья. Но как найти банку? В общем-то это известно. Есть карта глубин, есть теодолит, надо поставить буи над определенными глубинами и с помощью теодолита «привязать» их к берегам пролива. Но лед срезает буи как острый ножик шляпки грибов. Взрывать лед у берега? Это легче всего. Но ведь взрывы на мелководье могут разметать и покорежить остатки судна, которое мы ищем. Решили лед долбить. Первые же погружения принесли находки: части мотора и инструменты. Вновь, как и в 1975 году, поражала локализованность подводного «склада»: почти все предметы были обнаружены на участке длиной (вдоль берега) около 50 метров и на глубине до двух метров. Раньше мы думали, что эта локализованность объясняется недостаточной тщательностью по-иска. Теперь же ребята, предварительно разбив створы, тщательно обследовали дно до десятиметровых глубин. Результаты те же самые — все вещи обнаружены только у самого берега. Находок нами сделано много — всего около двух сотен. Большинство из них было засыпано слоем щебенки, затянуто илом, и найти все эти вещи удалось только благодаря тому, что у нас был подводный металлоис-катель. Саша Тенякшев, который работал с «умным» прибором, утверждал, что найдет пятак на глубине 70 сантиметров под дном. Наверное, это так, во всяком случае, чувствительность прибора неоднократно вызывала... возмущение аквалангистов. Представьте себе такую картину. Саша осторожно ведет рамку прибора вдоль дна. Вот стрелка заколебалась, указывая наличие металла... «Есть!» — кричит Саша. К нему подплывает аквалангист, тщательно замечает точку на дне, и начинаются раскопки. Сначала надо оттащить все большие камни. Сделать это в общем-то просто — ведь под водой камень весит немного. Но беда в том, что при этом неизбежно поднимается ил и приходится ждать. То есть висеть неподвижно в воде, температура которой не выше 2—3 градусов. Даже в гидрокостюме удовольствие это ниже среднего. Но вот муть рассеялась, и аквалангист начинает лопаткой разгребать щебенку. Снова все исчезает в клубах ила, снова надо ждать. Зачастую в результате часовых раскопок удавалось обнаружить какой-нибудь никчемный гвоздь или медную заклепку, на которые и реагировал прибор. Тут уж, конечно, негодованию нет предела. Чего только не подняли мы со дна: массивную бронзовую втулку, бронзовый подшипник, ключ разводной, ключ гаечный, кусачки, стамеску, зубило, лот свинцовый, болт кованый с гайкой, ле-ерную стойку, медную трубку, вкладыш подшипника и так далее. Следует сразу сказать, что некоторые поднятые со дна вещи вроде бы начисто отвергали предположение о «русановском» характере находок. Был, например, найден сломанный разводной ключ с надписью: «Промвоен-торг». Вряд ли можно сомневаться, что ключ этот сделан в нашей стране уже после революции и, следовательно... Настроение еще более ухудшилось, когда был найден дробовой патрон с надписью на цоколе: «Торгохота». И наконец всех окончательно сразила металлическая крышка от стеклянной консервной банки. Уж это-то явно была не русановская вещь. Как ни странно, именно эта крышка сняла изрядную долю огорчения. Правда, еще раньше раздавались голоса, что и ключ и патрон могли принадлежать охотнику Колотову, который жил начиная с 40-х годов всего в трех километрах от места находок и который неоднократно посещал это место, вытащив из воды, как помнит читатель, ряд интересных предметов. Крышка как бы подтвердила такую возможность. Один из наших парней не поленился разобрать огромную кучу мусора, скопившуюся за сорок лет у избы Колотова. И нашел-таки две крышки с точно такой же маркировкой. Свидетельствуют ли сделанные нами находки в пользу «русанов-ской» гипотезы? Безусловно, если проанализировать хотя бы сам список находок. Но все-таки решающих доказательств на первый взгляд нет. Найдены, например, две сломанные лопасти винта. По размерам они подходят «Геркулесу», но принадлежат ли они ему? Найдено восемь свечей трех различных типов. Может быть, на одной из них под слоем ржавчины удастся обнаружить время и место изготовления. Найдено два винтовочных иностранных патрона с надписью: «L. V. Кr. 12М». К сожалению, патронов с такой маркировкой нет среди известных нам десяти типов патронов русановской экспедиции. Впрочем, известно, что у Русанова были и другие патроны. 3. Ф. Сватош упоминает в своем отчете винтовку «франкотт». Патроны для нее не были найдены ни на острове Попова—Чухчина, ни на безымянном мысу у полуострова Михайлова. Может быть, аквалангисты нашли как раз эти патроны? «ПОТОМКИ ПОМНЯТ» К середине августа на острове Попова — Чухчина собрались участники трех отрядов экспедиции: Восточного, Пясинского и Островного. Комсомольцы из Рязани В. Зубарев, М. Малахов и В. Румянцев, снаряженные в нашу экспедицию Рязанским обкомом ВЛКСМ, составили Гусинский отряд и в течение 20 дней обследовали таймырские земли к югу от острова Песцовый. Островной отряд — В. Диденко из Усть-Каменогорска, рижанин В. Виноградов, В. Владимиров, А. Шатохин и авторы настоящей статьи — провел осмотр 50 островов в большом районе к югу и юго-западу от Песцового. Фото. «Потомки помнят». ...С самолета остров Попова — Чухчина будто матрешка: южная часть — овальная, широкая — туловище, северная — круглая, по размерам много меньше, чем южная, — голова. Сочленение двух этих частей — перешеек. На нем М. И. Цыганюк в 1934 году нашел вещи русановцев. В 1957 году новые предметы русановской экспедиции обнаружил тут гидрограф В. А. Троицкий, ныне главный инженер Ха-тангской гидробазы. Ему мы послали фотографию острова с просьбой отметить место находок. В южной части перешейка есть озеро. На фотографии к северу от него Троицкий начертил пунктиром окружность. И написал прямо на снимке: «Пунктир — граница зоны моих находок (да, вероятно, и М. И. Цыганюка). От озерка метров 20—25 к N, не далее. Вне этой зоны ничего не находил, а больше всего находок в 10—15 метрах от озерца». А в письме говорилось следующее: «Уверен, что если с этой площади снять весь плавник и начать «шурудить» — лопатой или просто палкой по песку, снимая 3—5 см грунта, то наверняка обнаружатся патроны и еще какие-нибудь предметы. Так мы «шурудили» (но далеко не сплошь) в 1957 году. А после нас никто... Правильнее всего перекопать весь этот участок на глубину лопаты и просеять песок какой-нибудь сеткой». Так мы и сделали. Плавник убрали. Потом снесли в сторону камни — большие и маленькие. Во время очистки территории появились первые находки. Мы разносили бревна из плотного «узла», в который спрессовали их волны. Последний трухлявый ствол был красный от сырости и старости. Его подняли, и в сторону отлетел маленький стеклянный пузырек. Флакончик казался новым, внутри был ярко-желтый порошок. «Духи Жюльетты Жан, невесты Русанова», — сказал автор находки, но его друзья скептически улыбались. Бревно тем временем оттащили, под ним был лед — неоттаявшая вечная мерзлота. Мельников подошел с металлоискателем. «Звонит!» — вдруг закричал он. Руками мы стали рыть землю в месте «звонка». И нашли удивительный якорек — кокарду. Тут, конечно, все сказали, что она — Кучина 1. И на пузырек все стали смотреть иначе. Там все-таки не духи, а лекарство, но медиком в экспедиции Русанова была в самом деле невеста Владимира Александровича — француженка Жюльетта Жан. 1 A. С. Кучин — капитан «Геркулеса». — Авт.. Спали мало. И особо худо было Мельникову и Склокину, которые «слушали» землю сантиметр за сантиметром. На перешейке хлестал ледяной ветер. На второй день пошел крупными хлопьями снег. Металлоискатель, который изготовил Анатолий Мельников, был чудом. Поверьте, две части ржавой иглы Толя нашел на расстоянии метра одна от другой. Уж точно, и в стогу он отыскал бы иголку. Склокин и Мельников руководили работами. Они поделили всю территорию на квадраты и, переходя от одного к другому, «передавали» осмотренные участки ребятам с лопатами. Те «шурудили». Находки следовали одна за другой. Патроны от браунинга, пуговица, патрон от карабина, материя, кусок ремня, снова пуговица, стрелка от какого-то прибора, пряжка, пули, ружейные патроны, снова пули от карабина, но другой марки. А вот кусок черной блестящей кожи. Хорошо видны буквы: «Страховое общество Россiя». На большую часть предметов указал металлоискатель. Мельников, гуманный Мельников, звал то одного, то другого, чтобы каждый сделал свою находку. «Миша, иди!» — кричит Толя. Миша опускается на колени, снимает рукавицы и просеивает землю. Троицкий написал нам о сетке. Всю землю мы просеяли сквозь пальцы. Дробовые патроны подпортились. Дробь рассыпалась. Толя и Федя Склокин научились по звуку распознавать мелкие дробинки. И каждый махонький шарик мы искали и находили. Кое-что появилось без участия металлоискателя. Именно в результате «рыхления» мы обнаружили куски материи, кожу, страховой знак, пуговицы, несколько патронов. «Пройденную» площадь разравнивали импровизированными граблями, и снова, вторично, с металлоискателем по ней шли Мельников и Склокин. Взялись обследовать озеро. Но тут вышла осечка. Дно его выстлал лед. С высокого южного берега в воду сползал снежник. На дне лежали бревна и жерди, концы которых вмерзли все в тот же лед. Он помешал нам на Песцовом и тут не дал завершить дело. Обследовать озеро не удалось. А, наверное, сделать это полезно. Находки ждут экспертиз. Предметы, найденные на острове Попова — Чухчина, носят личностный характер, и, возможно, благодаря им мы узнаем, кто из русановцев побывал на острове. На страницах журнала мы еще расскажем читателям о результатах исследования и подробнее поговорим об экипаже маленького героического «Геркулеса». А сейчас вот о чем... Вечером 15 августа среди плавника мы выбрали бревно. Шестиметровый ствол, идеально ровный, диаметром 45 сантиметров всем нравился. К северу от лагеря возвышался бугор, с которого виден северный край острова и просторы Карского моря. Сюда мы перенесли ствол, и Деев врезал в него бронзовую плиту. Надпись на ней гласит: «Полярному исследователю В. А. Русанову, капитану А. С. Кучину, экипажу судна «Геркулес». Потомки помнят. Министерство морского флота СССР, редакция газеты «Комсомольская правда», 1977 г.». Мы долго спорили: в какую сторону должен «смотреть» памятник. «К людям», — говорили одни. Это означало — на юг. Дело в том, что к острову можно пристать лишь возле перешейка. С запада и востока тут удобные, красивые бухты. И любой, кто ступил на берега этих бухт, оказывается к югу от памятника. «К северу», — говорили другие, туда, где лежит трасса Великого Северного морского пути. Памятник смотрит на север. Ради судоходства по северным морям России погиб экипаж «Геркулеса». Потомки помнят.. Никто из нас не знал, что именно 17 августа 1977 года, когда мы воздвигли памятник пионерам Северного морского пути, доблестный атомоход «Арктика» покорил Северный полюс. «Геркулес» Русанова не был Геркулесом. Это было малюсенькое суденышко. Смешно сравнивать его с ледоколом. Но мы гордимся тем, что флаг Страны Советов в один и тот же день был поднят на Северном полюсе, закрепив великое достижение наших моряков, и на крошечном островке возле памятника российским первопроходцам Северного морского пути. Потомки помнят! Фото В. ВЛАДИМИРОВА, В. СНЕГИРЕВА, А. ТЕНЯКШЕВА, Д. ШПАРО ДОСЬЕ ПРЕСТУПЛЕНИЙ ИМПЕРИАЛИЗМА АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВ Фото автора и Л. АКСЕНОВА ОГНИ СИРЕНЫ Первые каравеллы Колумба шли до Антильских островов почти год. Современный океанский лайнер тратит на переход Атлантики не более недели. Но и в таком, сравнительно небольшом путешествии брошенное кем-то среди безмолвного океана слово «Земля!» вызывает особое, торжественное чувство. Невольно сожалеешь, что нет теперь такой вахты, когда матрос с самой высокой мачты днем и ночью вглядывается в синь морского горизонта, ища глазами тоненькую полоску желанной земли; нет того гортанного, хриплого от долгого ожидания крика: «Terra!» — «Land!» — «Terre!» — «Земля!» — который обрушивается на палубу и эхом врывается в трюмы, кубрики и каюты; такого теперь нет... Но есть и всегда будет та щемящая радость, которая охватывает морского путешественника при виде маленького кусочка суши на бесконечной морской глади. ...До нашего прихода в Санто-Доминго — столицу Доминиканской Республики — оставалось не более получаса. Где-то далеко позади, за выпуклостью океана, скрылась запорошенная снегом Европа, уплыли Канарские острова, первыми подарившие нам тепло атлантического солнца. Мы приближались к острову Гаити, одному из звеньев в цепи Больших Антил. Фото. Окраина Санто-Доминго. Вывески с названиями иностранных монополий — неотъемлемая часть столичного пейзажа. Уже в нескольких километрах от берега карибские воды приобретают густой сапфирно-синий цвет, а на отмелях светятся всеми оттенками изумруда и золотистого янтаря. Раннее безоблачное небо дышит тропической жарой, солнце вонзило свои лучи в океан, и впереди по курсу встает дрожащий занавес горячего марева. Из-за этого занавеса и вынырнул вдруг остров Гаити. Издали приближающийся кусочек суши выглядел вначале тенью, смутным силуэтом на грани огромного синего моря и необъятного голубого неба. В какой-то неуловимый момент горные вершины разом вспыхнули под солнцем ярким пламенем, а поросшие лесом сероватые склоны зазеленели, словно с переводной картинки сползла мокрая бумага. Перед портом Санто-Доминго мы попали в штиль: море уподобилось зеркалу, в котором отражались все краски острова. Внизу, у носа корабля, воду пронзали серебряные пули летающих рыб, а за кормой рябило от игр молодых дельфинов. Наконец мы вошли в порт. На берегу отчетливо выделяются разноцветные крыши домов, лестницей взбирающиеся по склонам высоких холмов, бетонный пирс с несколькими пакгаузами, три сухогруза у второго причала и десяток сгрудившихся, словно стайка мальков, рыбацких суденышек. За углом одного из пакгаузов нетерпеливо теснят друг друга такси: «подхватив» туриста, они стремительно уносятся вверх по дороге, мимо длинного шлагбаума со стоящими рядом морскими пехотинцами, — в столицу Доминиканской Республики. «МАЛЕНЬКАЯ ИСПАНИЯ» Улицы — прямые и длинные, одетые в асфальт и булыжник. Впечатление, что попал в раскаленную печь, — ни деревца, ни укрытия. Мелькают силуэты обветшалых двух-, трехэтажных зданий прошлого, а то и позапрошлого веков: ни дать ни взять, старушечьи посиделки. Кое-где попадаются питейные заведения с обязательной рекламой местного рома «Бругал». У дверей домов сидят, отдыхая, хозяева. На мостовых пусто. Раннее утро. Такси останавливается. Справа высится громада могучего собора Санта-Мария-ла-Менора, построенного в 1541 году. Группа восьми-, девятилетних мальчуганов, угадав во мне чужеземца, сбивается в плотное кольцо, и каждый, перебивая другого, пытается первым рассказать, что в этом соборе лежат останки Христофора Колумба, первооткрывателя острова, здесь же захоронены его брат Бартоломе, сын Диего и внук Луис. В небольшой каменной усыпальнице, расположенной близ алтаря, ни надгробных эпитафий, ни пояснительных надписей. Дискуссия биографов Колумба о месте его последнего захоронения была затяжной и бесплодной. По мнению одних историков, тело мореплавателя перевозили с места на место пять раз, оно дважды пересекало океан и после сотен лет «челночных путешествий» упокоилось в севильском кафедральном соборе. По утверждению других, останки Колумба, перевезенные из Вальядолида в 1506 году в Санто-Доминго, и поныне здесь, поскольку во время французской оккупации острова в 1795 году испанцы в спешке увезли по ошибке прах его сына Диего. Впрочем, какая бы из версий ни. восторжествовала, старые стены Санто-Доминго продолжают хранить память о Христофоре Колумбе — «Адмирале Океана Моря, вице-короле и губернаторе всех территорий и островов Индии». Они видели его триумф и славу во времена первых открытий, они были свидетелями его позора и унижения, когда первого губернатора Санто-Доминго, закованного в кандалы, увозили под стражей в Испанию. ...Мальчишки ждут у выхода из собора. Они знают историю своего города наизусть и поэтому считают себя в полном праве взять меня «в полон». Впереди—девятилетний Джон. Правда, как вскоре выяснилось, «в миру» его зовут Хосе. Это маскировка для американских туристов, признается Джон — Хосе, они любят ощущать себя везде как дома. Ребята рассказывают, словно читают рекламные проспекты, которые встречаешь здесь на каждом перекрестке. Ла Атаразана — первый торговый центр, восстановленный в наше время архитектором Мануэлем дель Монте. Шедевр колониального зодчества — Университет святого Фомы Аквинского, ныне Автономный университет Санто-Доминго, основанный в 1538 году. «Ни в одной столице Центральной Америки, — заученно декламируют мальчуганы, — нет такого крупного современного культурного центра, как в Санто-Доминго. Входя в этот большой, густой и прохладный парк, никогда не подумаешь, что в нем за сенью буйной зелени скрываются Национальный театр, который крупнее всемирно известного театра «Ла Скала» в Милане, Национальная библиотека, Музей Человека и галерея современного изобразительного искусства...» Фото. Карибские волны плещут у берегов древней Испаньолы, открытой знаменитым Колумбом. По мнению некоторых историков, прах его до сих пор хранится в соборе Санта-Мария-ла-Менора. Старый Санто-Доминго в отличие от нового — центра столицы — по праву можно назвать музеем исторических памятников. Здесь каждый камень рассказывает о первом постоянном европейском поселении в западном полушарии. Ночь на рождество 1492 года, когда к берегам Испаньолы — «Маленькой Испании» (так назвал Колумб открытый им остров) подошла каравелла «Санта-Мария», стала поворотной в судьбе многочисленного населения острова. Началась эра бурных завоеваний испанскими конкистадорами Нового Света, эпоха порабощения и физического уничтожения коренных жителей Вест-Индии. Уже к 1515 году на Испаньоле оставалось менее 15 тысяч индейцев. Тогда для работ на плантациях сюда согнали рабов с других карибских островов, завезли африканских негров. Их потомки, смешавшиеся с выходцами из Испании, и составляют большинство современного населения Доминиканской Республики. Из четырех с половиной миллионов жителей страны 68 процентов — мулаты, 20 — креолы, 11,5 — негры. Более трех веков Испаньолу грабили испанские и французские колонизаторы. Многочисленные восстания местных жителей захлебывались в крови. Лишь в 1865 году испанцев окончательно изгнали из страны. А едва став независимым государством, Доминиканская Республика сразу же превратилась в постоянный объект экспансионистских устремлений своего северного соседа — США. Начиная с 1903 года американская морская пехота четырежды оккупировала доминиканскую землю. ЗА ФАСАДОМ ...От услуг таксистов я отказываюсь: по Санто-Доминго лучше всего путешествовать пешком. Центр столицы, как брат-близнец, похож на многие города своего северного соседа. Это Чикаго или Нью-Йорк в миниатюре. Как ни банален образ «каменные джунгли», но вид высотных зданий банков, оффисов, отелей, где каждое старается изо всех сил затенить соседа, вызывает именно такую ассоциацию. Лишь зеленые опахала кокосовых пальм и бананов напоминают, что это Санто-Доминго. Здесь, как и во многих других городах карибских стран, множество щитов с рекламой кока-колы, виски и автомобилей. Весь этот цветастый фейерверк слепит глаза туристам, оставляя в тени будничный Санто-Доминго — бедный город в отсталой стране. Английская газета «Файнэншл таймс» писала как-то: «За пестрым фасадом Доминиканской Республики, привлекающим толпы туристов, живет общество, которое не в состоянии обеспечить большинству своих членов сколько-нибудь сносное существование. Несмотря на рост экономики, блага, которые он несет, остаются в руках горстки людей». В стороне от центра, на узких улицах бедняцких кварталов, и влачит свое нищенское существование большинство доминиканцев. То тут, то там покосившиеся деревянные хижины, которые можно развалить одним ударом кулака. У дверей домов в мусорных ящиках копошатся дети. Множество нищих... Влиятельная столичная газета «Карибе» вышла однажды с броским заголовком «Половина доминиканцев голодает!». В статье приводились данные о том, что рацион половины жителей страны вдвое меньше нормы. Однако шумиха, поднятая газетой, так и осталась сенсацией одного дня. А между тем проблема голода в Доминиканской Республике тесно связана с другими социальными язвами — такими, как безграмотность, нехватка врачей, хроническая безработица. Если принять во внимание только официальные статистические данные, которые редко отражают действительную картину в стране, то 53 процента населения Доминиканской Республики полностью неграмотны. Люди гибнут от недоедания, а острая нехватка медицинского персонала усугубляет положение: уровень смертности неуклонно растет. В отчете семинара, проведенного год назад в Автономном университете Санто-Доминго, подчеркивалось, что смертность среди детей дошкольного возраста здесь в 17 раз выше, чем в той же возрастной группе в США. А в нынешнем году ситуация стала попросту критической. Небывалая в странах Карибского бассейна засуха уничтожила тысячи гектаров посевов. По подсчетам специалистов, нанесенный сельскому хозяйству этого района ущерб составил около 100 миллионов долларов. Газеты сообщали о случаях голодной смерти среди доминиканских крестьян. Во многих районах страны было введено жесткое нормирование питьевой воды. ...В те дни, когда в Санто-Доминго приходят круизные суда, безработные с раннего утра тянутся в порт. Поднести вещи, указать дорогу, спеть, сплясать — на все готовы эти обездоленные. А ведь они составляют в Доминиканской Республике (это официальная статистика) чуть не половину населения. На пристани много детей. Оборванные и голодные, они сидят у пакгауза в ожидании хоть какой-нибудь подачки. Редко в их сторону летит мелкая монета: богатые туристы спешат насладиться «райскими» прелестями острова, обещанными рекламными проспектами национального бюро по туризму Доминиканской Республики. «ГОСУДАРСТВО В ГОСУДАРСТВЕ» Ни в одной из малых карибских стран, где мне довелось побывать, я не видел такого количества солдат и морских пехотинцев, как на улицах Санто-Доминго. С винтовками наперевес они охраняют американские банки, компании и фирмы, которые представлены здесь в изобилии. Вояки очень любят позировать перед фотоаппаратами западных туристов, что вселяет в последних надежду на стабильность и порядок в стране. В Доминиканской Республике американцам действительно есть что охранять. После военного переворота 1963 года и четвертой — последней по счету — оккупации войсками США в 1965-м страна стала настоящим «Эльдорадо» для иностранных монополий, в основном американских. Так, например, компании «Росарио ресорсес» и «Симплот индастриз» держат 80 процентов акций всей добычи золота и серебра. Доля доминиканского правительства в крупнейшей горнодобывающей компании страны «Фолконбридж Доминикана» составляет лишь 9,5 процента. Остальное — во владении американских и канадских бизнесменов. На экономической карте Доминиканской Республики практически не существует «белых пятен» для американских монополий. Восточная часть страны полностью находится в руках концерна «Сентрал романо корпорейшн» — филиала многонациональной компании «Галф энд Уэстерн». «Алкоа корпорейшн компани» контролирует южную часть республики, где разрабатывает крупные месторождения бокситов. Компания «Фолконбридж» добывает железоникелевую руду такими интенсивными темпами, что вывела республику на второе место в капиталистическом мире по ее экспорту. На улицах столицы Доминиканской Республики то и дело встречаешь вывески с лексиконом нынешнего «эсперанто» экономической экспансии — «Эссо», «Тексако», «Шелл», «Тоёта». В банковской системе хозяйничают крупнейшие североамериканские банки «Чейз Манхаттан» и «Ферст нэшнл сити». Помимо всего прочего, монополии США имеют здесь крупные капиталовложения в отелях, игорных домах, в пивоваренной промышленности. Поистине «государство в государстве». На доминиканской земле проходили съемки фильма «Крестный отец-2» 1, И это не случайно. 1 «Крестный отец-2» — американский фильм о мафии, снятый режиссером Ф. Копполой после того, как его предыдущий фильм «Крестный отец» обрел кассовый успех. — (Прим. ред. «Нельзя отделаться от впечатления, — писала «Файнэншл таймс», — что Доминиканская Республика стала «родным домом» для мафии США. Частые деловые визиты лиц, связанных с преступным миром Америки, — неопровержимый факт». Коррупция и взяточничество захлестнули высшие слои доминиканского общества. И хотя президент Балагер заявил как-то, что коррупция «останавливается у его кабинета», американские газеты совсем недавно обвинили его в том, что он ежемесячно брал крупные взятки от некой американской фирмы за обеспечение ей выгодных сделок. Беззастенчивый грабеж природных и человеческих ресурсов Доминиканской Республики гарантируется иностранным монополиям послушной политикой правительства Балагера. Однако, следуя известной поговорке «доверяй, но проверяй», американцы предпочитают управлять страной не издалека, а на месте. Например, численность сотрудников посольства США в Санто-Доминго едва ли не самая высокая во всей Латинской Америке. Военная миссия, состоящая из тысяч «специалистов», представляет армейскую «консультативную группу», в задачу которой входит обучить доминиканские вооруженные силы и полицию методам подавления народных восстаний. Так называемое «американское управление международного развития» финансирует фашистские террористические группы, состоящие на службе диктатуры. Весь этот репрессивный аппарат готов подавить любое проявление свободомыслия. Политические убийства давно вошли в повседневную практику. Во многих районах Санто-Доминго трудно найти школу, зато обязательно наткнешься на пост жандармерии. Солдаты воспитываются в духе ненависти к народу и социальному прогрессу. В окрестностях Санто-Доминго я видел военную казарму, на стене которой висел плакат: «Помни, что твой враг — коммунизм!» ГОРЯТ ФЛАГИ США... Политика Хоакина Балагера, несущая доминиканцам постоянные лишения и неуверенность в завтрашнем дне, встречает в стране растущее недовольство. В начале февраля, накануне нашего приезда в Санто-Доминго, вспыхнули крупные волнения среди доминиканского студенчества. Центром выступлений стал древний Автономный университет Санто-Доминго, где студенты провели массовую демонстрацию протеста против решения правительства урезать и без того скудные ассигнования на нужды просвещения. Усиленные подразделения полиции и войск были срочно переброшены в университетский городок, расположенный в жилом квартале города. Военщина устроила погром. Результат: более двадцати студентов тяжело ранены, свыше ста — арестованы. Волнения перекинулись на другие учебные заведения... С участником этих событий — Гарсия Каминеро, членом Федерации доминиканских студентов — я встретился на улице, прилегающей к кампусу. Специальный отряд молодежи, созданный студентами Автономного университета, убирал следы полицейского погрома: на мостовой валялись разорванные плакаты и лозунги, обрывки книг, клочья одежды, камни, стекла. — То, что вы видите, — сказал Гарсия, — лишь отдаленно напоминает картину тех событий. Ба-лагеровская охранка совершила настоящий разбойнический налет. Однако на языке военщины это называется всего лишь «идеологической чисткой». Они перевернули буквально все аудитории и подсобные помещения, изъяли и уничтожили портреты Маркса, Ленина, сожгли книги. Ничего не скажешь, Балагер достойный преемник диктатора Трухильо и его кумира Гитлера. Мы подошли к зданию университета. У входа прогуливался здоровенный полицейский. Он взглянул на нас и, продолжая поигрывать дубинкой, прислонился к железным копьям ворот. — Хотя занятия в университете уже возобновились, полиция все еще продолжает следить за студентами, — пояснил Гарсия. — Как раз на этом месте, где мы сейчас находимся, в те дни стояли бронемашины, а чуть дальше, у лестницы, — десятки полицейских и солдат, которые стреляли без предупреждения, если кто-нибудь осмеливался подойти к зданию. — Когда военщина «на неопределенное время» запретила занятия, — продолжал мой собеседник, — наша федерация вторично организовала демонстрацию протеста. В ответ каратели пустили в ход дубинки и гранаты со слезоточивым газом. Вновь прогремели выстрелы. Многих моих товарищей арестовали, обвинив, как водится, в «нарушении общественного порядка» и «идеологическом экстремизме». Но мы не прекращаем своей борьбы. И знаем, что в ней мы не одиноки... Я расстался с Гарсия Каминеро на набережной Санто-Доминго, но его слова не раз вспоминал в Москве. Несмотря на жестокие полицейские расправы, борьба доминиканского народа за подлинную демократию и экономическую независимость продолжается по сей день. 24 апреля все телетайпы мировых информационных агентств разнесли весть о новых событиях в Санто-Доминго. Во многих районах столицы прошли манифестации протеста против засилья американских монополий в республике. Выступления были приурочены к двенадцатой годовщине вторжения американских оккупационных войск в страну. Сотни рабочих, батраков, студентов и представителей интеллигенции вышли на улицы Санто-Доминго, чтобы сказать «нет» антинародной политике Балагера. У здания американского посольства члены Федерации доминиканских студентов публично сожгли два американских флага. И я не сомневаюсь в том, что в рядах демонстрантов был и мой знакомый — Гарсия Каминеро. ...Санто-Доминго мы покидали, когда вдали уже зажигались огни отелей и ресторанов, вспыхивала разноцветная реклама. Отодвинувшись чуть дальше, город, закутанный в сумерки, превратился в яркое пятно на темных горных склонах. — Не кажется ли вам, что огни Санто-Доминго можно сравнить со звуками Сирены? — неожиданно спросил меня стоявший рядом на шлюпочной палубе Александр Гриес, голландский инженер, совершавший на нашем судне кругосветное путешествие. Я удивился столь неожиданному сравнению. — Откровенно скажу: то, что я видел здесь, трудно назвать райским местом для отдыха, — добавил Гриес. — Это скорее ад с приукрашенным фасадом. Таким и запомнился мне Санто-Доминго: ярким пятном в ночи, огнями Сирены. Санто-Доминго — Москва НОВОСТИ ЭКОЛОГИИ ТИГРЫ-ОТШЕЛЬНИКИ Даже в Гималаях тигров осталось уже немного. И неудивительно, что в Непале сейчас ведутся интенсивные исследования образа их жизни и экологии. Несколько животных, обездвиженных «сонными пулями», были снабжены миниатюрными надетыми на шею радиопередатчиками; далее за тиграми было установлено тщательное наблюдение. Благодаря радиопеленгации, в частности, удалось установить, что большую часть своей жизни тигры проводят в одиночестве, которому мог бы позавидовать и отшельник. Даже су-пружеские пары проводят вместе не более двух суток. В другое время тигры лишь изредка оказываются поблизости друг от друга — обычно в месте убоя дичи. Попутно радионаблюдения выявили и отрадный факт: за четыре последних года численность тигров, обитающих в полосе национального парка, который вытянулся вдоль отрогов Гималаев на 544 километра, удвоилась. Раньше в парке было 13 тигров, теперь их там 26... ЧЕЛЮСТИ-ПРИМАНКИ На первый взгляд акула, запутавшаяся в якорных цепях американского научно-исследовательского судна неподалеку от Гавайских островов, не представляла ничего особенного: всего три с половиной метра длины и 750 килограммов веса. Однако после тщательного осмотра хищницы в океанариуме Вайкики ученые пришли к выводу, что они, видимо, столкнулись с представительницей до сих пор неизвестного вида акул. Когда пленнице раскрыли пасть, то оказалось, что усеянные зубами-кинжалами челюсти светились! Ученые установили, что зубы были покрыты биолюминесцентным веществом. Разгадка этого необычного явления пока еще не найдена. Как сообщает американский журнал «Уайлд лайф», ученые предполагают, что оно скорее всего обусловлено тем, что эта разновидность акул питается в основном рыбами, живущими на средних глубинах, заманивая их в буквальном смысле прямо в рот своими зубами-светлячками. БИОГРАФИЯ РЕМЕСЛА АЛЕКСАНДР МИЛОВСКИЙ Фото автора ШЕБЕКЕ Высокую стену Дворца ширваншахов в Баку солнце одолевает уже поздним утром. И на сотнях каменных плит, выставленных во внутреннем дворе, проступают загадочные узоры-письмена. В бороздках залегают глубокие черные тени, а выпуклые поверхности твердого светлого апшеронского известняка, преградив путь солнечным лучам, становятся такими яркими, что глазам больно смотреть. Эти сотни страниц каменной книги — так называемые «Баиловские камни» — извлечены археологами со дна Бакинской бухты, и ученые пытаются разгадать их смысл. Пестрая толпа туристов обтекает невысокого черноволосого человека, неподвижно стоящего у каменных плит, и он остается один. Он всегда приходит сюда, когда приезжает в Баку из родного Шеки, и подолгу всматривается в таинственные узоры. Эти рельефные буквы манят его к себе, дразнят отточенной четкостью и изяществом линий, будят желание прочитать мысли древнего мастера, выбитые в камне. Он знает, что уста, как почтительно называют в Азербайджане людей, достигших вершин мастерства, умели скрывать от непосвященного смысл своих узоров. Человек поднимает глаза от «Баиловских камней», и его взгляд скользит по каменному кружеву богатого портала усыпальницы ширваншахов — «Тюрбе». «Величайший султан, великий ширваншах... защита религии Халил-Улла I приказал выстроить эту светлую усыпальницу для своей матери и сына в восемьсот тридцать девятом году (1435 — 1436 гг.)», — выбито над входным проемом. Вершину портала венчает надпись из Корана, прославляющая аллаха. И по всей плоскости тончайшая вязь каменного орнамента, выполненная гениальным художником. Но кто он? Этого не знали долгие годы. И только в 1945 году — при изучении памятника — к одному из медальонов, украшающих портал, приставили зеркало, и в нем сквозь сложнейший декор проступило имя строителя-архитектора: ме'мара Али. При последующем тщательном исследовании орнамента выяснилось, что имя уста высечено двадцать четыре раза, причем и в зеркальном и в прямом исполнениях. Высечено над словами ширваншаха — дерзость неслыханная! — и чуть ниже имени аллаха: Али рисковал жизнью, но получил бессмертие. Фото. «Пока последнее стеклышко не вставишь, не знаешь, будет ли жить шебеке», — говорит мастер Ашраф Расулов. «Эта каменная книга пробудила во мне желание испытать свои силы». Фото. «Шебеке дает мне счастье, но разве оно может быть полным, если владеешь им один?» Солнце печет все сильнее, от жары уже не спасает и дующий с Каспия ветер, но человек не уходит, словно надеясь, что тайна книги вот-вот откроется ему, Ашрафу Расулову из города Щеки... — Салам алейкум, уста Аш-раф! — говорю я. — Оставьте прочтение этих узоров кому-нибудь еще, разве мало того, что вы сделали? Ведь открыть заново шебеке было ненамного легче... — Алейкум салам! — откликается мастер. — Шебеке, говоришь? Но ведь именно эта каменная книга пробудила во мне желание испытать свои силы... Нас было семеро, когда мы взялись за дело. Шестеро отстали в пути, и лишь мне выпала радость познать секреты старинного искусства. Но о них мы поговорим с тобой не здесь, для этого нужно быть в Шеки... Ашраф произносит «шебеке» с ударением на последнем слоге, и я, всегда верный привычке искать внутреннюю связь между новым словом и предметом, которое оно обозначает, пытаюсь уловить в нем что-нибудь от прекрасных узорчатых решеток, ярких витражей, украшающих окна, двери, стены старинных зданий. Но не могу. Пока не могу. Фото. Каменные шебеке Дворца ширван-чахов в Баку. ...Ночь езды на автобусе разделяет Баку и маленький горный Шеки. Городок показался мне двухцветным: густая зелень деревьев, травяных склонов и темно-красный черепичный ковер крыш. Двухэтажные дома из местного серого камня и кирпича, сплетенных в узор, множество крошечных мастерских, откуда доносится стук молотков, звон металла; из открытых дверей тянет ароматом чая и кисловатым запахом чорека — только что выпеченного хлеба. Каждое хозяйство — двор, несколько жилых и подсобных построек, обнесенных высоким забором, — выглядит миниатюрной крепостью. Ощущение древности усиливается, когда карабкаешься по мощенной булыжником зигзагообразной улочке длиной всего метров тридцать, а шириной в метр, и каменные карнизы почти смыкаются над твоей головой. Последний крутой подъем к арке крепостных ворот — и я попадаю в средневековую цитадель. Здесь находится мастерская Ашрафа Расулова. Он встречает меня широкой улыбкой. В руках у него длинные деревянные рейки и маленькие стальные инструменты, отполированные до блеска годами соприкосновения с руками мастера. Фото. «Устал если, к шебеке прихожу. Они успокаивают меня и снимают усталость». — Разве уста не имеет права на отдых в субботу? — Суббота, говоришь? Ай балам! Нет у меня суббот, воскресений, понедельников, вторников — кончились двадцать лет назад. Есть только день, когда можно работать, и ночь, отнимающая время... Видишь эту дверь из дворца шекинских ханов? Восстановил я ее недавно, восемь месяцев не отходил... До последнего момента не знал, все ли правильно сделал, все ли рассчитал, предусмотрел. Вроде бы и невелика дверца, меньше человека, а в ней на одном квадратном метре четырнадцать тысяч деревянных деталей! И все вырезаны вручную; между детальками цветные стекла, и все это держаться должно само собой: ни гвоздей, ни клея я не применяю, как в старину. Пока последнее стеклышко не вставишь, не знаешь, будет ли жить шебеке. На миллиметр где-то ошибся — все, рассыплется. А должно быть сделано крепко — не на один век! Много сортов дерева испробовал — подошли только два: бук и чинара. Древесина у них твердая и вязкая в то же время, не крошится, как дуб, при тонкой резьбе. А вот секрета стекла старого пока не знаю. Вроде бы тоже красный цвет у стекла, что с Брянского завода получаю, а все-таки такой глубины и силы, как у древнего, нет... Пять лет изучал я искусство шебеке, прежде чем первую работу сделал. Каждому новому узору новый подход надо, а сколько шебеке, столько и узоров. В одном только ханском дворце их шестнадцать видов. Когда задумываешь новую работу, все приходится делать самому: создавать рисунок будущего орнамента, подбирать цвет стекол, размер и масштаб шебеке в зависимости от окружения. Затем на листе ватмана делаю «разбивку», то есть рисую макет в натуральную величину, вычисляю все детали. Потом работа по дереву. Готовлю каркас, вырезаю все элементы конструкции — вот, посмотри, ящик стоит с полукружиями — в мизинец толщиной. Их тысячи нужны, да не простых, двойных — с пазами для стекол. Пока все это вырезаю, неспокойно очень на душе, чем дальше, волнение растет. Когда сборку начинаю, работа много легче, почти отдых... Попросили меня как-то научить ремеслу столяра из Дербента, чтобы он шебеке во дворце в городе реставрировать смог. Приехал, посмотрел на мою работу, махнул рукой — и домой. Это, говорит, дело адское, немыслимое. Пришлось мне самому шебеке в Дербенте делать, да и не только там, еще в Хачмасе, в Баку для музеев имени Низами и прикладного искусства, а потом для Ленинградского этнографического и Британского музеев... А вот эти шебеке я для Москвы готовлю. В ресторане «Баку» их увидишь... Много рассказывал мне Ашраф о шебеке. Самые ранние шебеке — тогда их делали еще из камня — найдены в Азербайджане археологами, они датируются XII—XIII веками. Ажурные каменные решетки были и во дворцах, и в простых жилых домах, банях, мечетях. И как Крутицкий теремок в Москве стал венцом искусства русского изразца, так для шебеке апофеозом стал дворец шекинских ханов, построенный в 1784— 1804 годах при хане Мамед Га-сане и расписанный искусными художниками — Гамбаром Карабаги, Али Кули и Курбаном Али из Шемахи. От мастерской Ашрафа до дворца — сотня шагов и несколько ступенек с улицы во внутренний двор. Дворец невелик, он весь как дивный резной ларец. Стены изукрашены цветной резьбой по гяже — алебастру, резные проемы узор-но выложены кусочками зеркал, окна убраны цветными решетками витражей — знаменитыми шекинскими шебеке. Через открытое окно виден дворцовый двор: беседка, зелень, цветочная клумба, большая черная пушка и гигантская, в несколько охватов, чинара, посаженная тогда же, когда закладывали дворец. Неожиданно по листьям чинары застучали крупные капли дождя, на улице посерело и помрачнело. Я опустил на окна шебеке, мягко скользнувшие вниз по полозьям, и непогода осталась снаружи. А сюда, во дворец, отгороженный от нее прозрачным радужным ковром, в затемненные, сплошь в орнаменте комнаты, полились с улицы разноцветные воздушные струи, и я вспомнил слова Ашрафа: «Устал если, к шебеке прихожу. Они успокаивают и снимают усталость». Мне кажется, что я попал в сказку «Тысячи и одной ночи» и слышу щебетание птиц, шелест шелков, чей-то усыпляющий шепот. Щебетание, шелест, шепот, шебеке... Вот оно, родство слова с предметом. Я возвращаюсь к Ашрафу Расулову. Возле него ребятня. В руках у них лобзики, фанерки. — Мои ученики. Шебеке дает мне счастье, но разве может быть оно полным, если владеешь им один? Хочу передать им то, что умею. Занимается у меня двенадцать ребят, два раза в неделю. Жаль, что такое жизнерадостное искусство забыто в новых домах. Вот им его и восстанавливать... Среди учеников Ашрафа — его семнадцатилетний сын Тофик. Мне верится, что, когда я приеду в Шеки через несколько лет, смогу сказать сыну Расулова: «Салам алейкум, уста, сын уста Ашрафа!» Баку — Шеки НА МЕРИДИАНАХ ДРУЖБЫ Б. ФЕТИСОВ РОЗЫ ВЕЛИКОЙ ПУСТЫНИ Окончание. Начало в № 11. В КАМЕННОМ ЦАРСТВЕ АХАГГАРА В оазисе Эль-Голеа, где мы остановились на ночевку, знакомимся с четырьмя путешественниками, которые, как и мы, направляются в Таманрассет на предусмотрительно взятом напрокат вездеходе «лендровер». «Экспедиция» состоит из двух молодых супружеских пар. Старший, немец Гюнтер из ГДР со своей женой Эльзой, высадился в Танжере и проехал изрядную часть Северной Африки. Вторая чета — болгары Георгий и Маргарита — присоединилась к ним в Алжире, чтобы вместе штурмовать Ахаггар. На далекие сахарские горы ведет «наступление» настоящая интернациональная команда! На сахарской дороге обычно мало машин, и мы уже привыкли к одиночеству. Но, проехав километров двести, повстречали грузовик, затем другой, а дальше такие встречи все учащались. Разгадка пришла километров через пятнадцать, когда показался палаточный городок с дорожными машинами. Здесь мы настигли алжирских строителей транссахарской «дороги жизни». В лагере дорожников дневной перерыв: работы здесь ведутся ранним утром, по вечерам и нередко ночью. Рабочие, вышедшие из палаток, с любопытством посматривают в нашу сторону. Останавливаемся. — Куда едете? — спрашивает парень в солдатской гимнастерке. — В Таманрассет. Собравшиеся с недоверием смотрят на мой «пежо», цвет которого нельзя уже определить из-за толстого слоя пыли, одевшего машину. — Советую присоединиться ко мне, — вступает в разговор алжирец чуть постарше, как выясняется, бригадир Рабах. — «Лендровер» пройдет, а на вашем «пежо» обязательно застрянете. Перегружайтесь лучше в мой «газик»... Наши новые друзья поддерживают предложение бригадира. Мы быстро перетаскиваем вещи, продукты и воду в «газик», и обе машины трогаются. По моим расчетам, предстояло проехать около пятисот километров. Ночь застает нас где-то на полпути к столице Ахаггарских гор. Придется ночевать прямо в пустыне, ибо ехать в темноте нельзя: повсюду острые камни, можно пропороть шину. Рабах велит нам собрать валежник, чтобы вскипятить на костре чай. Дело это оказалось нам явно не по плечу: с грехом пополам за полчаса мы нашли в окрестностях лишь несколько сухих веток. Рабах иронически окидывает взглядом жалкую «добычу» и сам отправляется в темноту. Минут через пятнадцать он возвращается с охапкой хвороста. Весело затрещал костер, на котором вскоре запел маленький чайник. Натянув шерстяные свитеры, выпили по чашке крепкого чая и разошлись по машинам. Спали, пристроившись прямо на багаже. Рабах поднял нас, едва забрезжил рассвет. Было нестерпимо холодно, и даже не верилось, что днем нам придется жариться в раскаленном пекле каменного хаоса. Ахаггарские горы таят в себе много загадок. Так, среди потрескавшихся от вечного зноя пород вдруг обнаруживаются словно бы отполированные плиты гранита, по поверхности которых разбегаются голубые, белые, зеленые прожилки. Или случается, что путешественник возвращается к месту, где недавно был, и в недоумении останавливается: уж не заблудился ли он? На месте иссохшей впадины расстилается зеленый луг, покрытый травой и яркими цветами. Мираж? Вовсе нет. Вот и пучок зелени в руках, а рядом верблюд жадно поедает траву. Вот тебе и мертвое испепеленное беспощадным солнцем царство! Объясняются такие метаморфозы капризным характером пустыни. Если зацвел уэд — значит где-то выше выпал обильный дождь и паводок разлился по старому руслу. Такой неожиданно возникший луг сахарцы называют «ашебом». Но недолог этот праздник цветов и трав в океане мертвых камней. Через несколько дней трава пожухнет, если до этого ее не съедят козы и верблюды. И снова по раскаленной почве за-змеятся трещины. Кстати, поразительно быстро узнает о появлении зелени обитающая в горах живность. Через день-два у заполненных водой впадин опускаются . голуби и даже утки! Откуда, как они получили весть о воде и корме? Попробуй разузнай, как действует местный «телеграф»! ...На второй день к вечеру мы наконец выехали к краю плоскодонной долины, где раскинулась столица Ахаггарских гор, Таманрассет, необычный город в стране прирожденных кочевников. Идея постоянного поселения чужда самой природе ахаггарских жителей. И Таманрассет возник под влиянием внешних причин, главным образом из-за стремления французской колониальной администрации создать в этой части Сахары свои органы власти, чтобы контролировать жизнь кочевых племен. В двадцатые годы в долине жили от силы человек сорок-пятьдесят. Зато сюда частенько наведывались различные миссии, преимущественно военные. Здесь постоянно были расквартированы воинские части, потому что племена туарегов не признавали чужеземной власти и вести с ними переговоры колонизаторы могли, лишь имея за спиной внушительную военную силу. Постепенно Таманрассет разрастался, и сейчас его население превысило... две тысячи человек. Многие читатели, вероятно, удивятся: всего две тысячи? Какой же это город! Надо побывать в той части Сахары, чтобы понять, что такое две тысячи для этого заброшенного уголка величайшей в мире пустыни, где существование каждого человека — никогда не прекращающееся сражение с природой. Одноэтажные строения ахаггарского оазиса будто расплющились под прессом солнечных лучей. Таманрассет начали строить колонизаторы, и на первых порах он был словно бы вызовом традициям коренного населения Ахаггара. И все-таки город не стал врагом туарегов. Когда ушли в прошлое времена колониального правления, пала и незримая стена, отделявшая пустыню туарегов от Таманрассета. Он стал частью Ахаггара. Поэтому палатки кочевников из козьих или буйволиных шкур здесь соседствуют с плосковерхими, одноэтажными домами, сложенными из туба — красноватого необожженного кирпича из глины, взятой в карьерах на окраине городка. По Таманрассету рассыпалась реденькая сетка деревьев, среди них самые заметные — пальмы. Вдоль главной улицы, которая оживает только ранним утром, когда солнце показывается над краем долины или сразу после его захода, растут кряжистые акации тальха и кусты тамариска. Улица вместила в себя все магазины столицы да и, пожалуй, всего края, поскольку равного Таманрассету поселения не сыщешь на сотни километров вокруг. Единственную гостиницу найти не представляло большого труда: ее стилизованные под старину зубчатые стены сразу же бросаются в глаза. Называется она в честь легендарной прародительницы туарегов — «Тин Хинан». В ней мы и остановились, посмеявшись, что ничего более «туарегского» в Таманрассете не встретили. Первыми жителями, которых мы увидели утром в ахаггарской столице, были несколько каменщиков на строительстве дома по соседству с «Тин Хинан» — все темнокожие, явно африканского происхождения. Настоящие же туареги светлокожие. Кстати, именно это больше всего интригует ученых. Как могли белолицые люди появиться в глубинах Сахары? Многие исследователи считают, что туареги — потомки вторгшихся в пустыню в XII веке до нашей эры гарамантов, прозванных «морскими людьми». Утверждают, что именно они основали «где-то в этих местах» знаменитую Атлантиду. Никто еще не доказал, что исчезнувшая цивилизация существовала в Сахаре, но нет и доказательств того, что. Атлантида находилась в Средиземноморье или иной части света. — А где можно увидеть настоящего туарега? — спросил Георгий у дежурного по гостинице. — О, туарегов вы увидите только в пустыне, в Таманрассет они нечасто заглядывают, — утешил нас дежурный. В ГОСТЯХ У ТУАРЕГОВ Насколько отличается один район Сахары от другого, настолько разнятся и населяющие их племена. Жители долины Мзаба, дальние соседи туарегов, например, извечно стремились к миру и покою, чтобы неспешно наслаждаться жизнью в зелени оазисов. Туареги же, напротив, видели смысл жизни в вольном кочевье среди черных скал. Познакомившись с ними поближе, я понял, что в их характере немало превосходных черт, говорящих о благородстве и мужестве людей, не испугавшихся жестокой Сахары. До вторжения в эти области арабских завоевателей над всем Ахаггаром властвовало туарегское племя именан. Столкновения с арабами привели к расколу среди сахароких племен. К XVII веку произошел окончательный раздел территории центральной части Сахары: возникли группы племен Ахаггара, Аира и Ифораса, каждая из которых имела свою территорию. До наших дней по традиции, которой беспрекословно следует все население Ахаггара, на верхней ступени местной иерархии стоят потомки «благородных» племен, составляющих своего рода конфедерацию. Вначале в нее входили четыре племени: кель-рела, тайток, икадейн и теджеемелет. Два последних племени уже давно не играют заметной роли в политической жизни, поскольку в свое время отказались от обета не смешиваться с африканскими народностями и не переходить к оседлости. Фото. Водопой по-сахарски. Фото. Чтобы изготовить анзад, достаточно половинки тыквы, обтянутой овечьей кожей, конского волоса для струны и смычка да четырех прутиков. Власть до некоторых пор делили между собой кель-рела и тайток. Между ними вспыхивали постоянные конфликты. Но когда ахаггарским жителям угрожал внешний враг, сахарцы сообща выступали в защиту своего суверенитета, забывая о раздорах. Так, объединенные войска туарегов нанесли жестокое поражение французскому колониальному корпусу в феврале 1881 года. Лишь с большим трудом оккупантам удалось захватить опорные пункты в Ахаггаре, но полностью подчинить племена своей власти они так и не сумели. Правда, позднее вожди тайток решили договориться с захватчиками, чтобы таким путем взять верх над кель-рела. Тогда защитники свободы Ахаггара повернули свое оружие против отступников. Междоусобный конфликт завершился через несколько лет уходом тайток в суданские степи: изменники были наказаны вечным изгнанием. Сегодня, как и сотни лет назад, туарегское племя возглавляет избранный пожизненно вождь — аменокаль, самый достойный из воинов, который должен происходить из аристократического рода. По закону предков ему принадлежит вся земля, по которой кочует племя. От него зависит, как распорядиться пастбищами, в каком направлении будет двигаться кочевье. Сахарское общество издревле разделено на своеобразные касты. «Самые благородные» туареги, иначе называемые ихаггаренами, составляют высшую, наиболее привилегированную прослойку. Это прирожденные воины, которые, если верить слухам, ни днем ни ночью не расстаются с мечом и не снимают традиционного одеяния, по которому издали можно отличить туарега от любого другого сахарца. Говорят также, что знатные туареги очень богаты. Их сокровища будто бы были накоплены еще в ту эпоху, когда эти племена занимались «раззией» — разбоем на караванных тропах и налетами на соседей, таких же, как они, кочевников, да к тому же взимали немалую дань, пропуская через свои владения торговые караваны. Вассалы «благородных» кочевников именуются имрадами и входят в те же племена. Их традиционные занятия — пасти скот, водить караваны и в случае военных действий формировать вспомогательное войско, когда ихаг-гаренам не хватает собственных сил, чтобы одолеть врага. Причем у имрадов есть свой предводитель — амрар, который входит в совет аменокаля. «Благородные» определяют имрадам границы, в которых те имеют право пасти скот. Покидать эти земли вассалам строго запрещено. В знак признания своей зависимости они регулярно выплачивают своеобразный оброк — тиуссе. Деньги и драгоценности не интересуют аменокаля, да и нет их у бедных скотоводов. Дань обычно взимается натурой — козами, овцами, верблюдами, шкурами животных или же продуктами. Сколько же ихаггаренов находится под властью аменокаля? Когда я интересовался этим вопросом у своих таманрассетоких знакомых, те разводили руками: а кто их, мол, знает. Но мы все-таки получили ответ. И произошло это... в шатре самого аменокаля, который на третий день нашего пребывания в Таманрассете оказался в этом районе. Как выяснилось, вождь туарегов проводит регулярные консультации с властями таманрассетской вилайи и входит в высший совет края. Зовут аменокаля Бей Аг Акамук. Встретиться с ним помог наш гид Аг Амайяз — единственный проводник на всю округу. Когда он представлялся нам в холле гостиницы в первый вечер, то с гордостью заявил, что является родственником аменокаля. Мы уже забыли о его замечании, когда узнали о прибытии в Таманрассет вождя «благородных» туарегов. Но Гюнтер, который ко всему присматривался и прислушивался с особым вниманием, тут же схватил меня за руку: — Мы должны попасть к аменокалю с помощью Аг Амайяза. Он же его родственник! Я, честно сказать, не ожидал, что наши надежды сбудутся. Мы напомнили гиду о его словах и попросили устроить аудиенцию. Тот неожиданно согласился. И на следующее утро явился в гостиницу со своим братом. Так мы увидели впервые высокого, уже немолодого туарега в полном традиционном облачении. Фото. Эта туарегская школа работает в две смены: в первой учится детвора, во второй — взрослые. Наряд его состоял из широких штанов, стянутых поясом, особого покроя сахароких сандалий «иаг-тимен» с широкой подошвой и верхней накидки — «эресуи». Она всегда одного и того же темно-голубого цвета, и из-за этого путешественники давно окрестили туарегов «голубыми людьми». Ее красят специальным составом, который за время долгой носки постепенно въедается в кожу. Эресуи кроится из куска материи размером не менее восьми метров. Накидки испокон веков шьют в южных областях Сахары чернокожие портные, из поколения в поколение специализирующиеся именно на этой очень кропотливой работе: вся накидка состоит из сшитых полосок материи, шириной всего в... один сантиметр. Фото. Доставка воды в бурдюках из колодца — обязанность женщин и детей. Правда, подобные накидки теперь предназначаются только для праздничных выходов, и называются они по-особому — такамисты. Приобрести такой наряд по карману лишь знатным и богатым ихаггаренам. Голову туарег укрывает тагельмустом, или литамом — куском синего материала, ниспадающего на плечи. Причем кочевник никогда не снимает тагельмуст — даже во время обеда и сна. Специалисты, посвятившие годы изучению быта и нравов сахарцев, расходятся во мнениях относительно происхождения этой части туалета туарегов. Одни считают, что тагельмуст является как бы символом принадлежности сахарца к некоему тайному обществу. Другие же утверждают, что эта «вуаль» предназначена защищать кочевника от солнечных лучей и не более того. Сами туареги объясняют обычай просто: так ходили предки и нам велели. Брат нашего гида безропотно позволил нам разглядывать его костюм. В этом наряде была еще одна характерная деталь, говорящая о пристрастии туарегов к разного рода украшениям. (Кстати, мужчины любят их не меньше, чем женщины.) Особенным почетом пользуются различные амулеты, назначение которых — предохранять владельца от всяческих напастей, иногда в буквальном смысле слова. Например, у нашего нового знакомого на левой руке бросался в глаза каменный браслет, самый распространенный из амулетов, при необходимости служащий весьма устрашающим кастетом. Кроме того, туарег никогда не расстается с «таралабтом» — небольшой сумкой, висящей на шее на кожаном шнурке. В таралабте, расшитом богатым орнаментом, кочевник хранит мелкие вещи и деньги, которые входят в быт туарегов. ...Итак, небольшой процессией мы отправляемся на окраину Таманрассета, к палаткам кочевников. Аг Амайяз по дороге рассказывает о том, как сооружаются туарегские шатры. Самые простые жилища «зери-ба» делаются из шкур домашних животных. Иногда на эти цели идут шкуры диких козлов — муфлонов. Но муфлоны все реже попадаются местным охотникам и поэтому высоко ценятся среди туарегов. Прежде чем пойти в дело, шкура долго дубится, отбеливается, высушивается и красится. Для такой работы требуется незаурядное мастерство. И материала нужно немало — в среднем тридцать шкур на одну зерибу. А на шатер знатного туарега, тем более аменокаля, идет иногда до ста двадцати — ста пятидесяти шкур! Обычно палатка поддерживается шестью кольями, причем вход всегда расположен с южной стороны. Снаружи зерибу покрывает плотная сетка, сплетенная из жесткой травы афазу, украшенная геометрическим орнаментом. Эту работу выполняют только женщины, и уходит на нее порой не меньше года. Еще более затейливый узор наносится на плетенку, которой палатка укрепляется изнутри. Туарегский лагерь, разбитый у подножия гор, уходящих острыми вершинами высоко в небо, издали был почти неприметен: все зери-бы окрашены под цвет окружавших их каменных глыб. Шатер аменокаля выделялся своими размерами. Мне он даже показался своеобразной, многокомнатной квартирой под крышей из сотни с лишним шкур. Комнаты в ней соединены переходами из плетеных циновок, а самая высокая часть шатра, в которую от входа вел прямой коридор, служит приемной вождя. Кто-то из авторов воспоминаний о путешествии в Ахаггар отмечал, что аменокаль до недавних пор непосредственно не общался со своими соплеменниками. Для этого существовал специальный глашатай, который объявлял народу о решениях вождя. Вполне вероятно, что так оно и было в прошлом. Сегодня должность глашатая упразднена, и вождь общается с рядовыми членами своего племени без посредников. Мы подошли к шатру, остановились. Аг Амайяз обратился к одному из слуг, стоявшему в дверях, на языке тамашек, и тот скрылся в «царских покоях». Я огляделся. Позади королевских размеров шатра виднелись большие сараи со стенами из плетеных щитов. Я обратил внимание на то, что у других палаток в лагере их не было. Аг Амайяз объяснил, что простым туарегам они просто не нужны, так как служат для хранения дани вассалов. Обычно там складываются мешки с зерном и солью, груды шкур и тому подобное. Тут же «при дворе» в загоне находились овцы и несколько верблюдов — тоже, как видно, дань монарху. Пока я разглядывал эти богатства, появился секретарь аменокаля и жестом пригласил нас внутрь. — Направо, — шепотом пояснил Аг Амайяз, — находится мужская половина, а слева — женские покои. Прошло, пожалуй, несколько минут, прежде чем я стал различать отдельные предметы в густом полумраке шатра. Земля у входа и внутри покрыта коврами, на кольях висят бурдюки, наполненные, вероятно, водой или маслом. В стороне сложены седла. А на самом видном месте — гигантский барабан, символизирующий верховную власть. Все разложено аккуратно, повсюду чистота. Этими качествами туареги славятся испокон веков. В центре «приемной» — большая тренога над открытым очагом, а в крыше круглое отверстие — дымоход. На таких очагах туареги готовят чай — любимый напиток кочевников. За чаем туарег может пройти сотни миль до таманрассетской лавки, и на его приобретение нередко уходит значительная часть скромных доходов сахарца. Что такое вино, кочевники и представления не имеют. Мы стояли в ожидании хозяина, созерцая погасший очаг, когда сбоку, откинув полог, в «приемную» неожиданно вошел высокий мужчина. Эресуи широкими складками свисала до самого пола, а литам, казавшийся накрахмаленным из-за густой синей краски, жестко топорщился вокруг лица наподобие средневекового шлема. Само лицо было скрыто густой завесой с прорезями для глаз. Аг Амайяз почтительно приветствовал родственника, а затем они несколько минут о чем-то разговаривали на тамашек. Мы же втроем рассматривали в это время легендарного аменокаля. Самое красочное в одеянии вождя — его оружие. Прежде всего бросался в глаза парадный меч — такубу, подвешенный к поясу. Без него согласно протоколу аменокаль никогда не выходит из своего шатра. Меч нашего хозяина был настоящим шедевром оружейного искусства и стоил наверняка никак не меньше двух верблюдов. Кроме него, к поясу был прицеплен кинжал в ножнах из шкуры антилопы. Одну руку вождь держал на крестообразной рукояти меча, пальцами другой обхватывал ножны кинжала. Гюнтер на правах старшего нашей международной «команды» обратился к аменокалю с пожеланиями благополучия его семье и подданным. Старик внимательно слушал перевод Аг Амайяза. Затем что-то тихо сказал гиду. — Он вас благодарит, — перевел Аг Амайяз, — и говорит, что скоро поедет в Алжир на совещание. Поэтому и привел караван к Таманрассету. — Мы горячо приветствовали освобождение Алжира от угнетателей, — продолжал аменокаль. — Теперь в Ахаггаре восстановился мир. Нам не надо беспокоиться, что кто-то на нас нападет. Теперь мы думаем над тем, как улучшить жизнь кочевников, и об этом пойдет речь в Алжире. — Может ли аменокаль сказать, сколько людей в его племени? — обратился я к Аг Амайязу. Бей Аг Акамук помолчал, потом, повернувшись ко мне, сказал: — Мы строго следуем заветам предков — не заводить многодетных семей. Ихаггарен не должен иметь большое потомство, которое трудно прокормить. Мы отвечаем за наших детей. — Сейчас племя кель-рела насчитывает триста семьдесят мужчин и женщин. У нас триста слуг, — перевел далее наш гид слова аменокаля. Затем Аг Амайяз, повинуясь словам вождя, пригласил нас к очагу. Там уже пылал огонь, и в большом чайнике кипела вода. Бей Аг Акамук собственной рукой разлил густой чай по стаканчикам и вместе с нами пил его в торжественном молчании. Когда чаепитие закончилось, аменокаль церемонно пожал руку каждому из нас, а я преподнес ему от имени всей нашей группы... несколько пачек грузинского чая. Дело в том, что еще раньше Аг Амайяз говорил мне, что лучшего подарка для туарега не придумаешь. Аменокаль кивком головы поблагодарил за подарок и удалился за полог, в свои покои. САХАРСКАЯ КАРТА ГЕОЛОГОВ На следующее утро я приглашаю компаньонов поехать со мной на базу СОНАРЕМа — Национального общества по исследованию минеральных ресурсов, где трудятся наши геологи. Перед отъездом из Алжира в советском торговом представительстве меня познакомили с письмом, полученным из Таманрассета. «Особых сенсационных новостей нет, — писал руководитель группы наших специалистов в Ахаггаре Евгений Иванович Белокуров, — на Ренессансе работы идут нормально. Вдоль главного Ахаг-гарского разлома появляются точки с золоторудной минерализацией». Вот тогда-то мне и запала мысль побывать в гостях у наших ребят, помогающих проводить геологическую «инвентаризацию» огромного края. Но где именно? Ведь Ренессанс, Лаюни, Тифтазунин — разбросанные на сотни километров рудники. Алжирские специалисты в министерстве промышленности посоветовали поехать в Тифтазунин: там разрабатывается крупное оловянно-вольфрамовое месторождение, открытое советскими геологами. И вот мы подъезжаем к воротам базы СОНАРЕМа. Собственно, слово «база» звучит слишком громко для кучки легких строений из синтетических материалов, хорошо защищающих от полуденного зноя. В одном из таких домиков под гофрированной крышей застаем наших специалистов-инженеров. В помещении душновато, несмотря на то, что на полную мощность работает вентилятор, а окна плотно задраены, чтобы оградить людей от удушающего жара Сахары. Хозяева охотно рассказывают о своих делах, сожалея, что руководитель группы советских специалистов уехал на центральную базу в Ин-Экер, что в двухстах сорока километрах от Таманрассета. — Уже не первый год, — говорит Юрий Маркович Осипчук, приехавший в Ахаггар с Дальнего Востока, — проводим «инвентаризацию» этих гор. Места перспективные. Он подходит к карте, разукрашенной цветными пометками. Все, что нанесено на нее геологами, — плод трудных поисков в горах, прокаленных солнцем. До завоева-вания Алжиром независимости здесь уже работали геологические партии. Говорят, что они обнаружили немало залежей полезных ископаемых. Однако бывшие колониальные хозяева Алжира предпочли лучше похоронить результаты изысканий в архивах, нежели передать их алжирскому народу. Теперь и эти залежи, и новые месторождения заново открывают наши разведчики ахаггарских недр. После беседы-лекции на машине начальника базы отправляемся в Тифтазунин. Поднимая шлейф въедливой шафрановой пыли, «газик» целый час волчком вертится между гранитными валунами. Дорога петляет так, что кажется, будто мы кружимся на месте. Наконец машина с сердитым урчанием одолевает крутой подъем. За перевалом открывается площадка с палатками. У самого гребня зияет черный провал штольни. Это Тифтазунин. Мы приехали, что называется, в самое время: ночная смена возвращается в Таманрассет, а под землю готовится уйти новая группа шахтеров, к которой присоединяемся и мы. В утренней тишине мерно стучит компрессор, нагнетающий воздух в 200-метровую штольню. Вместе с горняками проходим несколько десятков метров под землей. В штольне кромешная тьма, где-то впереди мерцает огонек лампочки. Рядом гудит и посвистывает труба для подачи воздуха. Если снаружи жарко, то здесь вообще нечем дышать. Каково же там, в забое, где только что застрекотал первый отбойный молоток. Его эхо тут же гаснет в ватной и влажной тишине. Впрочем, в сам забой нас не пускают. Да мы особенно и не настаиваем, понимая, что будем только мешать там. Выходим наружу вслед за первой вагонеткой, наполненной рудой. Горячие лучи полуденного солнца мгновенно слизывают с лиц обильные капли пота. Вдвоем с Абдельазизом проходим в палатку, где находятся ящики с образцами минералов. Там застаем алжирца лет тридцати, сидящего за столиком. — Геолог Саид, — представляется он и, взглянув на Абдельазиза, вдруг радостно восклицает: — О, да это же сын Ахмеда Бенаиша! — Да, — расстерянно подтверждает мой спутник. По его лицу видно, что он и представления не имеет, откуда знает его Саид. — Ты, я вижу, не признаешь меня. А я тебя сразу узнал, ведь столько раз бывал в вашей семье после гибели твоего старшего брата Мохамеда. Мы с ним вместе ушли в партизанский отряд тогда, летом 1957 года... Саид тут же берет лист бумаги, чтобы набросать весточку моему соседу. А Абдельазиз не перестает удивляться, какие неожиданные встречи могут быть за тридевять земель от дома, в глухом сахарском краю. Пока есть время до отхода машины, я беседую с Саидом. Он вспоминает партизанские годы, проведенные в Оресе. Был дважды ранен и лечился в Болгарии. Потом, уже после победы, работал в федерации Союза молодежи Алжира. И вот теперь, как молодой специалист, почти год трудится в Ахаггаре. О советских коллегах говорит с глубоким уважением и симпатией. Они помогают ему осваивать трудную профессию разведчика земных недр. Слушая Саида, я вспоминаю наше посещение единственного во всей Сахаре музея в оазисе Уарг-ла. Его два островерхих шпиля и острые грани напоминают «розу Сахары». Это, вероятно, один из самых миниатюрных музеев в мире — всего три комнаты и небольшая пристройка. Однако в здании-кристалле собраны экспонаты, отражающие прошлое и настоящее территории, превышающей всю Западную Европу! Здесь собраны предметы быта сахарских племен, реликвии прошлого, среди которых вывезенные из горных районов «каменные картины» древних художников. На других витринах — оружие берберских воинов, богато украшенная конская сбруя. Тут же выставлены ковры знаменитых мастеров из долины Мзаб. Всего несколько метров отделяют три комнаты музея Сахары от пристройки. Но между ними пролегли тысячелетия истории пустыни: к стенам временного сооружения прикреплены не та-гельмусты, каменные браслеты и мечи, а макеты нефтяных вышек. Здесь же большая карта Сахары, усыпанная бисером разноцветных точек, которыми обозначены месторождения полезных ископаемых и нефтяные скважины. Такое соседство экспонатов в музее Сахары отнюдь не случайно. Правительство Алжира считает развитие этого обширного района, включая и область Ахаггара, одной из самых актуальных задач: по данным геологических партий, сахарская подземная кладовая хранит большие запасы ценных минералов, среди которых, помимо олова и вольфрама, есть и хром, и марганец, и золото. ...Во время многодневного путешествия по Сахаре мне довелось увидеть немало неожиданного, интересного, таинственного. И все-таки самые яркие впечатления остались от встреч с людьми, которые живут и трудятся в Великой Пустыне. Алжир — Москва XX ВЕК: ГАРМОНИЯ ЗЕМЛИ И РАЗУМА АНАТОЛИЙ КОЗЛОВИЧ Фото Н. ШАРАЯ НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ В прощальную минуту и в час возвращения люди когда-то кланялись родному краю на все четыре стороны... Впервые я увидел свои родные места, все их четыре далегляда вместе, когда мне было десять лет. Я взобрался на высокую березу, что росла под окнами нашей хаты, и задохнулся от пространства, которое открылось. Наша деревня, на мое удивление, оказалась совсем маленькой — кучка хат, а просторы вокруг нее были бескрайни. Это были болота. Они окружали деревню со всех сторон. Деревня стояла на белой песчаной косе. В сухом песке на глубине одного-двух метров можно было найти черные сучья. Они остро пахли хвоей, живицей, грибами и еще чем-то далеким, вековым... На месте деревни когда-то шумел сосновый бор. Не раз и не два воображение мое рисовало картину: в лесу, на песчаной поляне, мои далекие предки срубили первую избу, потом вторую, третью... А затем у них родились дети, выросли, поженились, и потребовались новые избы. А полянка была тесной, пришлось корчевать бор... Так и росло поселение на песчаной горе, и назвали его просто — Горск. Так называется деревня и теперь, в ней ровно сто хат, а большая половина ее жителей носит фамилию Козлович. Через несколько лет я забрался на березу с фотоаппаратом, подаренным отцом, и принялся щелкать во все стороны. Те мои первые фотографии остались, наверно, единственными документами, подтверждающими, что деревня была окружена болотами, бродами, ручьями и речушкой Винец. Да, та речка называлась Винец. Она текла в двух километрах от деревни, летом мы пропадали на ней с утра до вечера. В отдельных местах речку можно было перепрыгнуть, вода здесь доходила до щиколотки; белый песок лежал на дне волнами. В этих волнах мы барахтались лет до шести. Затем нас неодолимо потянуло на глубокое, туда, где купались ребята постарше. Таких мест было на Винце много — там речка становилась широкой, вода темной, дно внезапно уходило из-под ног. Плавать мы не умели, и ребята постарше показали нам, как купаться на глубоком. Надо было сильно оттолкнуться ногами от берега, крепко закрыть глаза и рот, выставить перед собой руки — и через несколько, страшных секунд ты с облегчением почувствуешь спасительный другой берег. Переплыл! Можно и обратно. Однажды я нырнул слишком глубоко, второго берега руки не нашли, я в страхе открыл глаза, увидел зеленую, колышущуюся вокруг толщу воды, в ушах зазвенело, я падал вниз, в темноту... Но в следующий миг кто-то больно толкнул меня в бок, затем еще — и я, почти теряя сознание, нащупал ногами землю. Вытолкнул меня из ямы Гришка Козлович, он был на четыре года старше меня и плавал, как вьюн. Сейчас он офицер Советской Армии, недавно наши отпуска совпали, мы встретились в родной деревне. Мы искали свою речку и не находили ее. Прямой как стрела канал пересекался с автомагистралью Брест — Москва. Крутые берега его выложены бетонными плитами — над ними яркий щит: «Канал Винец Ивацевичского межрайонного управления осушительных систем». Мы разделись и по бетонным плитам, обдирая пятки, сползли кое-как вниз, к воде. Воды было по колено. А ведь здесь я когда-то увидел вокруг себя зеленую толщу... Сейчас в воде стремительно неслись черные песчинки — торф. С ним, с торфом, тоже связаны мои первые детские впечатления. ...Через дверные щели в дом проникал необычный свет. В сенях что-то шипело и потрескивало. Пахло дымом. «Коля! — крикнула мать. — Горим!» Огонь вовсю хозяйничал в сенях, где не было потолка. Выход из хаты закрыт. Отец выбил окно, схватил сонных сыновей (меня и брата), бросил в густое картофлянище, вытолкнул в пролом вялую от страха и горя мать, успел выхватить швейную машинку «Зингер»— и крыша рухнула. Потом отец нес нас подальше от огня, в тревожную, с отблесками пожара, темень, а сзади, вся в белом, голосила мать; навстречу нам бежали люди с ведрами... Мне было тогда четыре года, брату — два. Удивительно, он тоже помнит. Причину пожара вскоре установили. Лето было сухое, на болоте, не затихая, горел торф. Возможно, ветер занес искру на соломенную крышу нашей хатенки, что стояла на самом краю болота. Наш новый дом отец построил под высокой березой, той самой, что открыла мне все четыре стороны родного края. Береза теперь уже старая, выше не растет, с нее нельзя увидеть больше. Но и так заметно, что деревню больше не давит болото. Горск стоит на краю неоглядного поля. В поле дымят два завода по изготовлению травяной муки. К ним по бывшим топям проложены дороги. С грохотом пылят самосвалы, увозящие с заводов мешки с питательной травяной мукой. Самосвалы везут и зерно, взращенное на былых топях, везут картошку, сахарную свеклу, сено. И я радуюсь этому, не могу не гордиться своими земляками, которые заставили плодоносить полесские болота. И вместе с тем что-то не позволяет мне ощутить эту радость до конца. В светлейшей речке Винец мне уже не плавать. По каналу Винец стремительно несется мелкая вода, по новой дороге грохочут машины. Они мчат нас к богатству и одновременно увозят дальше и дальше от нетронутой природы, от детства... Я пытаюсь отогнать розовые воспоминания прошлого, заставить вспомнить себя, что то детство было трудное, голодное, суровое и что достаток к нам пришел позже, пришел именно с машинами. Но тут же на эту мысль набегает другая: жить сиюминутным прибавлением достатка нельзя, надо заглядывать далеко вперед и думать о том, каким будет детство наших детей, внуков и правнуков... Одно из нетронутых мест в Белоруссии — Припятский государственный ландшафтно-гидрологический заповедник. И сердце мое стремится туда: там, я знаю, учатся понимать природу, чтобы уберечь ее. Шум листьев, свист ветра, шелест дождя, пение птиц — не из этих ли звуков, знакомых и понятных нам с детства, складывается язык природы? Им она выражает свои печали и радости, или таковые чувства ей вовсе неведомы? Два полярных состояния природы — ее жизнь и смерть — мы понимаем потому, что они видны глазу, слышны уху. Жизнь — это краски и трепет листьев, полноводные реки, зеленые берега... Смерть — скрюченные черные ветви, голые, как телеграфные столбы, деревья. Но ведь не сразу, не вдруг усохла березовая роща за моей деревней, небеспричинно обмелела речка Винец. Почему же мы не услышали стона березовой рощи? Потому, верно, что не знаем ее языка... Сегодня мы идем «разговаривать» с дубом. Вернее, со многими дубами сразу. Они стоят вокруг дальнего озера Карасино, стоят и падают от ветра, от старости; усыхают или вдруг прекращают рост, в то время как другие, их соседи, становятся выше, выше; одни идут прямо в небо, как стрелы, другие — бесформенным узловатым винтом; одни живут сто, другие триста и четыреста лет. Почему такие разные судьбы? Мы идем к деревьям именно с этим вопросом. Нужно торопиться: в Белоруссии мало осталось дубов, разве только знаменитые полесские дубравы. Здесь, у озера Карасино, экскаваторов пока не слышно — не слышно человеческому уху, но их приближение, возможно, уже чуют дуб, береза и осина, чувствуют своими корнями, ищущими в земле потерянную влагу, ощущают своими листьями... Мы идем почти час, а дубраве нет конца. Дубы стоят не густо, среди них светло и празднично. Кепка валится с головы, когда любуешься тридцатиметровым живым великаном в два-три обхвата толщиной. Лесник Владимир Григорьевич Кадолич при этом при-сказывает: «Дуб любит расти в шубе, но с открытой головой». Действительно, выше не поднимается ни одно дерево, «голова» дуба забирает все полесское солнце. До «пояса» дубы одеты в плотную шубу подлеска: «шуба» полным-полна комариного звона. А вот и дубы, ради которых мы идем. Они молчат. Приложите ухо к стволу сосны — почувствуете упругую дрожь, услышите шум и, звон ветра. Слушать ствол тридцатиметрового дуба — все равно что слушать камень — ни звука, ни шороха. Но этот «камень» — живой, он чувствует, если вдруг уйдет вода или, наоборот, нагрянет многолетнее затопление. Чувствует и реагирует по-своему, но никогда не скажет об этом людям, не пожалуется, умрет тихо и гордо. Голос дуба мы должны понять умом, если до сих пор не научились понимать сердцем, вывести математическим путем, проанализировав итоги многолетних наблюдений и опытов. Научный сотрудник Илья Александрович Солонович внимательно осматривает и обмеряет своих подопытных великанов. На каждом дубе несмываемой краской нанесены цифры: номер дерева, диаметр ствола, дата. Наблюдения рассчитаны не на один год. На стационарной опытной площадке устроен смотровой колодец, что позволяет регулярно замерять уровень грунтовых вод. Сопоставление и анализ многочисленных и многолетних данных (диаметр, интенсивность роста, общий прирост на площади, естественное отмирание, уровень грунтовых вод) помогут расшифровать язык дерева, услышать его рассказ о своей жизни. Данные, полученные в заповеднике, можно будет сравнить с результатами опытов, проводимых за пределами заповедника, в зонах интенсивной мелиорации. И тогда мы узнаем, как влияет она на гидрологический режим края, на продуктивность леса, луга, поля. Определить это можно только методом сравнительного анализа, систематически наблюдая природу в заповеднике и вне его, там, где сотни корчевателей, бульдозеров, кусторезов наступают на «непрактичные» полесские ландшафты, изменяют их и приспосабливают к нуждам человека. Надо бы остановиться и прислушаться, остановиться и разобраться — как дышит природа в заповеднике, насыщенном болотами, и как на берегу мелиоративного канала где-нибудь под Пинском или Мозы-рем, Речицей или Туровом... Остановиться и прислушаться... Но это так трудно. Подняв с земли острый камень и срубив им дубинку для охоты, пещерный человек не знал, что вступил в конфликт с природой. Сегодня границы этого конфликта сильно расширились. Канал Винец впадает в речку Ясельду. «Общее протяжение реки Ясельды в естественном состоянии 230 километров. Предусматривается регулирование реки от устья до 127-го километра путем отдельных спрямлений, а со 127-го километра путем решительного спрямления. Проектная длина реки при этом составит 191 километр». Это записано в проекте. Проект исполняется. Я был в тех местах и видел, как бульдозеры сровняли с землей тридцать километров Ясельды. Пылинки торфа мчатся с бешеной скоростью в широком и мелком канале. Ясельда впадает в Припять, а Припять — в Днепр... Что же останется на Полесье, если по многочисленным каналам в моря уйдет бесценное богатство нашего края — вода и торф? От Днепро-Бугского канала едем прямо на юг, к Украине. Глубоко ошибается тот, кто представляет Полесье как царство бесконечных болот. Это односторонне книжное представление уже принесло Полесью много бед. Благоустраивая болотный край, мы порой не замечаем, что он одновременно песчаный. Сыпучие полесские пески встали за нашей машиной двадцатикилометровым пыльным хвостом, а болота все нет, воды все нет. По прогнозам, уже в 1985 году на Полесье будет большой дефицит влаги. Рассматриваются возможности переброски на Полесье вод Немана и Западной Двины... Болото на Полесье всегда начиналось неожиданно, граница песка и торфа была отчетлива, как линия моря и берега. Когда-то для полещука это была граница сытости и голода, совсем коротенькая граница, ибо освоить большие площади торфяников он не мог. Теперь же пески и болото разделяет канал, уходящий к горизонту. Резкой границы не видно, торф как бы растворился в песке — получилось нечто серое. Видимо, торфяник здесь долго и беспощадно эксплуатировали, снимая с него пенки, пока его не выдуло ветром, не вымыло водой. Мои предположения подтвердило замечание главного лесничего Пинского лесхоза Андрея Васильевича Ткачева: — Осушено лет восемь назад. Это не наш канал — колхозный. И угодья не наши, — уточнил он. Проехали еще немного. Поле по обе стороны канала кончилось, и началось... непонятно что: выкорчеванный лес был свален в высоченные кучи, но не хотел умирать и пышно зеленел; между кучами торчали неубранные пни, уже поднялись маленькие березки, и лишь кое-где приютились узкие грядки картофеля. — Что это? — вырвалось у меня. — Наш участок, лесфонд, — спокойно пояснил Ткачев. — И канал наш, года четыре, как мы впустили его в колхозный. — А картофель чей, Андрей Васильевич? — Лесники себе сажают, не пустовать же земле... Дальше водитель ехать не рискует: дорога вдоль канала — месиво грязи. Выходим из машины и, глядя на высокий густой лес — береза, осина, ольха, ведем такой разговор: — Непроходимое место было, — вспоминает Ткачев. — Деревья стояли в воде. — Значит, после осушения они будут лучше расти? — Нет, — ответил Ткачев. — Этот лес больше не вырастет. После осушения он, наоборот, начнет сохнуть. Его срочно рубить надо. — Почему же не рубят? — Леспромхоз неохотно берет такие участки: древесина малоценная. Но никуда не денутся, вырубят! — А что же будет здесь, когда вырубят? — Лесокультуры. — Значит, осушение оправдается лет этак через сто, когда вырастет новый лес? — Да, лет через сто, — вздохнул Андрей Васильевич. Я старался представить себе, как будет выглядеть здешний лес через сотню лет, и не мог. Я не понимал, почему в одном месте лес свалили в кучу, а в другом — осушили, но не хотят рубить, хотя он вот-вот рухнет. А какая судьба ждет так называемую нелесную площадь лесфонда, зачем ее осушили, если никакого окультуривания (дискование, подсев трав, удобрение) не провели? — Руки не дошли, — объясняет Ткачев. — Мы же лесхоз, а тут траву сеять надо. Учиться будем. —. А зачем учиться, Андрей Васильевич? Траву сеять умеют колхозы. — Но это ведь наша площадь, лесхозная. — Зачем же лесхозу трава? Вам дают план по поставкам сена? — Нет, — ответил Ткачев. — Плана сенопоставок у нас нет. Но мелиорация позволила решить проблему кормов для личного скота лесной охраны. — Выходит, весь эффект мелиорации лесфонда пожирает буренка лесника? Андрей Васильевич шутки не принял и обиделся: затронута честь его профессии... И мне, честно скажу,. было не до шуток. Было обидно за тех специалистов, которые видят в природе только ведомственные границы, свои и чужие каналы и поля. Осушенные торфяники соседних колхозов соприкасались с лесфондом, заходили внутрь его. Такое тесное соседство было взаимно полезным и необходимым. Лес надежно укрывал колхозные торфяники от ветров, от паводков, лучше всякого водохранилища выполнял функции накопителя и распределителя влаги в засушливое время. Теперь этот лес осушили, значительного прироста древесины он не даст, поскольку в зрелом возрасте, как установили ученые, деревья плохо переносят осушение — начинают сохнуть, их вырубят. Не встретив зеленой преграды, на поля ворвется ветер — и над торфяниками повиснет черная буря... Это все надо и можно было предвидеть. Но люди словно забыли, что в природе не существует ни стен, ни границ; течет в земле одна и та же вода, общая для заболоченного леса, для колхозного торфяника; главный виновник заболачивания, она принадлежит всему ландшафту, и осушительный канал должен выполнять общую для всего ландшафта функцию. Значит, строить такой канал надо не отдельно для колхоза и лесхоза, а для всего местного водосбора в целом. В Витебской области в Дисненском лесхозе осушили более пяти тысяч гектаров лесфонда. Заболоченные участки располагались на возвышениях (верховое болото), на водоразделах, они питали многочисленные ручьи и речки, в том числе Западную Двину. Теперь этих источников не стало... Болото примыкало к гидрологическому заказнику «Ельня», усиливая его водорегулирующую роль. Теперь эта роль отпала... Переувлажненные леса окружали озеро Илово, поддерживая в нем уровень воды. Теперь озеро осталось без поддержки... Нет, не пройдет бесследно для природы осушение этого огромного лесного болота! Белорусская земля идеальна в том смысле, что вся она может быть окультурена. Нет у нас ни голых скал, ни скованных мерзлотой тундр, ни безжизненных пустынь. Урожаи зерновых в республике за последние годы утроились, достигнув 26 центнеров. Но если говорить об успехах в земледелии республики, то приходится констатировать: достигнуты они в основном благодаря химизации и повышению общей культуры земледелия. Это тем более очевидно, если учесть, что урожаи в 50— 60 центнеров передовые хозяйства собирают на старопахотных землях. Осушенные земли, увы, не дают пока того, что хотелось бы от них получить. О том, как повысить продуктивность мелиорированных земель, думают сейчас и партийные работники, и хозяйственники, и ученые. Нигде так не заметны перемены, как в родном краю. Я ощущаю себя органической частью его, потому что здесь, в маленькой деревушке Горск, родился и здесь, на тихом зеленом кладбище, слившись с природой, спят мои прародители, спит отец... Я ходил во второй класс, отцу был тридцать один год (столько сейчас мне), когда односельчане выбрали его своим бригадиром. Он не хотел, знал как это трудно. Но односельчане его упросили, потому что со старым бригадиром на клочках песчаной пашни, затерянных среди болот и лесных чащоб, не собирали даже пяти центнеров хлеба. Объезжая эти клочки на своей бригадирской повозке с мягким сиденьем, отец часто брал меня с собой. Я помню, как он шагал по полю с двухметровым циркулем, что-то мерил, что-то подсчитывал в ученической тетрадке, покрикивая на нетерпеливого, застоявшегося жеребца. Затем мы ехали на другое поле, дорога была узкой и темной, с обеих сторон густо стояли ольха и лоза, жеребец бежал резво, не тормозя на поворотах. И вот однажды циркуль зацепился за куст и сломался... Этот циркуль запомнился мне, наверно, потому, что я впервые понял: все, что было вокруг меня, — леса, поля, болота, речку, луга — можно измерить, перевести в метры, гектары, центнеры. Я видел, как хмурился отец, вписывая в тетрадь столбики цифр,— видимо, что-то не нравилось бригадиру в этих лесах и болотах, которые для меня были таинственны, страшны, а потому прекрасны. Отцовский бригадирский циркуль мгновенно всплыл в памяти, когда совсем недавно я приехал домой, увидел у матери на столе районную газету, а в ней статью о нашей бригаде «Горск» совхоза «Прогресс» Березовского района Брестской области. В статье говорилось, что с пяти центнеров урожайность зерновых в бригаде «Горск» поднялась до тридцати двух (третье место в районе!) и что это явное следствие мелиорации. И я порадовался за своих. Теперь, когда болота вокруг Горска осушены, стали видны соседние деревни — Соболи, Кошелево, Лука, Быки. Поначалу это было непривычно глазу, но люди быстро приспособились к новым ландшафтам, привыкли копать картошку там, где раньше по пояс в воде косили осоку; вдоль мелиоративных каналов напрямик проложили новые дороги, быстро забыв о дорогах старых... Много отрадных перемен встречает меня в родных местах. Но если взглянуть на окрестности Горска в целом, как на неделимую совокупность болот, лесов, полей, лугов и подвести все перемены к общему знаменателю, то... Нет, я никак не могу произнести слово «мелиорация», ибо знаю, оно означает улучшение земли. Вокруг же деревни Горск землю в одном месте улучшали, а в другом — портили. Увлекшись (болотами, забыли о старопахотных землях, и они постепенно пришли в негодность. Осушение болот привело к понижению уровня грунтовых вод на прилегающих супесчаных участках; песчинки, не скрепленные влагой, тронулись в путь, стали наступать на лес, на осушенный торфяник, на деревню... Вокруг деревни плотной зеленой подковкой стоял когда-то непролазный лес: ель, береза, осина, лозняк; за лесом начиналось болото. Когда болото осушили, лес начал быстро редеть, сохнуть, затем в него запустили совхозный скот — и вот лес светится насквозь, доживая свои последние дни. Деревня открыта торфяным бурям, в ветреную погоду хозяйки опасаются сушить на улице белье, потому что оно становится черным. «Почему же так получилось?» — думаю я. Наверно, потому, что специалисты, под руководством которых преображалась земля вокруг Горска, не смотрели на мой родной край как на единое целое. Они видели вокруг Горска или только болото (когда осушали его), или только развеваемые пески (в последнее время их начали засаживать сосной). Специалистам недоставало комплексного подхода к этим землям, мелиорация здесь велась без единого проектного решения, а раз так, то какая же это мелиорация? Сегодня мелиорация немыслима без комплексного обоснования ее целей и результатов, без учета потребностей всех отраслей народного хозяйства. Само понятие «мелиорация» расширилось, вобрало в себя черты экономической географии, социологии, биологии. Это не мои голословные утверждения, это новейшие положения науки, в которых я нахожу и свои давние интуитивные чувства по отношению к родному краю, меняющемуся на глазах. Эти положения уже легли в основу тщательно разработанного проекта. Я имею в виду «Схему комплексного использования бассейна реки Березины», составленную (Белгипроводхозом. В основу «Схемы» положена... вода — ценнейший, ничем не заменимый на планете минерал, без которого не может существовать ни одна отрасль народного хозяйства: «Прежде всего надо навести порядок с водой», — заметил главный инженер «Схемы» Михаил Дмитриевич Волов, рассказывая мне об этой работе. А разве не то же ощущал я, стоя на берегу обмелевшей до критического уровня речки Винец? Но «Схема» построена не на чувствах — на точном расчете. Берется река со всеми ее притоками, весь водосбор. Подсчитывается, сколько воды несут в себе ручейки, речки, кринички, озера. Подсчитывается, сколько воды необходимо всем, кто живет в водосборе реки, — человеку, зверю, птице, дереву, кустику, травинке, букашке... Мелиорация в бассейне реки Березины тесно увязывается с развитием хозяйства в 29 административных районах, где проживает 22 процента населения республики; плотность там в два раза выше среднереспубликанской. Далее. В бассейне Березины расположен Березинский заповедник, который, надо обезопасить от воздействия осушаемых земель; крупные промышленные центры (Минск, Бобруйск, Борисов, Жодино, Светлогорск) требуют много воды, активно влияют на окружающую среду и не могут ритмично развиваться без интенсификации сельскохозяйственного производства. Все это надо было увязать, определить допустимые, не вредные для природы размеры хозяйственной деятельности человека. «Схема» предусматривает сохранение в естественном состоянии значительных площадей болот и заболоченных лесов — подсчитано что в таком виде они принесут больше пользы, нежели окультуренные. Главный упор сделан на интенсификацию сельскохозяйственного производства, на биологическое обогащение освоенных угодий, на рациональное устройство территории. Все это обеспечит высокий экономический эффект мелиорации. Да, речки и ручьи не признают никаких границ, вода неделима. Каждая река связана со многими другими реками и символизирует собой неделимость полей и лесов Родины. Сейчас разрабатываются. «Схемы» по рекам Припять, Сож, Западная Двина и другим. Вода — кровь земли, а река — артерия, на все четыре стороны света она несет жизнь. НОВОСТИ ЭКОЛОГИИ ВРЕД И ПОЛЬЗА ГИАЦИНТА Родина водяного гиацинта — Бразилия, но за последнее столетие человек, сам того не желая, широко разнес это теплолюбивое растение почти по всем континентам. И создал для себя трудную проблему. Так, на реке Конго (Заир) гиацинт образует местами сплошной плотный «ковер», препятствующий судоходству и мешающий поступлению кислорода в воду, что приводит к массовой гибели рыбы. В индийском штате Бен-галия гиацинт лишил средств к существованию тысячи рыбаков. За пятнадцать лет, истекших с момента строительства крупней плотины Брокопонду в Гайяне (Южная Америка), «ковер» этих водорослей и там покрыл более 30 квадратных километров поверхности водохранилища. Не лучше обстоят дела в Северной Америке. Завезенный в 1884 году на юг США одной любительницей, прельщенной его голубыми красивыми цветами, гиацинт вытеснил из рек Флориды многие другие виды растительности, засорил водные пути, остановил течение ряда рек, погубил массу речных обитателей. С 1930 года отмечено появление водяного гиацинта и в реках далекой Австралии. Все методы борьбы с ним оказывались практически безрезультатными. Механическое уничтожение скашиванием малоэффективно. Гербициды, патогенные и паразитические организмы губят не только гиацинт, но и другие растения, а заодно и рыб. Более или менее оправдало себя разведение толстолобика, или белого амура, а также водного млекопитающего ламантина, активно поедающих заросли гиацинта. Но этот метод требует времени и времени. Проблема оказалась столь серьезной и безотлагательной, что в борьбу с гиацинтом включились даже космические специалисты. Но и такой организации, как Национальное управление по аэронавтике и исследованию космоса США (НАСА), пришлось скооперировать свои усилия с другим научным центром — Международным технико-хозяйственным исследовательским институтом в Аахене (ФРГ). Только тогда наметилось решение проблемы. И состояло оно в отказе от попытки тотально уничтожить гиацинт! Разумной оказалась совершенно иная стратегия: не бороться с вредным растением, а использовать его. Ведь в чем сила гиацинта? В редкой способности быстро усваивать питательные вещества и непомерно увеличивать свою массу. А раз так, не могут ли плантации гиацинта стать источником кормов? Выяснилось — могут: скот охотно поедает приготовленный из гиацинтов силос. Сила гиацинта еще и в его неприхотливости. Исследовали и это его свойство. Выяснилось, что гиацинт хорошо поглощает многие загрязняющие вещества, в том числе радиоактивные элементы, с трудом удаляемые из сточных вод при помощи традиционных средств. Выходит, и так его можно использовать. Это не все. Измельченная и подвергнутая ферментации (брожению) масса водяного гиацинта выделяет огромное количество горючего газа — метана (один гектар гиацинтовых зарослей способен дать топливо, эквивалентное 233—465 литрам бензина). Специалисты НАСА уже разработали проект экспериментального предприятия по полной переработке и всестороннему использованию водяного гиацинта, который, таким образом, из вредного растения вскоре сможет превратиться в полезное. ГОРНЫЙ МИР ВИЧОЛОВ Шел уже второй час полета, но внизу, за стеклом иллюминатора, проплывала все та же однообразная панорама остроконечных вершин. Похоже, Татевари — Дедушка Огонь — и его сын Тавесикуа — Отец Солнце — действительно раздробили здесь фантастическую гору. Между вершинами глаз угадывал узкие расселины, и трудно было поверить, что в этом первозданном хаосе столетиями живут таинственные вичолы. Кеннет Вуд не раз бывал в поселениях различных индейских племен в Латинской Америке и считал, что научился понимать жизнь этих людей, затерявшихся в бескрайней сельве. Однако суровый горный мирок вичолов казался настолько непохожим на все виденное им раньше, что в душе Вуда зашевелились сомнения: не слишком ли опрометчиво он взялся написать очерк об этом племени мексиканских индейцев? Удастся ли наладить с ними контакт, как это было, скажем, с яномамо? 1 1 См. очерк «Так повелел Хеку-ра» в № 5 «Вокруг света» за 1977 год. Правда, Кеннет Вуд на рынке в Тепике встретил индейца вичола, продававшего небольшие ярко разрисованные куски ткани со стилизованными изображениями людей, фантастических птиц, животных, цветов, солнца и луны. Это были знаменитые неарики, или «говорящие картинки», — рисуночное письмо вичолов. Еще сравнительно недавно индейцы ни за что не соглашались отдавать их иноплеменникам. Для них искусство пиктографического письма было даром богов, который следовало хранить в тайне от непосвященных. Теперь же вичолы, насколько удалось выяснить Буду, относились к неарикам так же, как и к тканым поясам или бусам из цветной фасоли, изготовляемым мастерицами племени для продажи «людям внизу». Да и груз их самолетика — двутавровые балки для строительства школы — тоже о чем-то говорил. А раз вичолы не избегают контактов с внешним миром и не отвергают современной цивилизации, значит, они должны более или менее терпимо относиться к чужакам. Но тут самолетик запрыгал по узкой зеленой полоске относительно плоской земли, невесть откуда взявшейся посреди скал и громадных камней. Кеннет Вуд жадно вглядывался в обступившие их зеленовато-серые вершины, увенчанные серебристыми тиарами облаков. Ему подумалось, что эти горы не только защищали вичолов от алчных пришельцев, но и вселяли в индейцев мужество и стойкость, помогавшие больше столетия отражать все попытки испанских конкистадоров покорить их. Вскоре на дальнем конце «аэродрома» показались три коренастые фигуры. Когда индейцы приблизились, Кеннет разглядел, что это были черноволосые юноши, одетые в широкие белые штаны и рубахи, белые сомбреро из волокон кактуса, ременные сандалии и пестрые пояса с бахромой из красных кисточек. В трех шагах от самолета вичолы остановились, сняли шляпы и слегка склонили головы. Горделивой манерой держаться они напомнили Вуду средневековых испанских грандов, какими их принято изображать в кино, и он вдруг почувствовал непонятную робость. Фото. Когда вичольские старейшины собираются на совет в Сан-Андре-Коамиате, его «заседания» проходят под музыкальное сопровождение. Фото. Впервые в истории вичольские ребята сели за парты. Однако для мальчиков «курс наук» начинается еще в дошкольном возрасте с обязательного обучения стрельбе из лука. Часа через два, когда вичолы с помощью Вуда и пилота кончили разгрузку, Рамон сказал Кеннету: — Вот уж никогда бы не подумал, что они смогут выдержать такой темп. Журналист смог лишь кивнуть, едва дыша, — с непривычки высота давала себя знать. Когда самолетик улетел, юноша, которого пилот называл Ми-гуэлем, сделал приглашающий жест Вуду и, не оборачиваясь, зашагал по петлявшей между скал тропинке. — Послушай, Мигуэль... — начал было он. — Меня зовут Матсуа, — прервал его юноша. — Матсуа?.. Но ведь... — Для «людей снизу» я — Мигуэль Чиварра. Но мое настоящее имя Матсуа, — повторил индеец. Позднее Кеннет узнал, что по-вичольски так называется широкий браслет из кожи, который носят стрелки из лука, или «человек, заботящийся о других». — Хорошо, Матсуа. Скажи, куда делись ваши люди из деревни? — Они ушли в Сан-Хосе. Скоро нужно сажать бобы и маис. Они будут просить у богов дождя. Чтобы выросла хорошая еда, надо много воды... Пока они шли к деревне, Матсуа-Мигуэль спокойно и обстоятельно рассказывал тейвариси — чужеземцу — о вичольской агротехнике. Рассказ сопровождался громкой зажигательной мамбой: у одного из юношей был транзистор, вполне прилично принимавший Тепик, и он всю дорогу развлекал спутников музыкой и даже приплясывал на ходу. Давным-давно все вичолы, по словам Матсуа, жили в святой земле, которая называется Вири-кута, у подножия высоченной горы. Потом их стало так много, что еды на всех не хватало. Тогда Татевари — Дедушка Огонь, — его жена Бабушка Накаве — Богиня Жизни — вместе со своим сыном Тавесикуа — Отцом Солнцем — раздробили гору, а обломки рассекли быстрыми реками; так получились долины, куда смогли переселиться вичолы. И еще наказали боги, что не должны они селиться все вместе, чтобы не мучил их голод. Поэтому-то вичолы до сих пор живут на одиноких ранчо, иногда на расстоянии нескольких часов ходьбы друг от друга. Лишь там, где реки промыли долины пошире, несколько ранчо образуют киекари — маленькие деревни, такие, как Санта-Клара. Под поля вичолы используют склоны, выжигая на них кустарник. На ровных или относительно пологих участках землю вспахивают деревянными плугами, в которые впрягают пару быков. Крутые склоны обрабатывают вручную, причем каждое кукурузное зерно или фасолину бросают в отдельную лунку, оставленную заостренным посохом. Так же сажают и тыквы. После этого все зависит от дождей: выпадет их много — будет хороший урожай. А вот короткие, пусть и сильные ливни в конце весны и начале лета не сулят ничего хорошего — вода стечет по склонам раньше, чем ее впитает земля. — В Сан-Хосе соберутся люди из многих-многих ранчо и кие-кари. Они будут молиться в туки — это вроде как у вас церковь — Бабушке Накаве и Матушке Воде, — закончил Матсуа. — Но как же боги услышат их? — осторожно спросил Вуд. Ему хотелось выяснить, насколько Матсуа верит в рассказанную легенду. — Об этом знает только мара-акаме Хиларио. — А кто такой мара-акаме? Юноша замялся, пытаясь вспомнить испанское слово: — Это тот, кто говорит с богами. — Значит, он колдун, заклинатель? — Да. И еще он лечит больных и вместе с другими мара-акаме велит людям, что нужно делать. Это они сказали, чтобы у вичолов были школы. Журналист не поверил своим ушам: индейский знахарь-колдун, ратующий за школьное обучение! Оказалось, что организовать аудиенцию у мара-акаме проще простого: он остался в киекари Санта-Клара. — Почему же он не пошел в Сан-Хосе вместе с другими вичо-лами? — удивился Кеннет. — Хиларио очень стар, скоро, наверное, сто лет, и поэтому остался охранять священную пещеру. Вот показалась и сама «деревня» Санта-Клара: несколько сложенных из грубо обтесанных камней хижин с островерхими соломенными крышами, в беспорядке разбросанных на голом пятачке у подошвы горы. ...Ни снаружи, ни внутри дом Хиларио ничем не отличался от других вичольоких хижин, которые успел осмотреть Вуд. Такой же плотно утрамбованный земляной пол с обложенным закопченными потрескавшимися камнями очагом посредине; вдоль дальней стены протянулись нары-лежанки из жердей, покрытые вытертыми оленьими шкурами; на вбитых в стены колышках развешана кухонная утварь — ведра, сковорода, несколько кастрюль; в темном углу стояли мешки, видимо, с зерном, на них глиняные горшки и ярко раскрашенные сосуды из тыкв. Ни дымохода, ни окон в доме не было: их заменял широкий просвет между скатом крыши и стенами на высоте чуть ниже человеческого роста. Фото. Хотя волейбол в Стране Вичола стал известен совсем недавно, он успел стать популярным среди ви-чольских подростков. Фото. Под поля вичолы используют горные склоны, выжигая на них кустарник. На относительно пологих участках землю вспахивают, как и coтни лет назад, деревянными плугами, в которые впрягают быков. Мара-акаме оказался крепким жилистым стариком, на морщинистом лице которого молодо поблескивали глаза. И хотя годы ссутулили его широкие плечи, выглядел он, по мнению Вуда, никак не старше шестидесяти. Одет он был так же, как Матсуа. Только рукава и подол свободной блузы-рубахи украшали вышитые красной и синей шерстью фигурки фантастических животных и цветов, да к тулье и полям сомбреро были прикреплены птичьи перья и пушистые помпончики, все время чуть заметно подрагивавшие от движения воздуха. Когда Вуд и Матсуа вошли в хижину Хиларио, тот, скрестив ноги, сидел у огня и неотрывно смотрел в сжатую ладонями прозрачную призму явно фабричного производства. Юноша предостерегающе поднес палец к губам и прошептал: — Сейчас мара-акаме нельзя мешать. Он смотрит в волшебное стекло. Так они простояли, наверное, не меньше получаса. Наконец Хиларио оторвался от созерцания «магической» стекляшки и обратил внимание на гостей. Матсуа выступил вперед и принялся пространно объяснять мара-акаме, зачем пожаловал к нему долговязый тейварией. Колдун бесстрастно выслушал юношу, а затем мизинцем указал на место по другую сторону очага, как бы приглашая чужеземца устраиваться поудобнее. Во всяком случае Вуд именно так истолковал жест; лишь позднее журналист узнал, что означало это просьбу к Татевари — Дедушке Огню — расстроить любые злые козни, если их замышляет пришелец. Вуд спросил Хиларио, что он видел в «волшебном окне». — Вирикуту, святую землю, где растет хикури, дар богов священный кактус пейот,1 — перевел Матсуа. — Сейчас все вичолы в Вирикуте собирают хикури, чтобы завтра боги услышали их вместе с теми, кто будет молиться в Сан-Хосе. 1 Пейот, или пейотль, — разновидность кактуса, плоды которого оказывают одурманивающее действие. В словах вичольского юноши звучала такая убежденность, что журналист не решился ставить-под сомнение чудодейственную силу «волшебного окна». Секрет «ясновиденья» через месяц, уже перед отъездом, раскрыл Вуду учитель Мариано Пе-рейда в Сан-Андре-Коамиате, административном центре Страны Вичола. Оказывается, совпадение того, что якобы видели в «магическом стекле» мара-акаме, с действительными событиями, происходившими в определенное время на Великом Пейотовом Пути или в святой земле Вирикуте, достигалось довольно просто. У каждого мара-акаме, и уходившего в пустыню, и остававшегося в деревне, имелся тоненький ремешок с узелками, напоминавшими, когда, где и что надлежит делать паломникам на выверенном вековыми традициями пути. И мара-акаме прекрасно знал, когда будут, например, приносить жертву Татевари или совершать обряд поклонения Тавесикуа. Детали же с успехом восполняла фантазия и опыт мара-акаме, не раз ходивших в Вирикуту. — Только не подумайте, что мара-акаме — обычные шарлатаны, играющие на невежестве индейцев. Иногда, конечно, они идут на обман, как это бывает с «волшебным окном» или тем же кактусом хикури, будто бы дающим вичолам возможность общаться с богами и странствовать по мифической стране духов. В небольших дозах пейот оказывает тонизирующее действие, подобно листьям колы. Если же наесться, что называется, от души, наступает опьянение и начинаются галлюцинации. После этого легко внушить человеку, не разбирающемуся в наркотиках, будто бы его душа отделилась от тела и витала в облаках. И все-таки куда важнее то, что мара-акаме — обычно наиболее уважаемые члены общины вичолов, хранители традиций, а нередко и искусные врачеватели. Не случайно именно из них чаще всего выбираются старейшины во всех пяти вичольских административных районах. ...Но, сидя в доме мара-акаме Хиларио, Кеннет Вуд и не предполагал, что у него состоится разговор с учителем Мариано Перейдой. Пока же его больше интересовала техника «установления устойчивой двусторонней связи с небожителями», и поэтому он задал колдуну довольно каверзный, с его точки зрения, вопрос: — Скажите, «мара-акаме, что нужно, чтобы общаться с богами? Хиларио ничуть не смутился. Подумав минуту-другую, он разразился пространным монологом. Из него было ясно, что для общения с богами избраннику предстоят долгие годы ученичества у наиболее достойных представителей шаманской профессии, в течение которых много времени уделяется изучению вичольской истории и традиций, лечению болезней, паломничеству к священным для вичолов местам. И конечно же, будущий мара-акаме должен назубок знать все молитвы и религиозные ритуалы, а также подсобные «технические средства», которыми приходится пользоваться в повседневной работе. Чтобы приезжий тейвариси лучше уяснил, что имеется в виду, мара-акаме стал одну за другой расстегивать висевшие на пояске вязаные цветные сумочки и доставать из них различные «магические предметы». На свет божий появились восковые свечи, за ними осколки зеркала, кусочки горного хрусталя и высушенная голова ястреба, потом запасное «волшебное окно» и, наконец, мувиери — священный жезл, обвитый яркой, разноцветной шерстью, с прикрепленными на конце птичьими перьями. Это, как подчеркнул Хиларио, самая существенная «деталь» для «ясновиденья». Он извлек еще и оленьи рожки, погремушки гремучей змеи и коробочку с каким-то порошком. После этого мара-акаме взял мувиери в правую руку и начал легко и быстро покачивать его до тех пор, пока опавшие перья не поднялись наподобие метельчатой антенны. — Мара-акаме, а если боги не одобрят строительство школ в стране вичолов? — задал Вуд последний «коварный» вопрос. Старик задумался надолго: — Наши боги заботятся о нас: Татевари спасает от стужи, На-каве поит водой наши поля, Тавесикуа оберегает от злых духов. Но у них много всяких дел, они просто не могут уследить за всем. И нет ничего плохого, если и мы, вичолы, и «люди снизу» стараемся сами помочь себе. Раз камни с гор не заваливают дороги, которые строят люди, значит, это угодно богам. Если мара-акаме, которые приходят к нам в горы снизу, умеют своими мувиери отгонять злых духов от наших быков, это тоже угодно богам. И когда в наши киекари придут «живая вода» и «внуки Солнца» (старик колдун явно имел в виду водопровод, питающийся артезианскими скважинами, и электричество, хотя соответствующие проекты, как информировали журналиста в Телике, находятся еще в стадии разработки), — это будет значить, что их прислали вичолам Тавесикуа и На-каве. И потом, — задумчиво закончил Хиларио, — разве можно остановить ветер? У молодых молодые мысли. Когда они станут старше, им придется решать, как жить вичолам... По материалам иностранной печати подготовил С. БАРСОВ НИКОЛАЙ КОРОТЕЕВ ЖЕНЬШЕНЕВАЯ ПОЛЯНА Рассказ Вася открыл глаза и увидел: лист ильма мягко и мерно покачивается на расстоянии вытянутой руки от его лица. Темно-зеленый острозубый листок казался выбитым из металла. Он все еще качался, когда на зазубрине его стала созревать капля росы. Вдруг на ней, точно на крошечном телеэкране, появились странно вытянутые по низу полумесяца дальние сопки; посредине же тлела искра нежной розовой зари. Капля наливалась. Она была уже не полумесяцем,, а почти полной луной. По бокам в ней отразились ближние кусты и деревья. Строгое выдалось утро, студеное. Вася продрог под ватником; бок ощущал волглую сырость земли. Но ногам, обутым в олочи, куда дед насовал шелковистой сухой травы — улы, — было совсем тепло, озябли лишь коленки. Подниматься не хотелось. В сердце играли тихая радость и покой, который приходит после достижения цели. Нашли-таки они с дедом Серафимом женьшень. Какой-никакой, но нашли. А уж и намаялись они, «обламывая», как говорил старик, крутенькие бока сопок. Уж было к дому повернули, не надеясь на удачу. Каждый вечер, ложась у костра на полувытертую от долгих ночевок барсучью шкурку, дед, костистый, заросший бородой до глаз, «охохохал» долго и натужно: — Пропал, совсем пропал корешок, охо-хох... Надо же, три недели, охо-хох-хо, бродим и хоть бы... охо-хох, одни обманки. То те бузина, то кака друга ягода... охо-хох... — Так ведь реликт... — утешал его Вася. — Древность и редкость. — Помолчал бы ты, внучок, — сводил кустистые брови старик. — Мы ведь не за деньгами, за здоровьем для твоего брательника старшего пришли. Мог бы таежный лесовик и расщедриться. ...Капля росы, которую Вася потерял на мгновение из виду, шлепнулась ему на щеку. Была она холодна, как льдинка. Вася сел на листвяной пахучей подстилке, и от этого движения утро показалось еще промозглее. Паренек передернул плечами под ватником, встал на ноги. И ему открылся мир прекраснее, чем крохотное отражение в капле. Место, где уже ввечеру они с дедом Серафимом нашли корешок, было на пологом юго-восточном склоне гольца. Отсюда словно распахивался широченный экран в саму тайгу. Каждое дерево, даже далекое, представало само по себе. Стремительно, светлея стволами, вздымались из чащи тополя и серебристые кроны маньчжурского ореха. Кедры, пластая в воздухе свои сквозные вершины, царствовали над всей массой широколистых кленов и ильмов. А на пестрых от разнотравья полянках, словно отгоняя от себя всех, в гордом одиночестве торчали круглые, будто подстриженные, толстоствольные великаны бархатного дерева. Сон окончательно отлетел. «А корешок мы все-таки нашли, — мелькнула мысль. — Вот он!» И Вася посмотрел на клочок перегноя, очищенного еще вчера от травы. Посреди него поднимался 'бледный стебель с розетками пятипалых листьев, похожих на растопыренную пятерню человека. — Смотри-ка, дед, кругом трава, мокрая от росы, а листья женьшеня сухи. — Так оно и должно быть. Настоящий корешок — не обманка. Не смачивает вода его листьев. Дед, «охохохая», тоже сел. — Спозаранку разбудил нас холодок. Ничего — день длиннее будет. К вечеру, может, и выкопаем красавца. Кору с кедра срежем, Лубянку смастерим, мху в нее положим и закроем, как конверт. Займись-ка костром, внучок. Чайком побалуемся — да за дело. А ты глазастый. Я чуть было не прошел мимо ягодок. Мне их из-за дудника и не разглядеть. Вася промолчал, извиняя деду незаслуженные похвалы в свою честь. Если Вася и заметил ярко-алую розетку-венчик, сверкнувшую среди зелени и пестроты прошлогодней опавшей листвы, то, пожалуй, только потому, что дед Серафим сдержал шаг и замер с длинным посохом в руках, посохом, которым он, как и Вася, три долгих недели от света до темноты раздвигал таежную траву, поднимавшуюся выше пояса. Быстро собрав валежник, Вася запалил костер. Дым во влажном воздухе был белым, а огонь ленивым. Кора в бледном пламени корежилась нехотя. — Сначала-то я тебя в охотку взял, — продолжал меж тем приговаривать дед Серафим. — А потом даже пожалел: корня нет, а тебе домой пора. В школу иначе опоздал бы. Слышишь, Васек? — Слышу. Еще пять дней осталось. А отсюда напрямки не боле дня ходу до поселка. — Это тебе легко говорить, охо-хох... «Охохохал» Серафим старательно, но не очень серьезно. Как он сам однажды сказал внучонку, «чтоб лишние болезни отогнать». «Болезнь что зверь, — философствовал дед, — она здорового ищет, а на хвором чем ей поживиться?» Натужно кряхтя, дед стал прилаживать к коленям лубки из коры, содранной с сухостоины, чтобы не застудить ноги на влажной и мало прогретой под густым пологом тайги земле. Глядя, как дед Серафим тщательно готовится к рытью крохотного корешка, ростом, наверное, не больше мизинца, Вася спросил: — Мне-то дашь копать? — Посмотреть дам. А вот копать... Одну-единственную мочку оборвешь, весь наш долгий поход загубишь. Вытечет силушка из корешка. Не проси — не дам. Лучше своим делом займись. Котелок-то за водой сам не побежит. Вот распадком к ручью и иди, там спуск полегче. На отказ Вася не обиделся, ведь и спрашивал почти без надежды, заранее зная ответ. А со своим делом он справится. Только чего ж кругаля крутить, он и по откосу пройдет. Хоть и трудней, а ближе. И парнишка, хватаясь за стволики молодняка, позвякивая старым солдатским котелком, скользя и припадая на бок, стал напрямки спускаться к ручью. Тот звонко тенькал струями совсем неподалеку. — Круты бока, молоды пока... Охо-хо... — донесся до Васи насмешливый бас Серафима. Сбив коленку, парнишка посидел чуток, морщась от боли. Но тем упрямее двинулся дальше, напролом, сквозь густые заросли барбариса и орешника, перепутанных лианами актинидий. Внизу, под обрывом, виднелся ручей. Он был такой прозрачный, что казалось, и воды-то в нем нет, просто поигрывает свет на крупных и мелких камнях. Лишь на крутом повороте лучи солнца искрились в серебристых на перекате струях. Сигать с каменистого обрыва Вася не рискнул. Обходить обрыв пришлось по косогору. Трава обрывалась под Васиными ногами, мох соскальзывал с крутых каменных боков. Только стыд показаться перед дедом с пустым котелком да упрямство заставляли Васю продолжать двигаться явно непригодным путем. Но он все-таки преодолел косогор, цепляясь за корни и щели в камнях. Наконец Вася выбрался на кустистый край перед поляной, полого наклоненной к берегу ручья. Поляну освещало раннее солнце. Его свет бил в глаза. Прищурившись, паренек боком стал продираться сквозь узкую ленту колючих кустов шиповника. Они отгораживали Васю от поляны, окруженной березами, кленами и липами. Исцарапанный, Вася проломился сквозь это препятствие, гордо вышел на полянку и оторопел. Из невысокой травы, среди редких пестреньких цветочков, поднимались едва не до его груди хрупкие побеги, увенчанные ярко-алыми венчиками из ягод. Вверху стебля словно взрывалась салютная ракета, из середины его в разные стороны торчали усики, и на конце каждого дрожала величиной с ноготь ягода. — Это... женьшень? Женьшень вроде, — не доверяя себе, проговорил Вася. Он попробовал сосчитать, дошел до пятнадцати венчиков, но зарябило в глазах, и он сбился. Сердце его колотилось так сильно, что перехватывало дыхание. «Что это со мной? — подумал Вася. — Может, правду говорят, будто женьшень — колдовское растение? А тут не один корень, целая плантация. Тут столько корней, что хватит и братана вылечить, и еще сотни людей, поди. Только вдруг обманка это? Иль привиделось мне?» Шагнув к ближнему венчику из ягод, Вася раздвинул редкую влажную траву, чтоб посмотреть на листья растения. Они были пятипальчатыми, точно такие же, как у того, что откапывал сейчас дед Серафим, но крупнее. И тоже сухие, не смоченные росой. Крепко зажмурившись, Вася бросил котелок и потер кулаками глаза. Открыл снова. Все оставалось на месте: стволы берез, кленов и лип; редкая трава — и средь нее, достигая уровня Васиной груди, прямо перед глазами светились венчики ярко-пунцовых ягод, вознесенных на тонкой и упругой цветоножке. Кое в каких венчиках не хватало по ягоде, по две: выпали, наверное, или птицы склевали. Пока Вася рассматривал растения, сердечная колотьба в груди вроде поутихла. Дышать сделалось легче. Но дневной свет стал нестерпимо ярок. — Женьшень... женьшень — не обманка, пропади мои глаза... — с испугом прошептал парнишка. Невероятным было даже поверить в такую удачу. Пятясь, Васек ушел с поляны и хотел возвращаться к деду, которого скорей скорого требовалось позвать сюда, чтоб он поглядел, увидел и убедил его, Васю, что тот не ошибся и действительно нашел сокровище — целую плантацию женьшеня. «Нет, — остановил себя Вася, готовый было сломя голову мчаться к деду Серафиму. — Дед просто не пойдет сюда! Не поверит мне! Надо сосчитать корни по венчикам. И еще нужно взять несколько ягод с собой, иначе деда не убедишь». Снова, не сходя с места, чтобы не повредить спрятавшиеся в травостое побеги, Вася начал считать. Сбился он теперь на двадцать пятом корне. Но решил не утруждать себя больше. У него чесались пятки от нетерпения. Сорвав несколько ягод с ближайшего растения, паренек обошел полянку под деревьями. Прежде чем юркнуть в распадочек, подниматься по которому к деду Серафиму было совсем легко, (Вася оглянулся, запоминая место, а потом стремглав, не выбирая дороги, пустился к старому корневщику. Дед, стоя на коленях и согнувшись в три погибели, колдовал костяными палочками около стебелька, крохотного, хилого, пустякового по сравнению с теми, которые только что видел Вася. — Медведь за тобой гонится...— не разгибаясь, пробубнил дед. — А? Присев около Серафима, парнишка разжал руку, открыл ягоды на ладони и молчал. — Кого испугался? Чего молчишь, а? Охо-хо... А Вася молчал. Он дыхание затаил, ожидая, когда обернется увлеченный работой дед. Сердце парнишки ликовало. Наконец-то дед разогнулся. Только глянул он сначала строго Васе в глаза, кивнул на затухающий огонь: — Костер тебя заждался, внучок. — Сюда гляди, дед! — не вытерпел Вася. — На ладонь! — Эте-те... те... — не то рассердился, не то обрадовался дед Серафим. — Костянка! Где взял? — Внизу, у ручья! Там целая плантация! — Не может быть у ручья, — сурово сказал дед, взял с ладони Васи ягоду, помял ее, раздавил, понюхал. — Быть не может... Не место там женьшеню расти. — Однако есть! Я двадцать пять насчитал. И все ростом вот, — Вася чуть не на метр поднял руку от земли. — Привиделось... — Видно было, что дед Серафим никак не хотел верить в Васину счастливую удачу. Да и сам себя боялся за-ранее обрадовать. — Ан не топтал? — Не! Я с краешку. Двадцать пять корней! И еще есть, да я сбился. Такое богатство! — Цыц! — рассвирепел дед Серафим. — Цыц! Пропало, все пропало! Уйдет корень в землю! Трухой развалится! К корню — с чистыми помыслами! Эх, ты... охо-хо... Размахивая длинными руками, дед с трудом поднялся, стал отвязывать лубяные наколенники. Ошеломленный дедовым криком и волнением, Вася как присел около Серафима, так и опустился на колени. Ноги вдруг ослабли. И радости не осталось. — Да ведь я не о себе думал, дед. — Вася туповато уставился на найденный вчера под вечер корень. Дед Серафим уж окопал его. В ямке виднелся бледно-желтый чирышек, головка корня, из которой рос выглядевший огромным стебель, а на вершок выше распускалась розетка из листьев. И из нее поднималась цветоножка с венчиком блеклых каких-то по сравнению с виденными ягод. — Ну веди, болтун — тухлое яйцо, — услышал Вася скрипучий голос деда Серафима. Вася вывел деда к плантации на поляне. И едва узнал ее. Солнце поднялось выше, и на траву легла тень от могучих берез, кленов и лип. Если бы Вася теперь прошел мимо поляны, то вряд ли обратил бы внимание на темные красноватые соплодия среди пестреньких цветов и разномастных листьев, просвечивающих сквозь редкотравье. Пропала вся сказочность, столь поразившая паренька. И он сказал: — Вот и нет ничего... Пусто... А на солнце они прямо горели... — Ш-ш-ш... — прошипел дед Серафим и опустился на колени, раздвигая траву и скоро шевеля губами. — Двадцать девять... — прошептал он. — Двадцать девять, а не двадцать пять, малец. Девятнадцать корней — по сорок без малого лет, восемь — годков под тридцать и два по семь-десять лет. Их брать не станем. А вот сколько здесь спящих корешков — сейчас не узнать. Непохоже, что они здесь сами по себе выросли... Непохоже... — Это почему? — спросил Вася. — Погодок слишком много... Девятнадцать корней зараз. Очень много погодок. А задиров, выжигов и лубодерин окрест не видел? Ты хорошо осмотрел деревья вокруг поляны? — Хорошо, — сказал Вася. И в самом деле, на глаза ему не попалось ни задиров, ни выжигов. Вася знал, что корневщик, нашедший женьшень, обычно на стволе кедра, реже березы, на высоте груди вырезает прямоугольник коры. Размеры его бывают разные. Какой величины найден корень, такой делается из коры и коробка-конверт — Лубянка. В нее-то и кладется обернутый моховой дернинкой женьшень. Корневщик возвращается на то же место через год-два: проследить, не проклюнулся ли «спящий» корень, не появилась ли молодая поросль самосева. Семена женьшеня прорастают самое малое на второй год. Тогда-то, во второй приход, корневщик палит проступившую на ране-лубодерине смолу. Остается выжиг. Он не зарастает, может, до смерти дерева, а стоит кедр лет пятьсот. По выжигу нетрудно определить, сколько примерно годков тому назад вырыт здесь корень; ствол-то продолжает утолщаться, расти, и рана-выжиг впечатывается в него. Еще на стволах делают засечки. Это хитрый язык тайги, и не всякий корневщик, говорят, в них разбирается. Нет, ни задиров-лубодерин, ни выжигов, ни зарубок Вася не видел. Дед Серафим словно по тону Васи догадался, что тот наобум ляпнул свое «хорошо». Он обошел поляну по опушке, придирчиво осматривая и ощупывая каждый ствол: не притаилась ли где затянутая жизнью дерева и временем лубодерина, не спряталась ли средь трещин коры аккуратная затеска. Все березы, клены и липы обошел дед вокруг поляны и не нашел ни приметинки, которая указывала бы на то, что у сказочного таежного сокровища есть хозяин. — Это ладно, очень ладно, что ты хорошо посмотрел, внучок, — почесывая бороду, проговорил дед Серафим. — Чужое добро случаем найти да прикарманить — последнее дело в тайге. Дед Серафим присел на камень поодаль от поляны, долго вздыхал, словно маялся болью. Перепархивали где-то в ветвях птицы, молчаливые в эту пору — выведшие и выпестовавшие птенцов и теперь, видно, грустившие по разлетевшимся выводкам. То позванивал, то побулькивал ручеек в стороне. Вершины, каждая по-своему, отзывались под накатами ветра. Солнечные блики рыскали по траве. Изредка в их мерцании вспыхивали ярко-пунцовые венчики ягод женьшеня. Тоскливы и непонятны были Васе дедовы раздумья об очевидном деле: «Чего голову ломать? Так повезло, а старик на несказанную удачу словно на беду смотрит...» — Вот что, внучок, — начал дед Серафим. — Я сначала наш корешок вылущу. Ты ж полоть полянку станешь. Да не наскоком, по былиночке. Старик поднялся, ссутуля широкую спину, словно счастливая удача бременем лежала на его плечах. — Да ты что, дедушка! — воскликнул Вася. — Чего унывать? — Молодости радость — крылья, а когда жизнь в когтях едва держишь, она и тяжеленька бывает... Приступай к делу, да не спеши. К каждой травинке присматривайся, прежде чем выдернуть. Еще раз на листья нашего корешка погляди. — Не спутаю, дедушка. Дед Серафим посмотрел вслед внуку и побрел вверх по склону. Приходилось поторапливаться, чтобы выкопать маленький, но занозистый корешок, который они нашли. Мал, да мочковат попался женьшень. Десятка четыре светленьких нитей протянулись от него во все стороны; длинные, иной на добрую сажень уходил вбок. И каждый приходилось осторожно окапывать костяными палочками, извлекать на свет божий целым и невредимым. Тем временем Вася, спрыгивая с каменного уступа на уступ, добрался до карниза, с которого женыпеневая полянка открывалась как на ладони. Восприняв совет деда слишком буквально, Вася уселся на каменном выступе, прыгая с которого он утром ободрал коленку, и окинул взглядом лежащее перед ним, но скрытое еще в земле сокровище. Тут он приметил, как в самой середине полянки сверкнуло нечто. Сначала решил — показалось. Но, пошевелив головой, опять уловил необычный для здешних мест блеск стекла. — Что такое? — спросил он себя громко. — Инте-рес-но... Взгляд его цепко отметил место проблеска. — Надо посмотреть... Опершись грудью о каменный выступ, Вася прошел по карнизу до пологого спуска и оказался на поляне. Осторожно, но уверенно парнишка направился к чуть согнувшейся под тяжестью плодов стрелке растения. Именно около нее взгляд Васи отметил необъяснимый здесь просверк стекла. Подойдя к женьшеню, Вася наклонился и увидел выгнутый осколок, будто выглядывающий из земли. Вася присел. Протянул руку к осколку, колупнул его ногтем, чтоб выцарапать. Не тут-то было. Стекляшка плотно держалась в почве. Вася провел пальцем по краям видимого осколка. Только это оказался и не осколок вовсе. Вася вцепился в него и дернул. У него в руке оказалась бутылка, заткнутая пробкор. Поднявшись с земли, Вася с недоумением оглядел этот совсем нетаежный предмет, хотел его забросить подальше, да внутри бутылки мелькнуло что-то похожее на бумагу. — Что за ерунда? — сказал он вслух. Но про себя чувствовал — находка его совсем не ерунда. Вася отер с боку бутылки землю и увидел внутри клочок свернутой в трубку бумаги — записку. Пробка, которой была заткнута бутылка, сидела в горлышке прочно. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь клочок внутри ее не намок. «Чего я мучаюсь? — спросил себя Вася. — Разбить — и вся недолга...» Он уже догадывался, что может быть написано в спрятанной в бутылке записке. Догадывался, но ему очень не хотелось, чтоб сбылась его догадка. Сойдя с полянки, он ударил бутылку о первый попавшийся камень. Непослушными, словно с перепугу, пальцами поднял записку и развернул: «Тому, кто найдет женьшень! Постарайтесь сделать так же, как и я, — рассейте собранные семена там, где найдете подходящее место. Знаю, придет время, когда люди станут хозяйствовать в тайге разумно. На память писал Матвей Константинов. 1940 г.». — Вот это да... — сказал Вася. — Вот это Матвей Константинов! Паренек ощупывал бумажку: длинную полоску с несколькими печатными буквами по одному краю и зубчиками по другому. «Оторвана от газетной страницы... — сообразил Вася. — А написано-то когда! В тысяча девятьсот сороковом году! Перед самой войной. Ух, как давно... Охо-хо! Тогда не только меня, моего отца на свете не было. А вот дед Серафим был...» И то, что теперь в руках Васи была записка того самого человека, который заложил вот эту плантацию женьшеня, потрясло паренька больше, чем находка женьшеневой полянки. Он сам мельком удивился такой перемене в душе. Ведь несколько мгновений назад ему не очень хотелось даже догадываться о том, что могло быть в записке. Теперь его беспокоило иное: «Знает ли дед Серафим того корневщика? А если нет — как поскорее найти его? Как сообщить ему, что тайга добром ответила. на доброту Матвея Константинова?» Теперь именно это сделалось для Васи главным. И он пошел к деду Серафиму. Старик по-прежнему стоял на коленях, согнувшись в три погибели над солидной уж ямкой. Покряхтывая и «охохохая», он неутомимо шевелил костяными палочками в земле. Вася заложил руки за спину и остановился около него. — Корень испортил? — разогнулся дед. — Охо-хо... Говорил — не торопись. Вари лучше обед. В деле от тебя помощи, как от козла молока. Показывай, чего натворил. — Вот, — сказал Вася, протягивая деду записку. Серафим вроде бы и не удивился, отер от земли руки о рубаху, взял узкий обрывок: — Ну, а я что говорил? Девятнадцать корней по сорока лет — и без хозяина! Не может такого случиться. Только Константинова Матвея не помню. — Плохо, — сказал Вася. — Куда хуже.... — Искать будем. — Найдем, коли жив... — Ты же жив! — совсем не желая обидеть деда, с отроческой прямотой и беззастенчивостью сказал Вася, — Жив... Да ведь война была. Сколько жизней отняла? Да ты не думай, мы поищем. Коли в тайге след Матвея остался, так на памяти людей Константинов не мог пропасть. К старику Кимонко пойдем. Юрта его вон близ той сопочки стоит. — Чего ж он в юрте живет? — Пробовал в новом доме в поселке — не может. Тайги душа требует. К сыну только гостевать ходит. — Дед Серафим глянул искоса на солнышко, сказал в бороду: — Давненько не помню такого долгого дня: еще и полдень не настал. Вот после обеда и двинем к старику Кимонко. Только семена надо собрать. Как в записке указано. По пути к старику Кимонко много женыпеневых мест найдется. — Ты когда-нибудь сажал женьшень? — Сажал. Для себя. — Так что ж? — Верно, и правду говорят, внучок, — теребя бороду, пробубнил Серафим, — радость дела... ох-хо... она от помыслов зависит. — Разве твои сеянцы не выросли? — Бывало... Дак ить я синицу в руки хватал. Не ждал журавля в небе. Ну да ты вари обед, стригунок! — вдруг улыбнулся дед. Стал он каким-то ласковым и веселым. Предстоящая возможность сделать доброе дело и доставить человеку радость напоминанием о прошлом благодеянии тайге и ее щедрости, воздавшей куда более, чем сторицей, придавала Серафиму особые силы, рождала в его душе необыкновенно приподнятое настроение. Не успела вода вскипеть над огнем костра, как дед позвал Васю к себе: — Иди-ка, внучок, глянь на наш чирышек-красавчик! Мочковат-то, мочковат! Бородища целая! На дедовой ладони лежал корень величиной с палец. Он теперь не показался Васе крошечным — хороший корешок, и мочковат на диво, тело его едва разглядишь, точно дедов подбородок. Содрав лубодерину, дед уложил женьшень на подстилку из мха и спрятал Лубянку в котомку. Потом они наскоро отобедали необыкновенно вкусной, разваристой и пахучей пшенной кашей, собрали семена на женьшеневой полянке. Серафим сделал затес на стволе липы, и, вскинув на спины котомки, они зашагали к синеющей вдали сопке. Только на вечерней заре вышли Серафим и Вася к реке, на другом берегу которой стояла одинокая юрта старика Кимонко. Около нее слабо дымился костерок. Серафим покричал. Крошечный старик в пестрой национальной одежде, с длинной трубкой в зубах спустился к воде и очень долго сталкивал бат. Серафим и Кимонко важно и молча покивали друг другу, словно они расстались лишь поутру. Однако Вася мог поручиться, что они не виделись месяцев пять, если не больше. Вася кусал себе губы от нетерпения тотчас выложить всю историю с женьшеневой полянкой, да твердо помнил: поступи он так, не простят ему подобного нарушения обычаев ни старик Кимонко, ни дед Серафим, который заранее строго-настрого приказал Васе молчать. И Вася крепился. Нужно было поесть, попить чаю, а уж потом обстоятельно, с тысячью лишних, по мнению Васи, и совершенно необходимых для жителя тайги подробностей начать рассказ. Дед знал удэгейский хорошо, Вася многое понимал. Речь пошла о том, зачем и почему, когда и каким путем двинулись они в тайгу, и как шли, кого или чьи следы встретили, где приметили дымы костров и кто бы их мог разжечь. Обо всем повествовалось не спеша, с собственными суждениями, предположениями, сравнениями с мнением знакомых и уважаемых людей, которые тоже бывали в тех местах, сообщениями о тех или иных отклонениях от виденного, год и десять лет тому. Крохотные, ясные глазки старика Кимонко глядели на яркий огонек костерка. Изредка поглядывал старик Кимонко и на Васю, который маялся и томился вестью, нетерпеливо дрожавшей в уголках его рта. Но дождаться своей очереди рассказать о найденном сокровище Вася так и не смог. Под монотонный долгий рассказ деда уставший от впечатлений этого дня паренек и не заметил, как уснул. Проснулся Вася не у костра, а в юрте; выскочил из нее и остановился, ослепленный солнцем. Старик Кимонко один сидел у костерка, дымил трубкой. — Где дед Серафим? — Губы Васи дрожали от незаслуженной обиды. — Багдыфи, — приветствовал его старый удэгеец. — Багдыфи, багдыфи... — заторопился исправить оплошность Вася. — А как же меня дед оставил? — Умывайся. Потом садись, чай пей, хлеб ешь. Придет скоро Серафим. В поселок, на почту пошел. — Уф! — Вася стукнул себя кулаками по голове. — Все продрых! — Хорошо спал, хорошо отдохнул, — не глядя на Васю, проговорил Кимонко с недовольным видом. Так, по крайней мере, показалось Васе. А проявить несдержанность мог только мальчишка, недостойный совать нос во взрослые дела. Нехорошо получилось. — Не сердись, дед Кимонко, — сказал по-удэгейски Вася. — Я сам на себя сердит. Вы знаете корневщика Матвея Константинова? — Нет корневщика Константинова. — Как нет? — Лесоустроитель такой здесь давно-давно был. — Как же так? — Далеко-далеко, в России живет. Мой сын знает. Воевал вместе с Константиновым. — И Матвей Константинов никогда не говорил вашему сыну о плантации? — Зачем? Много сажал, говорил. Где сажал — зачем говорить? Ищи! Охо-хо... — вдруг совсем по-дедовски выговорил старик Кимонко. — Кто бы нам рыбы на уху наловил?.. — Я наловлю... А что ответит нам Константинов? Не письмо же дед ему пошлет, а телеграмму. Письмо — это долго. — Что ответит, то и будет. Его женьшень. Себе возьмет, так приедет. Науке захочет отдать, сами выкопаем, свезем. — А вдруг кто на поляну эту придет? — Поглядит, поохает да уйдет. Задир Серафим свежий оставил. Поймет, скольким людям и сколько лет жизни сберегут те корешки. — А не уйдет? — Мне все отсюда видать. Вон дымок — там геологи, вон дымок — там, которые в трубки смотрят, а потом на сопках треноги ставят. «Геодезисты...» — догадался Вася. И уже не слушал и перечисления дымков, и кто зажигает костры в тайге, но терпеливо дождался конца длинного перечня. Ни отменная рыбалка, ни рассказы. старика Кимонко, ни еда — ничто не смогло отвлечь Васины думы от обиды на деда Серафима. Как он мог оставить его здесь, уйти тайком от него, именно тайком! И чем больше думал он о своей обиде, тем темнее и мрачнее она становилась, набухая, как грозовая туча. Дед Серафим пришел поздно ночью. Вася даже не поднялся ему навстречу, сделав вид, что его совсем не волнует ни судьба женьшеневой поляны, ни ответ таинственного Матвея Константинова. На следующее утро дед поднялся позже Васи и, выйдя из юрты, долгонько смотрел на паренька, сидящего недвижно у костра, который уже успел разжечь Кимонко. — Так-то вот, — начал дед Серафим, присаживаясь у костерка. — Получил я ответ. И скажу — ждал и не ждал, — да только сокровище души Матвея, что солнышко в капле росы, смотрится... Слышь, внучок, тебе ответ от Матвея Константинова. Сам прочтешь или мне огласить? — Оглашай, — сказал Вася дрогнувшим голосом. — Вот, охо-хо, телеграмма. «Отдаю плантацию на усмотрение Васи Егорова, который ее обнаружил». — Обнаружил... — шмыгнул носом Вася Егоров и посмотрел на деда и старика Кимонко. Ликованье и радость выражали их лица, воздавая должное душе этого незнакомого им человека. — На усмотрение... — Вася снова шмыгнул носом, встал и протянул руку за телеграммой. Потом сказал: — Я в тайгу с чистыми помыслами шел. Разве это не правда? — И теперь лицо Васи тоже выражало ликование и радость. — Только в город меня. обязательно возьми, когда корни ученым дарить поедем. ...Над тайгой разгоралась заря. Она совсем не походила на ту, что можно увидеть в поселке. Там красота ее смазывается звуками: пулеметно-торопливой стрельбой дизельных пускачей, машинным гулом, громкой речью. Никогда бы Вася не подумал, будто звуки могут ломагь и крошить то, что можно только увидеть. Но так было. Не доводилось же ему за все свои четырнадцать лет наблюдать первые лучи зари, отраженные в росинке, которая свешивалась с краешка листа ильма. ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА «СЕЙ ЗВЕРЬ ЗА ЛЮТЕЙШЕГО ПОЧИТАЕТСЯ...» В океане стадо котиков сопровождал крейсер — правда, старый, списанный с вооружения. И сейчас по международной конвенции их должны патрулировать суда. Никто из зверей не удостоен таких почестей. В. В. Дежкин, С. В. Мараков. Каланы возвращаются на берег ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ КИЛОМЕТРОВ И ЕЩЕ ДЕСЯТЬ МИЛЬ Сахалин, замечал Чехов, своими очертаниями похож на рыбу. Так вот, ее спинной плавник — это полуостров Терпения. А крохотная икринка, отделенная от него лентой пролива, — остров Тюлений. Там находится одно из трех на планете лежбищ морского котика. — Ума не приложу, как отправить вас на Тюлений... — Руководитель Сахалинрыбпрома Геннадий Константинович Поляков ведет радиопереговоры с кораблями и в перерывах отговаривает меня от поездки: недавно вернулись с Тюленьего промысловики, и судна туда не предвидится в ближайший месяц. — Однако есть на остров, наверное, и регулярные рейсы... Всего же десять миль! Я десять тысяч километров ехал... — Регулярные рейсы... — как эхо, откликается Поляков и кивком головы отсылает меня к висящей на стене карте. Смотрю: вокруг Тюленьего отмечена морская зона, к ней надпись: «Район, временно закрытый для плавания судов». — Вообще-то говоря, закрыт он постоянно, — поясняет Поляков. — Однако как же на остров попадают люди? Остров все-таки обитаем... — Более того, Тюлений прямо-таки перенаселен. Одних котиков сто пятьдесят тысяч. А людей хотя и немного, но зверь пугается любого шума, — будь то от судна или от человека. Глядь — и вот уже полстада, давя детенышей, несется к морю... Но к этим людям котики как-то уже привыкли. А вот к незнакомым... — Но послушайте! Островок, как вы знаете, размывает море. Со мной поедут его смотреть два геолога — один, между прочим, доктор наук. Поляков в ответ улыбается одними глазами. Вызывает рыбозавод, приказывает доставить нас на Тюлений. — Значит, так: ночь проедете до Поронайска... — говорит он, протягивая на прощание руку. — А оттуда—на буксире «Смелый»... ЭТОТ СТРАННЫЙ МОРСКОЙ КОТ Сей зверь за лютейшего почитается: ибо на промышленников мечется с великой наглостью. С. Крашенинников, исследователь Камчатки Наша лодка, спущенная со «Смелого», подплывала к Тюленьему под звуки «оратории». Густое уханье в ней сплеталось с каким-то блеяньем, которое то и дело пополняли резкие, картавые, видимо, птичьи вскрики — и ©се это под мерный, негромкий аккомпанемент прибоя. Чем ближе мы подплывали, тем явственней проявляли себя «солисты». Хор был на восточной, скрытой от нас холмом стороне острова — там, где лежбище. Мы же приближались с запада. Сквозь кисею тумана теперь виднелась голая земля — ни дерева, ни куста, два дома и пустынный пляж, на котором собралось человек пять, как мы узнали потом, почти все население острова. — Здравствуйте, с прибытием. А вода у вас есть? — Второе относилось к матросам. Невысокая, какая-то очень ладная женщина в курточке и брюках пояснила, что они должны завезти сюда воду со «Смелого». — На острове нет своей воды, — это уже нам. — Живем тут, как на корабле... Тимофеева Александра Афанасьевна, — сказала она, протягивая руку. По крутой, как трап, лестнице поднялись на веранду деревянного домика, чем-то и впрямь напоминающую палубу судна, — впечатление дополнял висевший там корабельный колокол, которым, как выяснилось, созывали к обеду. По дороге перезнакомились: Татьяна Чупахина, так же как и Тимофеева, сахалинский биолог; Виктор Черноиванов и Евгений Коваль — генетики из Владивостока, Александр Александрович Сазонов — вирусолог из Москвы. Шестой житель острова, Юрий Колесник, лежал сейчас на койке с приступом аппендицита. И вот мы идем по узкой тропе вдоль длинного, разделяющего весь остров забора. Слева — пустынный пляж, справа — все еще невидимый нам звериный хор. Лишь кое-где сквозь щели в заборе просовываются теплые ласты котиков. — Хорошо еще, кайра улетела, не выдает нас своим криком. А все-таки жаль, что не увидите эту птицу, — говорит Тимофеева. Ступив на смотровую башню — такие, наверное, были в сибирских острогах, — мы застыли в изумлении. С чем можно сравнить увиденную картину? С гигантским ковром, расстеленным от холма к морю? Но ковер не звучит, не меняет ежеминутно своего рисунка... Вот прямо перед нами оказался здоровенный секач. Он ухал басом, словно что-то втолковывая лежавшей рядом, небольшой в сравнении с ним самке. Потом вдруг увидел нас и угрожающе заревел — демон котикового царства, наводивший некогда страх на впервые повстречавших этого зверя русских промышленников. А вокруг, разыскивая своих детенышей, призывно кричали самки, щенки блеяли, суетясь и толкая друг друга, а некоторые взбирались по наклонной доске, устраиваясь на деревянных нарах. Недалеко от нас лежал обойденный вниманием самок холостяк, он обмахивался ластом, словно лайковой перчаткой. — Скажите, а не тесно ли зверю на острове? — Мы вот срыли верхушку скалы, птиц потеснили — котик заселил часть плато, а просторней ему все равно не стало. — Что ж, как говорят, в тесноте, да не в обиде? — Да нет, здесь все не так просто, — задумчиво ответила Тимофеева. — Тут что ни вопрос — проблема. Тесно зверю — продолжала она, — секачи дерутся за места для гаремов, да и болеет зверь чаще — легче передается инфекция. Даешь простор, а котики все равно жмутся друг к другу: вместе они чувствуют себя в большей безопасности, что ли... — Такой пугливый зверь... Но почему он всего боится? — Загадка. На острове Беринга его могут потревожить песцы, лисы. Есть места, где ему угрожает медведь. А у нас на острове — только птицы. Но те же кайры предупреждают его об опасности и, думается мне, создают у котика душевный комфорт. — Однако потеснили котики птиц. — Но всех птиц выселить с острова, видимо, нельзя. Хотя некоторые из них «награждают» зверей болезнями. Так, Александр Александрович Сазонов нашел у котиков антитела против вируса, обнаруженного им у кайр. Кстати, это возбудитель человеческого гриппа. — Как же так? Котик, похоже, почти не встречается с человеком. Кажется, и кайры тоже? — Еще одна загадка. Впрочем, здесь ничего нельзя утверждать наверняка. Взрослый котик, как считают, зимует где-то возле Японии. А вот молодые животные на первом году своей жизни уплывают... неизвестно куда. Представляете, более ста тысяч котиков исчезают в океане, как иголка в стоге сена! Да и можно ли утверждать, что на всем пути с родного острова и обратно они нигде не сталкиваются с людьми? А есть еще такое явление — природная очаговость. Человек в каких-то местах еще не побывал, а его там уже поджидает опасность — болезнетворные вирусы, микробы. — Изучаете котиков, а думаете о людях? Тимофеева улыбнулась, — мол, разве может быть иначе? Она — эпидемиолог, тема ее докторской диссертации: «Природная очаговость Сахалинской области» — Как видите, не только зверь зависит от человека... Вы знаете, кто главный враг котиков? — Косатка! — ответил я, не задумываясь. Отправляясь на Тюлений, я кое-что об этом читал. Косатка — гроза моря. Когда стадо этих зверей плывет, выставив косы, замирают даже киты. Голос косатки прямо-таки парализует котика. — И все же человек. Как это ни печально, — грустно уточнила моя собеседница. И она рассказала, как котики приходят на остров с пулевыми ранениями, с обрывками нейлоновых сетей, — а сколько их гибнет, запутавшись в сетях, по пути! Но разве на Тюленьем они обретают тот покой, который им нужен? То войдет в прибрежные воды слишком «любопытный» корабль, а то и самолет пройдет на бреющем полете. — Недавно прилетел один такой, так звери со страху чуть не подавили друг друга — бросились в море... Пришлось сообщить об этом ЧП куда надо. Я посмотрел на западный, пустынный берег и на море, где маячил лишь один наш корабль. Но остров больше не казался мне забытым, заброшенным, чуть ли не краем света. — Сейчас у нас здесь заказник, а нужно создать заповедник — и на Тюленьем, и на много километров вокруг. Снять сети с путей, по которым плывет котик. Не ловить рыбу в окрестностях, она нужна самкам, выкармливающим щенков. И еще надо, наконец, спасать этот уникальный остров, ведь — посмотрите — море его все время размывает! Мои спутники, геологи, осматривали берег, — скала осыпалась, и видно было, что прибой унес уже часть пляжа, где раньше было лежбище. Конечно, если бы укрепить скалу и выставить у берега бетонные боны, то процесс этот можно и остановить. Но пока единственно, кто помог острову,— это само море: течение принесло сюда как-то полузатопленное судно и намыло вокруг него небольшой пляж. Значит, площадь Тюленьего можно все-таки увеличить. ...Мы отплывали с острова под вечер, приняв в сердце и котиковое царство, и его заботы. Рядом с нами грациозно плавали морские коты — они то и дело выпрыгивали из воды, красиво извиваясь, — не за эту ли игривость получили они свое кошачье имя? В море они совсем не боялись нас, словно считали своими. А может, провожали тех, с кем сдружились за эти месяцы: Сазонов и Колесник уезжали вместе с нами. «МИР БЕЗМОЛВИЯ» — НЕ ЖИВОТНОВОДЧЕСКАЯ ФЕРМА ...в последние годы наблюдается уменьшение выживаемости молодых животных. Причина этого явления неизвестна... В общем, наука еще не располагает надежными данными по оценке выживаемости котиков. Из «Основных направлений исследований по северным котикам на 1976—1985 годы» И вот мы снова на палубе буксира «Смелый». Туман, смешанный с наступающей темнотой, поглотил людей на берегу, котиков в море, затем и сам остров. И только невидимый хор еще звучал издалека. Теперь я не спутаю эту музыку ни с чем в мире. Отмечая ее своеобычность, еще С. Крашенинников писал, что сивучи «ревут странным и ужасным голосом... отчего мореплаватели имеют пользу, что во время великих туманов могут остерегаться, чтобы не набежать на острова, при которых сие животное обычно водится...». То же самое можно сказать и о родичах сивучей — котиках, — последние облюбовали чуть ли не самые безлюдные места планеты: Командоры, острова Прибылова да остров Тюлений. — А не пытались ли переселить котиков в другие места? — спрашиваю Юрия Колесника (на корабле ему сделалось легче). — Была такая попытка. Промысловики отвезли одну семью на мыс Терпения. Такое же пустынное, как наш остров, место. Условия схожие. Но как только животных отпустили, самки уплыли обратно на Тюлений! Остались там щенки и секач. Заскучали они, пришлось их тоже отвезти на остров. Думаю, не подошли зверю места, выбранные для него человеком, — учесть надо вкусы и желания самих котиков. Так, пограничники нам сообщали, что кое-где котики выходят на берег в глухих местах Сахалина. Может, просто устают, возвращаясь из долгого путешествия, а возможно, они бы там и поселились, если бы их не тревожили... У Афанасьевны (так Юрий называет Тимофееву) есть план: выследить котиков на берегу и объявить это место запретной зоной. А что, если зверь там и впрямь приживется? Ветер на палубе крепчал. Мы спустились в кубрик. Геологи играли в шашки. Сазонов искал место похолодней: он вез культуры вирусов в растворе, и тепло могло их погубить. А Колесник, как только устроился, чтобы унять мучившие его боли, снова заговорил о котиках. — Разрешите предложить вам задачу, — он положил на стол лист миллиметровки. — Выбой животных в последние годы постепенно идет вниз. Число котиков, покидающих осенью Тюлений, поднимается в гору. Значит, количество тех, кто возвращается на остров весной, должно... Я начертил идущую вверх кривую. Юра перечеркнул ее полого опускающейся прямой. — Мы не учли стихию! Ведь большую часть жизни котик проводит в море. А «мир безмолвия» не похож на животноводческую ферму; здесь на поголовье стада сказываются и межвидовая борьба, и то, как загрязнен океан, и то, удастся ли животным не попасть в сети и под пули браконьеров, и то, наконец, достаточно ли на пути окажется пищи. А стихия? Ведь вот несколько лет назад зверей у берега затерли льды, а в 1965 году прибой смыл массу молодняка, находившегося возле уреза воды. И это на берегу. А в море? — Юрий, а я слышал мнение, будто в уменьшении числа котиков виноват только человек, и только он: выбили-де холостяков, вот и уменьшилось количество секачей. — Но отчего снизилось, например, поголовье секачей и самок, охота на которых строго воспрещена на всех островах? Поймите меня правильно; я вовсе не за то, чтобы увеличивать или уменьшать промысел котиков. Я за то, чтобы вести научно обоснованное хозяйство. — Однако есть статистика. — Статистика только пристань, от которой отправляется в путь прогноз. Вот если составить модель поведения стада... — Котики и математика? — ...а затем ввести ее в электронно-вычислительную машину, тогда мы сможем учитывать меняющуюся ситуацию и на берегу, и в море и затем выдавать рекомендации относительно котикового стада. Над такой моделью я сейчас и работаю. — А что она может дать? — Сейчас у нас есть разрозненные факты. Вот, к примеру: мы не бьем молодняка — и, похоже, делаем верно. А природа поступает иначе, она смывает их, неокрепших, во время штормов, а те, что родились позже, уплывают более слабыми и реже возвращаются на остров. Так, может быть, стоит забивать хотя бы заведомых «смертников»?.. Окончательный ответ можно получить, если заложить эти данные в динамическую модель стада. Ведь мы бы хотели иметь оптимальное число котиков, которые давали бы максимум ценной пушнины, не так ли? — Все верно. Не могу лишь привыкнуть к тому, что во имя этих целей приходится убивать такое милое, красивое животное. — Признаться, я тоже! Но что поделаешь.,. Скажем, так — отбраковывать. Но это придется делать и в том, далеком грядущем, когда за котиком не будут охотиться из-за его шкуры. Знаете классическую задачу экологии: если человек выбил волка в лесу, то ради блага оленьего стада он должен взять на себя роль этого хищника. Однако все познается в сравнении... «ЭТО БЫЛО БЕЗЖАЛОСТНОЕ ИЗБИЕНИЕ...» ...Но наши женщины любят мех, есть деньги у них, и вот котиколовы в восточных морях рискуют из года в год. Редьярд Киплинг В XVIII веке казалось, что этому зверю «несть числа». Миллионные стада морских котиков резвились на океанских просторах в южном и северном полушариях, у Аляски и на Командорах, на Курильских островах, на Хонсю и Хоккайдо. Звери эти, быстрые и увертливые в море, совершенно беззащитны на суше, и люди, еще не умея хорошо выделывать котиковый мех, брали их просто заодно с каланом. Зверя брали не только на берегу, его расстреливали прямо в море, не щадя ни детенышей, ни беременных самок, — это было не только жестоко, но и бессмысленно, ведь большая часть зверя просто тонула. Участник такой охоты Джек Лондон вспоминал, как лютовали котиколовы, «свирепствуя и истребляя, бросая ободранные туши акулам и засаливая шкуры... Это было безжалостное избиение, совершавшееся во славу женщин». (Последнее, мягко говоря, не совсем верно.) Понимали ли промышленники, что рубят сук, на котором сидят? Если ведали, что творили, то почему не остановили бойню для своего же блага?.. Впрочем, в 90-х годах прошлого века Англия (представлявшая Канаду) и США договорились об охране котиков на островах Прибылова и вместе... набросились на принадлежащие России командорские лежбища. А в океане им помогала Япония: котика били в море, на нагульных полях, на путях миграции — особые размеры этот разбой принял в годы русско-японской войны. Однако и на самом кровавом пиру наступает все-таки похмелье. Когда подсчитали, сколько же котиков осталось в начале XX века, то ужаснулись: миллионные стада южного полушария были выбиты начисто, исчезли лежбища на Хонсю, Хоккайдо, вымирало стадо на Тюленьем — счет там шел на сотни голов; на Командорах от полумиллиона животных остались едва лишь десять тысяч, и даже на самых богатых лежбищах, на островах Прибылова, котиков сохранилось в десять раз меньше, чем до кровавой бойни. Казалось, котика ожидала судьба печально известной стеллеровой коровы. ЗАКОН И КРЕЙСЕР ...чтобы котиковые стада могли быть доведены и поддерживаемы на уровне, который обеспечит наибольшую добычу, из года в год, с должным учетом и продуктивностью других морских ресурсов... Из Временной конвенции о сохранении котиков северной части Тихого океана В 1893 году арбитражный суд в Париже, разбирая тяжбу между Англией и США, запретил морской промысел котиков у островов-лежбищ Северной Америки. Это положение — зверя бить в море нельзя (разве что небольшое количество, для научных целей) — легло в основу всех будущих международных конвенций по охране и эксплуатации котиковых стад. Первая из них была заключена в 1911 году между Россией, США, Японией и Англией (от имени ее владения — Канады). Вторая, действующая поныне, — в 1957 году между СССР, США, Канадой и Японией. Суть соглашений: страны, имеющие котиковые лежбища, отдают определенную часть добытых шкурок тем, в чьих водах идет миграция, но кто лежбищами не владеет, — в компенсацию за то, что те не ведут морского промысла. Однако — и это весьма важно!— шкуры отчисляются лишь в том случае, если котиковые стада сохраняют оговоренную, высокую численность. Запрет этот благотворно сказался на численности животных: уже через пять лет после заключения первого соглашения котиковый народец почти удвоился. Но вскоре появился и нарушитель конвенции. В 1926 году Япония потребовала разрешить ей морской промысел этого зверя. Другие участники соглашения ей отказали. В 1940 году Япония заявила, что будет бить котиков в море, так как он, потребляя рыбу, наносит ущерб ее рыболовству. (Последние исследования доказывают, что котик редко ест ту рыбу, которой питается человек.) А год спустя ни о какой конвенции не могло быть и речи: Япония вступила в войну. В наши годы все три стада продолжают процветать — международное сотрудничество охраняющих их специалистов происходит в период разрядки. Промысловики теперь прислушиваются к рекомендациям ученых, и выбой котиков не превосходит число, определяемое каждый год специалистами. Но и этого уже недостаточно: ученые изучают особенности этих животных, следят за ними в море, ставя метки и даже устанавливая на котиках радиомаяки... Поднять численность стад до оптимального количества — вот к чему они стремятся. ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ: ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ Мне сказали в Сахалинрыбпроме, что Тюлений как промысловое хозяйство не дает тресту большого дохода. В то же время трест не может решить многих островных проблем, — например, тех, что связаны с размывом Тюленьего, — у него на это просто нет средств. Так, может быть, есть смысл превратить весь район в заповедник? А котиковый мех — он не исчезнет с мировых аукционов: часть зверя все равно придется забивать для блага всего стада. И я представил такую картину. От порта Поронайск отходит парусная шхуна. Бесшумно приближается она к Тюленьему, в шлюпках спускаются на воду туристы и плывут к острову, в окружении ныряющих и играющих котиков. А потом, неслышные и незаметные — техника будущего сможет это сделать, — идут они по галереям, наслаждаясь видом уникального лежбища... Ведь думать надо не только об экономическом, но и о духовном обогащении! Однако не утопия ли это? Да и сколько таких мест можно найти на Земле? Ведь паломничество туристов, раз начавшись, будет расти. Но, может быть, окрепнув под охраной, котики расселятся по тем местам, где обитали когда-то? Надежда такая есть. Немало котиков, как выяснилось недавно, появилось у нас на Курилах. Обнаружено стадо и на американском островке Сан-Мигель. Котик может вернуться... Быть может, уже возвращается? АЛЕКСАНДР ХАРЬКОВСКИЙ, наш спец. корр. о. Тюлений — Москва А. ВАСИЛЬЕВ Ашики соревнуются в Копье В августе Конийская равнина наполняется скрипом телег. Крестьяне с темными неподвижными лицами, в надвинутых на глаза кепках и их жены, одетые в шаровары и домотканые жилетки, свозят на тока сжатую пшеницу. Телеги запряжены буйволами, лошадью или осликом, но иногда тащит их и трактор. Стучат молотилки, палит солнце, пахнет травой и овечьей шерстью, и пот заливает глаза, и пыльное марево плывет над равниной. Внутреннее плато, житница страны... Как и всякая степь, Конийская равнина особенно хороша весной. Пшеничные поля дымчато-зеленого цвета, обломки скал на холмах блестят, как сталь, глубокие балки — розовато-лиловые. Вдоль дороги бегут цепочки пурпурных, голубых и желтых цветов. Под летним солнцем все быстро высыхает, потому что на обширных пространствах почти нет деревьев, а в воздухе влаги. Пшеница наливается, и равнина становится золотой. Там, где золото собрано, почва похожа на ржавое железо. Зимой мороз, снег и ледяные ветры выбеливают равнину. Но весной спрятанные зерна снова проклюнутся, вырвутся на свободу и осветят степь теплым и радостным светом. Шоссе из Анкары в Конью то позволяет машине разбежаться, то гасит скорость крутыми поворотами. Недалеко от Коньи она пересекает стальные рельсы. Самый обычный переезд, и не сразу вспоминаешь, что это Багдадская железная дорога, знаменитая когда-то трасса Берлин—Босфор — Багдад, та самая, которую кайзеровская Германия пробивала на Восток через Багдад, чтобы приблизиться к Персидскому заливу и Британской Индии. Нет уже кайзеровской Германии, Британской империи, Османской империи. Но по-прежнему есть эти холмы, будто бы покрытые рыжей верблюжьей шерстью, и белые ручейки овец, и саманные хижины с плоскими крышами. Есть хлебная Анатолия — Турция бронзовых степняков, зерна и скота. КОНЬЯ Конья встречает кварталами, скучными, как все окраины современных городов, и ты разочарован, потому что в своем воображении уже нарисовал образ бывшей столицы сельджукской империи. Но в центре города каменная вязь мечетей, изломанные оводы школ-медресе, аркады каравай-сараев, изящные контуры минаретов вознаграждают и за пыль, и за степное однообразие. Конья—один из древнейших городов мира. Раскопки в местном парке обнаружили крупное селение, которое существовало за семь тысячелетий до нашей эры. Хетты, эллины, римляне, византийцы, крестоносцы владели древним городом Иконией, пока она не стала Коньей — столицей турок-сельджуков. Потом столица рухнула под ударами монголов. Небольшой археологический музей Конь и хранит бесценные сокровища, сравнимые с сокровищами Лувра и Эрмитажа. Для путешественника наиболее доступный вид турецкого искусства — архитектура. До того как распространились по свету коробки, турецкая архитектура отличалась явно выраженной неповторимостью двух главных периодов — сельджукского и османского. Общественная архитектура была представлена прежде всего мечетью—местом совместной молитвы, а также религиозными школами-медресе, мавзолеями-тюрбе, дервишскими монастырями-текке, богадельнями, караван-сараями, банями, фонтанами, мостами. Сельджукская пословица гласила: «Обойди весь свет, но посети также Конью». Здесь хранились прекрасные образцы сельджукской архитектуры, и в этом смысле с ней могут соперничать лишь несколько городов Анатолии — Сивас, Эрзерум, Амасья, Кайсери. Сельджукские архитекторы предпочитали простую структуру, которая контрастировала с изысканностью отделки. Мечети построены в форме базилики, а крыша, поддерживается параллельными рядами колонн, частью взятых из христианских храмов. Арки, как правило, стрельчатые. Те же арки и в элегантных сельджукских мостах, которые нет-нет да и встречаешь в Анатолии. Отделка особенно богата на воротах и порталах. Арабские надписи, геометрические узоры, абстрактные рисунки, цветы, листья, иногда фигурки животных, вырезанные на камне или штукатурке, — все сливается в чудный каменный узор. Сельджукские мавзолеи легко различить по их круглой или многоугольной форме, на которую насажены остроконечные крыши. Иногда в стены зданий вписаны колонны, пилястры и высокие слепые арки, которые встречались здесь еще в домусульманских сооружениях. В Конье еще сохранились кварталы старых домов, у которых верхние этажи нависают над улицей, а балконы и эркеры покрыты деревянной резьбой. В этих старинных кварталах главная прелесть Коньи, но известность ее в Турции объясняется не только архитектурой. Конья славится еще ежегодным состязанием аши-ков — народных певцов, аккомпанирующих себе на сазе. ШАМСИ И ИХСАНИ Каждую осень по всей Турции развешивают объявления: «Лишки, приходите со своими сазами сражаться в Конью!» Ашики со щипковыми инструментами — сазами— собираются на фестиваль. Темы их песен и баллад по большей части романтические и любовные. Импровизация — высшая точка соревнования. По традиции, ашики соревнуются в кофейнях. О месте кофейни в турецком быту я еще расскажу, а пока лишь отмечу, что более подходящей аудитории не найти. Заключительное выступление, когда схватываются два известных ашика, собирает в самую большую кофейню города столько народу, что заказывать столик нам пришлось заранее. В тот день скрестили сазы два самых знаменитых ашика: Шамси и Ихсани. Двум певцам судьи задают тему, и ашики тут же по очереди сочиняют стихи и музыку. Публика рукоплещет и одобрительно восклицает, когда то один, то другой находят удачное сравнение или изящный музыкальный поворот. Виртуозы ставят себе между губ булавку, чтобы, сочиняя стихи, не произносить считающиеся неблагозвучными звуки «б», «п» или «м» — иначе иголка уколет губы. Ашики чаще всего приходят из восточных районов Турции. Они приходят в город, поют и говорят, что им нравится, критикуют губернатора, помещика или полицию. Веками бродили ашики среди крестьян, ели их горький хлеб, добытый тяжким трудом, и выражали в песнях, долгих, как степные плато Анатолии, их чувства и думы. Тем у ашиков много, но всегда они возвращаются к сюжету любви — печальной и безнадежной, потому что слово «ашик» значит «влюбленный». Несмотря на распространение современных западных ритмов и мелодий, в Турции большинство людей, включая молодежь, предпочитают народную музыку. И если радиослушателей хотят привлечь к какой-нибудь передаче, в начале ее исполняют записи песен известного ашика. Стать ашиком непросто: надо поступить учеником к мастеру, научиться играть на сазе, освоить старинные музыкальные и стихотворные ритмы. За несколько лет ученики накапливают поэмы и песни и, что более важно, учатся сочинять баллады на заданный сюжет. И, лишь выдержав перед заслуженными ашиками экзамен, можно начинать странствия. Учитель дарит ученику саз, придумывает псевдоним, и новый певец уходит бродить по Турции. Во многих больших городах были собственные ашики. Когда приходил другой певец, между ними устраивались соревнования в какой-нибудь кофейне. Лшики раскланивались, садились друг против друга и по очереди пели. Начинали с любовных песен. Каждый пытался превзойти другого в сравнениях, образах, музыкальном искусстве. Затем дуэль становится острее. Поэты начинали ловко подкалывать, «оскорблять» друг друга в песнях, пока слушатели не определяли победителя. ...Итак, окрестили сазы знаменитые современные ашики Ихсани и Шамси. Ихсани явно был впереди соперника, когда исполнял любовные песни. Он и выглядел впечатляюще: гордо посаженная львиная голова, густая борода и черные волосы, спускающиеся волнами на плечи и грудь; мощный лоб изрезан морщинами. Гипнотизирующий взгляд черных глаз заставлял слушателя верить, что Ихсани поет для него одного. Когда дело дошло до взаимных уколов, начал брать верх Шамси. Густые волосы Ихсани стали объектом наиболее ядовитых насмешек, потому что у них был тот же цвет, что и у шкур черных горных козлов. И в песне Шамси Ихсани превратился в козла, который попал к нему в руки. Шамси зарезал козла, поджарил и съел его мясо, а потом сел отдыхать на циновке, сплетенной из его волос, и заиграл на сазе нежную мелодию для возлюбленной Ихсани. Публика покатывалась от смеха, а Шамси, предчувствуя полную победу, закинул голову, взглянул на воображаемую луну и действительно завел песню, полную любовной страсти. Но вот Ихсани стал отвечать ему, и Шамси сразу уловил, что переборщил в насмешках. Ихсани, в свою очередь, сравнил его с истощенным чесоточным псом, который воет на луну. На его вой отвечает лишь хор презрительных кошек на крыше кофейни. Шамси понял, что он побежден, и элегантно встал, приблизился к Ихсани, приложил его руку к своему лбу, а потом поцеловал ее. На состязаниях в импровизации судьи задают только любовные темы. И даже осыпая друг друга колкостями, Шамси и Ихсани держались в «лирических рамках». Но обычно темы ашиков гораздо шире. Прежде всего это темы социальные, волнующие простого турка не меньше (если не больше), чем любовь и луна. В истории страны не раз бывало, что ашиков бросали в тюрьмы, из некоторых городов и деревень их изгоняли те, кого они высмеивали. Вообще быть ашиком трудно, ибо жизнь его состоит не только из побед на состязаниях, но и из долгих скитаний, чужих крыш над головой и более чем скромного завтрака-обеда-ужина... В КОФЕЙНЕ В Конье, как и везде в провинции, повар в ресторане гордо покажет шипящие сковородки и кипящие котлы и предложит попробовать кушанья, ловко орудуя длинной деревянной ложкой. В глубинке пища незатейливая, но невкусной пищи я не встречал в Турции нигде. Мое восхищение турецкой кухней прошу не считать за недостаток патриотизма. Турецкая, или, скорее, стамбульская, кухня для Ближнего Востока и Балкан — от Югославии до Ирана — примерно то же, что французская для Европы. Повара при султанском дворе унаследовали традиции анатолийской, балканской, кавказской, иранской и среднеазиатской кухни, а провинция подражала столице. Каковы бы ни были секреты кулинарного искусства, основа турецкой кухни — плоды земли. Добрая турецкая еда начинается с мезы — разнообразных закусок: копченой рыбы, мидий, печени, холодных вареных мозгов барашка, холодных овощей в оливковом масле, брынзы с кусочками сладкой дыни, а также свежих огурцов, молодого чеснока, помидоров. Огурцы подают и вместе с фруктами. Самое известное блюдо за пределами Турции — шиш-кебаб, по-нашему просто шашлык. Словом «кебаб» обозначают жареное или по-другому приготовленное мясо, а «шиш» — это шампур. Среди местных мясных блюд знаменит донер-кебаб, дословно — «вращающийся кебаб». На вертикально поставленный вертел, который полукругом охвачен полочками с горящими углями, насаживают заранее приготовленное мясо со специями, вперемежку с кусками бараньего жира — для сочности и мягкости. В несколько мгновений поджаривается тонкий слой мяса. Его срезают сверху вниз острым ножом и поворачивают вертел. Обычно донер-кебаб располагается в окне или небольшой будочке у входа в ресторан, и ароматный запах окутывает прохожих. Если человек голоден, то устоять трудно. Донер, приправленный соусами, подают на лепешке. Одно из популярных блюд — тушеное мясо с чесноком, луком, помидорами, с различными травами. Любят в Турции и плов. На Черноморском побережье любимое блюдо — черкесские куры, покрытые пюре из ореха с перцем, известные нам как грузинское сациви. Все, что нафаршировано, — по-турецки «долма». Турки фаршируют кабачки, баклажаны, томаты, перец, даже зеленые оливки, вынимая косточку и помещая внутрь кусочек красного перца. Фарш делают из риса, мяса, добавляя орехи. Ко всем видам долмы подается йогурт — что-то вроде кавказского мацони. В него могут подмешать немного растертого чеснока, и тогда получается вовсе восхитительное блюдо. Если йогурт разводят в воде и присаливают, получается айран — прекрасное средство утолить жажду. Раньше состоятельный крестьянин день начинал с супа. Но сейчас обычный завтрак турка среднего достатка — чай, хлеб, брынза, несколько маслин, иногда немного варенья. Мясо — для большинства — блюдо больших праздников, рис —¦ слишком дорогое удовольствие. Для пролетариата города и брынза стала недоступной. Большинство населения обходится хлебом, кукурузной кашей и фасолевой похлебкой с травами. Голода в Турции нет, но настоящей сытости тоже. Без мяса турок обходится, но от кофе ему отказаться трудно. Турецкий кофе готовят без сахара, со средним количеством сахара и очень сладким. Гущу оставляют в чашечке. Кофе варят в джезве, медных сосудах с длинной ручкой. Одну-две чайные ложки молотого кофе заливают маленькой порцией воды. Кофе подают со стаканом холодной воды. Ею можно прополоскать рот, чтобы освободить его для чистого вкуса кофе. Но воду пьют и после кофе, и между глотками, особенно в жару. Кофе появился в Турции в XVI веке и завоевал всеобщее признание. Не раз с того времени его запрещали под нажимом исламских законоучителей-улемов. В начале XVII века турки стали курить табак. Его тоже запретили, но курение продолжалось втайне и распространилось настолько, что спустя полсотни лет султан Мурат IV счел здравым снять этот запрет. В Турции угощают кофе в любой час дня и ночи — в отелях, на борту паромов, в конторах. Однажды пытались декретом запретить чиновникам и служащим пить кофе или чай во время работы. Но из этого ничего не вышло. Западные бизнесмены утверждают, что у них и турок «кофейная несовместимость», даже если в личном плане они доброжелательно настроены друг к другу. Например, такой бизнесмен приходит к турецкому директору подписать какую-либо бумагу. «Пожалуйста, присядьте», — говорит турок. «Да нет, мне на несколько секунд», — отвечает бизнесмен. «Что вы хотите — чай или кофе?» — «Зачем мы будем терять время?» — «Нет, я настаиваю». Бизнесмен, кляня турка, сидит четверть часа и пьет кофе. Приходили и уходили люди, турок говорил с кем-то по телефону. «А бумага?» — наконец раздраженно спрашивает посетитель. «Пожалуйста, она уже подписана». Или турок придет, в свою очередь, к такому бизнесмену с какой-либо бумагой. Тот просматривает ее и, если видит, что она дельная, здесь же ставит подпись. Турок, помявшись, уходит с мыслью: «Ну и невежа, даже кофе не предложил!» В обычном ресторане кофе или чай не готовят, а посылают мальчика в соседнюю кофейню. Но еще чаще турок направляется туда сам. Кофейни — целый общественный, культурный и экономический институт турецкого общества. Они оборудованы газовой плитой, батареей джезве, самоваром и кальянами, в которых табачный дым проходит через слой воды. В Турции более пятидесяти тысяч кофеен, и, как мне кажется, изрядная часть их — в Конье. Классические кофейни османских времен, где на диванах возлежали богатые посетители, потягивая дым из многометровых кальянов, а слуги разносили лукум и шербеты, остались лишь в столичных отелях, как приманка для туристов. Обычные же кофейни просты и практичны. В одних могут стоять несколько колченогих стульев и кособокие столики, другие хорошо обставлены. Некоторые кофейни называются «кыраатханэ», дословно — «читальня». Не обманывайтесь вывеской. В них действительно есть газеты, но тут же играют в карты или нарды, а то и в бильярд, смотрят телевизор, курят, беседуют. В кофейнях находят убежище и безработные, и профессиональные карточные игроки, в зимнюю стужу согревается прохожий. Студенты приходят сюда почитать, поспорить, подготовиться к занятиям. Если ты чувствуешь себя одиноким, можешь завернуть в кофейню и поговорить о чем хочешь с людьми. Турецкие кофейни — чисто мужской мир. Лишь последние годы в них стали появляться туристки-иностранки, но турчанки — никогда. Во всяком случае, в Конье. Я вспоминаю сценку, свидетелем которой был. В последний день мусульманского поста — рамадана — мы сидели в кофейне. Зал был полупустой — всего несколько иностранцев. Лишь за одним столиком сидели симпатичный юноша-турок и его подруга, с распущенными волосами, в брюках и пальтишке. Юноша смущенно и дерзко взял ложку и съел стакан йогурта. Девушка смотрела на него с восхищением и испугом, жалостливо и тоже смущенно. Уловив гневные взгляды постящегося официанта, даже мы, приезжие, почувствовали необычность сцены — женщина в кофейне, юноша ест во время рамадана! Заплатив, молодые люди ушли, явно обалдевшие от собственной смелости — они бросили вызов традициям в самой Конье! ЧИТАТЕЛЬ СООБЩАЕТ ЛЕВ БРАНДИН, полярник Фото автора НА OCTPOBЕ УЕДИНЕНИЯ Ветер сбивает с ног, снегом слепит глаза. Уже девятые сутки не ослабевает пурга, скорость ветра достигает 27 метров в секунду. Он как теркой срезает весь снег, обнажая мерзлую землю, кое-где покрытую мхом и кустиками полярных маков. У домиков поднимаются сугробы до крыши. Обычно при таком ветре температура повышается, но у всякого правила есть исключения, а в Арктике их, похоже, особенно много. Вот и сейчас столбик термометра упрямо застыл на 31 градусе. Нужно пускать радиозонд. Все готово, осталось открыть ворота павильона, вынести прибор и... В тихую погоду выпустить шар с зондом может даже практикант. Но при таком ветре это целое искусство. Вахтенные на радиолокаторе застыли в ожидании. Удастся ли выпустить зонд с первой попытки? По громкой связи сообщают: «Выносим... Пошел!» Но ветер набросился на шар, подхватил и резко бросил вместе с зондом на землю. Шар лопнул. Только при третьей попытке, выждав, когда ветер едва заметно ослаб и изменил направление, подвахтенный пробежал вместе с ветром добрых сорок метров и удачно выпустил шар. Антенна радиолокатора, поколебавшись в поиске цели, начинает следить за полетом радиозонда. Николай Васильевич Косенков закрывает ворота павильона и идет к себе. Нужно подготовиться к следующему выпуску... На острове Уединения, на полярной станции, нас 25 человек. Николай Васильевич работает здесь уже 13 лет. Вся его жизнь связана с Севером, он и родился на Новой Земле. Косенков все делает основательно, надежно, как и положено северянину. На первый взгляд его работа газогенераторщика проста: подготовить химикаты, оборудование, добыть водород, затем обработать резиновую оболочку и, надув ее газом, выпустить шар с зондом в свободный полет. Но от его работы зависит высота подъема зонда, а чем больше высота, тем больше данных о свойствах атмосферы будет передано датчиками, принято и обработано аэрологами. Вот и сейчас с борта «его» радиозонда на радиолокационную станцию «Метеорит-2» поступает обильная информация. На аэрологической станции полным ходом идет ее обработка. Каждые 30 секунд на бумажной ленте печатаются координаты зонда, данные о температуре, влажности воздуха... На вахте стоят закадычные друзья Саша Шитов и Слава Резвов. Вместе учились, вместе приехали работать в суровую Арктику. Два года назад они окончили ЛАУ, Ленинградское арктическое училище, а теперь уже, набравшись опыта, сами помогают молодым выпускникам училища, прибывшим в навигацию, осваивать специальность аэролога. Тонкости обработки материала постигаются далеко не сразу... Три раза в сутки данные радиозондирования передаются на Диксон в бюро погоды. Наблюдения аэрологические, гидрометеорологические, актинометрические — сложный комплекс исследований ведется на острове Уединения. Станция «Метеорит-2» пришла на смену старому, заслуженному радиотеодолиту «Малахит» в 1974 году. Для обслуживания радиолокатора потребовались радиоинженер и два техника. Сложная система автоматики, более мощный передатчик позволили повысить качество получаемой информации. В ближайшие годы такие радиолокаторы будут установлены на всех аэрологических станциях Диксонского управления гидрометслужбы. Наша полярная станция «Остров Уединения» находится в центре Карского моря. Много событий предшествовало появлению ее здесь, среди льдов... Остров Уединения был открыт и нанесен на карту в 1878 году норвежской экспедицией Э. Иоганнесена. Второй раз, в 1915 году, остров посетила экспедиция на судне «Эклипс», которая разыскивала пропавшую экспедицию В. А. Русанова. Но потом остров словно исчез. В начале 30-х годов две советские экспедиции на судах «Седов» и «Русанов» тщетно пытались отыскать его там, где он, по данным Иоганнесена, должен был находиться. В 1933 году экспедиция под руководством О. Ю. Шмидта на судне «Челюскин» обнаружила таинственный остров в 50 милях к северо-западу от того места, где Иоганнесен нанес на карту остров Уединения. Экспедиция установила, что случайно обнаруженная земля и есть остров Уединения. Уже через год на этом острове была открыта полярная станция, которая работала все последующее время без перерыва. Полярники, зимующие на острове, знают, что их работа нужна морякам, ведущим корабли в Арктике, летчикам, прокладывающим высокоширотные трассы, ученым, составляющим прогнозы погоды и изучающим процессы, происходящие в земной атмосфере. Однажды весной мирный ритм жизни станции был нарушен вторжением медведя. Это был молодой, четырехлетний красавец. Он пришел около двух часов ночи, притопал прямо к аэрологическому павильону, видимо, посмотреть, как будут выпускать зонд. Подвахтенный только успел захлопнуть дверцу будки, где находился на выдержке радиозонд, и со скоростью, которой позавидовал бы олимпийский рекордсмен, ворвался в павильон. «Медведь!» — смог только выдохнуть Алик Савинов. Его можно было понять — первая встреча с медведем, да еще без оружия... Медведь тем временем обследовал павильон, ворота, перевернул стоявшие вокруг ящики в поисках чего-нибудь съестного и, вытянув шею, стал нюхать воздух. Мы вышли из помещения и криками пытались прогнать его. Но он не обращал на нас никакого внимания. Принесли ракетницу и выпустили весь запас патронов, который был в павильоне. Медведь только провожал взглядом светящиеся цветные шарики, потом сделал несколько шагов в нашу сторону и остановился. Через несколько минут со станции прибежали запыхавшиеся уже вооруженные фотолюбители с карабинами, ракетницей и собаками. Защелкали затворы фотокамер. Увидев стольких людей да еще лающих, агрессивных собак, мишка после наших нескольких выстрелов в воздух не торопясь направился в сторону моря. Ребята приступили к работе, радиозонд уже отнесли в павильон, как вдруг по громкой связи нам сообщают, что выпускать зонд не будут. Вахтенный не успел спросить, в чем дело, как мы сами увидели в окно — около ворот павильона стоит в засаде медведь. Нужно было срочно идти выручать пленников. Контрольное время выпуска уже прошло, зонд должен давно быть в воздухе. Я предложил сделать выпуск, не обращая внимания на медведя, предвкушая снять уникальнейший кинокадр. Но все «актеры» наотрез отказались участвовать в съемках. Так пропал мой лучший кадр. Медведя пришлось еще раз выпроводить с территории с помощью собак. Больше медведи не приходили к нам до августа. И, скажу честно, нам было немного жаль. Работа в Арктике требует иногда разрядки... Остров Уединения Экспедиция уходит в поиск ВИТАЛИЙ ВОЙТОВ, кандидат географических наук Фото П. СПИРЬКОВА ТРИДЦАТЬ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ЭКВАТОРА «ПРОЛИВЫ ГЛУБОКОВОДНЫ, НО НЕПРОХОДИМЫ...» ...5 июня 1977 года. Научно-исследовательское судно «Витязь» в своем 61-м экспедиционном рейсе проходит Баб-эль-Мандебский пролив: справа явственно виден обрывистый аравийский берег, укрытый желтым одеялом пустыни, слева едва проглядывает полоска Африканского материка. Геофизики утверждают, что аравийский берег неуклонно отодвигается на восток, расширяя красноморскую трещину в земной коре. Спустя несколько десятков миллионов лет Красное море, возможно, станет настолько внушительным, что превратится в океан. Впрочем, сейчас это все еще море. Сильный встречный ветер вспенивает воду, обдает мельчайшими брызгами и прохладой... ...6 июня. Мы наконец-то в Красном море. К вечеру все на палубе покрыто тонким налетом песчаной пыли, она забивается в складки одежды, скрипит на зубах, вызывает резь в глазах. Это своеобразная визитная карточка красноморских пустынь. Закат солнца необычен : огромный красный диск, прежде чем «утонуть» на горизонте, вязнет в плотной мутной дымке над водой. Экспедицию очень интересовали вопросы, какими именно песчаными частицами насыщен воздух, как далеко в открытое море выносят их ветры пустынь, какова концентрация пыли. Для этой цели у нас на «Витязе» на фок-мачте поднимались... паруса — белоснежные, из сетчатого капрона. Физики сказали бы о них — «антипаруса». Действуют витязевские паруса как ловушки для... пыли. Фото. Этими «парусами» ловят не попутный ветер, а... пыль пустынь. Управляется с этим хозяйством научный сотрудник Василий Живаго. — Опять надо менять паруса, — говорит он вроде бы сокрушенно, но на самом деле со скрытым удовольствием. Облака песчаной пыли фотографировали со спутников, о песчаной мгле, уменьшающей видимость, сообщали морские капитаны, но непосредственных работ по изучению эоловой взвеси, которую «генерируют» Аравийский полуостров и восточноафриканские пустыни, никто не вел. Живаго — первый. Василий снимает паруса, уже не белоснежные, а пожелтевшие от песчаной пыли, кладет их в полиэтиленовый мешок и взваливает на плечо. В лаборатории к этому времени подготовлен бак с дистиллированной водой. Частицы отмываются и остаются в сосуде. Затем воду фильтруют, тонкий коричневый осадок изучают под микроскопом, взвешивают. А на фок-мачте уже подняты новые паруса. Наблюдая за уверенными действиями Живаго, старый моряк Антон Сергеевич Леонов неожиданно говорит: — Паруса на пароходе или теплоходе — это ЧП. Значит, отказал двигатель, или сломался винт, или еще что-нибудь. В тридцатых годах, когда я ходил в Арктике, встретили мы в Чукотском море ледокол «Сибиряков» под парусами, у них винта не было... Конечно, витязевские «антипаруса» — не от плохой жизни, это всего-навсего прибор для улавливания частиц, не очень, кстати, сложный для нашего века электроники, но вполне эффективный. Воздух проходит сквозь сетчатую ткань, а песчаная взвесь оседает на волокнах. Механизм захвата частиц этими волокнами, как ни странно, все еще до конца не разгадан учеными. Считают, что при прохождении воздуха паруса электризуются и создают вокруг себя поле, захватывающее и удерживающее частицы. Помогает оседанию пыли и то, что морской воздух насыщен солеными брызгами: паруса, покрываясь слоем влаги, действуют как «липучка для мух». В свободное время можно заняться и рыбной ловлей. ...7 июня. Мы работаем севернее мели Дахлак. Есть в Красном море такая обширнейшая мель, протянувшаяся с юга на север вдоль эфиопских берегов не менее чем на двести миль и увенчанная целым созвездием островов — архипелагом Дахлак. Завершив работы «в точке» в открытом море, обсуждаем, на какой остров зайти. Хорошо бы спуститься на юг — туда, где лежат большие и населенные острова. Но плавание на крупном судне среди рифов, островов и банок, многие из которых не обозначены на картах, далеко не безопасно. Чего стоят, к примеру, пометки на картах: «Зона усеяна рифами, проливы глубоководны, но непроходимы...» Капитан Артур Адольфович Шиман предлагает удовлетвориться малым. Малым — в прямом смысле слова: самым северным островком архипелага Абу-Раба. В лоции Красного моря ему посвящено несколько строк: «Остров Абу-Раба — коралловый, высотой 11 метров, лежит на восточной стороне прохода Массауа Северный в 10,5 мили к востоку-юго-востоку от острова Энтесила». Судя по карте, в длину остров достигает что то около километра, в ширину и того меньше. К Абу-Раба шли, принимая все меры предосторожности. Путь корабля на карте напоминал след лыжника-слаломиста, спускающегося по сложной трассе. В полдень 8 июня «Витязь» встал на дальних подступах к островку. Особого энтузиазма у экипажа вид его не вызвал — крохотный голый клочок суши, окруженный пеной прибоя. То ли дело атоллы в Индийском или Тихом океанах — с перистыми пальмами, с бирюзой лагун и белоснежными пляжами! Высаживаюсь на первой шлюпке на остров. Да, Робинзон Крузо при всей его изобретательности и жизнеспособности явно заскучал бы здесь. Ни былинки, ни травинки, только тонкий коралловый песок, перемешанный с желтой пылью африканской пустыни. Пятниц тоже не наблюдается. На севере островка высятся скалы — там с грохотом бьются морские волны, а с южной стороны скалы скрываются под водой и угадываются лишь по вспененной воде. Брожу, увязая по щиколотку в песке, надеясь найти каких бы то ни было представителей животного мира. Пустынно. Лишь кое-где виднеются гнездовья морских птиц. Словом, островок неказист, а как дело обстоит под водой? Там настоящее торжество жизни. Коралловые джунгли — правда, не сплошные, как, например, у Мальдивских островов, а словно оазисы на белом песчаном дне... Край непуганых коралловых рыб — доверчивых, медлительных и к людям равнодушных... Охотничьи угодья барракуд — морских щук. Они проносятся мимо, блестя серебром чешуи, закладывают вираж за виражом в поисках добычи. Опасались мы в первую очередь не этих хищников, а акул, и специально выставили «посты» — заякоренные шлюпки с наблюдателями. Но... акулы нам так и не попались на глаза. Странно! Как раз у жителей архипелага Дахлак развит акулий промысел (зубастых бестий ловят ради плавников), и каждая вторая данкальская1 легенда рассказывает о кровожадных чудовищах. 1 Данкальцы — жители архипелага Дахлак. Подводные скалы у Абу-Ра-ба — феерический мир с глубокими пещерами и гротами, входы в которые часто прикрыты веерами горгонарий и колониями губок. Словно страж подводных замков, плавает здесь рыба-кузовок, закованная в костистую броню. Она столь же неуклюжа, как средневековый рыцарь в полном ратном облачении. У кузовка подвижны только хвост, и плавники, и, конечно, челюсти, которыми эта рыба работает весьма энергично, неловко уткнувшись в коралловый куст. Плавать с аквалангом и любоваться красноморскими подводными пейзажами в нежной теплой воде можно было бесконечно, но нас ждал «Витязь», ждала заманчивая перспектива поработать в любопытнейшей точке Красного моря — «Мекке океанологов». «МЕККА ОКЕАНОЛОГОВ» Испокон веков правоверные мусульмане совершали паломничество в Мекку. Большинство из приверженцев ислама попадало в священный город через его морские ворота — порт Джидду на берегу Красного моря. В последние годы и само Красное море стало местом паломничества. Немало океанологических экспедиций из разных стран снаряжается сюда для проведения исследований. Впрочем, самое любопытное в том, что их интересует не море в целом, а только маленький пятачок площадью двадцать на двадцать миль, расположенный в центре Красного моря к западу от Джидды. Пятачок этот лежит примерно в тех же широтах, что и сухопутная Мекка, и по аналогии район моря, столь привлекающий исследователей, так и стали называть: «Мекка океанологов». Началось все с открытия, сделанного английским научно-исследовательским судном «Дискавери». В точке с координатами 21 градус 17 минут северной широты и 38 градусов 2 минуты восточной долготы, в небольшой впадине на глубине 2219 метров, английские ученые обнаружили удивительную придонную воду с температурой 44 градуса по Цельсию. Такую температуру ни разу еще не регистрировали в водах Мирового океана. Даже в самом теплом водоеме — Персидском заливе — вода прогревается солнцем лишь до 38 градусов. Когда же «Дискавери» вернулся на родину и в прессе появились сообщения об открытии «горячей» впадины в Красном море, журналисты, комментировавшие открытие, восторженно заявили: «Жюль Берн, этот великий провидец, опять прав...» Вспомним книгу «20 000 лье под водой». Корабль капитана Немо попадает на дно моря в район с горячей водой: «Ставни раскрылись, и я увидел совершенно белую воду вокруг «Наутилуса». Сернистый пар стлался в воде, кипевшей, как в котле. Я прикоснулся к стеклу, но оно было так горячо, что я вынужден был тотчас же отдернуть руку». Конечно, вода во впадине «Дискавери» не была кипятком, как у Жюля Верна, но важно другое: великий фантаст верил в проявление на дне морском силы такого мощного источника, как внутреннее тепло Земли. И это подтвердилось. А раз так, то скорее всего впадина «Дискавери» в Красном море не единственное место в Мировом океане с подогретой придонной водой. Не менее поразительной была и другая характеристика воды из впадины: ее необыкновенно высокая соленость — 270 промилле (270 граммов солей, растворенных в литре). Ничего подобного в Мировом океане не наблюдалось. Соленость обычных океанских вод в 7,5—8 раз меньше, чем во впадине «Дискавери». Последние можно, пожалуй, сравнить только лишь с « содержимым » знаменитого Мертвого моря: воды его насыщены солями и обладают поэтому очень большой плотностью. Открытие «Дискавери» было совершено в сентябре 1964 года. А спустя некоторое время американские экспедиции на научно-исследовательских судах «Атлантис-П» и «Чейн» обнаружили поблизости еще две впадины, заполненные «горячими рассолами» — иначе уникальную морскую воду и не назовешь. Впадина «Атлантис-П» оказалась самой большой из трех, ее диаметр составляет около четырех миль. Кстати, и температура рассола и концентрация солей в ней побольше. Работали в районе красноморских впадин и советские экспедиции на «Академике С. Вавилове» в июне 1966 года, а спустя 10 лет — на двух больших научно-исследовательских судах «Академик Курчатов» и «Академик Вернадский». Выяснилось, что вода впадин — самый настоящий «коктейль» из ценных металлов. Концентрация золота, железа, серебра, меди в ней была во много десятков, а то и сотен раз больше, чем в обычной морской воде. Удивительно богатыми металлами оказались и донные осадки во впадинах. Практичные американцы оценили залежи золота, серебра, цинка и меди только в двадцатиметровом верхнем слое донных осадков самой маленькой из впадин — «Чейн» — в полтора миллиарда долларов. За впадинами начали вести регулярные наблюдения. И не напрасно: оказывается, температура рассолов медленно, но верно повышается. Например, во впадине «Атлантис-П» она сейчас уже выше 60 градусов. Если так пойдет и дальше, то лет через сто в иллюминаторы подводных аппаратов можно будет действительно наблюдать картину кипящей воды, описанную Жюлем Верном. Никакой другой район Мирового океана не изучен так детально, как красноморский пятачок, но теории образования уникальных придонных вод пока нет. И хотя гипотез много, загадка все же остается загадкой. Следует ожидать, что совместные усилия ученых разных стран позволят найти к ней ключ 1. 1 Кстати, разгадка лежит не только под водной толщей. Советский геолог Г. Н. Батурин указывает, что рассолы, близкие по составу к красноморским, известны на суше, которая когда-то была дном моря, — например, на полуострове Челекен в Каспийском море. Вот этот интереснейший район, открытие которого относят к сенсациям века, и лежал на пути нашего «Витязя». Из Владивостока «Витязь» вышел 7 марта 1977 года и, пройдя около десяти с половиной тысяч миль, 10 июня пересек 21 градус северной широты — условную границу «Мекки океанологов». КОГДА ВОДА «ПОРТИТСЯ» ...Непрерывно работает эхолот, прощупывая красноморское дно. У штурманов тоже усиленная вахта: надо привести корабль точно в центр впадины «Атлан-тис-П». Наконец на эхолоте глубина более двух тысяч метров — как раз то, что надо! (Все впадины с горячим рассолом — это котловины в морском дне, расположенные глубже двух километров.) Координаты тоже сходятся. Остановились. В воду пошли приборы — батометры с глубоководными термометрами. Долго тянутся минуты ожидания: что-то покажет разведывательная серия? А между тем погода меняется: ветер крепчает, над морем нависают клочковатые облака. Да и течение здесь не из слабых — так и относит «Витязь» из заданной координатами точки. Но приборы уже на борту. Все в порядке! Температура около шестидесяти градусов. Надо зафиксировать это место. Капитан отдает команду: «Ставить буй!» Буй нарядный, из цветных пенопластовых дисков, на вершине его большой металлический отражатель, чтобы можно было хорошо «видеть» гигантский поплавок на экране радара, когда судно удалится на большое расстояние. На вершине же установлена и лампочка-мигалка: с ее помощью вахтенный матрос легко опознает буй ночью. Смотреть, как ставит буй боцман Владимир Петроченко со своими помощниками-матросами, — одно удовольствие. Делает это он легко и изящно, а между тем буй — штука довольно тяжелая; еще тяжелее километры металлического троса и чугунная чушка — якорь. После Команды капитана буй с помощью механизмов мгновенно поднят над палубой, а в воду стремительно уходит якорь. Два с половиной километра троса за бортом: пора и «поплавок» выпускать. Через несколько минут он уже покачивается на волнах: отныне место работы «отмаркировано». Не страшно, если течения будут неумолимо нести судно на юг: «репер» — заякоренный буй — всегда на месте. Теперь самое главное — взять большую пробу уникальной воды, чтобы ее хватило для множества определений и анализов. Подходящая «емкость» на «Витязе» имеется — огромный двухсотлитровый батометр, полый цилиндр с герметически захлопывающимися крышками. Когда батометр поднят из морских глубин на борт судна, все, кто собрался на палубе, стараются прикоснуться к его металлической стенке. Стенка теплая — не успела остыть во время подъема с двухкилометровой глубины. В стеклянные бутыли, канистры, бидоны разлили воду. Хватило всем — и специалистам-оптикам, и гидрохимикам, и геологам, занимающимся морской взвесью. Оптики проводят свои измерения в ускоренном темпе: ведь пробы постепенно «портятся», соприкасаясь с кислородом воздуха. Дело в том, что в водах из впадин отсутствует свободный кислород, и, как только пробу извлекают на поверхность моря, начинается процесс выпадения гидроокиси железа в осадок — вода заметно мутнеет. Интересно наблюдать, как быстро высыхают лужицы пролитой красноморской воды: в считанные минуты на палубе образуются белые пятна и кристаллы солей. Геологи опустили на дно специальную трубку, которая, вонзившись в толщу донных осадков впадины, вырезала колонку (колоннищу!) в целых семь метров длиной. Удивителен даже внешний вид донных отложений: из-за обилия металлов в них красные, оранжевые, черные и голубые слои — только на цветную пленку снимать! «ЖАР-ПТИЦА» НА ДНЕ МОРЯ Двое суток продолжалась напряженная работа экспедиции в районе впадины «Атлантис-П». Но станция в Красном море была только одним этапом очередного рейса известного во всем мире советского научно-исследовательского судна «Витязь». Уже двадцать восемь лет — немалый возраст и в жизни человека, а в жизни корабля просто огромный — бороздит он моря и океаны. Если сложить путь «Витязя» за все эти годы, то получится линия длиной около 750 тысяч миль. Это тридцать три с половиной кругосветных путешествия по экватору. А будь «Витязь» космическим кораблем, он мог бы слетать на Луну и обратно и еще раз проделать рейс к спутнику нашей планеты. ...Двадцать лет назад «Витязь» исследовал глубоководный желоб у Марианских островов в Тихом океане. До той поры было известно, что наибольшая океанская глубина находится к востоку от Филиппинских островов. Значилась эта глубина даже в довоенных школьных учебниках географии. Правда, незадолго до исследований «Витязя» в Марианском глубоководном желобе английским ученым на корабле «Челленджер» посчастливилось открыть еще большую, чем у Филиппин, глубину. Она была внушительна. До одиннадцати километров не хватало всего 137 метров... И вот 1957 год — борт «Витязя». В лаборатории, где находятся эхолоты, не повернуться: всем хочется присутствовать при рождении открытия. Эхолот рисует крутой склон желоба. Линия глубины то исчезает, то появляется вновь. Все жадно смотрят на ленту: чем же закончится склон? Наконец ровная площадка — самая глубокая часть желоба. Звучит команда: «Стоп, машина!» — и «Витязь» закачался на волнах; под его килем многокилометровая бездна. Начинается работа гидрологов: от показаний глубоководных термометров и определения содержания солей на разных глубинах зависит, какие поправки будут введены к данным эхолота. Медленно текут часы ожидания. Приборы поднимаются на борт. Остается ждать совсем немного: «самая-самая» ли это глубина, или английскому «Челленджеру» удалось поймать жар-птицу и ему принадлежит честь великого географического открытия? Наконец все готово, все расчеты завершены. Есть новая, открытая «Витязем» максимальная глубина Мирового океана — 11 022 метра! Уже два десятилетия эта отметка перекочевывает из атласа в атлас, показывается на всех морских картах. Часто задают вопрос: «Можно ли найти в океане большую глубину, чем в Марианском желобе?» — и часто при этом ссылаются на Жюля Верна. Уж очень большой авторитет завоевал французский писатель-фантаст, уж очень многие его предсказания сбылись. Помните слова жюль-верновского героя профессора Пьера Аронакса? «Когда мы достигли глубины в четырнадцать тысяч метров, то увидели в отдалении черные вершины гор, выделяющиеся в воде. Впрочем, эти вершины могли принадлежать горам такой же высоты, как Гималаи или Монблан, а может быть, даже и выше, так что по-прежнему мы не могли определить глубину этой водной пропасти... Мы находились теперь на глубине в шестнадцать тысяч метров». Увы, столь глубоких мест в Мировом океане нет. И если даже какой-нибудь корабль науки найдет новую глубину, то от открытой «Витязем» она будет отличаться совсем немного. Фото. Оазис подводных джунглей близ острова Абу-Раба. ...В свое время французский ученый Фонтен, а вслед за ним и шведский океанограф Петтерссон утверждали, что живые существа не могут вынести не только мрака вечной ночи, царящей на глубинах, но и огромных давлений. В самом деле, на глубине 8 тысяч метров давление столба воды достигает 800 атмосфер. Сенсационное заявление Петтерссона о безжизненности океанских глубин было опубликовано в 1948 году, но уже в ближайшие годы биологи «Витязя» опровергли и теорию Фонтена, и заявление Петтерссона... Используя тралы особой конструкции, с борта «Витязя» в нескольких его экспедициях ученые осуществили много тралений в глубоководных желобах Тихого океана, позволивших обнаружить живые существа на самых больших глубинах. Это удивительные, прозрачные, как горный хрусталь, необыкновенные существа — то совершенно прямые, то причудливой формы, то с длинными усиками, похожими на древесные корни, то окрашенные ярко, словно бразильские бабочки, то бесцветные или серые. Многие из них вспыхивали призрачными огоньками. Рыбы, медузы, моллюски, ракообразные... Удивительны и животные, обитающие на самом дне, — морские перья, ежи, губки, черви. Все они беловато-серые и большей частью округлой формы. Фото. Подъема на борт приборов, несущих вести из морских глубин, с нетерпением ждут все ученые «Витязя». Фото. Колонка донного грунта вполне заслуживает, чтобы запечатлеть ее на цветной фотографии. С борта «Витязя» был открыт особый мир ультрабиссальной — глубоководной — фауны. Когда на одном из Международных зоологических конгрессов, состоявшемся в Лондоне, делегация советских ученых представила витязевскую коллекцию самых глубоководных обитателей океана, то она вызвала сенсацию куда большую, чем открытие «живых ископаемых» — целакантовых рыб. ...Маршрут 61-го рейса «Витязя» пролег через одиннадцать морей и Индийский океан, наименее изученный на планете. «Витязь» — ветеран. Его обгоняют современные быстроходные лайнеры, но тем не менее еще многие тайны Нептуна будут раскрыты с его борта. У нас новые современные приборы, которые позволяют изучать самые сложные процессы, происходящие в океане. И конечно же, в дальнем плавании предстоит увидеть и экзотические страны, и людей, их населяющих. Об интересных встречах, об исследованиях «Витязя» мы продолжим наш рассказ в будущем на страницах журнала. Красное море — Новороссийск — Москва МИР МОИХ ОТКРЫТИЙ Ю. ЛОЩИЦ Странноприимные люди Было так. По экспедиционным делам мы сошли с московского поезда на маленькой станции где-то к полудню коротких и мглистых февральских суток. Неподалеку от станции находилось село, куда нам надо было наведаться. Еще засветло мы закончили там все свои дела и заспорили: заночевать тут или идти дальше, в деревню, расположенную километрах в восьми отсюда. Женщина, председатель сельсовета, предложила: — Да оставайтесь у нас — уж как-нибудь устроим на ночевку. Время к ночи, а там лесом идти, еще заблудитесь. За окном стыл, цепляясь за старые ветлы, морозный закат. В свете его виднелась недавно чищенная бульдозером дорога, по которой нам предстояло идти: широкое, уезженное машинами и санями полотно и два снеговых гребня по краям. С такой дороги, если и захочешь, сразу не выкарабкаешься в поле. Где уж там заблудиться! К тому же надоедать кому-то своим присутствием весь долгий зимний вечер не хотелось. Лучше провести эти часы в дороге, зато завтра быстрей управимся со своими заданиями и пораньше поспеем обратно к поезду. Словом, что рассуждать? — время наше молодое, ночь наступает ясная, пошли! — Если что, на полдороге, перед лесом, деревушка будет, Ольгино, — подсказала нам на прощанье председатель. — Спросите там тетю Тосю — четвертый дом с края. Это тетка моя. Она всех пускает. Мы поблагодарили ее и вышли из избы. ...Зимние, медлительные, будто подмороженные закаты, как вы недостижимо чисты! С утра едва ли не оттепелью дышало в воздухе, низко ползли над землею тучи, а теперь снег скворчит под валенками, небо распахнулось в темную, с зябкими звездами глубь, на высоких сугробах еще розовеют отсветы вечера, и подступают к ним неслышно синие тени. Мы шли быстро, дорога привольно изгибалась в полях, последний свет источался на западе. Потом впереди проглянула тонкая темная черта, она становилась отчетливей, грубей, и вот уже разрослась перед нами в темную стену. Где-то справа, в поле, отстали робкие огоньки жилья. В лесу, при голубом первосвете луны, все было оцеплено тишиной. Старые ели нехотя отзывались на наши голоса. Нам оставалось как будто всего полдороги, и мы вовсе не устали, а только разогрелись и шли, распахнув пальто, сняв перчатки. Так вот, сгоряча, мы не заметили, что дорога изменилась: появились ребристые гусеничные следы, усеянные древесным сором — сучьями, корой, хвоей. Вдруг оказались мы на вырубке, и тут дорога оборвалась. Ясно было, что вырубка совсем недавняя и что зимою тут, видимо, работает какой-то леспромхоз. Это был лесной тупик, и мы, без особой, впрочем, тревоги, повернули вспять. Вернемся к развилке, которую миновали минут десять назад, и выберем второй путь. Но и второй путь, когда мы прошли по нему около километра, начал странно крутить и в конце концов снова вывел нас на вырубку (не ту ли самую?). Потоптавшись немного, мы наткнулись на дорогу, по которой, кажется, уже приходили сюда. Вот теперь настало время всерьез задуматься. Что за недобрая сила водит нас кругами по лесу? И как знать, не весь ли он испетлян такими вот тракторными и автомобильными трассами? Не закружиться бы нам тут на всю ночь. Конечно, в крайнем случае можно будет развести костер и просидеть у него до света. Но до света — глянули на часы — еще полсуток! Тогда-то мы и вспомнили про гостеприимную тетю Тосю. От вырубки мы еще прибавили шагу и теперь уже шли молча. Лес остался за спиной, слева, в голубом свете мы увидели в отдалении несколько домов под старыми заиндевелыми березами. Это, похоже, и было Ольгино. Дома стояли в два порядка, один против другого. Деревня уже спала. Где же изба тети Тоси — четвертая слева или справа, с этого или с того конца деревни? Мы избрали нарядный домик по левую руку и постучали в окно. — Давай говори ты, — подтолкнули меня товарищи. В избе долго было тихо. Лишь занавеска слегка качнулась, или показалось мне. Наконец за дверью на крыльце — настороженный женский голос: — Кто там? — Здесь тетя Тося живет? — Кто там? — Тетя Тося, мы — москвичи, приехали сюда в командировку, идем в Жегуново, да вот в лесу заблудились, а ваша племянница в Федосеевском сельсовете сказала, что у вас можно переночевать. И привет вам передавала. — Не знаю. Не знаю, — испуганно запротестовала хозяйка. — У меня уже спят все. Никого не пускаю ночью. — Да вы не бойтесь, тетя Тося, — упрашивал я. — Мы документы покажем. А то замерзли совсем. И про племянницу еще раз напомнил. — Ничего не знаю, — стояла на своем хозяйка. — Никого не пущу. Постучите еще к кому... Вот тебе и тетя Тося! Делать нечего, мы отправились к соседнему дому. Но и там повторилось то же самое, с тою лишь разницей, что теперь переговоры вел один из моих спутников. И в третьей, и в четвертой избе дверь нам не открыли. Наконец очередная хозяйка категорически заявила: — А кто вас знает, что вы за люди? И не стучите зря — никто не пустит. Но, помолчав, добавила: — Вот разве к соседям пойдете, в крайнюю избу. Там хозяин есть. Они, может, и пустят. Один из моих спутников впал в какое-то угрюмое безразличие: — Нет, ребята, никуда больше ходить не надо. Лучше в лес вернемся и разведем костер. А тут чертовщина какая-то, колдовство, ей-ей. И по лесу нас мотало, и тут мотает... Но я все же постучал в окно крайней избы. — Кто там? — глуховатый мужской голос за дверью. Я повторил почти наизусть заученную просьбу, но бойкости в голосе уже не осталось. Звякнула щеколда, дверь мерзло заскрипела, в освещенном квадрате — высокая фигура пожилого человека, в валенках и нахлобученной на лоб шапке. Он оглядел нас не спеша. — Ишь, мороз-то, а? Ну входите, если так... — Ой, спасибо! — запричитали мы непослушными языками, — Спасибо вам! И ввалились через сени в духовитое, теплое чрево избы. У печи, от которой прямо на нас шел кирпичный, с кислинкой, жар, стояла хозяйка. Или она не ложилась еще, или быстро успела одеться — даже платок на голове. Свалили в угол рюкзаки, разделись, разулись, расселись — кто на лавку, кто по табуреткам. Еще раз, перебивая друг друга, рассказали незамысловатую историю своих злоключений. Хотели было документы показывать, но хозяин с достоинством отстранился ладонью: — Ни к чему. Что я — милиция? — Может, самовар им погреть? — спросила у него хозяйка. — Да что вы, не беспокойтесь, — стали мы для порядка возражать. — И так вам хлопот доста-вили. Но хозяин и тут от нас отмахнулся: пустое, мол, говорите. — Конечно, погрей. Они и голодные небось. Мы оглядывали комнату. Все тут было как в старом, хорошо знакомом сне: божница высоко в углу, над кроватью два увеличенных фотопортрета — хозяева в молодости, между окон еще фотокарточки в большой застекленной раме — юные пареньки в военной форме, девушки-невесты, чьи-то малые дети и внуки; переливистые морозные сады на стеклах, тенистые герани, по полу — цветастые рядна; откуда-то из-под кровати или с запечка мягко выбрела кошка — поглядеть на гостей, выгнула спину дугой, замурлыкала сразу под чьей-то гладящей рукой, а тут и самовар, еще не остывший с вечера, запел по-комариному. Хозяин жесткими пальцами завинтил цигарку, угостил и нас табачком. Достали припасы из рюкзаков и, у хозяйки спросясь, выставили на стол запотелую бутылку. Супруг кивает: набери, мол, капустки, груздей. Я разглядываю его внимательней. Худой, длинный, с жестким, хотя и не густым уже бобриком на голове. Хозяйка объяснила, что ему нужно говорить погромче — контузия с войны, — и когда он за чем-то отворачивается, я вижу у него на темени углубление величиной с голубиное яйцо и вспоминаю тут же, что точно такая осколочная отметина была на голове у моего покойного дяди. И от этого воспоминания возникает чувство, будто с нашим хозяином мы знакомы уже давным-давно. Поглядываю на него и думаю: сколько же, человече, нужно было тебе протопать по колеям войны, сколько сотен раз ночевать в чужих домах, а то и в совсем случайных пристанищах, на холоде и морозе, чтобы так, с первого раза, научился ты понимать состояние постороннего человека, ищущего среди ночи крова? А впрочем, только ли война научила? И родители твои, и деды, и прадеды наверняка жили по тому же правилу: открывать дверь по стуку, не распытывая подозрительно, кто он таков — приблудный человек. Да, но почему же тогда тетя Тося отказала, почему в других домах нас не приняли? Словно угадав ход моих мыслей, хозяин сказал: — Оно не мудрено, что никто не хотел вас ноне пустить. Старухи у нас пуганые. Тут ведь слух прошел, будто в округе какие-то худые людишки объявились. Оно, кто знает, може, и врут, а боязно бабкам-вдовухам. Между, тем хозяева позвали к столу. Хозяйка выпить с нами отказалась, а «дед», как она его звала, исправно, по-солдатски, осушил свой лафитник. Мы чокнулись за их здоровье, за их дом. Самовар звучал в центре стола, как пчелиный рой. На гранях его отражались наши круглые разрумянившиеся лица. Когда, отужинав, мы стали укладываться спать, хозяйка полезла к божнице и затеплила лампадку. Тут-то я и сообразил, что она нас все же побаивается, и этот слабый прижмуренный свет — ей защита. Спал я плохо: то ли прихватил сюда застарелую московскую бессонницу, то ли жар хорошо протопленной избы оказался с непривычки избыточным. И всякий раз, пробуждаясь, слышал, что и хозяйка мается, ворочается в постели, шепчет что-то — то ли «деду», то ли про себя... Может быть, она вспоминает теперь о своих детях, тех самых, что на фотокарточках. Где они? Спят ли мирно в собственных домах или тоже, как и нас, застигла их зимняя ночь в чужом жилище? Или идут еще стучаться к кому-то? И их тоже боятся впустить... А может, думает она о нас: зачем это людей по миру носит? Сидели бы тихо дома, в своих углах, при своих семьях. Ну да ладно, лишь бы не думалось ей самого худшего. В минуты и часы бессонницы навещает иногда человека строгое трезвление мысли. Вот мы все говорим, думал я: «гостеприимство», «радушный прием» и прочее. И память тут же услужливо подсказывает: театральные хлеб-соль под духовой оркестр, пышные здравицы за длинными столами... Как будто гостеприимство — это всеобщая забава, щегольство, соревнование тщеславий: вот, мол, мы каковы, не хуже иных встречаем! Но нет, ты прими-ка гостя нечаянного, незапланированного. Сумеешь ли? Ведь тут только и проявится истинный смысл гостеприимства. И он, этот смысл, был мне сейчас обнаженно ясен: бдительный огонек из красного угла, тревожный чуткий полусон пожилой крестьянки, труд души, которой некогда расслабиться: а вдруг еще кто постучит? Труд, не рассчитанный на вознаграждение, незаметный, безмолвный. Горел огонек, тикали ходики, через несколько часов мы встанем и покинем этот дом навсегда. В одном средневековом наставлении странникам сказано: не загостись в чужом доме более двух или трех дней, иначе пребывание твое здесь превратится в праздное времяпрепровождение. Действительно, люди, приютившие тебя, продолжают свой ежедневный труд, и хотя чаще всего они и виду не подадут, что ты у них загостился, но праздность твоя со временем все же поселит им в душу немую укоризну. Да, допустим, ты хороший человек, ты — нужный им человек, ты носишь по земле светлые вести. Но, сам подумай, ведь и они не напрасно трудятся с утра до ночи, привязанные тысячью невидимых нитей к полю и хлеву, к печи и колодцу, к своему вечно неизменному горизонту. Своими рассказами ты помогаешь им хотя бы отчасти раздвинуть этот горизонт, сообщая о том, как живут другие люди, за сотни верст отсюда. Они послушают и подумают: вот хорошо — и там трудятся так же, как мы, и там трепетно ждут дождя или вёдра, надеются на урожай, опасаются войны. Или иначе подумают: вот хорошо все же, что мы здесь, а не там, ведь у них-то там какая суета! Так минуют день, два, а то и три, и гость, если с совестью у него все в порядке, начинает чувствовать, что как ни хороши были эти часы и дни чистых бесед и мирных застолий, а продолжаться так до бесконечности не может: или он должен принять и на себя обыденные труды своих хозяев, зажить бесповоротно их жизнью, или — готовиться к новой дороге. До этого он был гостем, а теперь может превратиться в приживальщика. И он уходит. Уходит с чувством не то чтобы вины, но, по крайней мере, некоторого душевного долга перед этими людьми. Дело не только в том, что они принимали его щедро и дали ему что-то на дорогу. Дело в большем: они одарили его даром гостеприимства, тем даром, которому невозможно, да и глупо подыскивать денежный эквивалент. (На то он ведь и дар, что достается даром.) И долг, который чувствует за собой уходящий, тоже не выразишь в рублях, не обидев при этом тех, кому должен. По себе знаю особый вес и особый смысл этого долга, а вернее, многих уже долгов перед людьми, которые в разные времена предоставляли мне свой кров и свой досуг. И почти всегда, покидая их жилища, обещал я себе, что если не найду никаких иных возможностей и способов, то хотя бы доброй и прочной памятью об этих людях постараюсь воздать им за их добро. Казалось бы, это так немного — «хотя бы памятью». Но ведь и памяти порой приходится потрудиться, когда за давностью лет уже позабыты многие имена и обстоятельства встреч. Вот, к примеру, совсем уже не помню имени и фамилии чуваша-комбайнера, в доме которого, у чистой и жаркой печки мы с приятелем отогревались телом и душой после двух месяцев работы на продувном целинном полустанке, где жильем нам служил холодный и дырявый вагончик. Грустно, а не могу привести здесь — тоже запамятовал — и имя сельского учителя из лермонтовских Тархан. Помню лишь, как стучал к нему сентябрьским вечером и объяснял сбивчиво свою просьбу о ночлеге. По молодости лет я приехал в знаменитое село наобум, с романтическим желанием поклониться праху поэта, но без реалистического понятия о том, куда потом денусь, где пережду время до утреннего автобуса. И фамилию лейтенанта милиции из подмосковной Яхромы, с которым встречался по журналистскому заданию и на квартире у которого мы до раннего света чаевничали и говорили о Раскольникове и Мите Карамазове, о том, нужно ли внешнее наказание, когда человек уже сам себя сполна наказал внутренне, — увы, не помню сейчас и его фамилию. И много-много еще обидных упущений, одни обрывки остались: жарко натопленная времянка где-то посередине пустынного Мангышлака; старинный диван, на котором ночевал однажды в конторе загорского лесничества; громадные фикусы в светлице престарелой деревенской библиотекарши; дом музейного работника на окраин спас-лутовиновского парка... В залохмаченных записных книжках, может, еще и найду нечаянно имена тех людей, но точно ли это они? Время растворило их облики, их улыбки, звучание их неспешной речи. Но вот Васю и Нину из ярославского села Елизарово, даже если в толпе на площади трех вокзалов вдруг встречу, тут же узнаю! Во сколько уже узелков связалось наше знакомство, начавшееся в метельную ночную непогодь, когда в крайней елизаровской избе мне посоветовали попроситься на ночь к молодому сельскому ветеринару Василию... То был первый узелок, а потом, года через два, Вася с Ниной еще выручили, на этот раз уже не только меня, а всю мою семью, когда непролазная грязь не позволила нам добраться на машине от станции до своей дерев-ни, и мы, переночевав у них, утром добрались до дому со всем громоздким багажом на Васиной телеге, а он пешком ушел по вызову в дальнее отделение совхоза. И еще одного Васю, молодого художника из закарпатского города Хуст, — в доме его существует специальная комната для гостей, самая большая и нарядная, где сами хозяева не живут, — и его как забуду? И милую женщину Тамару из Юрьева-Польского... Когда младшего моего сына с подозрением на инфекционную болезнь срочно привезли из деревни в районную больницу, Тамара больше чем на неделю приютила у себя мою жену, а потом и мальчика, досрочно отпущенного из изолятора. Может, кому и скучным покажется читать эту мою личную памятку-запись душевных долгов... У кого из нас, скажут, не было таких же вот счастливых, хотя и кратких встреч и знакомств? Не посылаем же мы эти свои реестры в печать, не хвастаемся прилюдно своей особой памятливостью!.. Но пусть поварит такой человек: и я тоже не ради похвальбы развернул здесь личный свиток памяти, во многих местах обидно невнятный. А того ради, чтобы каждый из нас нашел время (вспомнить свое личное, прожитое, десятками, а то и сотнями нитей связанное с судьбами людей, которые когда-либо одаривали его вниманием и сочувствием, бескорыстной помощью и поддержкой., Бессонной ли ночью, в дальней ли дороге — воскресим в свете памяти имена и лица, воздадим в душе благодарность тем, кто выходил на зов и отзывался на просьбу. Хотя бы малым трудом памяти ответим на их сердечный труд. Но гостеприимство, проявленное когда-то и где-то к нам, обязывает нас к другому, более трудному ответу. А сможем ли и мы вот так выйти на нежданный стук в дверь, принять и пригреть неизвестного путника? Как-то, врасплох задав себе этот вопрос, я не на шутку загрустил. Действительно, смогу ли? И представил себе, как однажды вечером в моей квартире, одной из сотен подобных же квартир громадного столичного дома, раздается звонок, и я вижу на пороге незнакомого человека, просящего о ночлеге. Ну, конечно, такое в мирных городских условиях, как правило, не случается. Приезжие люди устраиваются у родственников и знакомых, либо в гостиницах. Ну а вдруг? О-хо-хо, как тут, наверное, заскребется у меня на сердце! А почему он ко мне позвонил, а не в соседнюю квартиру? Почему именно наш этаж, подъезд и дом выбрал? Да у меня ведь семья, и кровати лишней нет, и дети только что напились чаю и смотрят телевизор, и сам я статью срочную пишу. И супруга что скажет? Нет, а главное, почему же все-таки ко мне? Ведь все дома у нас в микрорайоне абсолютно одинаковые, и это просто какая-то мистика, что человек из тысячи, нет, из многих тысяч звонков нажимает именно на мой! Представишь себе такое, и правда, грустно сделается. Выходит, ты способен проявить подобную черствость, и именно ты, которого столько уже раз самые разные люди одаривали гостеприимством? А впрочем, к чему фантазировать! Ведь был же с нами почти подобный случай, правда, не в городе, а в дальней владимирской деревне. Как-то летом, в вечерних сумерках, после ужина я сидел и курил на лавочке перед избой. По тропе подошла ко мне от дороги молодая женщина в светлой кофточке, с миловидным лицом какого-то нерусского, оливково-фиолеггового оттенка, какой бывает на старинных сербских иконах. — Хозяин, позовите мне хозяйку, — попросила она. Я крикнул в окно жене, которая укладывала детей, и еще раз внимательно взглянул на незнакомку. В ушах у нее светились большие серьги, и синие кудри выбивались из-под платка. Ну, конечно, это была цыганка, только какая-то очень уж нерешительная, несвободная в голосе и жестах. Из разговора женщин выяснилось, что Ляля (так ее зовут) со своим мужем под вечер сбились с дороги и просятся переночевать, а никто в деревне их не пускает. С первых же слов по встревоженному голосу жены я понял, что и она их не пустит. — Да у нас ведь комнатка крохотная, сами спим кое-как. Сходите в следующий дом, к тетке Ли-завете, она одна живет. Когда цыганка исчезла во тьме, я сказал: — Ну да, так и примет их Ли-завета. Ты вон и Пушкина читаешь, и романсы цыганские любишь, и то трусишь пускать. А Ли-завегга одна, без сына. Она уж, наверное, час назад заперлась на все засовы. — А где я их помещу? — отступилась было жена и вдруг перешла на полушепот. — Боязно как-то... — Постели им в чулане, и все. Я-то там сколько раз спал... Когда фигурка цыганки снова засветилась на дороге, жена окликнула ее: — Ну что, Ляля, пустила она вас? — Не пустила, — послышался тихий ответ, и столько в нем было какой-то неприкаянной, почти детской грусти, что жена моя решилась произнести вслух приглашение. — Коля, пойди сюда, — крикнула Ляля в темноту, и почти тут же трава зашуршала у дороги, и в косой квадрат оконного света вступил добрый молодец. Признаться, Коля этот был — как из лихой разбойничьей песни: остро-скулое, небритое лицо, хищный кривой нос, дремучий волосяной колтун на голове, на котором кепочка держалась как бы даже на весу, пиджак нараспашку, сапожки в гармошку, И как последней, ударной деталью портрет его довершался внушительных размеров дубинкой, которую Коля непринужденно держал на плече. На свободном ее конце болтался узелок с пожитками. Мы замерли в немом столбняке. Коля первым проявил вежливость и в дерзкой улыбке распахнул ослепительные, фосфорические какие-то зубы. Мало того, вслед за вежливостью он тут же проявил и великодушие: мимолетное движение, и узелок оказался у него под мышкой, а дубинка — дубинку он небрежно метнул метра на три от себя, в траву. Вот, мол, безоружный я. И пояснил при этом: — В лесу срезал себе палочку. Чтобы легче идти было. «Ничего себе, однако, палочка, — подумал я. — Значит, и нож при нем хороший. Перочинным такую палочку не срежешь». Но отступать было некуда. Я показал гостям их кровать в чулане, жена вынесла по стакану молока с хлебом — то, что осталось у нас от ужина. Мы покурили с Колей на крылечке. На близком расстоянии он, пожалуй, не был так свирепо экзотичен, как при своем появлении. Усталый от долгого пути человек, тихий говор, набрякшие веки. Коля для приличия спрашивал меня что-то об избе. Я, тоже для приличия, спросил, далеко ли они теперь идут, и он, как и положено настоящему цыгану, ответил что-то не очень определенное. Меня такой ответ вполне удовлетворял. Я не обиделся на его скрытность, уверенный в том, что эти люди и сами частенько не знают, куда им захочется пойти или уехать завтра утром. Ни гадания, ни песен при костре не предвиделось, и мы пожелали друг другу спокойной ночи. Дети наши уже спали. — Ну что, легли они? — зашептала жена, подняв голову с подушки. — Ложатся. — А дверь ты закрыл на крючок? — Закрыл, закрыл. Да что ты боишься-то? Но все же не очень-то спокойно спали мы в ту ночь. Два или три раза жена будила меня и заставляла прислушиваться. Действительно, то дверь чулана скрипнет, то наружная дверь, то кашель Ко-лин раздастся с крыльца. Наверное, не спится человеку на новом месте, вышел покурить, — так объяснял я себе эти звуки, — но все же и меня охватывало иногда некоторое беспокойство. И тогда невольно вспоминалась давняя февральская ночь, огонек лампадки в крестьянской избе, хозяйка, которая тоже не очень-то доверяла мне и моим товарищам. Таковы будни гостеприимства — нелегкой, но необходимой на земле службы, начавшейся в беспамятно далекие века, но продолжающейся и поныне. Некогда было на Руси еще одно слово для этой службы — странноприимство. По смыслу своему оно более широкое и вместимое, чем гостеприимство. Ведь далеко не всякий путник, путешественник, странник есть гость. Гостем может быть в первую очередь родич, сосед, вообще знакомец. Странник же, как правило, человек чужой, совсем неведомый, сторонний и нечаянный. И потому быть странноприимцем куда труднее, чем просто гостеприимным человеком. В древнерусской повести об Улиании Осоргиной странноприимство и подвижничество сосуществуют и смыкаются в поведении этой выдающейся женщины, которая добровольно приняла на се(бя заботу и попечение о сирых и убогих, о голодном и неприкаянном люде маленького русского городка. Есть у нас в ходу пресловутая, затертая до пошлости пословица о незваном госте, который-де «хуже татарина». Когда-то, в годины лихие, у пословицы этой был конкретный и вполне здравый исторический смысл. Но те годины отошли невозвратно, а пословица почему-то застряла в памяти, как не выметенный вовремя сор. И это тем более обидно, что смысл ее сотни и тысячи раз опровергался и опровергается поведением простого русского человека, который незваного и нежданного гостя принимает нисколько не хуже, а то и лучше, шире, душевней, чем гостя, так сказать, запланированного. Конечно, открытость и отзывчивость славянской души, которая так наглядно проявляется в широком странноприимстве, будучи несомненным достоинством, имеет и свою — тоже небезызвестную — негативную сторону. Открытость то и дело ведет к беззащитности, а широта — к неразборчивости, когда хозяин-доброхот даже и приблудного черта готов усадить в красный угол. И сколько уже раз обжигался и наказывался он последствиями своей открытости и отзывчивости, ан, все равно не идет ему наука впрок! Нет, наперекор досадным очевидностям, не смущаясь ими, не хочет он свое хлопотное дарование, свою непрактичную доверчивость менять на расчетливую осмотрительность или иные скучные ему таланты, и похоже, так уж будет он поступать всегда. У каждого или почти у каждого из нас есть больший или меньший сонм родных и близких, друзей и приятелей, знакомых и сослуживцев. Но нам, если душа ничем не угнетена, мало этого ближайшего сонма, и мы то и дело томимся по встрече и разговору с еще одним человеком, имя которому — Нечаянный Друг, Добрый Незнакомец. Мы томимся по нечаянной радости узнавания в человеке человека. Ибо вдруг оказывается, что человек, о котором ты до этого думал лишь в арифметическом смысле (какой-то там, один из миллионов), выныривает из этого абстрактного почти-небытия, является тебе в одушевленной плоти, в небудничном, праздничном образе... Где бы это ни произошло — в вагоне поезда, на луговой тропе, в толпе городских пешеходов или в избе, — вы испытываете как бы взаимное помолодение чувств, и тогда говорится сразу о самом главном, продуманном и пережитом в надежде, что такая встреча и такая радость будут! Так в опыте личной жизни своей мы многократно проверяем свое отношение к народу и человечеству и его, народа и человечества, отношение к нам. А иначе народ и человечество останутся для нас пустым звуком. Прекрасно об этой нечаянной радости узнавания сказал в своих дневниках Михаил Пришвин: «Надо чувствовать и ловить в себе прафеномен нашей русской нравственной жизни, и я думаю, что его можно назвать: это друг, в этом все». ХЭММОНД ИННЕС, английский писатель БЕЛЫЙ ЮГ Роман Окончание. Начало в № 6 — 11. Рисунки Б. ДОЛЯ На следующее утро, чуть только рассвело, мы отправились в путь. С собой взяли продовольствия на шесть дней, лыжи, примус, керосин, палатку, спальные мешки и смену одежды. Все это поместилось на одних санях. Пока мы спускались по уступу айсберга, взошло солнце, и все стало золотым, кроме оранжевой полосы, обрамляющей горизонт. Весь лагерь вышел, чтобы проводить нас, и, когда мы ступили на лед, люди ободряюще кричали нам вслед. — Через две недели мы вернемся с китовым мясом! — нарочито уверенно прокричал я в ответ. И, повернувшись к Макфи, который помогал нам ставить сани на лед, сказал: — Если к концу этого срока мы не вернемся, сделай все, что сможешь. — Вы обязательно найдете людей с плавбазы, — сказал механик.— О нас не беспокойтесь. Айсберг, может быть, еще вырвется в открытое море. Я ободряюще похлопал его по плечу. Герда прощалась с Хоу, который с большим трудом только что слез с уступа. Мы с Кальстадом взялись за сани и пошли по следу, проложенному Бландом и его спутниками. — Крейг, вы обязательно должны дойти! — крикнул Хоу. — Если Бланд дойдет один... — Он не закончил, но я понял, что он хотел сказать. Герда скоро догнала нас. За четыре дня, идя по четырнадцать часов в сутки, мы продвинулись миль на тридцать. Идти по паку, пропаханному айсбергами, было невероятно трудно. Сомневаюсь, удалось бы нам сделать эти тридцать миль за четыре дня, если бы мы не шли по следам саней Бланда. Это были следы врага, и потому мы были постоянно настороже. Ведь, если мы настигнем Бланда, он может перестрелять нас всех. Но крепкие заморозки сохраняли санную колею четкой, словно она только что была проложена. И в этой враждебной ледяной пустыне она вскоре стала единственным нашим помощником. На пятый день Герда начала слабеть, у Кальстада распухла лодыжка, а я стал ощущать колющую боль в груди. Нам удалось пройти не более двух миль. Без темных очков от постоянного ослепительного света у всех воспалились глаза. Ночью подморозило, утром снежный наст был твердым, трещины не попадались, и часам к трем мы прошли миль десять-одиннадцать. Съев по сухарю и по два кусочка сахару, отправились дальше. Но вскоре солнце закрыла туманная пелена, и оно робко пробивалось сквозь нее. Все вокруг обесцветилось. Резко похолодало. Идти дальше не было сил, и мы разбили лагерь. В тишине наступающего вечера мне показалось, что я слышу чьи-то голоса. Когда мы легли спать, Герда прошептала: — Дункан, я не могу идти дальше, вы должны оставить меня здесь. — Нет, ты пойдешь с нами, — был мой ответ. Она схватила меня за руку. — Ну прошу вас, — шептала она. Ее голос, хоть и слабый, звучал настойчиво. — Я стану вам только обузой, а вы должны думать об оставшихся на айсберге. — Поговорим об этом утром, — успокоил я. Долгое время я лежал в полудреме, раздумывая над словами Герды: то, что она говорила, было ужасно, «о я понимал, что Герда была права. Слишком много жизней зависело от того, доберемся мы до лагеря «Южного Креста» или нет. Ночью поднялся ветер, а к утру разыгралась метель. Я выглянул из палатки и увидел только серый кружащийся вихрь. Метель не прекращалась три дня, и за это время были прикончены все наши запасы, за исключением пяти сухарей и пятнадцати кусков сахару. В палатке было темно, как в могиле. Мы лежали в спальных мешках, шевелясь только затем, чтобы повернуться на другой бок и унять боль в затекших ногах. Ночью, когда снег прекратился, мы выкурили последнюю сигарету. В сером утреннем свете я записал в дневнике: «Двигаться дальше бессмысленно. Мне кажется, что и другим это теперь ясно. Я не оставлю Герду». Мы отправились в путь рано, пока еще были силы. Впервые перед нами уже не вился санный след. Он лежал под почти футовым слоем снега. За первым же бугром мы наткнулись на утоптанный снег бывшей стоянки. Снялись с нее этим же утром — это было ясно, так как следы от саней и лыж отпечатывались уже на свежем снегу и снова тянулись вперед, исчезая за нависшей глыбой голубого, не запорошенного снегом льда. — Бланд? — спросила Герда. Я кивнул. Так, значит, я и впрямь слышал голоса той ночью, когда поднялась метель. Это было невероятно. Мы в течение трех дней стояли лагерем в каких-то ста ярдах от Бланда и не знали об этом. — До них, наверное, час ходу, не больше, — сказал я. — Что будет, когда мы их догоним? — Не знаю, думаю, это не так уж важно. — Может, нам лучше сойти с их следа? — предложила Герда. Я покачал головой. — Они держат путь примерно в том направлении, которое нам нужно. А по их следу легче идти. Итак, мы продолжали двигаться. Кальстад и я тянули сани, а Герда с трудом поспевала за нами на лыжах. За два-три часа мы значительно продвинулись вперед. Но примерно в полдень появилось солнце. Снег начал таять, и идти стало труднее: ботинки проваливались сквозь наст. Я объявил привал. Опустилась темнота. В ясной морозной ночи зажглись звезды. Было ужасно холодно, и никому из нас не спалось. Герда страдала от приступов боли в животе, а Кальстад жаловался, что от мороза немеют ноги, так как его порванные льдом ботинки пропускали воду. Наступило холодное и безрадостное утро следующего дня: низко висели облака, а с юга дул резкий ветер. Мы снялись с лагеря позже, чем всегда. У Герды не было ни сил, ни желания двигаться. Кроме того, она забыла положить свои ботинки в спальный мешок, и они насквозь промерзли. Пришлось размягчать кожу над примусом. Когда мы наконец тронулись, то пошли довольно быстро по ледяной корке. Впереди упрямой змейкой бежал след саней Бланда, петляя в заснеженных холмах взбитого айсбергами пака. — Скоро, кажется, мы подойдем к их лагерю, йа? Кальстад был прав. Холмы постепенно сглаживались, и перед нами легла почти плоская мертвая равнина. На ней мы увидели прямые, словно вычерченные по линейке, следы полозьев. — Вон их лагерь! — крикнул Кальстад. — Вижу людей. Я прищурился, напрягая зрение, но мешала боль в глазах. — Твои глаза, Кальстад, получше моих. Что там делается? Они разбивают лагерь? — Не знаю, — отвечал он чуть озадаченно. — Но их там только двое. — Только двое? — удивился я. Издали донесся оклик по-норвежски, а вскоре уже я различал две машущие фигуры. — Это Ваксдаль и Келлер, — тяжело дыша, сказал Кальстад. Они приветливо размахивали руками, но ярдах в ста вдруг остановились. Измученные, запыхавшиеся, мы подтащили к ним сани. Они и не шелохнулись, чтобы помочь, а только стояли, молча тараща глаза. — Где Бланд? — еле дыша, проговорил я. — Бланд? — Глаза Ваксдаля в запавших глазницах внезапно сверкнули огнем. — Он ушел вперед. Мы думали, что вы спасательная партия и напали на наши следы. Как у вас с едой? — Пусто. Несколько кусков сахару да один-два сухаря. Обессиленный, я присел на сани. — Что вы там говорили насчет Бланда? — Он ушел. — В голосе Ваксдаля слышался гнев. — Вы правы, херр каптейн. Вы совершенно правы, а мы с Келлером два дурака. Он нас оставил и ушел. Мы было пустились за ним вслед, но он взял наши ботинки. Моя винтовка исчезла, но у Келлера она была под одеялом. Он пытался стрелять, но Бланд уже ушел слишком далеко. У нас не осталось продуктов, без ботинок мы не можем идти. Этот мерзавец оставил нас умирать. Этого следовало ожидать. Он их использовал как вьючных мулов, а когда появился шанс выйти к чистой воде и спастись, бросил. — Сколько у него еды? — спросил я у Ваксдаля. — На одного человека дня на три-четыре. — Ладно, — сказал я. — Кальстад, разбивай лагерь. Лыжи — вот на что была надежда. Я повернулся, чтобы поговорить с Гердой. Но рядом ее не оказалось. Она лежала в снегу в нескольких сотнях ярдов от нас. Мы с Кальстадом освободили сани от поклажи и двинулись за ней. Я даже не представлял, насколько мы были измождены, пока не пошел за Гердой. Идти-то было всего ничего, да еще с пустыми санями, но нам эти ярды казались милями. Съежившаяся Герда лежала, уткнувшись лицом в снег. Она была жива. Я это понял, заметив, что у ее ноздрей подтаял снег. Мы взвалили ее на сани. Mнe казалось, что нам никогда не добраться до того места, где была сгружена поклажа. Возможно, мы бы так и не довезли Герду, если бы Ваксдаль и Келлер не пришли на помощь. Мы поставили палатку, вскипятили воды. К Герде медленно возвращалось сознание. Желудок ее не принял подслащенной горячей воды, но мне удалось влить ей в горло несколько капель драгоценного бренди. Когда к ней вернулась речь, она все повторяла: — Вы теперь должны оставить меня. Вы должны идти дальше. Она повторяла это с такой настойчивостью, что довела себя до изнеможения. Чтобы заставить ее замолчать, я принялся рассказывать, как Бланд бросил своих спутников и удрал, прихватив все их припасы. — Кто-то один из вас должен идти вперед, — слабо прошептала она. — Взять лыжи и идти. Нельзя, чтобы Бланд выбрался в одиночку. Там, на айсберге, ждут люди. — Не беспокойся, один из нас пойдет, — ответил я. Она умолкла и заснула. Кальстад потянул меня за руку. — Я так думаю, что душа ее уже не жилица в теле, — прошептал он, Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Уж мне-то было известно, какие страшные усилия прилагала Герда, чтобы поспевать за нами, но все же у нее находились еще силы думать о нас и об оставленных на айсберге. Кто-то из четверых мужчин должен догнать Бланда. Я сразу же подумал о Ваксдале: он был крепче всех. И теперь, когда он знал, кто такой Бланд, ему можно доверять. За Бландом нужно гнаться на лыжах, но у Ваксдаля и Келлера не было обуви. Ботинки Кальстада и мои были им малы. Выбор падал на меня или на Кальстада, но последний был обморожен. Ничего не поделаешь, приходилось идти самому. Я упаковал рюкзак и перед уходом зашел в палатку. Не знаю, спала ли Герда или была без сознания, но она лежала совсем тихо, с закрытыми глазами. Я наклонился и поцеловал ее. Она чуть пошевелилась. Я вышел из палатки, Кальстад помог мне закрепить лыжи. — Желаю удачи, херр каптейн,— сказал он. Я сжал ему руку. Ваксдаль с Келлером мрачно молчали. — Теперь ты за старшего, Кальстад, — сказал я. — Присмотри за Гердой Петерсен. Удивительно, насколько было легче и быстрее передвигаться на лыжах. Они скользили с хрустящим свистом, утомляла только постоявшая работа палками. Бланд, по моим подсчетам, опережал меня на три часа. Я покинул лагерь вскоре после полудня. Если предположить, что смогу двигаться вдвое быстрее человека, тянущего сани, тогда я поравняюсь с ним часа в три дня. Но если до наступления темноты не овладею палаткой Бланда, мне не дожить до следующего дня. Небо впереди было темным, словно надвигалась ночь. По контрасту с ним низкое облако позади меня казалось ослепительно белым. На пути стали попадаться трещины, Бесчисленные проломы заполнял забившийся в них снег, и мне было слышно, как он сыпался под лыжами. Затем я оказался в местности, полной открытых широких трещин. Санный след стал петлять, избегая их, а в одном месте, где снег осыпался в расщелину, Бланд, видимо, перетаскивал сани. В два часа дня впервые за несколько недель я увидел чистую воду. Впрочем, чистой ее можно было считать лишь условно, скорее она походила на густую ледяную кашу. Однако все это говорило о том, что мы приблизились к кромке пакового льда. Появился крохотный лучик надежды. Я не слишком ошибся в расчетах, ибо чуть позже трех заметил впереди себя маленькую черную точку у небольшого айсберга. Многочисленные трещины под ногами не давали возможности постоянно следить за Бландом, и, когда я снова поднял взгляд, айсберг был уже гораздо ближе, но Бланда не было. Возможно, он скрылся за айсбергом. Или, может, увидел меня и теперь таится в засаде? Я сошел со следа и сделал крюк к северу от айсберга. И тут увидел его, в полумиле, не больше. Бланд двигался вдоль боковой стены айсберга. Нас разделял ровный, как белое полотно, снег. Бланд почти уже дошел до конца айсберга, когда наконец заметил меня. Он остановился, и через мгновение ветер донес до меня его голос. Бланд кричал и размахивал палками: он, как и его спутники, принял меня за одного из спасателей. Я перебросил из-за плеча винтовку, взвел курок и заскользил дальше, захлестнув петли обеих палок на одном запястье. Бланда это насторожило, он перестал кричать и стоял совершенно неподвижно, пристально следя за мной. — Кто вы? — окликнул он меня. — Крейг! — прокричал я в ответ. Он юркнул под защиту саней к винтовке, и тут же раздался выстрел. Бланд стрелял, лежа за санями. Я свернул и побежал, огибая его с запада и стремясь укрыться за айсбергом. Бланд успел сделать несколько выстрелов, но пули исчезали в пространстве, благо я был движущейся мишенью. Вокруг айсберга громоздились фантастическими грудами льдины, но я упорно продвигался к последнему выступу. Добравшись до утеса, в котором зияли зеленые впадины, полные белых сосулек, точно гигантских зубов, я снова увидел сани Бланда. Сам он скрывался где-то под защитой нагромождений льда. Я медленно пополз вперед. Треснул выстрел, мне аз лицо брызнули осколки льда. Я почувствовал, как из порезов течет кровь, и поднял винтовку. Теперь Бланд был виден: он выглядывал из-за колонны льда. Я уже приготовился выстрелить, как вдруг заметил, что сзади Бланда по снегу быстро движется крупное животное красно-бурого цвета с коричневыми пятнами. И хотя прежде я видел его только на картинках, но сразу узнал морского леопарда, самого опасного после касатки обитателя Антарктики. Должно быть, Бланд его тоже увидел, поскольку отвел от меня винтовку, и я услышал выстрел. Гигантское животное не остановилось. Бланд выстрелил еще раз, уже в упор, но леопард бросился на него и подмял под себя. Я побежал к месту схватки. Под Бландом по снегу растекалось алое пятно. Животное, очевидно, тоже было ранено. С расстояния нескольких ярдов я всадил в него всю обойму. Затем приблизился. Леопард лежал поперек Бланда и не шевелился. Бланд сделал движение, пытаясь освободиться. Он все еще сжимал в руках винтовку и старался оттянуть затвор. Я увидел, что громадные челюсти животного окровавлены, а у Бланда в боку зияет чудовищная рана. Он начал было что-то говорить и потерял сознание. Глядя на него и на распростертую тушу морского леопарда, я вдруг понял смысл происшедшего. Бланду пришел конец, а для нас родилась новая надежда. Тут, у моих ног, лежала тысяча фунтов мяса и жира. Я подтащил сани к Бланду. Поставив палатку, я освободил его из-под туши животного и затащил внутрь. Затем, перевязав рану, взялся за нож, и вскоре палатку согревала жировая коптилка, в огне которой жарились большие сочные куски мяса. Бланд был не в состоянии есть, но мне удалось дать ему немного разогретой крови. За какие-то считанные минуты я съел больше, чем за последние десять дней. От выпитой крови Бланд вроде бы немного окреп и спросил, кто вместе со мной ушел с айсберга. Узнав, он усмехнулся: «Теперь мы все вместе подохнем в этом снегу». И снова впал в забытье. Ночью я проснулся от удушья и никак не мог понять, что случилось. Затем понял, что в палатке полно дыма. Я повернулся к Бланду и обнаружил, что его нет. Потом слезящимися глазами увидел пляшущее на брезенте палатки яркое оранжевое свечение. Я выполз наружу: По снегу метались языки пламени; они лизали тушу морского леопарда и подбирались к палатке. Посреди этого пламени, уткнувшись лицом в тлеющую тушу, лежал Бланд. Снег под ним таял и уже начинал собираться в малиновые лужицы. Я оттащил его в сторону и стал швырять пригоршни снега в огонь, и швырял до тех пор, пока он совсем не задохся под белым сугробом. Пустая канистра из-под керосина и примус (Валялись на снегу, не оставляя сомнений в том, что Бланд пытался в последнем усилии сжечь тушу, палатку и меня. Совершенно изможденный, я снова забрался в палатку. До сих пор не знаю, был ли Бланд мертв, когда я оттаскивал его от огня. Помню только, что утром, увидев его мертвым, испытал облегчение. К счастью, лыжи удалось спасти. Они обуглились, но все же на них можно было ходить. Я приготовил себе еду. Потом, забросав Бланда снегом, отправился в обратный путь, прихватив с собой лыжи Бланда и солидный кусок мяса, чтобы накормить им всех остальных. К полудню я добрался до лагеря без всяких происшествий. Здесь меня ждало ужасное известие: Герда была мертва. Она умерла ночью, так и не приходя в сознание после моего ухода. Кальстад показал мне снежный холмик, под которым ее похоронили. И я стоял перед ним и плакал, как ребенок. — Мертвая, она выглядела очень счастливой, — промолвил Кальстад мне в утешение. Накануне Кальстад пошел по санному следу и нашел спрятанные Бландом ботинки Ваксдаля и Келлера. Так что, покончив с едой, мы могли сразу же отправиться к нашей новой стоянке. Шли против ветра, который набирал штормовую силу. Лед под нами ходил ходуном, трескался и рычал, когда под снежным покровом края расколотых льдин со скрежетом терлись друг о друга. Если бы не айсберг, нам бы ни за что не найти то место, где лежала туша морского леопарда, ибо к трем часам на белой равнине не осталось никаких следов. Айсберг рисовался черным силуэтом на фоне бледного круга солнца. Уже через час, уютно расположившись в палатке, мы коптили мясо леопарда. Всю ночь страшно выл ветер. Сон мой был очень чуток: мучила боль и тревожило ощущение, будто движение льда становится все сильнее, а скрежет льдин все громче. Ближе к утру я, должно быть, забылся тяжелым сном, ибо проснулся от такого оглушительного треска, словно над ухом палили из винтовок. Выглянув из палатки, в сером сумраке раннего утра я с ужасом увидел, что повсюду вместо заснеженной равнины тянулась черная поверхность воды, забитая ледяной кашей. Наша палатка плыла на ледовом плоту не более сорока футов в поперечнике, и мы находились посреди открывшегося разводья. Зубчатая кромка нашей льдины, словно составная часть картинки-загадки, точно соответствовала рисунку общего ледяного поля, от которого она откололась. Место, где стояли сани и лежала туша морского леопарда, стало темным пятном. Тяжело было видеть, как нас медленно уносило от всего этого. В палатке осталось лишь три-четыре фунта замороженного мяса. Но этого хватило бы ненадолго. Льдина мягко покачивалась на волнах. Постепенно пришел сон — странное полузабытье. Я внезапно проснулся от мягкого звука трения льда об лед и постукивания под льдиной. Я выглянул наружу, моля бога, чтобы нас прибило к той же стороне разводья, где были наши вещи. Но судьба была против нас. От саней и туши морского леопарда нас отделяло около четверти мили воды. Нас прибило к большой и на вид довольно надежной льдине. Я разбудил остальных, и мы переправились на прочный лед, снова поставили палатку и приготовили еду. Я ломал голову, как бы нам перебраться через воду и вернуть мясо. Но сделать это было невозможно. Ветер изменил направление, и брешь между нами и нашим прежним лагерем увеличилась. В довершение всего у Кальстада начался бред, и он не мог двигаться, поэтому было решено остаться на месте, чтобы следующим утром добраться до туши морского леопарда. Я снова погрузился в тяжелое полузабытье. В какой-то момент этого лишенного времени дня меня разбудил Кальстад. Он больше не бредил, но его трясло, словно бы лихорадило. — Вы должны идти дальше, херр каптейн, — проговорил он слабым голосом. Я покачал головой: — Нет смысла. — Другие... — прошептал он. — Я умру здесь... Вы должны оставить меня и идти дальше... — Ты не умрешь, — сказал я. Но сам этому не верил. Вечером, задыхаясь от едкого дыма, мы кое-как приготовили остатки мяса. Кальстад есть отказался. Впервые за много дней я спал как убитый, без снов, без тревог. Скорее это походило на обморок, чем на сон, поскольку я был в полном оцепенении. Когда я проснулся, было ясно и солнечно. До льдины, где осталась туша морского леопарда, тянулась по-прежнему четверть мили воды. К северу и западу пак, кажется, снова сомкнулся в сплошную массу. Вернувшись в палатку, я увидел, что Кальстад мертв. Я разбудил остальных, и мы похоронили его в снегу. Для него борьба окончилась. — Теперь пойдем дальше, йа? — спросил Ваксдаль. Глаза его были воспалены, а темная борода казалась иссиня-черной «а прозрачном лице. И он и Келлер, оба страдали от изнеможения. И все же хотели идти вперед. Стойкости у них было побольше, чем у меня. Я же мечтал заползти в палатку и умереть, как умер Кальстад. Но идти было необходимо. Мы взяли с собой одну палатку, спальные мешки и винтовку. Все это нужно было тащить на себе. Перед тем как уйти, мы съели жир, на котором накануне вечером готовили последний кусок мяса. Я достал компас, заметил направление, и мы отправились. Все мы очень ослабли. Лыжами решили пользоваться по очереди. Но вскоре пришлось их бросить, так как не было сил удерживать равновесие и слишком сказывалась лишняя нагрузка на ноги, когда нужно было переступать через битый лед. От съеденной пищи боли в животе были невыносимые. Дико болели обмороженные ноги. Келлер на глазах ослабевал, я же держался только потому, что поклялся не сдаваться, пока слабость не одолеет обоих норвежцев. Продвигались мы ужасно медленно. Приходилось то и дело обходить участок открытой воды. К полудню мы сделали что-то около двух миль, но Келлер уже настолько ослаб, что нам пришлось его вести, поддерживая с двух сторон. Яркий свет впивался в глаза раскаленной иглой. Начиналась снежная слепота. Этой ночью Келлер пожелал, чтобы его оставили. Он слишком ослаб, чтобы двигаться дальше, говорил он. Но оставлять его было нельзя: у нас была только одна палатка. Ваксдаль обозвал его трусом. Это подействовало, и Келлер пошел с нами дальше. В моем журнале есть запись, сделанная в то утро: «14-й день. Через несколько минут мы пойдем дальше. Но, кажется, это последний день нашего продвижения вперед. Завтра уже не будет сил. Там, на айсберге, сегодня должна кончиться вся еда. Да поможет им бог». Из-за слабости мы этим утром прошли не больше мили. Глаза у меня так болели, что все расплывалось, когда я прокладывал курс по карте. Келлер едва брел, обняв нас руками за шеи. Чуть за полдень мы занялись установкой палатки в последний раз. Вдруг Ваксдаль схватил меня за руку, указывая куда-то, в слепящую снежную даль. — Пингвины, — прохрипел он. Пингвины? Значит, еда! В ледовом мираже маячили какие-то черные пятна. Я поднял винтовку: она стала невероятно тяжелой. Ствол так и ходил из стороны в сторону. Я и секунды не мог удержать прицела. Тогда велел Ваксдалю стать на колени и положил винтовку ему на плечо. Пингвины смешно размахивали крыльями над головой, и смутно, точно во сне, я слышал их крики. И тут понял, что это не пингвины: ведь пингвины не машут над головой крыльями. Я уронил винтовку и двинулся вперед. Фигурки таяли, терялись в неудержимо колеблющемся мираже света. Из горла у меня вырывались хриплые каркающие звуки. Тут я споткнулся и упал навзничь. Снег был мягким. Мною овладевало удивительно сладкое состояние апатии. Я знал, что мне нужно подняться, но сил больше не было. Я очнулся и почувствовал тепло и запах пищи. В мои растрескавшиеся губы была втиснута ложка. Я пытался проглотить горячую жидкость, но меня стошнило. Открыв глаза, увидел склонившегося надо мной капитана Эйде. Лицо его то приближалось, то удалялось, и я услышал странный звук -— это был мой собственный голос. Мне было необходимо что-то сказать. Но что именно, не мог вспомнить и снова потерял сознание. Мне сказали, что я проспал шестнадцать часов. Когда же, наконец, открыл глаза, то рядом С собой в палатке увидел Кирре, второго помощника капитана с «Южного Креста». В памяти вдруг всплыло все, что мне нужно было им сказать. — У людей на айсберге нет ни крошки, — прохрипел я. Кирре протянул руку, успокаивая меня. — Все хорошо, Крейг. Лежите и отдыхайте. Капитан Эйде ушел еще вчера и взял с собой еще девять человек. А мы пойдем после. — Но ведь он не понимает, как это срочно! — закричал я взволнованно. — Он же не знает, что они... Кирре улыбнулся и потрепал меня по руке, точно ребенка. — Он все знает. Вы бредили. Часами только и твердили, что у них ни крошки, что они скоро умрут, если никто к ним не придет на помощь. Эйде давно ушел, у него двое саней и много мяса, и идет он форсированным маршем. Он велел передать, чтобы вы не волновались. — Ну а пролом? — вскричал я. — Он ведь не знает, что там разводье шириной в целую четверть мили, совсем недалеко от вас, к востоку. Его нужно обходить. — Об этом вы тоже твердили много раз. — Рука Кирре заставила меня лечь. — Вам нужно отдохнуть, ведь скоро пойдем и мы. Сани уже загружены мясом. Я подумал о долгом переходе назад по этой страшной дороге к айсбергу и знал, что мне не одолеть его. — Дайте нам проводника и еды. Мы пойдем на стоянку «Южного Креста». Мы вам только будем мешать. Но Кирре покачал головой. — Вы, верно, не слышали, что Эйде говорил прошлой ночью. Лагерь «Южного Креста» нами покинут. Вы понимаете, хоть у нас вдоволь и мяса, и жира, шлюпок все же нет. Их разбило. Вот мы и идем туда, где есть шлюпки. — Сколько у вас людей? — опросил я. — Сорок шесть, включая тех, кто ушел с Эйде. — Шлюпок на всех не хватит,— сказал я. — Так-то оно так, но мы решили собраться все вместе. Может, и переживем зиму. Иногда течением айсберги выносит из пака. Тогда самые крепкие из нас попытаются добраться до Южной Георгии и приведут помощь. На это только и надежда. — А полковник Бланд с Эйде? — спросил я. Кирре покачал головой. — Полковника Бланда нет в живых. Сердце. Он умер вскоре после того, как объявился Даль. — Даль?! — я вытаращил на него глаза. — Вы хотите сказать, тот помощник с «Валь-5»? Кирре кивнул. — Он сейчас с Эйде. Он и двое других добрались до нас в начале прошлого месяца. — Но... как? — Их, кажется, отнесло от вас там, во льдах. Они были на несяке. И вот потом они нашли лагерь «Тауэра-3». Потом... — Вы хотите сказать, что лагерь «Тауэра-3» был все еще там? — прервал я его. Он кивнул. Значит, Эрик Бланд был прав. Айсберги прошли бы мимо него. Останься он там, и у него был бы шанс выбраться в одиночку. — Продолжайте, — попросил я. — Что тут особенно говорить. Там они нашли пищу и убежище, переждали шторм. Они долго дрейфовали, а когда прояснилось, увидели нефтяной дым, которым мы пытались сигналить самолетам, и присоединились к нам. — А как вы? Что с вами было после того, как затонул «Южный Крест»? — Мы потеряли радио и не могли переговариваться со спасательными судами. Затем нас, как и вас, зацепил один из айсбергов. Спаслись только немногие. Олаф Петерсен и другие погибли. Даль рассказал, что вы там, на айсберге, на уступе, с четырьмя шлюпками, и Эйде с добровольцами отправился к вам. Но их застигла метель, и они вернулись. Во второй раз пошли все, и вот нам повезло — мы обнаружили вас. ...На следующее утро после раннего завтрака все палатки, кроме одной, где лежали я, Ваксдаль и Келлер, были убраны, и Кирре со своими людьми и первыми санями, нагруженными китовым мясом, выступил в поход. Одного матроса нам оставили в помощь. Немного отлежавшись, мы должны были отправиться за всеми. Путь назад, на восток, по старым следам был, казалось, бесконечным. За первые три дня мы сделали всего лишь восемь миль. На четвертый день мы оправились настолько, что смогли догнать Кирре. Обильная, регулярная еда быстро помогла мне восстановить силы, оставалась только боль в ступнях и в боку. Над горизонтом медленно вырастала цепь айсбергов. Я с ужасом думал, как сообщить Хоу о смерти Герды. Возможно, это уже сделал Эйде, но доктору все же лучше услышать подробности лично от меня. Бредя по льду, я отчетливо представлял себе лицо Хоу. Теперь ему оставалось только пить. Пьянство в конце концов доконает его, а мне так не хотелось, чтобы он опустился. Наконец мы увидели свой айсберг, его вершина, уже не скрытая облаками, возвышалась, как церковный шпиль. Я посмотрел в бинокль, взятый у Кирре, и различил уступ, на котором следовало быть нашему лагерю. Возможно, мы были слишком далеко, но сердце сжалось: я не увидел никаких признаков жизни. На следующий день, 9 апреля, мы увидели движущиеся нам навстречу фигуры. «Боже! Это возвращается Эйде. Их нет никого в живых», — мелькнула мысль. О Хоу я уже не думал. Я думал о Джуди, и сердце сжималось. ...Нас встречало человек шесть, и первым, кого я узнал, был Эйде. Я был уверен, что из наших никого уже нет в живых. Капитан радостно улыбался и хлопал меня по плечу. Потом вытащил кого-то вперед — и в следующий момент в моих объятиях смеялась и плакала... Джуди. И когда я наконец взглянул на нее, то увидел, что она здорова и выглядит неплохо. — Я думала, что никогда больше не «увижу тебя, — сквозь слезы радости проговорила она. — А тут вдруг появляется капитан Эйде и сообщает, что ты жив. О, Дункан, мне не хотелось жить без тебя! Я крепко прижимал ее к себе. — А как остальные? С ними все в порядке? — Да, да, с ними все в порядке. Кроме Уолтера. — Уолтера? Что ты этим хочешь сказать? — Прошло два дня, как вы ушли, — помрачнев, ответила Джуди, — всего каких-то два дня — и на льду вокруг нашего айсберга появилось множество пингвинов. Наверное, мигрировали. Мы набили их за один день сотни две, а то и больше, за другой тоже. Теперь еды у нас было вдоволь. Мы вам сигналили, но вы ничего не замечали. Тогда вслед за вами отправился Уолтер — ночью, никому ничего не сказав. Мы утром видели, как он шел по вашим следам. Эйде говорит, что он вас так и не нашел? — Нет. Я был избавлен от печальной миссии. Хоу погиб, и мне не нужно было рассказывать ему о Герде. — Здесь, милях в пяти от нас, открытое море, — продолжала Джуди. Я все думал о Хоу, и поэтому до меня не сразу дошел смысл сказанного. — Мы дрейфуем на север, лед ломается, и если поможет шторм, айсберг сможет прорваться через пак за каких-нибудь несколько дней. Я повернулся к Эйде. — Это правда? Неужели есть надежда, что айсберг вырвется? — Не только надежда, — ответил Эйде. — Уверенность. Не пройдет и недели, как мы сможем спустить на воду шлюпки. — А что, потом? — спросил я. — Потом мы разделимся. У нас четыре шлюпки. Четыре шанса найти помощь. Остальные должны остаться на айсберге. Уж одна-то из шлюпок дойдет наверняка. Я повернулся и посмотрел на айсберг. Он выглядел довольно надежным, но кто знает, как он поведет себя в открытом море. Приближалась зима. Начнется шторм за штормом. Есть ли шансы дойти на шлюпках? Эта мысль заставила меня содрогнуться. Я снова подумал о только что проделанном мной пути — о его бесполезности. Мы отправились в безумной надежде вернуться назад с продуктами, а прошло всего лишь два дня после нашего ухода, и на айсберге стало много мяса. Смерть Герды и Хоу была бессмысленной: все равно бы Эйде соединился с нами. Но тогда мы этого не знали. Как и теперь не знаем, заметит ли нас спасательное судно, если мы останемся на айсберге. И это незнание вынуждает нас предпринять последнюю попытку к спасению: пуститься в утлых шлюпках в плавание и добраться до острова Южная Георгия. Я обнял Джуди за плечи и прижал к себе. — Дай бог, чтобы судьба снова не сыграла с нами злую шутку. Она быстро взглянула на меня, и я понял, что говорю вслух. — Ты ведь думаешь о Герде? Я кивнул. — Она была чудесным человеком. Но знаешь, без отца ей бы не было счастья. Уолтер не смог бы полностью заменить его. Джуди посмотрела на меня и улыбнулась. — Мне кажется, теперь у нас все складывается к лучшему. Мы повернулись лицом к громадному ледяному замку. За льдом виднелись черные облака, какие бывают только над открытым морем. А дальше — Южная Георгия. Кто-то запел. Это была норвежская песня, и в ней говорилось о возвращении домой. Мгновение — и ее подхватили остальные, сани скользили под хор мужских голосов. И песня эта выражала надежду на скорую встречу с родным домом. В ушах у меня звучали слова Джуди: — Мне кажется, теперь у нас все складывается к лучшему. Сокращенный перевод с английского В. КАЛИНКИНА ВИТАЛИЙ БАБЕНКО ОЧЕНЬ СИМПАТИЧНЫЙ ПТЕРОЗАВР Место и время, когда я увидел первого в своей жизни пеликана, можно определить весьма точно. Это было в детстве при посещении зоопарка. Грустная и нелепая, как мне тогда представилось, птица шлепала враскачку вдоль берега водоема, сильно напоминая походкой моряка, только что сошедшего с вернувшегося в порт судна. Порой птица расправляла огромные крылья и, тяжело набирая скорость, пыталась взлететь — примерно так же, видимо, пробовали подниматься в воздух ранние неуклюжие самолеты «тяжелее воздуха» на заре воздухоплавания. Птицу роднило с «этажерками» многое: например, не верилось, что у бедняги тоже что-то получится. ...Недалеко от берега по воде плавали еще несколько пеликанов: неуклюжесть их куда-то пропала. Птицы держались с изрядной грациозностью и, сытые, были исполнены величественной лени и неги. Изредка они раздували свои знаменитые мешки. Наверное, у пеликанов имелись для этого веские скрытые причины, но публика с убеждением полагала, что делалось это ради нее: какой, скажите на милость, толк от пеликана, если даже мешка не видно? В мешке — вся экзотика... Парящий пеликан — зрелище особого рода, доступное далеко не каждому: селится эта птица подальше от людей в жарких и теплых краях, на берегах морей и озер. И уж никакому случайному наблюдателю не придет в голову назвать ее «нелепой». Скорее — грозной... Скорее — гордой... Скорее — «функционально совершенной». Приглядимся: длинный хищный клюв, распластанные мощные крылья, вытянутая гибкая шея, зоркие глаза. Добавим еще, что питается пеликан исключительно рыбой, бросаясь на нее с лету. Какая возникает картина? Да это же... вымерший давным-давно птерозавр! Только следует признать, что наш «птерозавр» весьма симпатичный: никаких устрашающих зубов, никаких цепких когтей, никаких перепончатых крыльев, наоборот, тело покрыто благородным оперением, а окраска его... Впрочем, к окраске мы еще вернемся. Встречаются пеликаны — кстати, одни из самых больших летающих птиц на Земле — во всех частях света, исключая Антарктиду. Был бы теплый климат, да водная гладь, да рыбы побольше, а уж пеликан не заставит себя ждать. Восемь видов «птерозавров» отряда веслоногих живут на нашей планете. Мы же остановимся на двух — на коричневом пеликане, который интересен главным образом тем, что местом жительства выбрал океанические заливы, и для контраста — на белом — обитателе пресноводных озер. Что же такое пеликан? Странная постановка вопроса, не правда ли? Из любой энциклопедии можно узнать, что пеликан — это не пресмыкающееся и не насекомое, а птица, как уже сказана из отряда веслоногих, питающаяся рыбой, хорошо плавающая, но не способная нырять, обладающая объемистым глоточным мешком... Стоп, для начала, пожалуй, достаточно. Разберемся прежде всего с мешком. Именно это чашеобразное в растянутом виде приспособление и дало пеликану имя. Чаша по-гречески «пелекс». Конечно, для характеристики птицы можно было бы воспользоваться иными отличительными деталями — например, выразительным клювом или уникальными рыболовными способностями, но кто-то и когда-то в тумане древнегреческих времен остановился все-таки на «чаше». А уж от «пелекса» до «пеликана» совсем близко. Мешком своим пеликан орудует, как сачком, когда охотится за рыбой. В глубину раздутый «сачок» достигает 30—40 сантиметров, а вмещает до десяти литров воды — целое ведро! Но охотничьими функциями предназначение мешка не исчерпывается. Вибрируя особыми связками своей «кошелки», пеликан, если ему жарко, заставляет язык мелко трепетать, что вызывает интенсивное испарение на внутренних стенках мешка, а это для охлаждения клюва энергетически более выгодно, чем учащенное дыхание. Что-то роднит здесь пеликана с далеко не родственной ему собакой, которая в жару тоже вовсю «работает» языком, охлаждая пасть. Наконец, не последнюю роль играет глоточный мешок в семейной жизни. Вернувшись домой после долгого отсутствия, отец пеликаньего семейства раздувает свое великолепное украшение и торжественно покачивает им из стороны в сторону: «Смотрите, это я, ваш папа, я совсем не изменился, даже стал еще краше, чем прежде». После такого нехитрого представления даже самая строгая мама-пеликан размякнет, перестанет дуться и радостно встретит супруга. Энциклопедии утверждают, что пеликаны «не могут нырять». А как же они тогда ловят рыбу?.. Пеликаны действительно никуда не годные ныряльщики: им мешают пневматичность костей и воздушные мешки под кожей. Возжелай пеликан, плавая по воде, вдруг окунуться — ничего у бедняги не получится: вытолкнет его на поверхность как пробку. С другой стороны, пеликан — прекрасный летун: при размахе крыльев в два — два с половиной метра птица весит не более 10—12 килограммов, кстати, благодаря той же самой «пневматичности». Словно планер, пеликан может подолгу парить в восходящих потоках воздуха, поднимаясь на высоту до двух с половиной километров, и при этом почти не тратит усилий на взмахивание крыльями. А уж если начнет махать оными, то запросто разовьет скорость 50 километров в час. (Кое-кто из исследователей уверяет, что рекорд пеликаньей скорости — 94,5 километра в час, но здесь лучше усомниться.) И все-таки, вопреки солидным источникам, пеликан ныряет. Да еще как! Потому что планер наш не простой, а... пикирующий. С воздуха обнаружена добыча: на глубине одного, максимум двух метров идет косяк рыбы. Коричневый пеликан — морской охотник — набирает высоту. Пять метров, десять, а то и все двадцать пять, если понадобится, — высота восьмиэтажного дома. Мгновенно складываются крылья, поджимаются ноги, и десятикилограммовое тело со свистом устремляется вниз в свободном падении. Глаза неотрывно следят за намеченной жертвой. Туловище в целях балансировки может вывернуться на 180°: не беда, шея выдержит, главное — не отклониться от курса. Плюх! Гулкий удар, слышимый порой на расстоянии километра, фонтан брызг, подкожные мешки смягчают удар, а клюв уже разинут, и грозный «сачок» раздут до предела. Мгновение — рыба в ловушке. Теперь можно захлопнуть челюсти и вынырнуть на поверхность. Остается лишь слить воду из мешка, задрать голову и проглотить обед. Кстати, распространено мнение, что пеликаны способны хранить в своем мешке запасы рыбы — так сказать, впрок. У англичан есть даже на этот счет лимерик — шуточное стихотворение: Пеликан — это птица с секретом: Хоть порой в животе места нету, На неделю еда В клюв войдет без труда, — Черт возьми, постижимо ли это?! Непостижимо, потому что... неверно. И узнай пеликан о таких «шутках», он наверняка бы обиделся. Действительно, мешок-то его не какой-нибудь походный рюкзак или авоська домохозяйки, а совершенная рыболовная снасть, — только так! Чем еще отличаются коричневые пеликаны от других птиц? Например, безголосостью. Птенцы, конечно, гомонливы, как и полагается малолетним детям: если вовремя не получат пищу, такой пронзительный крик поднимут — спаси и помилуй! Но с возрастом пеликан остепеняется, становится все более молчаливым и наконец начисто лишается голоса. В принципе рыбаки его поймут: каждый знает, что ловить рыбу — а этим и занимается пеликан большую часть своей жизни — надо молча. Криком только распугаешь подводную живность, зато безмолвно парящий и безмолвно пикирующий пеликан (вообразим для сравнения неумолчных визгливых чаек) — картина удивительная. Будучи существами абсолютно немыми, пеликаны между тем отлично общаются друг с другом посредством «языка жестов». Раздувание мешка, щелканье челюстями, хлопанье крыльями, резкие выпады клювом и прочее и прочее — «азбука» достаточно богатая. Человек, может быть, ничего и не поймет, но меж пеликанами все давным-давно условлено: этот жест означает гнев, тот — покорность, третий — возбуждение, или тревогу, или «аханье» по поводу прелестей подруги, да мало ли эмоций может возникнуть у пеликана, даже если он всего-навсего бессловесная птица! Цвет оперения коричневого пеликана тоже предмет зависти многих пернатых. Точнее, не столько цвет, сколько резкие сезонные изменения окраски — нечастое явление в мире водоплавающих. Ведь это только название — «коричневый», на самом деле наш пеликан многоцветный. Едва оперившиеся птенцы — белоснежные. Годовалые — действительно коричневые, со светлым пятном на брюхе. У трех-пятилетних пеликанов брюхо уже черное, крылья серебристые, а голова и шея, напротив, возвращаются к младенческой окраске — белой. Осенью и зимой взрослая птица носит такой наряд: голова желтая, шея белая, клюв оранжевый, вокруг глаз своеобразные «очки» — синие кольца голой кожи. С наступлением весны эти кольца становятся — довольно неожиданно — розовыми, радужная оболочка глаз обретает соломенно-желтый цвет, а клюв с глоточным мешком — черный. Шея в считанные дни меняет окраску с белой на шоколадную. Во время высиживания яиц — новая резкая перемена цветов: желтые перья на голове выпадают, на их месте вырастают белые, глаза теперь коричневые, а клюв серо-зеленый. И такой карнавальный цикл повторяется из года в год, на протяжении всех пятидесяти с лишним лет жизни пеликана. Да, пятидесяти с лишним. Наш «птерозавр» — долгожитель. Есть даже легенды, утверждающие, что отдельные экземпляры доживали до восьмидесяти и более лет, соперничая по «сединам» с воронами. Но лучше оставим мифу мифическое. Пятьдесят лет — этого тоже вполне для птицы достаточно, чтобы отойти в мир иной с чувством полного удовлетворения: в дело воспитания новых поколений было вложено немало сил и опыта. Дело это, как всякий знает, многотрудное и в большой степени зависит от согласия в семье. И пеликан здесь может преподать урок многим представителям пернатой фауны. Например, в плане супружеской верности. Если уж подобралась пара, то будет до конца дней своих идти крыло об крыло по жизненной стезе, плодя и поучая потомство. Брачный период у североамериканских белых пеликанов начинается ранней весной, а в апреле в гнездах уже появляются яйца: одно, два, реже три. Предположим, мечтательная юная пеликаниха намеревается найти себе подходящего супруга, чтобы потом в мире и ладу выращивать детей. Что она делает? Первым делом направляется к стайке «юношей», которые давно уже сбились в плотный круг и молчаливо — вспомним: пеликаны бессловесны — обсуждают перспективы на женитьбу. Конечно, первого попавшегося брать не стоит; наверняка самые красивые, самые умные пеликаны — в центре толпы, и невеста пытается туда пробраться. Но... сразу же получает чувствительные удары клювами: «Не мешай, дело серьезное, не до женщин тут пока». Как быть? Пеликаниха останавливается и отвешивает церемонный поклон: если не собираешься засиживаться в девках, будь вежливой. Удивленные обидчики тоже кивают в ответ и, растерявшись, пропускают любезную соискательницу. Пеликаниха продолжает двигаться дальше к центру. Новая серия ударов. Женская реакция прежняя: испытанная тактика поклонов. «Деритесь не деритесь, дело ваше, — как бы говорит пеликаниха, — я девушка терпеливая, воспитанная, но и настойчивая: своего добьюсь!» И добивается. Кто-нибудь из претендентов прельщается упорством невесты (не говоря уже о прочих достоинствах) и останавливает на ней выбор. Вся церемония может длиться несколько дней — пеликаниха-то не одна, да и путь к центру толпы «пикейных врачующихся жилетов» занимает сутки, если не больше, и за все это время никто из женихов и невест не отлучается, даже чтобы перекусить. Итак, семейный союз заключен. Теперь пора обзаводиться жильем. Молодая, как правило, сидит на месте, а обходительный, деловитый супруг то и дело уносится за стройматериалом, таскает в клюве веточки, щепки, прутики — строит дом. Пеликаны — птицы общественные. Живут они колониями, в каждой может насчитываться от двух до шестисот гнезд. Зачастую гнезда разных пар расположены на расстоянии всего-навсего полуметра друг от друга: это предел максимальной досягаемости клювом. Главное — обозначить свою территорию и «договориться» с соседями (порой в весьма болезненной форме) о взаимном невмешательстве в личные дела, а то, что территория маленькая, это никому не мешает: с милой и в гнезде рай. Построив дом, пеликаны становятся невероятно агрессивными. Даже малейший жест со стороны соседа расценивается как посягательство на неприкосновенность жилища: моментально следует удар. В начальный период жизни молодоженов супруги только и делают, что дерутся (разумеется, не между собой, а с возможными «посягателями»): дело доходит до двухсот стычек в час! Это ли не реализация на практике принципа: «Мой дом — моя крепость»?! Наконец самка откладывает яйца. Высиживают их оба — и отец и мать, — меняясь через каждые 72 часа, а когда появляются птенцы — вот уж подлинные маленькие птерозаврики: голые, страшненькие! — продолжительность разового дежурства сокращается до суток. Понаблюдаем: после дня охоты к гнезду возвращается сытый папаша. Он довольно раздувает свой мешок, приседает, кланяется (пеликаны вообще не могут жить без поклонов), прихорашивается. Супруга как в зеркале повторяет его движения. Вдоволь налюбезничавшись, птицы меняются ролями. Отец садится возле малышей, а мать улетает на сутки — поесть вволю. Конечно, питаться должны не только родители, но и прежде всего дети, а этим только подавай: аппетиты неуемные. Отец (или мать — смотря по тому, чья в этот момент «вахта») срыгивает полупереваренную пищу в мешок, птенец засовывает туда голову и лакомится: в буквальном смысле «изо рта вынимает». И беда, если он не насытится: родитель тут же получит серию далеко не младенческих ударов маленьким клювом в мешок. Впрочем, обижаться не следует: дети... Через двенадцать недель после того, как покинут скорлупу, пеликанчики одеваются в белоснежное оперение и начинают совершать пробные полеты, во всем подражая родителям. К этому времени их вес на целых двадцать процентов превышает вес взрослой птицы: так сказать, гарантийный запас. Пока еще подросток научится отыскивать косяки рыб, правильно нырять и без промахов ловить рыбешку «сачком» — тут и изголодаться недолго. Исследователи давно заметили, что все основные процессы в колониях пеликанов — кладка яиц, выведение птенцов, их оперивание — происходят практически синхронно: с максимальной разницей в 5—9 дней для отдельных гнезд. В чем причина столь высокого уровня «общественного сознания»? Существует несколько объяснений, но основное, видимо, следующее: колония стремится к наиболее эффективному использованию богатых охотничьих угодий. Пеликаны отправляются на рыбную ловлю стаями. Естественно, если какая-нибудь группа «открыла» особенно обильную заводь, то лучше «навести» на нее побольше сородичей и сытно покормиться всем вместе. Но для этого каждому нужно быть свободным от домашних забот, а ведь забота заботе рознь: одно дело — только еще строить гнездо, и совсем другое — по трое суток сидеть на яйцах. Выгоднее всего, если вся колония разом переходит от одного рода деятельности к другому. Тем более, когда птенцы подрастут и начнут летать, они при выборе угодий смогут воспользоваться совокупным опытом всего сообщества. Словом, природа и здесь позаботилась о пеликанах: встроила в них «механизм синхронизации»... Несмотря на всю свою экологическую приспособленность, пеликаны ныне птицы редкие. И повсюду взяты под охрану. Охраняются розовый и кудрявый пеликаны в нашей стране, охраняются коричневый и североамериканский белый в западном полушарии, австралийский пеликан в Австралии. Наиболее угрожающая ситуация для жизни пеликанов сложилась лет десять назад, когда огромной популярностью среди ядохимикатов все еще пользовался ДДТ. Ученые не сразу поняли, что этот инсектицид имеет тенденцию аккумулироваться в тканях, «путешествовать» по пищевым цепям, а попав в организм, например, птицы, — вершить черные дела, пагубные для продолжения рода, в том числе и нарушать кальциевый метаболизм. В результате пеликаны (да и многие другие пернатые) откладывали яйца с истонченной скорлупой, яйца при высиживании трескались, и птенцы, не вылупившись, гибли. К счастью, во многих странах применение ДДТ ограничили или вовсе запретили, но, увы, он уже накопился в природе в больших количествах, и коричневый пеликан — житель океана — пострадал больше своих озерных собратьев. Ранее эта птица в огромных количествах водилась на тихоокеанском и атлантическом побережьях обеих Америк от Канады до Перу и Бразилии. Но... реки вымывали ДДТ с обрабатываемых земель в океан, яд попадал в рыбу, рыбой кормились пеликаны, и численность их стала резко снижаться. Пять лет назад счет шел уже на тысячи. Ныне за колониями наблюдают, ведут строгий учет прироста сообществ, пресекают браконьерство. И хотя дела пеликанов более или менее поправились, однако сказать, что «статус-кво» уже достигнут, пока еще нельзя. Словом, будем внимательны к пеликанам. Они этого вполне заслуживают. Архивные розыски Т. ВОРОНОВА, кандидат исторических наук, А. СТЕРЛИГОВ, искусствовед «ДО ВРЕМЕН РАФАЭЛЯ...» Сие собрание давно уж известно всему свету и удивило множество ученых мужей в Германии, Англии и Франции. Сочинители нового дипломатического трактата поставили его в число пяти знаменитейших в Европе, перед которыми во многих местах оно берет первый шаг, и хотя смешано теперь с другими, однако ж превосходит всех по древности, по комплекту разнородных писем от четвертого века до изобретения книгопечатания, также по свежести миниатюрной работы, ведущей непрерывную нить от упадка римской живописи до времен Рафаэля...» Так писал в 1805 году русский дипломат П. Дубровский главному директору императорских библиотек А. Н. Оленину о своей уникальной коллекции редчайших рукописных книг, которую он тридцать лет собирал во Франции. Дубровский привез в Россию великолепный кодекс Тита Ливия итальянской работы XV века, принадлежавший некогда Екатерине Медичи и полученный в дар от Жан-Жака Руссо, рукописное собрание аббатства Сен-Жермен-де-Пре, книги из королевских библиотек Карла V, Карла VIII, Людовика XII, Франциска I, Генриха IV, из собраний герцога бургундского Филиппа Доброго, короля неаполитанского Рене Анжуйского, президента Парижского парламента Ашилля Арле, канцлера Франции Пьера Сегье... Позднее к этой коллекции, купленной в 1805 году русским правительством, присоединились западные рукописи из собрания графа П. К. Сухтелена, русского посла в Стокгольме, книги личной царской библиотеки, а после Октябрьской революции — отдельные кодексы из дворцов-музеев. ...Сейчас они бережно хранятся в старинном зале Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде — «великое множество автографов и неизданных сочинений», которое делает «сие собрание бесценным»... Выгорали и исчезали под слоями позднейших записей, а то и просто штукатурки, фрески древних соборов, блекли цвета роскошных шпалер, осыпались краски старинных икон — и только миниатюра, сохраненная страницами рукописной книги от влажности, воздуха, света и пыли, по сути дела, в изначальной свежести донесла до нас колорит старой живописи. В середине XV века для преподнесения герцогу Бургундскому Филиппу Доброму были составлены так называемые «Большие французские хроники», проиллюстрированные «принцем миниатюры» Мар-мионом и его помощниками. В девяноста миниатюрных «хрониках» перед нами проходит история Франции... Четыре сына Хлодвига делят королевство. Король гуннов Крокус переходит мост в Майнце и разрушает город Мец. Сцена женитьбы короля Хильперика на дочери испанского короля Галесвинте. Осада города Турнэ королем Сигибер-том. Коронование Карла Великого. Карл Великий принимает дары от языческих царей и государей. Знаменитая Ронсевальская битва, где легендарный рыцарь Роланд сразился с сарацинским королем Марсилием... И наряду с реалистическим показом даже легендарных событий — изображения видений, вещих снов, которые, по представлениям средневековых хронистов, были такой же неотъемлемой сутью истории, как и коронования и битвы, походы и завоевания. ...И не случайно в этом историческом повествовании есть и «видение» монахом короля Карла Лысого, который «потребовал», чтобы прах его был перенесен в церковь Сен-Дени, и рассказ о том, как монах говорит об этом видении королю и баронам, и приснившееся когда-то Карлу некое белое существо, которое показало ему ад и рай. Примерно в 1490 году по заказу герцога Орлеанского, будущего Людовика XII, был создан богато иллюстрированный «Часовник». Пока еще не удалось точно установить — на улицы Парижа, Бур-жа или Тура «вывел» миниатюрист погребальный кортеж. Но не вызывает сомнений, что изображенные мастером лавки торговцев, дома горожан и подымающиеся над ними шпили и башни — подлинные реалии средневекового города. Но к миниатюре с надеждой и пытливым интересом обращаются не только искусствоведы. Она является бесценным путеводителем по безвозвратно ушедшим эпохам. Благодари миниатюрам мы узнаем, как сливались люди самых разных сословий — монахи и светски дамы, короли и шуты, воины и торговцы. Городские здания, величественные замки, монастырские соборы и дворцы аристократов, изображенные на миниатюрах, являются незаменимыми источниками по истории зодчества — ведь большинство этих архитектурных памятников давно уже не существует. Миниатюра позволяет узнать о взаимоотношениях людей в далеком от нас мире, о существовавших некогда моральных ценностях, о сути представлений о мироздании и проследить, как все это менялось на протяжении медлительных веков средневековья. С этой точки зрения коллекция французской миниатюры, бережно сохраненная в нашей стране, одна из лучших в мире. Присмотримся лишь к нескольким шедеврам ее — многие из них публикуются впервые как в нашей стране, так и за рубежом. В течение нескольких веков раннего средневековья западноевропейская книжная ми-ниатюра, да и вообще книги, создавалась лишь в монастырях. Один и тот же монах был и переписчиком и художником. То в отдельных закутках («альвеолах»), то в общем помещении — под строгим надзором руководителя — он каллиграфическим почерком заносил на листы пергамена «жития святых», библейские сказания, изречения «отцов церкви»... И под стать тексту, который выводило перо или калам монаха, были и сюжеты миниатюр, отражающие мир христианской символики. Но в мире средневековой Европы, прошедшей через крестовые походы, все больше и больше ощущается приближение перемен. Постепенно монастыри уступают свое главенствующее значение, как место производства книг и центров культуры. Им на смену приходят города с университетами, дворцы королей и принцев. Теперь уже переписывают и украшают манускрипты не монахи, а городские мастера. Появляется все больше и больше светских произведений — и рыцарских романов, и трактатов, и исторических сочинений. Вместе с новыми книгами в миниатюре появляются сюжеты «мирского» характера. Все чаще и чаще мастер-миниатюрист, даже если иллюстрируемая им рукопись была религиозного содержания, фоном действия избирал реальные улицы и площади современных ему городов. В XIV—XV веках французские миниатюристы — ведущие в Европе. Об их искусстве писал Данте. Петрарка жаловался, что весь мир зависит от капризов парижской моды, что итальянцам «приходится использовать их каллиграфов и иллюминаторов». Даже обрушившиеся на Францию во второй половине XIV века беды — начало Столетней войны (сокрушительные поражения при Креси и Пуатье), чума, связанный с этим упадок экономики, пагубно сказавшиеся на судьбах архитектуры и скульптуры, не могли остановить процесса развития книжной миниатюры. Этот вид искусства, камерный и рафинированный, оказался наиболее приспособлен к удовлетворению запросов того времени. Фото. «Спор Доблести и Фортуны» Жана Фуке — это уже не просто книжная миниатюра, но уменьшенная до книжного формата картина. Парижские миниатюристы-книжники, приобретавшие все большую популярность, расширяют свои ателье, участвуют в художественной жизни Европы. Отныне их основные заказчики — знатнейшие вельможи того времени. Но вот осенью 1415 года англичане наголову разбили французское войско при Азенкуре, где, по выражению известного историка Жюля Мишле, не только король, но и королевство, сама Франция была взята в плен». Английская оккупация, раздоры между французской знатью, предательство могущественного герцога Бургундского, голод и опустошение особенно тяжело сказались на судьбе Парижа. Художники бежали из растерзанной столицы в процветающую Бургундию, на юг страны и за границу. После окончания Столетней войны по ряду исторических причин одним из политических и культурных центров Франции стал город Тур. Именно здесь работал крупнейший художник Франции XV века Жан Фуке. Сложная задача перевода традиционной книжной миниатюры на художественный язык Возрождения выпала на его долю. Фуке был не только миниатюристом, но и создателем картин. Если в предыдущем столетии именно миниатюра питала своими открытиями зарождавшуюся станковую живопись, то теперь роли изменились. Идея произведения живописи как самостоятельного художественного мира оказала решающее влияние на судьбу книжной миниатюры. Никогда миниатюра не знала таких правдоподобных изображений плотников и кузнецов, играющих в карты солдат, толстяков купцов, гребцов в лодке, рыцарей верхом на конях, актеров на городских площадях, таких поэтических пейзажей и таких точных видов французских городов. ...Но это уже было лебединой песней книжной миниатюры. Через полвека после Фуке последние миниатюристы уже просто имитировали станковые картины, иногда изображая даже их раму. Более грозной оказалась другая причина — изобретение книгопечатания. Сама рукописная книга была обречена на гибель. И ее счастливый соперник — книга печатная — роднилась как раз тогда, когда Фуке создавал свои шедевры. Менее 100 лет понадобилось печатному станку, чтобы полностью уничтожить производство манускриптов. Умирающее искусство некоторое время еще пытается как-то удержаться на поверхности. Миниатюристы изредка получают заказы от немногих оставшихся любителей на украшение уникальных манускриптов, раскрашивают от руки гравюры в печатных книгах. Но обреченное искусство уже ничего не могло спасти, и в XVI веке книжная миниатюра прекращает свое существование. ...Прошли века, но мы и сейчас можем представить себе мастера, склонившегося в своей мастерской на узкой улочке средневекового города над последней страницей только что законченного фолианта, на которой он выводит: «Дорогой читатель, переворачивая своими пальцами эти страницы, позаботься о том, чтобы не повредить написанное. Никто, кроме каллиграфа, не имеет понятия о том, что такое трудная работа. Переписчику так же сладостно провести последнюю линию, как моряку вернуться в родную гавань. Только три пальца его держали калам, но все существо его страдало от работы». Иллюстрации к «Посланиям в стихах» Анны Бретонской и Людовика XII — последние шедевры в истории книжной миниатюры. ...Королева Анна в окружении придворных дам пишет своему мужу, «могущественнейшему и непобедимейшему королю Франции», призывая его скорее вернуться из Италии, куда он отправился в поход против генуэзцев. И Людовик XII перед битвой — его уже ждут рыцари, оседланный конь и доспехи — отвечает своей «возлюбленной супруге...». Видимо, эти миниатюры были созданы последним большим мастером книжной живописи Жаном Бурдишоном и его учениками (XVI век). Позже история крупных миниатюристов не знает. ПЁСТРЫЙ МИР ЧЬЯ УЛИЦА ЛУЧШЕ? Конкистадоры, вторгшиеся в Новый Свет в XVI веке, огнем и мечом разрушали культуру «язычников». То, что не одолели огонь и меч, в последующие столетия старательно искореняли слуги божьи — инквизиторы и миссионеры. Однако индейцы майя, потомки великой цивилизации' Центральной Америки, сумели сохранить и преемственность традиций, и вкус к подлинно народной культуре. Свидетельство этого — зрелище, которое раз в году разворачивается на улицах древнего города Чичикастенанго (п-ов Юкатан). Перед весенним праздником майя выкладывают из песка, окрашенного в яркие цвета, длинные — во весь тротуар — «ковры». Орнамент на каждой улице свой. Причем это не просто орнамент, а сочетание символов, понятных посвященным, для которых улица в полном смысле слова говорит своим языком красок и узоров. Победителей этого конкурса ожидают призы. ГНЕЗДО С ОТОПЛЕНИЕМ Обычно лазоревки устраивают гнезда в дуплах деревьев или полых колодах. Однако холодное и дождливое лето толкнуло эту обитательницу английского графства Шропшир на рационализацию своего повседневного быта: холодные ночи она предпочла проводить не в обычном сыром дупле, а в нагревшейся за день выхлопной трубе комбайна. НА СТАРТ ВЫХОДЯТ СОБАКИ По своей популярности собачьи бега в Англии идут сразу за футболом. В иных же странах считают, что это занятие вообще не имеет отношения к спорту. Охота с борзыми собаками в Англии к концу прошлого века постепенно сошла на нет, зато чрезвычайно популярны стали собачьи бега. Например, на стадионе Уайт-сити в Лондоне, вмещающем 60 тысяч зрителей, в год устраивается 48 состязаний. Тайна стремительного бега борзых собак заключается в необыкновенной гибкости позвоночника, что позволяет задним лапам при беге далеко выступать перед передними — собака как бы сама себя выстреливает из катапульты. Нерешенной остается одна загадка: почему эти быстроногие бегуны в разноцветных попонках вновь и вновь дают себя обманывать и бешено несутся по беговой дорожке за тряпичной приманкой, лишь отдаленно напоминающей зайца? Или... или собаки и в самом деле бывают охвачены истинным спортивным азартом? КАК ТЫСЯЧУ ЛЕТ НАЗАД Жители полуострова Ога, расположенного на севере острова Хонсю (Япония), по сей день, как и много-много сотен лет назад, пользуются лодками, выдолбленными из стволов деревьев. В старину эти долбленки были основным средством морских перевозок, сейчас же их применяют во время сбора водорослей. И причина этого вовсе не в том, что жители Оги будто бы лишены плодов технического прогресса: напротив, лодки оснащены самыми современными подвесными моторами. Столь архаичное пристрастие к долбленкам объясняется весьма просто: воды близ берегов Ога таят множество острых камней, которые способны насквозь пробить днища обычных лодок. А вот старинным суденышкам камни нисколько не мешают — разве что корпус оцарапают, и только... ГОРОД И ГИПЕРТОНИЯ Как только у жителей отдаленных районов Сенегала появились японские транзисторные радиоприемники и они попытались перестроить свою жизнь на городской лад, у большинства сразу же подскочило кровяное давление. Неужели в этом может быть повинна одна-единственная «радиоточка» в доме? Да, считает профессор Коат, специалист по сердечным болезням из университета Дакара, может. По его словам, гипертония — это психосоциальная болезнь. Она появилась у сенегальских крестьян тотчас, как только они переселились в город, или же город «пришел» в их деревни с помощью радио, кино и телевидения. Тех же взглядов придерживается и швейцарский кардиолог профессор Пьер Море. Он заявляет, что подобное явление — повышение кровяного давления — замечено не только среди африканских племен, но и среди йеменцев, переехавших жить в город, или индейцев южноамериканских Анд, которые спустились с гор и поселились в городах, где средства массовой коммуникации сразу же обрушили на них поток мировых событий. Словом, получается, гипертония не что иное, как «вступительный взнос» в цивилизацию. ДВА КОЛЕСА ПРОТИВ ЧЕТЫРЕХ Многолюдный пикник? Массовая авария? Эпидемия, внезапно постигшая любителей велосипедной езды? Отнюдь. Это сидячая, а точнее, «лежачая» демонстрация амстердамских велосипедистов. Около восьми тысяч энтузиастов улеглись на одной из улиц города, дабы выразить решительный протест против «террора и засилия» автомобилей. МЕЛОЧНЫЙ ЭКСПОРТ Делать покупки в Италии не так-то просто: здесь эта процедура совершается по своим собственным законам. В Италии уже много лет не хватает мелкой разменной монеты, и покупатели часто получают сдачу не деньгами, а почтовыми марками, жевательной резинкой, таблетками от головной боли или трамвайными талонами. Итальянцев, естественно, весьма интересует вопрос, куда же все-таки девается мелочь. Некоторые полагают, что на пуговичных фабриках монеты используют в качестве сердцевины для обтянутых, материей пуговиц, поскольку монеты стоят дешевле металлических бляшек. Другие подозревают, что швейцарские и японские часовые заводы используют итальянские монеты для производства некоторых деталей. Точно известно только одно: итальянская мелочь мешками вывозится в Англию, потому что эти монеты прекрасно подходят к тамошним телефонным автоматам и разговор обходится в несколько раз дешевле. МАРИАННА-ТОЛСТУХА Обаятельную женщину во фригийском колпаке — красавицу Марианну — знает весь мир. Этот образ известен как символ Великой французской революции. Во Франции на Марианну возложены и «официальные функции»: ее статуя, олицетворение республики, установлена в каждом городе перед мэрией. Была такая статуя и в Лионе. Прекрасная статуя. Настолько прекрасная, что жители города в один голос утверждали: оживи кто-нибудь их Марианну, она затмила бы Брижит Бардо, И вдруг — сюрприз! Одним прекрасным утром ранние прохожие были потрясены. На месте привычной красавицы они увидели... жуткого монстра. На постаменте возвышались ужасающие формы новой статуи двух с половиной метров высоты. Судя по колпаку, это была тоже Марианна, но какая!.. Оказалось, что чудовище было установлено за одну ночь патриотами Лиона. Таким способом они выразили свой протест против уродливых явлений урбанизма в городах Франции. Местные власти срочно распорядились убрать самозванку. «Толстуху Марианну», как ее успели окрестить лионцы, перенесли в полицейский участок, где она стоит и по сей день, повергая в трепет новеньких дежурных. ЛИСТАЯ СТАРЫЕ СТРАНИЦЫ ———————————————— «Вокруг света» 1898 год ПОДВОДНАЯ РАБОТА Этим летом начались работы по расширению Марсельского порта, размеры которого не находятся в соответствии с кипучей жизнью торгового юга. Инженерам приходится возводить разного рода сооружения на морском дне, которое, хотя и не далеко, но в некоторых частях порта отстоит от поверхности моря сажен на пять и даже на шесть. Обыкновенный водолазный колокол принес бы не очень много пользы, ибо он мало поместителен, а в данном случае под водою должна пребывать сотня-другая рабочих. Поэтому и пришлось прибегнуть к помощи громадных металлических ящиков; они не имеют дна, но двойной потолок, нагруженный камнями и другими предметами значительного веса. В силу своей тяжести такой ящик, или кессон, опускается на дно морское и врезывается в него до самой скалы благодаря своим заостренным стенкам. Внутри кессона находится сжатый воздух и мешает воде проникнуть в помещение, где производятся работы; нужные для нее материалы опускаются в кессон по двум крайним трубам, подымающимся над поверхностью .воды. Третья труба снабжена лестницей и служит для спуска и подъема рабочих; их избирают среди самых здоровых, и врачи следят за тем, чтобы пребывание в сжатом воздухе не имело для рабочих гибельных последствий. В марсельском порте пользовались шестью такими кессонами, и каждый из них мог содержать не менее двадцати рабочих. ДВЕНАДЦАТЬ РАЗ ВОКРУГ СВЕТА! Вы думаете, может быть, что речь идет о новом Куке или Магеллане. Нет, мы имеем в виду скромного труженика, изо дня в день стоящего на передней площадке демократической конки. Существует анекдот о кучере, который пользовался отпуском только раз в месяц, и в этот день позволял себе маленькую роскошь, то есть прогуливался пешком по улицам, знакомым ему только с высоты козел. Пешая прогулка доставляет, должно быть, такое же удовольствие и тому кучеру, о котором мы говорим. Он служит уже целых 30 лет на одной и той же линии. общества железно-конных дорог города Сан-Луи. Вычислено, что все его рейсы, сложенные вместе, дали бы путь, длина которого в двенадцать раз больше длины экватора! Тут невольно подумаешь: вот жертва своего долга! Однако, говорят, что этот труженик не тяготится своей судьбой и не желает быть переведенным на другую линию. Рисунки В. ЧИЖИКОВА ЖЕНСКИЙ И МУЖСКОЙ ЯЗЫК существует у караибов. Язык этого племени, населявшего когда-то всю Вест-Индию, а в настоящее время только остров Тринидад и небольшую часть южноамериканского материка, состоит приблизительно из 3 тысяч слов, между ними находится приблизительно 400 двойных слов: одни из них употребляются мужчинами, а другие женщинами. Так, например, племя караибов на мужском языке называется «ка-линаго», а на женском — «калипо-нан». Полагают, что этот женский язык первоначально принадлежал другому племени, уничтоженному затем караибами, причем только женщины были оставлены в живых. СИЛА СЛОНА В знаменитом цирке Барнума, путешествующем теперь по Англии, были сделаны очень интересные опыты для определения сравнительной силы слона, лошади и человека. Для этой цели в земле был основательно укреплен могучий динамометр, дающий возможность измерять усилия, доходящие до тридцати тонн. К динамометру привязали сначала пару сильных лошадей, привыкших тащить по обыкновенной дороге восемь и девять тонн. Лошади рванулись, и сжатие пружины показало усилие, равное 1220 килограммам. После того лошадей отпрягли и заменили слоном, который мог тянуть при помощи веревок, привязанных к его голове. В первую минуту слон выказал усилие, равное только 1880 килограммам; но, понатужившись, он дал затем 2540 килограммов. Однако производившие опыты оказались недовольными этим слоном, который от природы был довольно вял и апатичен, а потому и не мог дать должного понятия о силе, свойственной этим великанам. К счастью, в цирке нашелся еще другой слон, гораздо меньший, но несравненно более энергичный: дернув за канат, привязанный к динамометру, этот слон сразу выказал усилие, равное 5588 килограммам. После того за тот же канат ухватились рабочие, и потребовалось 83 человека, чтобы заставить динамометр показать то же самое число. Правда, что эти люди не были приучены к дружной работе, и очень может быть, что в данном случае часть человеческой энергии затрачивалась непроизводительным образом. Во всяком случае, эти цифры не лишены некоторого интереса. СОДЕРЖАНИЕ ЖУРНАЛА «ВОКРУГ СВЕТА» за 1977 год 1917-1977. НАВСТРЕЧУ 60-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ МАРШРУТАМИ ПЯТИЛЕТКИ Ангарская спираль ........... 8 4 томный ледокол «Арктика» — на Северном полюсе!................. 10 в Корякин — Пора полярных сияний . . . . 11 В. Моисеев — «Антеи» прилетают зимой ... 4 В. Орлов — Золото черных песков..... 9 Надир Сафиев — Ноль часов по Гринвичу . . 5 Надир Сафиев — В поисках ветра ...... 9 Л. Чешкова — Над рекой хор деревень ... 8 Л. Филимонов — Входим в облако . . . . . 10 Андрей Фролов — Трасса ведет в Синегорье . 6 ВТОРОЙ ПУТЬ К ОКЕАНУ Надир Сафиев — Мое яблоко на Ургале ... 2 Надир Сафиев — Мосты, ведущие к океану . . 11 Н. Яньков — БАМ пройдет по долине Чары . . 7 ПАМЯТЬ О ПОДВИГЕ Валентин Аккуратов — В Арктике сорок второго 6 Борис Воробьев —. Прямой наводкой .... 5 Арсений Рябинин — «Вы остаетесь в Керчи...» . 4 Ян Владин — Тральщик выходит на цель . . 2 XX ВЕК: ГАРМОНИЯ ЗЕМЛИ И РАЗУМА Анатолий Козлович — На все четыре стороны . 12 П. Короп — В поисках устойчивости .... 2 Олег Ларин — Рябиновая ночь ....... 4 Л. Пешкова — На Иртышском меридиане . . 1 Александр Харьковский — Возвращение земли 3 Александр Харьковский — Жатва в океане . . 6 ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА Д. Биленкин - Прекрасная, но уязвимая ... 1 П. Короп — Сотворение Севера ....... 10 A. Миловский — Обезьяний лес...... 2 Анатолий Онегов — На пасеке ....... 5 B. Орлов — Рожденные на Барсакельмесе . . 8 В. Филимонов — «Дружбы твоей прошу» ... 8 Александр Харьковский — «Сей зверь за лютейшего почитается...» .......... 12 И. Цыбульский — Снежный сын Абсаты ... 3 Ф. Штильмарк — Защити самого себя .... 9 Николай Яньков — Горький дым ..... 5 ЭКСПЕДИЦИЯ УХОДИТ В ПОИСК О. Бадер — По следам Epмака....... 9 Виталий Войтов Tридцать три с половиной экватора . . - ....... 12 A. Климчук, А. Ломаеа - Есть и у пропасти дно! 9 Владимир Коваль - Ищем пришельцев ... 8 B. Кудряшов — Упругие волны Земли .... 6 В. Лебедев — Зеленые кочевники ...... 6 А. Полад-заде — Возвращение к Сарезу ... 7 C. Рождественская — Начало пути..... 8 Андрей Фролов —- Дорога сквозь джунгли . . 4 Л. В. Шапошникова — Алтай: по пути Рериха 7—8 Д. Шпаро, А. Шумилов — Путь, прочерченный пунктиром............. 7, 12 ПО РОДНОЙ СТРАНЕ В. Исаков — «Вся Россия к нам в гости ходит» 7 Александр Кузнецов — Моя Хевсуретия ... 10 Юрий Лощиц — Земля-именинница ..... 1 О. Ларин — Завтра — на полонины..... 11 Юрий Лощиц — Странноприимные люди . . . 12 И. Люшин — Богатырский напиток..... 5 И. Люшин — «Это еще не настоящий мед...» 10 Л. Минц — Дарваз в Бухаре........ 4 НА МЕРИДИАНАХ ДРУЖБЫ Виталий Бабенко — Несебр и Мелник .... 2 Виталий Бабенко — Мекленбургское кружево 5 С. Дмитриев — Город мастеров....... 9 Юрий Долетов — Радуга над саванной . . 10 Василий Захарченко — Дорога через остров (страна XI фестиваля) . . ....... 1 М. Кондратьева — Час Эрдэнэта ...... 6 М. Крюков — Яо, перевалившие через горы . . 9 В. Кудинов — Музей у Меконга ...... 4 В. Лебедев — Албастру из Фэгэраша . . . 10 В. Самошкин — Краски, победившие время 9 А. Тер-Григорян — Память тех дней . . . . 11 Б. Фетисов — Розы Великой Пустыни . . 11 — 12 Л. Чешкова — Летопись, которая не кончается 3 ЗА АНТИИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКУЮ СОЛИДАРНОСТЬ, МИР И ДРУЖБУ В. Весенский — Бой на Ривадавии..... 7 Дети всей планеты........... 7 Геннадий Соколов — Репортаж в диалогах . . 9 Г. Резниченко — Один день в Капитолии ... 8 Е. Николаев — Непотерянное поколение ... 11 ДОСЬЕ ПРЕСТУПЛЕНИИ ИМПЕРИАЛИЗМА Алексей Александров — Огни Сирены . . . . 12 Б. Александров — Сеть черного заговора ... 5 Владимир Большаков — Санта-Клаус не прорвался в Дарвин ........... 2 Владимир Большаков — Тучи над солнечным штатом............... 11 Геннадий Босов — Крокодилы любят алмазы 6 Л. Ольги и — Вернется ли съеденный остров? . 9 Виталий Соболев — Поссейро и грилейро . . .11 Б. Тишинский — «Белая смерть» в лагуне . . 3 Григорий Хозин — Катастрофа, которой могло не быть............... 4 Г. Хозин — Необъявленная война природе . . 10 Уильям Эллис — Жизнь за решеткой . . . . 11 О СТРАНАХ И НАРОДАХ Николай Баратов — Добрый колдун..... 1 Николай Баратов — Люди с лагуны..... 8 С. Барсов — Так повелел Хекура ........ 5 С. Барсов — Горный мир вичолов...... 12 Г. Будай — Ранголи — песком изображенное 6 A. Васильев — Ашики соревнуются в Конье 12 B. Верников — Голубые горы марунов .... 8 Владимир Весенский — Суша, окруженная водой 1 Эва Воляк — Церемония питья кавы .... 4 Ю. Долетов — Разящие молнии ....... 6 Клетчатая олимпиада.......... 5 М. Конаровский — Пути караванов . . . . 6 Лев Костанян — Вечная тортилья ..... 6 Борис Краковский — Со всех сторон — море 6 Л. Мартынов — Пропавшая маска . . . . . 2 Л. Мартынов — Синг-синг новых времен ... 6 Л. Мартынов — Танна-Тоа ждет Арчибальда . . 7 Л. Мартынов — «В следующий раз повезет...» . 10 78 Виктор Мишин — К востоку и к западу от Амары ...... ......... 9 Виталий Наумкин — Башни Верхнего Яфи 4 Л. Ольгин — Тяни, паук, свою пряжу .... 1 Л. Ольгин — Аду-домба по воскресеньям ... 8 Николай Полянов — Триста лет спустя...... 8 Мишель Пессель — Крепости дракона ... 5 К. Преображенский — Каратэ начинается с поклонов ............... 1 К. Преображенский — Очень новая старая пагода 7 Валерий Рыжков — Два вечера с Юханом . . 9 Евгений Рейн — Ленты дальних странствий . . 3 Г. Сбойчакова — Сезон воздушного змея ... 3 Геннадий Соколов — Острова на краю света . 3 Н. Стасов — На вес золота........ 7 И. Сучков — Зеленые листочки...... 1 Л. Шапошникова — Дождливые горы Кодагу 10 И. Фесуненко — Тревожная Браганса .... 2 Игорь Фесуненко — За перевалом Деспеньяпер- рос................ 10 ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ Хосе Васконселос — Трагическая охота ... 1 Гара-Гара — Старина Мукаджи на крокодильих бегах................7 Хэммонд Иннес — Белый юг 6 — 12 Курт Кламан — В диком рейсе......3—5 Николай Моротеев — Женьшеневая поляна 12 Алан Маршалл — Красногр.ивые кони .... 3 А. А; Милн — Бокал вина........8 Уильям Нолан — Клиент.........10 Сэлли Пэкитт — Мальчик с Севера.....7 Дик Рафси — Луна и Радуга...... 4 Сигфрид Сёдергрен — Черное и белое .... 2 Роберт Хайнлайн — Пасынки Вселенной . . 1—5 НАУЧНО-ПОПУЛЯРНЫЕ СТАТЬИ И ЗАМЕТКИ А. Беляков — Макукины древней Москвы . . 8 Д. Биленкин — Звезды космоса — звезды Земли 10 Е. Буторов — Бриллиантовая грань..... 7 Т. Воронова, А. Стерлигов — «До времен Рафаэля...»............... 12 A. Гурнов — Его звали Вати....... 5 B. Друянов — Привязка к звездам ..... 4 B. Дуров — Приравнено к боевому подвигу . . 7 И. А. Ефремов — Монгольская Гоби .... 4 Евграф Кончин — Монета, ставшая медалью . 5 Н. Линко — Скиф из долины Саглы .... 3 Ан. Москвин — Странная «бледная лиса» . . 2 Н. Непомнящий — О странном отчете царевича Сатаспа............:..... 2 C. Николаев — На пороге «голубого космоса» . 9 О затонувших кораблях, кружении лабиринта и утерянных звонах........... 6 Э. Ртвеладзе — Трон богини Наны..... 2 Ю. Сальников — Два полета через полюс . . 11 А. Хазанов — Пешие и конные...... 1 А. Щепинский — Диадема царицы Амати? . . 11 Лев Юдасин — Материки на пьедестале ... 2 4ФНЯ РЕМЕСЛА С. Козловский — Хэрчэ........ Александр Кузнецов — Ростовская финифть Олег Ларин — Дед Мартын и береста . . . Александр Миловский — Шебеке..... Ю. Холопов — Своевольная Кудрина . . . ИСТОРИКО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ СТАТЬИ И ЗАМЕТКИ Валентин Аккуратов — Они летали рядом с нами 1 Д. Алексеев, П. Новокшонов — Трое и полюс 10 С. Барсов — «Наша земля — это море» ... 7 A. Белогорский — О карте Московии, вычисленной спустя пять веков.......... 4 Юрий Гальперин — «Отмеченный огненной страстью...» ...............3 B. Опарин — Штурвал Бена Эйельсона . . 1—2 М. Чекуров — Негоциация Ксенафонта Анфила- това.............. 8 ЧИТАТЕЛЬ СООБЩАЕТ И. Абеленцев — Гость из каменного века .10 Лев Брандин — На острове Уединения .... 12 Е. Величко — Сказочное животное? ..... 1 А. Воробьев — Динозавры к электричество . . 9 Э. Дмитриев — Сказка Карлюка ...... 9 Р. Ряйккенен, Д. Чернавский. — Семимаран непотопляемый ............. 5 Э. Савицкий — Беспокойные ровесники мамонтов 11 «Снежный человек» палеолита?...... 4 В МИРЕ ЖИВОТНЫХ Виталий Бабенко — Очень симпатичный птерозавр............... 12 Е. Васильева, И. Халифман — Обыкновенные чудеса из жизни муравьев и термитов .... 2 Бернгард Гржимек — Там, где учатся слоны 9 B. Карминский — Между инстинктом и разумом 1 Морис Кейн — Джентльмен змеиного мира . . 7 C. Милин — Могут ли говорить «лесные люди»? 7 Е. Фролова — Вернутся ли дельфины? .... 4 А. Шевалев — Дельфин ищет друга..... 4 МЕЛКИЕ ЗАМЕТКИ С. Арутюнов — Скромные шедевры цуцуму . . 5 Бамбуковая музыка ........... 1 Н. Баратов — Мой знакомый крокодил .... 3 Н. Баратова — Возвращение бродячих комедиантов ................ 5 Н. Баратова — «Воду — на плечо!»..... 7 С. Барсов — Льды не страшны каноэ . . . . 11 Т. Батыркулов — Кутырь......... 2 В стране будущего года.......... 4 A. Глебов — Самая заоблачная дорога . . . . 11 Золотых крыш мастера.......... 2 Ф. Конопихин — Незаменимые ходули .... 6 Лови мышей! . . ............ 6 Л. Минц — Вкус чая . ......... 11 B. Никитин — Живая глина Чоррера .... 8 В. Никитин — Меж двух Олимпов...... 12 В. Никитин — «Отсталый» остров Пику . . 10 Л. Ольгин — «Просто, как пара кломпе» . Г. Сбойчакова — Стеклянный луг..... Б. Тишинский — Сам себе государство . . Б. Тишинский — Долгожители из Вилькабамбы Хорошее место для торговли ........ Новости экологии.......... 9, 10 Загадки, проекты, открытия . . . 3—6, 8, 10 Пестрый мир.............1-12 Листая старые страницы........1 - 12, В 1977 году в журнале «Вокруг света» публиковали фотографии: В. Аккуратов, А. Аксенов, А. Александров, Г. Асатиани, В. Бабенко, И. Баратов, Т. Батыркулов, А. Брандин, А. Бессчет-никова, А. Бойцов, В. Весенский, В. Владимиров, B. Гиппенрейтер, Т. Гороховская, М. Деев, Э. Дмитриев, Ю. Долетов, А. Дорфман, В. Дубинина, Н. Завьялов, В. Исаков, В. Коваль, М. Кондратьева, Г. Костецкий, Б. Краковский, Б. и А. Круцко, C. Козловский, В. Кудряшов, А. Кузнецов, О. Ларин, А Лехмус, Ю. Аощиц, Ю. Максимов, А. Миловский, А. Маслов, В. Мелик-Карамов, В, Мишин, Е. Монин, Ф. Мухамедшин, В. Наумкин, Э. Новго-родова, А. Ополовников, В. Орлов, В. Павленко, A. Полад-заде, П. Погребной, Р. Рогожников, Ю. Родиониев, А. Роот, В. Российкин, В. Снегирев, B. Соболев, И. Согомонян, П. Спирьков, Э. Стей-нерт, Т. Степанцева, М. Тельное, А. Тенякшев, В. Теребенин, Ю. Устинов, И. Фесуненко, А. Филимонов, А. Фролов, Ю. Фетисов, М. Харлампиев, A. Хейфец, Ю. Холопов, Ю. Хохлов, Н. Шарай, B. Школьный, Д. Чернавский, А. Шапошникова, Д. Шпаро, Н. Яньков. В 1977 году в оформлении журнала «Вокруг света» участвовали художники: Н. Гришин, М. Горелик, Б. Доля, В. Колтунов, Г. Комаров, К. Коваль, Е. Монин, Г. Новожилов, П. Павлинов, А. Таран, Г. Филипповский, П. Чернышева, В. Чижиков. ВОКРУГ СВЕТА № 12 ДЕКАБРЬ 1977 СОДЕРЖАНИЕ Д. ШПАРО, А. ШУМИЛОВ — Путь, прочерченный пунктиром............... 2-я стр. обл. АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВ — Огни Сирены..... 7 Новости экологии . . . . . ........... 11, 27 АЛЕКСАНДР МИЛОВСКИЙ — Шебеке........ ... 12 Б. ФЕТИСОВ — Розы Великой Пустыни . . . . 16 АНАТОЛИЙ КОЗЛОВИЧ — На все четыре стороны .... 23 С. БАРСОВ — Горный мир вичолов.......... 28 НИКОЛАЙ КОРОТЕЕВ — Женьшеневая поляна ..... 33 АЛЕКСАНДР ХАРЬКОВСКИЙ — «Сей зверь за лютейшего почитается...».............. 39 A. ВАСИЛЬЕВ — Ашики соревнуются в Конье....... 43 ЛЕВ БРАНДИН — На острове Уединения . . . 48 ВИТАЛИЙ ВОЙТОВ — Тридцать три с половиной экватора . . 50 Ю. ЛОЩИЦ — Странноприимные люди......... 56 ХЭММОНД ИННЕС — Белый юг ..... ....... 61 ВИТАЛИЙ БАБЕНКО — Очень симпатичный птерозавр . . 68 Т. ВОРОНОВА, А. СТЕРЛИГОВ — «До времен Рафаэля...» . . 72 Пестрый мир................... 76 Листая старые страницы.............. 77 Содержание журнала «Вокруг света» за 1977 год..... 78 B. НИКИТИН — Меж двух Олимпов ........... 80 На первой странице обложки: МЕКСИКА. Женщины индейского племени вичолов издавна славятся как искусные рукодельницы. Этот яркий орнамент на поясе, сотканном вичолъской мастерицей, олицетворяет бога Тавесикуа, Отца-Солнце (см. очерк «Горный мир вичолов», стр. 28). В номере использованы фотографии из журналов «Мериан» (ФРГ), «Нэчрел хистори» (США), «Нэшнл джиогрэфин» (США). Главный редактор А. В. НИКОНОВ Члены редакционной коллегии В. И. АККУРАТОВ, А. В. ГУСЕВ, И. М. ЗАБЕЛИН, М. М. КОНДРАТЬЕВА, В. Л. КУДРЯВЦЕВ, В. А. ЛЕБЕДЕВ (заместитель главного редактора), Г. В. МАКСИМОВИЧ (ответственный секретарь), Ю. Б. САВЕНКОВ, О. И. СОКОЛОВ, А. И. СОЛОВЬЕВ, Л. А. ПЕШКОВА, В. М. ЧИЧКОВ, Г. И. Я НАЕВ Оформление А. Гусева и Т. Гороховской Рукописи не возвращаются. Технический редактор А. Бугрова ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ» © «Вокруг света», 1977 г. Сдано в набор 5/Х 1977 г. Подп. к печ. 17/XI 1977 г. А00789. Формат 84xl08!/i6. Печ. л. 5 (усл. 8,4). Уч.-изд. л. 12,9. Тираж 2 500 000 экз. Зак. 1863. Цена 70 коп. Типография ордена Трудового Красного Знамени изд-ва ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21. МЕЖ ДВУХ ОЛИМПОВ Как известно, всешотландская «клетчатая олимпиада» проводится раз в году в маленькой деревеньке Бреймар. (Мы писали о ней в № 5 нашего журнала за 1977 год.) А славится она своими состязаниями по «бету в гору» и бросанию «кэбера» — шестиметрового древесного ствола. Но вот что удивительно. В городке Драмна-дрохит, лежащем в получасе езды от «столицы» горной Шотландии Инвернесса на берегу знаменитого озера Лох-Несс, тоже проводится «клетчатая олимпиада». И тоже раз в году. И тоже всешотландская. Правда, называется она «Хайлэнд гейме» — «Горские игры», но это лишь означает, что в первую очередь принимают в ней участие «самые-самые» шотландцы — ,«хайлэндеры», горцы. Кто же прав в своих олимпийских притязаниях — бреймарцы или драмнадрохитцы? И те и другие. Потому что обе олимпиады привлекают спортсменов со всех уголков Шотландии. Потому что нешотландцам здесь делать нечего — необходимые навыки можно получить лишь в местных краях на тренировках у знаменитых рекордсменов Хайлэнда. Наконец, потому, что национальные виды спорта, включенные в программу, и там и там почти одинаковы. Почти одинаковы, но есть и отличия. Например, бросанием кэбера драмнадрохитцев не удивишь. Метание молота (шотландского образца!) и толкание ядра (не. мирового стандарта — хайлэндского!) тоже дело обыкновенное. А вот «швыряние железа» можно увидеть только в Драмнадрохите — это изюминка Горских игр. «Железо» представляет собой чугунный блок с кольцом в верхней части. Весит снаряд ни много ни мало — двадцать пять с половиной килограммов. И такой груз надо перебросить через перекладину, установленную на высоте... 3 метра 66 сантиметров. Задача поистине Геркулесова! Впрочем, горцы справляются. А если постигнет кого-нибудь неудача, не беда: можно переключиться на другой вид спорта («узких специалистов» среди спортсменов здесь нет). Или, по крайней мере, дождаться очередного розыгрыша призов в Бреймаре и постараться взять реванш там, например, в «беге в гору». К тому же от одного «олимпийского» центра до другого не так уж и далеко. И обе олимпиады всешотландекие. Обе «клетчатые». В. НИКИТИН