| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1990(30)

Шипя и потрескивая, горел костер. По истлевающему комлю бежали голубоватые огоньки, сухие ветки вспыхивали пышущими фонтанами пламени, выстреливая фейерверки трассирующих искр. На палатке, обращенной входом к огнищу, да и на нас самих, сидевших на суковатой корявой лесине, замысловато выплясывали яркие блики.

Стоянка наша находилась у большого озера. Мы только что поужинали и, лениво перекидываясь словами, пили из эмалированных зеленых кружек крепко заваренный кирпичный чай. Над нами, в блеклой сини вечернего неба, толклись надоедливые комары. Заря полыхала багрово-оранжевыми полосами, и ближняя гряда горного отрога вырезывалась остросопочным силуэтом; а позади, далеко за озером, в розовых тенях закатного отсвета засыпали снежные вершины Сетте-Дабана. Порыхлевший на озере лед был еще местами покрыт чехлом таявшего снега, только у самого берега — кочковатого, поросшего осоками — маслянисто поблескивала лента воды, где играли краски зари и отражались одинокие лиственницы. Они будто выбежали из притаившегося невдалеке лесочка и, увидев свои опрокинутые кроны, застыли в нерешительном изумлении.

— Н-но, хляби твою душу! Ослеп, што ли-ча!

Со стороны лесочка показалась связка налегке оседланных лошадей, во главе которой важно восседал Филька Мерзликин. Он, видно, думал предстать со своим караваном внезапно, но лошадь под ним споткнулась, и Филя, спасая положение с помощью заковыристой брани, поспешил ухарски, в виду нашего «синклита», развернуть весь лошадиный строй. Обращаясь ко мне, он бойко, гнусавым голосом доложил:

То-оварищ старшой! Вьючная сила в составе двух меринов и четырех кобылиц из совхоза «Чолбонья» доставлена. Особых происшествий в пути не случилось!

— Во-о-льно-о!

Конюх-вьючник соскочил на пружинящий кочкарник и деловито осмотрел, сильно припадая на обе ноги, каждое животное; разнуздал, отпустил подпруги. Четыре лошади — две чалые, белая и гнедая — стали пощипывать траву, а пару передних — мышасто-серую, на которой ехал, и следовавшую за ней рыжую, с белой проточиной на лбу — Мерзликин привязал за куст карликовой ольхи, ткнул ту и другую носком торбаза в бок — погрозил:

— У-у, змеи! Я научу вас свободу любить!

«Змеи», потупив мохнатые морды, дремали. Я спросил:

— Что это ты на них так?

— Сами знают, бодни пес их в нос... Не-е, слышь, ты понимаешь: проснулся сегодня чуть свет, те одрины пасутся, а этих косопузых и след простыл. Не зря конюх-якут предупреждал: следи, а то уйдут. Кинулся — точно, обратно потопали. И спутанные, гады! Километров тридцать ворочаться пришлось... Ну, брат, взял же я их в оборот, без роздыху все восемьдесят отшмаляли, только и попаслись, пока сам заправился.

— Они у тебя, Мерзликин, что — нерусские?— озорно стрельнув черными глазами, спросил Колька Петелько.

— А ты как думал? Ясное дело — нет. Якутки они, понял? Порода такая; по-нашему ни бельмеса, пес их бодни! Кличешь «кось-кось», а они и ухом не ведут.

Подошел Толя, тощий, как жердь, студент-практикант, числившийся у нас техником. Близоруко прищурился на привязанных якутков, робко поправил указательным пальцем седелко своих круглых, в железной оправе очков и смущенно заметил:

— Зачем же ты беременную-то брал?— кивнул он на мышасто-серую с неестественно широким брюхом.— На ней и вьюки скоро нельзя уже будет возить.

Мерзликин так и покатился:

— Ха-ха-ха-ха! Ну, брат-студент, ты даешь! Не акушер, случаем, будешь? Ха-ха-ха-ха!.. С каких энто пор мерины жеребеть стали? А? Ой, ребята, умру! Ха-ха-ха-ха!..

Техник наш покраснел, как девица невинная; застенчиво косясь на пузатую лошадку, обошел ее вокруг.

— Во, Хотой, слыхал? Беременным тебя признали. Какой позор!— Филя отечески похлопал коника по храпу, отчего тот осторожно зашевелил губами.

— Как, как?— утирая от смеха слезы, заинтересовался Петелько.— Имя, что ли, у него такое?

— Ну да. «Хотой» у якутов «орел» означает — понял?.. А у рыжей этой кличка Сасыл —«лиса» то есть будет по-нашему.

Услыхав свое имя, дремавшая рыжуха повернула к нам голову.

— Ну и Орел!— оправившись от смущения, скривил свои тонкие губы Толя-студент.— Чучело какое-то... Да и Лиса твоя хороша — как после тифа!— хихикнул он скептически.

— Нно-но, очкарик! Ты на змиев моих марафету не напускай!— огрызнулся вдруг Филя.— Хотой у меня, брат, землю роет, ушми прядет да еще и пар из ноздрей выпускает, а Сасыл хошь и немолодая, зато у нее первая голова на плечах и шкура не ворочена! Понял?

Он снял с Хотоя свои пожитки, отнес к палатке. По пояс обмылся ледяной водой из озера и набросился на остатки ужина, которые поваром были припасены к завтраку. У костра его обступили товарищи, оттуда стал доноситься громовой хохот.

Был Мерзликин балагур и завзятый анекдотист. В любое почти время года в распахнутой стеганке, узорчатых, высоко перехваченных ремешком торбазах, в шапке с торчащими ушами и с одноствольной «ижевкой» за плечом, он выглядел парнем что надо, хоть и разменивал уже третий десяток лет своей жизни.

До лошадей неравнодушен был с самого детства. И не чистокровные скакуны прельщали его, а особи простые, заурядные, лишь бы только нравом покруче; притом, чем злее да непокорнее оказывалась лошадь, тем настырнее, упрямее становился Филя в своем стремлении ее укоротить. Даром все это ему не проходило: много раз кони носили его, не однажды под крепкие копыта попадал, почему и ног едва не лишился; два ребра у него оказались сломанными, была изуродована кисть правой руки, а приплюснутый, улыбающийся лик его рассекал косой голубой шрам. И даже то, что корноух он был и гундосый, опять-таки имело прямую связь с лошадьми: ухо левое жеребец ему откусил, а нос он отморозил, когда в стужу-ненастье матку пропавшую в тайге искал. Случилось это не так давно, на прииске. Состоял он там, по его словам, в должности «старшего помощника младшего конюха», будучи по сути за главного «куда пошлют»— сносил и злые шутки над собой, и обиды, и понукания, и придирки со стороны начальника конбазы, лодыря и пьяницы; порученное же дело исполнял всегда с безукоризненной добросовестностью. Однажды в зимние сумерки от двоих вернувшихся из дальнего распадка рабочих Мерзликин узнал, что во время налетевшего бурана потерялась жеребая кобыла Машка, на которой хлысты трелевали, и, как стоял в конюшне, налегке, так и пустился бегом в пятидесятиградусный мороз, при ветре. После долгих поисков, когда утихла поземка и небо озарилось северным сиянием, нашел он Машку в кустах тальника, на речном островке среди мерзлого леса, но за собой не уследил — нос у него побелел, заострился, и, когда Филя, найдя кобылицу, наладился было его растереть, ноздри, как две льдинки, хрястнули и отвалились.

...Пока Мерзликин анекдотами товарищей ублажал, я прохаживался мимо палатки, на прибывших коняг посматривал: все они после зимовки худые были, но якутские совсем казались замухрышками.

Низкорослые, неуклюжие, с большими головами на коротких шеях и какими-то длинными и в то же время широкими туловищами, на боках и брюхах которых висели еще остатки зимней шерсти, они стояли уныло-сгорбленные, подобрав заднюю ногу, отчего их приспущенные крышеобразные крупы уродливо кособочились. Зато короткие, в грязных очесах ноги выглядели крепкими, устойчивыми и заканчивались очень твердыми небольшими копытами. Рыжая Сасыл, что стояла вполоборота к Хотою, была чуток поменьше, с более подобранным животом, и потому казалась изящнее своего костляво-широкопузого друга. Единственным украшением, придававшим некоторую даже экзотичность, служили им пышные, со светлыми окончаниями хвосты и гривы.

Тогда я не был еще знаком с якутской породой лошадей — аборигенами нашего Северо-Востока и, разглядывая этих двух представителей впервые, почесывал затылок: «На таких маломерках, пожалуй, много не увезешь...»

Рыжая, звякнув удилами, потянулась к мышасто-серому Хотою, но почувствовала натянувшийся чембур и снова устало потупила голову.

— Сасыл... Сасыл...—? позвал я ласково, поглаживая ей переносье, щеки, шею.

Раздув ноздри, она шумно втянула воздух, фыркнула и недружелюбно повела ушами. Хотой открыл большие добрые глаза, уставился на меня выжидательным взглядом. Я провел ладонью по его спине, сдернул несколько пушистых клочков линялой шерсти; это, кажется, доставило ему некоторую приятность: он повернул ко мне голову и ткнулся мягкими светло-кремовыми губами в мою руку.

...Когда появился конный транспорт, партия наша, обработавшая «пешим ходом» прилегающие к базе участки, разделилась на три отряда: буровой, поисковый и геологический; за каждым закрепили по две лошади. Якуток вместе с Мерзликиным решено было оставить пока у буровиков, работавших с комплектом «Эмпайр» на сравнительно спокойном рельефе, где лошади могли ходить и нековаными; ковать же этих дикарей, не знавших подков, в полевых условиях дело было, как мне казалось, очень трудным, почти невозможным.

И не только подков — выяснилось, что Хотой и Сасыл овса тоже никогда не нюхали. А подкреплять их было необходимо, потому что груз возить приходилось громоздкий и тяжелый.

Еще на базе, в общем гурте, Мерзликин пригласил к насыпанному в оцинкованный тазик корму и своих «змеев», однако ни один из них и ноздрей не шевельнул, словно перед ними пустую посудину поставили.

— Ты смо-о-три, хляби их душу... Вам што, га-ады косопузые, пирожные, может, на голубой тарелочке поднести?— Обойдя вполуприсядку вокруг тазика с овсом, Мерзликин хлопнул себя по коленкам. — А ну-ка, голубчики, подите сюды, поближе.

Привязал обоих, взял со склада брезентовые мешочки, что для рудных проб, в каждый насыпал пригоршни по три зерна, надел эти торбы лошадям на морды и закрепил за ушами тесемками. Хотой дернулся, махнул туда-сюда,, пригнулся и, наступив на мешочек копытом, сорвал его с головы; овес рассыпался по траве. Вслед проделала то же и Сасыл. Взбешенный Филька чуть язык не прикусил. Постоял все же, поостыл, стал животных оглаживать, приговаривать нежно: «Глупенькие вы мои, дурашки беспонятливые...» А сам поводья накоротко подтянул, сумку с овсом опять коню приладил и, не дав ему опомниться, как хватит снизу — да в пасть ему, в пасть!

Эх, чего тут только не стал вытворять наш мышастый Орел! Брыкался и храпел, на дыбы вскидывался, со злости чуть было Фильку не тяпнул. Но конюх в аккурат еще раз ухитрился в рот ему корму толкануть и, сняв торбу, отскочил в сторону. Мерин мотал головой, с отвращением выплевывал набившийся в зубы овес; он выталкивал его языком, фыркал, чихал, щерился и скрежетал, брезгливо выворачивая при этом верхнюю губу.

Дело, однако, было сделано. Растершиеся на зубах зерна все более обнаруживали свой вкус, и, оставленный в покое, конь мало-помалу, сам того не замечая, исподволь начал жевать и облизываться. Подобным приемом заставил конюх испробовать овса и кобылу, которая отнеслась к этому менее брыкливо, чем ее напарник... Затем операция была повторена, и уже на следующий день Мерзликин мог угощать «змеев» прямо из тазика. А денька два спустя дикари наши по утрам сами стали приходить на кормежку, терпеливо ожидая у порожней посудины, и, если вьючник долго не показывался, давали о себе знать призывными звуками.

Как-то так получилось, что техник, руководивший буротрядом, занял Мерзликина на подсобных делах, а перевозку инструмента и частей бурового агрегата поручил одному из рабочих. Тот не доглядел: спина у кобылы оказалась намятой, и на потертом месте вскоре вздулась твердая шишка величиной с кулак. Техник забеспокоился, сообщил запиской мне, и когда я прибыл на базу, где дожидался с лошадьми опечаленный Мерзликин, то обнаружил у Сасыл опасный нарыв. Пришлось его вскрыть, выпустив уйму гноя, и промыть обширную подкожную рану марганцовкой. Процедура промывания, при которой тратилась целая кружка раствора, повторялась каждое утро. Делалось это при помощи тряпичной мазилки, запускаемой глубоко в рану, что причиняло животному нестерпимую боль. Поэтому, пока я промывал, Филя туго скрянчивал кобыле верхнюю губу, и та стояла как вкопанная, хоть и вздрагивала порой всем телом. Промытая рана заклеивалась лоскутом ветошной бязи, смоченной тем же марганцевым раствором.

Когда клейстер засыхал, лошадь с привязи отпускали, и она тут же начинала валяться на спине, чтобы заглушить болящий зуд. Хотой не отходил от кобылицы и, как только оставались они одни, зубами почесывал ей возле раны, лизал языком.

Мерзликину надо было возвращаться в отряд —отвезти муку, другие продукты, да и работа ждала его там, а рыжуху лечить стал мне помогать сторож склада. Долго оглядывался навьюченный Хотой, которого в поводу уводил Филя; он сторожко прядал ушами, окликая тревожным голосом оставшуюся свою подругу, которая стояла привязанной возле складского барачка и тоже взволнованно отвечала на его зов. Чтобы Сасыл не ушла следом, мы на ночь ее привязывали, а днем сторож пас ее спутанной, не спуская глаз.

Наконец рана затянулась, и я отправился на свой участок.

А ночью на базе появился Хотой. Он перекусил ременный повод, которым была привязана кобыла, и увел ее с собой. Обрывок болтающегося на срубе чембура сторож обнаружил рано утром и с перепугу решил, что какой-то беглый злой человек выкрал лошадь. Дрожа от страха, он бросился обратно в свое жилье, схватил дробовик, вставил патроны с жиганами, но, вместо того чтобы пуститься в погоню, задвинул дверную щеколду и трусливо прилип глазами к щели в стене: не появится ли злодей снова.

Мерзликин же в отряди, когда не стало мерина, понял сразу, в чем дело. После завтрака, захватив уздечки, пошел он по свежим следам и на половине пути увидел свою якутскую пару. Затаясь под кустом, стал наблюдать. Погода была тихая, пасмурная, теплая, зудели комариные стаи. Кровопийцы-насекомые донимали не на шутку; животные рьяно отмахивались хвостами, лягались, хлопали мордами по бокам; потом не выдержали, забрались в разлапистый густой кедровник. Они нежно положили друг другу на спины свои головы и счастливо задремали...

Отлиняв, неразлучные трудяги оделись по-летнему; на овсе и сочной зелени выровнялись, совсем справными стали. Серый окрас на лопатках у Хотоя потемнел, вдоль спины тоже ремень обозначился с россыпью гречки по бокам, светлые Сорочьи глаза и сединка на переносье придавали его морде умильное выражение. Приобретая некоторую саврасость, симпатично выглядела и Сасыл со своей проточиной на лбу и тельным пятнышком между ноздрями. В полевых наших горно-таежных условиях эта пара якутских лошадок далеко превзошла тех четырех «материковских», что завезены были из центральных районов России. Под вьюками ходили они свободно, легко, поднимали почти до ста килограммов каждая; никакие водные преграды их не пугали. Смело пускаясь вплавь, сидели в воде неглубоко, так что уложенный на спине груз оставался сухим.

И когда на пути возглавляемого мной геологического отряда встали большие коварные реки да крутые горы, пришлось их взять у буровиков, отдав взамен своих чалых, на которых форсировать опасные переправы я не решался. С «якутками», конечно, очутился в моем отряде и Филя Мерзликин.

...Ясное солнце, показавшееся над кулисами гор, позолотило искорками росинки тающего инея. Мы с Анатолием насилу выкарабкались из ущелья, где среди мрачных стен пенился и грохотал водопад. Казалось, что выбрались мы из погреба дьявола и очутились в райских кущах земли обетованной. Отлогие покати древней ледниковой долины, в которых стремительная речка прорыла бездонно глубокую щель, словно были покрыты зелено-буроватым ковром с тонкой россыпью вспыхивающих алмазов. Прихваченные первым августовским заморозком, редкие деревца скромно застыли в своем нежно-желтом одеянии; в лощинке на том берегу тучно зеленел кедровый стланик и костром кумачовым пламенел среди него куст рябины. Чудесное утро! Ни мошки, ни комарика... Прохлада и благодать!

Только я собрался на валун-камень присесть, откуда ни возьмись — суслик длиннохвостый. Привстал на задних лапках, свиристнул пронзительно и, не дожидаясь, пока опустится занесенный над ним молоток моего жердеобразного помощника, саженными прыжками улепетнул в норку. Толя поправил свои колеса-очки, сложился вдвое и, не снимая рюкзака, с размаху рядом со мной к валуну привалился.

— А вон и Филька уже едет!— сказал он обрадованно.

Раскрытый для записи, лежал на полевой сумке у меня на коленях геологический дневник. Я сидел с откинутым накомарником, вдыхал полной грудью свежесть горного воздуха, любовался красотой северной природы. По ту сторону ущелья, вдоль гривки водораздела, споро шагали под вьюками Хотой и Сасыл. За ними, на некотором расстоянии, с закинутой за спину дулом вниз «ижевкой» поковыливал Мерзликин и, должно быть, как всегда, гундосил какую-нибудь песенку-частушку.

Глядя на эту приятную троицу, я неожиданно вспомнил, как в ту короткую, звенящую комарами ночь, когда прибывший с лошадьми Мерзликин мертвецки спал, стреноженный Хотой опять было направил свои стопы обратно на «Чолбонью»; вместе с ним уходила и спутанная Сасыл. Проснувшийся к завтраку Филька взглянул на пасшихся у озера «материковских» коняг и тотчас, не умываясь, кинулся в сторону лесочка; через несколько минут он пришел, позеленевший от злости, и на мой вопрос, где его «змеи», трехэтажно выругался. Беглецов он, конечно, догнал, но вернулся с ними лишь на другой день под вечер. Какой состоялся у него с упрямцами разговор там, наедине,— осталось тайной, но больше своих лошадок Филя не путал и не треножил: они паслись всегда там, где конюх их оставлял, хотя держались вдвоем обособленно, в стороне от остальных собратьев...

Анатолий испуганно вскрикнул, воспоминания мои оборвались, и в ту же секунду я увидел нечто катастрофическое: Хотой с вьюками катился под откос!

Мерзликин неподвижно следил за мелькавшими конскими копытами, вьючными ящиками и словно чего-то ждал. Он не знал и за неровностями склона не мог видеть, что там, куда увлекало Хотоя, разверзлась пропасть... На тропе стояла Сасыл, повернув голову вслед удалявшемуся бедолаге,— она за ним шла непривязанной.

Мы с Анатолием заорали во все горло, и Мерзликин нас увидел. Тогда, вскочив на валун, я стал тыкать рукой вперед и вниз, где ущелье, скрещивая затем кисти высоко над головой. Филя, как видно, не понимал, но я повторял еще и еще; эхо наших воплей гулко отдавалось у подножия ближней сопки. Наконец он понял и со всех ног бросился вприпрыжку за конем. А тот все катился. До обрыва оставался уже последний десяток метров; по спине у меня побежал, нервный озноб...

Вдруг поклажа разлетелась: спасла примитивная мудрость — якутский способ вьючения, который мы применяли. Вьюки при этом не навешиваются на крючья седла, а скрепляются палочкой, конец которой вдевается под луку; когда лошадь падает или кувыркается, круговой трок сдвигается, палочка выскальзывает, и груз распадается.

Конь, почувствовав себя свободным, напружинился, вскочил на ноги и, став растопырившись, словно в землю врос; бока его ходили ходуном. «Вот когда подковы пригодились!» — воскликнул я про себя, и предо мной возникла картинка: подле старого дуплистого тополя, прямо на руках, без подковочного стана, куем мы с Филей этих «змеев».

Трехместная палатка наша стояла тогда на стрелке у бокового притока, по которому надо было забираться вверх, в дебри хребта, где ждали нас каменистые долины, неведомые скальные перевалы. Лошадок пришлось ставить на подковы. Подков же этих, как раньше и овса, Хотой и Сасыл знать не знали; только дело теперь предстояло куда сложнее, чем к овсу приучать. Мерзликин, однако, и тут из положения легко вышел. Он показал мне, как делать «закрутку», и я с помощью кляпцев, или дудок, крепко защемлял лошади верхнюю губу, завертывал ее круто, и животное стояло не шевелясь — подобно тому как стояла наша Сасыл, когда мы ей на спине рану промывали. А конюх в это время преспокойно подковывал — споро, аккуратно, туго притягивая ухналями загодя подготовленные, подогнанные по копытам подковы... Теперь их задние шипы помогли Хотою вцепиться в спасительную пядь на самом краю своей гибели.

Два вьючных ящика, шлепнувшись, легли по сторонам, и только привьючка — мешок с рукавами жестяных труб — продолжала катиться, пока не улеглась на встречном бугорке. Мерзликин широкими стелющимися шагами подошел к мерину, обнял за шею и приник щекой к его морде.

Мы с Толей тоже дух перевели, облегченно улыбнулись. Я поднял с земли упавшую сумку, снова сел. Но, взглянув еще раз на тот берег, опять вспомнил эпизод, рассказанный Филей.

Случилось это в двадцатых числах июля. По вине бурового техника Филька отправился на базу лишь после обеда; по дороге еще хариусов половил, которые в тот погожий день прямо на голый крючок сигали,— и застала его в пути ночь. Местность попалась незнакомая, заросшая чащобой лесной,— пробираться совсем трудно стало. Ослабив поводья и положившись на интуицию умного Хотоя, Мерзликин беспечно продолжал путь. Он изредка поглядывал на мерцавшую сквозь вершины лиственниц одинокую звезду, потихоньку напевал:

Внезапно конь под ним всхрапнул, дернул в сторону; натянув повод, который держал седок в левой руке, отпрянула и Сасыл. Из темноты, совсем близко, сверкнули два зеленых огонька. «Волк!»— догадался Мерзликин, машинально хватаясь за место, где должен быть ружейный ремень. Но ружья на сей раз не оказалось — второпях, ругаясь с техником, забыл. Поспешно достал он коробок из брюк и, зажигая одну за другой, стал бросать горящие спички. Зеленые огоньки пропали. Филя, однако, уже не пел —прислушивался. И в это время из-под ног Хотоя со скрипучим хохотом и громким хлопаньем взлетела невидимая птица. Лошади шарахнулись, и Мерзликин, не успев выдернуть из петли повода руку, грохнулся наземь. Падая, он ударился головой о ствол дерева и потерял сознание.

Очнулся Мерзликин в одно мгновение, как пробуждается от резкого толчка чутко спящий человек. Возле него топтались, взрывали землю, беспокойно ржали и фыркали лошади. Стояли они к нему головами, наклонялись к лицу, хватали толстыми губами его руки, одежду, волосы. Мерзликин привстал и снова увидел зловеще мелькавшие огоньки; в ночи слышался нудный протяжный вой. Он вскочил на ноги, в руке своей ощутил крепко зажатый коробок спичек, собрал хворосту и запалил костер. Так дождался рассвета, отыскал слетевшую при падении шапку и благополучно приехал на базу, потирая ушибленный висок.

Быть может, и ныне, взволнованно прижавшись к Хотою, Мерзликин тоже, как и я, вспомнил, как эти крепко привязавшиеся к нему лошадки не убежали тогда от страха и не оставили в темном глухом лесу его одного...

До чего же великолепно начало северо-восточной осени, когда среди неоглядных просторов слегка заснеженных сопок разливается море золотисто-желтой тайги, вспыхивают на перекатах обмелевшие реки, блестят неподвижные чаши озер, а на горных отрогах маячат в задумчивой грусти, как одинокие отшельники, скалы-останцы! И над всем этим — глубокая синева хрустально-чистого высокого неба. Тишина вокруг и какая-то всепоглощающая благодать.

В такой именно сентябрьский день совершал я свой заключительный маршрут. Поглощенный делом, упоенный волшебной сказочностью ландшафта, я совсем забыл утренний случай, который было вызвал нехорошее предчувствие: в нескольких шагах от палатки прямо у меня из-под ног выскочил перепуганный заяц. Однако под вечер, когда солнце опускалось за дальнюю гряду и я., усталый, но удовлетворенный истекшим днем, начал спускаться к стану,— тот заяц неожиданно вспомнился: как ни хорошо просматривалась местность, нигде в окрестностях лошадей наших не было видно.

У палатки бросил я свой молоток, скинул с плеч тяжелый рюкзак, «тозовку» и, не снимая полевой сумки, присел на пне возле потухшего костра. Дома никого не было. Собственно, и быть-то надлежало одному лишь Кольке Петелько, потому что ни Толя-студент, ни Мерзликин тогда уже в моем отряде не работали. Неделю назад Филю пришлось возвратить в буровой отряд, где разини-вьючники опять спины лошадям покалечили, а Анатолий был послан на усиление поискового отряда, который не успевал опробовать густую сеть водотоков. С Лисой и Орлом управлялся теперь тот самый черноглазый паренек, что так живо когда-то интересовался прибывшими к нам этими якутскими кониками.

Хотя при новом работнике лошади не капризничали, все же первые дни они часто поглядывали на ту сторону реки, куда вброд переправился Мерзликин; боясь, чтобы они не ушли, Петелько стал их путать. В этот злополучный день парень отправился на соседний склон брусники пособирать. Спутанные Хотой и Сасыл паслись у Реки; но, когда после полудня, нарвав ведро ягод, он возвратился, лошадей на месте не оказалось.

Так рассказывал через полчаса явившийся Николай, мокрый, подавленный.

— Все распадки обегал, по этому берегу в оба края ходил — как сквозь землю провалились!— горестно оправдывался он.— По той стороне аж до прижимов добежал — нигде никаких следов...

Эта новость обескуражила меня не на шутку. Лошади, во-первых, стояли на моем подотчете, и за каждую в случае пропажи грозили большие неприятности; во-вторых, на оставшихся четырех увезти все грузы до автотрассы, находившейся от нас в трехстах километрах, было невозможно.

Два дня мы с Николаем вокруг да около колесили, тщетно ломая голову над загадкой постигшей нас беды. Казалось бы, что в тайге, да еще в тайге нехоженой, найти спутанных лошадей по их следам — дело проще простого. Увы! Отпечатки копыт прослеживались только до переката и на другом берегу не появлялись. Можно было предположить, что, решив идти на базу или скорее всего вслед за Мерзликиным, конь с кобылой переправились на противоположную сторону реки не прямиком, а брели сначала по фарватеру и потом уже вышли на берег. Но, как ни искали мы,как ни вглядывались в мох, траву, косовые отмели, ничего обнаружить не удавалось. Прошли десятки верст по левому и правому берегам вверх и вниз по течению, ходили в стороны, возвращались на прежние наши стоянки, окликали, звали, свистели — нет, все напрасно! Следы обрывались у переката — и баста! Словно шагнули несчастные в воду, разверзлось под ними дно речное, и загремели они, бедняги, в тартарары!..

Сложные маршруты последних дней, тяжелое хождение по горам в одиночку, а затем треволнения с бессонными ночами и полной потерей аппетита превратили меня в «доходягу»— истощенного, оборванного и заросшего бродягу, насилу передвигающего ноги. Таким предстал я в конце четвертых суток безрезультатной маеты перед струсившим сторожем нашей базы, который было принял меня за беглого таежного бродягу и чуть не пристрелил. Более ценные материалы мы с Петелько захватили сразу, а за палаткой и остальным имуществом он съездил потом, на лошадях из поискового отряда.

Когда о пропаже своих любимцев узнал Мерзликин — он не поверил. Цокнул языком, снисходительно как-то усмехнулся, пробалагурил: «Шутник покойник, помер во вторник, а в среду встал да лошадок украл». Затем на меня глянул, пряча в темно-ореховых глазах своих то ли грусть, то ли озорство затаенное, и попросил:

— Товарищ старшой, разрешите поискать?

Я, конечно, разрешил, хотя на успех надеялся мало.

Собрался он, харчишки, ружье, палатку даже прихватил и верхом на белом долговязом мерине поехал искать своих «змеев». Вид был у него озабоченный. Перед отъездом он не шутил и не напевал, только, трогаясь, сказал зачем-то — задумчиво, тихо: «И лошадь кашляет...»

Кроме буровиков, все уже собрались на базе. Вычерчивали полевые карты, приводили в порядок геологическую документацию, каменный материал; я начал составлять информационную записку о результатах проведенных исследований. Но нужные мысли в голову не шли. Утром я подолгу не вылезал из спального мешка, а после обеда, пока не наступала ночь, бродил под шуршащим листопадом по холодной, морозом прихваченной долине. Мое угнетенное настроение сказывалось на других — не слышалось вечерами у костра ни шуток, ни смеха, ни песен; после чая все молча расходились по палаткам спать.

Через неделю, осунувшийся, словно пришибленный, вернулся Филя Мерзликин. По одному внешнему его виду было ясно, что старания оказались напрасными.

...Выполнив план и встречные соцобязательства, прибыли и наши буровики — вся партия была теперь в полном сборе. Октябрь колючими вихрями снежными задымился, стали малые реки — пришла пора в путь-дорогу приготовляться. Буровой комплект, кайла, ломы, лопаты, печки с трубами, посуду решено было залабазить, а с собой взять только необходимое — погрузить на оставшихся лошадей да на всех сотрудников пуда по полтора на каждого.

В одно из туманных утр, за день до отъезда, обнаружилось, что Мерзликин на белом коне куда-то подался, а вечером, во время Ужина, мы услыхали треск веток, топот и веселый гундосый голос:

Выскочили — кто с миской в руке, кто так, в одной лишь шапке,— на центральной полянке перед складом Филька на Орле подбоченился, здесь же, без уздечек, Лиса и мерин белый стоят.

— Дозвольте доложить! На-а-шлась бабкина пропажа в дедовом очкуре!

Из-под сбитой набекрень заиндевелой ушанки смолью чернел вихор чуба, розовел остаток мочки несуществующего уха, и на сияющем, как масленый блин, широком лице задорно вздрагивали остатки обезображенного носа. А глаза, глаза-то — так и играли прыткой удалью, безудержным светились восторгом.

Радость Мерзликина передалась и нам. Я крепко обнимал удачника, с сердечной признательностью пожимал его узловатые руки, оглаживал заросших зимней шерстью, инеем покрытых якутков, трепал, перебирая пальцами, их прелестные гривы и пышные длинные хвосты. За минувшее время они заметно поправились, олохматившиеся морды стали еще симпатичнее. Ноги только вот у путовых суставов были поистерты — у Сасыл мясо даже виднелось.

Ребята, кончая ужинать, тоже ласкали нашедшихся скитальцев, наперебой расспрашивали Мерзликина о подробностях.

— Филька, злодей, как же ты их нашел?— сыпалось с разных сторон.

— Вишь, дело такое...— начинал он серьезным тоном.— Пошел я, значит, на лыко сопку драть, глядь — на утках озеро плавает; я камень бросил — озеро вспорхнуло, полетело, а утки остались. Снял я ружье да за ними: дробью зарядил, а оно пулей стрелило. Летит пуля, жужжит. Я вбок — она за мной, я в другой — она опять за мной; упал я в куст — хвать она меня в лоб! Я цап рукой — ан это жук! Тута я и лошадок увидал.

— Ну, затростил!

— Мели, Емеля...

— Не-е, кроме шуток,— канючил Толя, подталкивая пальцем очки.

— А, студент-акушер! Да ты еще маленький: много будешь знать, мало станешь спать!.. Эй, кок-повар!—крикнул Филя толстощекому детине, что гремел в кухне-палатке посудой,— пожрать че-нибудь дашь?

После трапезы, войдя ко мне, Мерзликин рассказал, как было дело.

— Понимаешь, начальник, нисколько я не мог поверить, чтоб «змеи» мои куда-то ушли. Все окрест намедни обшарил — куда подевались, ума не приложу. В совхоз домой они не подались, к нашим бурильщикам тоже не ходили, а на базе — сам понимаешь, нетути. Сумление одно только закралось — не волки ли постарались? Так тоже вроде непохоже... Давеча решил: посмотрю-ка еще раз. Снег лег, речки замерзли, вдруг — следы какие. И что ты думаешь? Точно наведались, пропащие. На стоянке вашей истоптано, даже лежали,— ждали, видно, что придут за ними. Свежие отпечатки к реке ведут... Оказывается, они по руслу вверх, к прижимам, путь держали, по воде прямо — на льду да по снегу теперь хорошо видать. А ведь туды, почитай, боле двух километров будет... После прижимов там капчагаи с водопадом, ходу дальше нет, это мне и прошлый раз было ясно, а ноне по следам выяснилось, что в прижимах, за камнем-скалой, узкий проход прячется, ключ оттель вытекает. Надо же, хляби их душу, куцы надоумило!— улыбнулся Филя, почесывая затылок.— Завернул я, значит, в тот ключ и метров через пятьсот в котловище очутился. Бог ты мой! Сказка волшебная — и только! Меж двух проток остров кудрявый с лесом да кустами вдоль берегов, а корму — хвоща, травы всякой — хоть сенокосом вали. По сию пору под снегом зеленеет. К тому же котел тот наверняка летом сквозняком продувается — гнуса, знать, вовсе не бывает. Вот они и жили; пожалуй, там и зазимовали бы — им это нипочем. Ладно вот, на стоянку наведались, а то ищи-свищи — сам черт бы их там не сыскал!.. Ну, въехал я, значит, туды, гляжу, корень-ятрень, здесь они — снег копытами перепахан, помет дымится... но самих за частоствольем пока не видать. Проехал еще, белый мой ушами ворочает: ага, стоят, соколики, на меня смотрят. Хотой узнал, заржал — обрадовался, бодни пес его в нос! Головой кивает, ко мне идет; за ним Сасыл, без пут оба... Кобылка только вот больно глубоко обрезалась...

Нелегок нам обратный путь достался; особливо изволновались, когда Толя-очкарик пропал. Пошел он, как выяснилось, по другому берегу и угодил на смежную протоку, а там новые рукава появились, так что лишь на третий день на наш след напал.

Я рассчитывал дней через десять на автотрассе быть, но вышло чуть не вдвое дольше. Продукты кончились, холодина жмет, да еще тропа потерялась: сначала чащоба, потом болота сплошные пошли. Молодой лед груженых коней не держит — все ноги, бедняги, окровянили, льдом порезали. Однако и в этой ситуации наши «якутяне» самыми стойкими оказались: по кочкам шли, как циркачи по канату.

Немного уже до конца оставалось — машины с трассы стало слыхать. У ребят — хвост морковкой, только слюнку сглатывают в мечтах по горячему хлебу... И опять неприятность: выбирая дорогу, в одном месте я так сиганул, что едва не с головой! Хорошо, за голубичник ухватился, вылез. Хотой подошел сзади, принюхался, повел ушами — ив сторону; взял несколько левее да спокойно и переступил, не замочившись, а за ним и весь караван. Я прыгаю, чтоб не обмерзнуть, зубами щелкаю, а Филька еще издевается:

— Чудак покойник погиб во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил, да и ну плясать!

Быстренько разжег он костер, сучьев накидал. Принялся я с себя Мокрое стаскивать, переодеваться, сушиться. Из-за меня пришлось там на ночевку лагерем стать.

.. .Проснулся я в спальном мешке — сон как ветром сдуло. Надел штаны ватные, валенки, шапку, полушубок поверх фуфайки накинул и вышел на мороз — ночью зимней залюбовался.

В звездном небе месяц огромный, все пространство, сколько глазом ни кинь, лунным светом залито — будто пустыня в парче серебряной; кустики только отдельные да деревца маячат, и на сером далеком небосклоне хребет белой полосой тянется... А в безмолвной этой стыни крыши палаток наших изморозью поблескивают, храп людской слышится, да лошади похрустывают. Хотой и Сасыл больше на сарлыков монгольских, чем на коней, похожи стали: шерсть длинная, на брюхах чуть не до земли, морды заросшие, лохматые, на глаза челки нависают. «Материковские» от холода хвосты к задам прижали, у жилья отираются, корма ждут; а эти, якутские, под остью пухом мягким обзавелись, спать прямо в сугробы ложатся, траву из-под снега достают копытами, лозинки обкусывают — им и горя мало!