Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1985(25)


ЮРИЙ ЧУБКОВ

МАКОНДЕ

Очерк

Слово «маконде» мне было известно давно, с детства. Оно ассоциировалось с масками и скульптурами черного дерева, иногда подлинными, завезенными случайно из Африки, чаще поддельными, аляповатыми, сработанными каким-нибудь жуликоватым художником из гипса или из выкрашенной черной тушью сосны. Такие можно было купить за трешку на Невском — -продавали их темные личности, с оглядкой, из-под полы, шепча таинственное слово — «маконда!». Почему вся эта продукция так называлась, я не знал. Может, и слышап, что существует где-то в Африке племя с таким же названием, но не придал этому значения, потом позабылось, стерлось из памяти...

Познакомившись в Мозамбике со скульпторами этого племени, я загорелся желанием познакомиться поближе с самим народом маконде.

Сведения о происхождении маконде туманны. Не было у них племенной организации, когда во главе племени стоял бы один «великий» вождь, заинтересованный в том, чтобы деяния его и подвиги сохранились для потомства, а значит, и не было осознания народом своей исторической целостности. Они всегда жили, разделенные на небольшие группы, ограниченные семейными отношениями, и во главе каждой стоял свой вождь, ни от кого не зависимый. Если спросить маконде о происхождении племени, он ограничится ответом о происхождении рода, деревни. Его интересы редко выходят за пределы этнической группы, включающей родственников по материнской линии.

Правда, говорили очень древние старики, которые слышали от дедов и прадедов, будто давным-давно маконде Танзании, Мозамбика, а также племя матамбуе представляли собой один народ и жили они на берегу большого озера. Возможно, то было озеро Ньяса. Но когда это было и почему они покинули земли своих предков, никто объяснить не мог. Рассказывали, будто бы поселились они по берегам рек Луженды и Рувумы, где обильной была охота, особенно на слонов. Но засуха, длившаяся несколько лет подряд, в результате которой погибла большая часть племени, вынудила оставшихся в живых покинуть эти земли. Одни пошли по реке Месало и обосновались на высокогорье Мапе, другие поднялись на плоскогорье Мведа, а те, что жили на левом берегу Рувумы, обосновались в Танзании, на плоскогорье Невала.

Можно верить этим рассказам, можно сомневаться. Страшная засуха действительно имела место в начале нашего века. Может, это о ней народ сохранил память? Но тогда чем объяснить, что за такой короткий период уже успели сложиться различия в обычаях, языке между маконде Танзании и Мозамбика? Между маконде и матамбуе? Скорее всего много было засух в истории народа, заставлявших отдельные роды или все племя сниматься с насиженных мест и искать более гостеприимные земли, но в памяти народной, передаваясь из поколения в поколение, они слились в одно большое несчастье. В настоящее время образ жизни, традиции, ритуальные обряды племени, особенно обряд, посвященный половой зрелости, играющий большую социальную роль в жизни маконде, обряд «праздник мертвых» так разнят их от других народов, что не остается сомнений: много поколений должны были прийти на смену друг другу, прежде чем произошло становление племени. И становление это происходило в какой-то загадочной изоляции. Почему?

Давно, примерно полтора столетия назад, воинственное и суровое племя ангони вдруг стронулось со своих обжитых мест и двинулось на север. Смерть, ужас и разрушения сопровождали их путь. Благодаря высокой военной организации ангони без труда подавляли слабое сопротивление других племен. Страх перед ними был так велик, что стоило ангони только появиться и издать боевой клич, как противник мгновенно ретировался, бросая оружие. Победители грабили, убивали стариков и детей, в плен брали женщин в качестве наложниц, а молодых мужчин — дабы пополнить ряды своих боевых отрядов.

Многие племена предпочитали сдаться без боя, уйти с ангони, чтобы грабить и убивать, как победители, ибо это была единственная возможность остаться в живых.

И только маконде избежали этой печальной участи, потому что были не менее воинственны, а их плоскогорья превосходным образом способствовали отражению атак. Они умели так искусно маскировать в зарослях свои селения, что обнаружить их было невозможно. В зарослях же они устраивали настоящие лабиринты, откуда чужой человек никогда не смог бы выбраться, так как в них врага поджидали ловушки — коварно замаскированные ямы, засады. В любой момент молчаливый лес мог вдруг разразиться яростными криками, и стаи ядовитых стрел тогда с жадностью вонзались в тела пришельцев. Потом опять стихало все, будто не произошло ничего, и лишь предсмертный стон, быть может, напоминал о свершившейся трагедии, и трупы врагов оставались гнить на последней для них боевой тропе.

Эту воинственность и свободолюбие маконде испытали на себе португальцы во время колонизации внутренних районов страны в начале двадцатого века. Не раз отряды регулярных войск вынуждены были отступить с потерями перед вооруженными лишь копьями и луками маконде. Недаром борьба за независимость в 1962 году началась именно там, на плоскогорьях маконде.

* * *

Однажды, бродя по залам Национального музея в Мапуту, я увидел шесть фигур из белого дерева с татуировкой на лицах. Дерево пожелтело и на вид было очень древним. Быстро заглянул в каталог и прочел: «Старинные скульптуры племени маконде».

Я заволновался: ведь это те самые «предки», которых так почитали маконде и вырезали из дерева, чтобы они были рядом. Может, вот эта фигура с нелепо воздетыми, будто в мольбе, руками и несчастным выражением лица и есть тот самый вышедший из леса человек, «который никогда не мылся и не стриг волосы»? А это — женщина, которую он вырезал из дерева и сделал своей женой? О них говорили мне скульпторы маконде.

Курительная трубка маконде: в кокосовый орех вставлены два бамбуковых ствола диаметром три-четыре сантиметра. Один служит мундштуком, а в другом имеется чашечка из черного дерева, куда засыпается табак. Хранится трубка в своеобразном клубе, называемом «шитала», без которого немыслимо представить себе ни одну деревню маконде. Это утрамбованная площадка, крытая навесом из соломы, расположенная в самом центре деревни. Здесь по вечерам собираются мужчины рода посидеть у костра, потолковать о проблемах важных и совсем пустяковых, повеселиться, и тогда по кругу идет трубка. Женщинам вход в «шиталу» воспрещен.

Вот маска маконде для ритуального танца «мапико» из легкого и мягкого дерева, полностью закрывающая голову танцора, позволяющая ему оставаться инкогнито. Маска хранится в укромном месте, скрытом от постороннего глаза, особенно женского, чаще всего в дупле дерева или специальной хижине, предназначенной для хранения ритуальных принадлежностей. Перед началом церемонии танцор с помощью «ассистента» одевается где-нибудь в густом лесу. Тем временем мужчины и подростки в деревне вычерчивают на земле прямоугольник, долженствующий означать могилу, и под ритмы барабанов начинают стегать по нему прутьями, вызывая души покойников на свет божий. При этом танцуют и выкрикивают заклинания. В нужный момент из леса появляется «мертвец» в маске и специальной одежде. Танец, сопровождаемый оркестром из пяти барабанов, должен обязательно продолжаться до захода солнца. Маски «мапико» делают с большим искусством, придают им то или иное выражение в зависимости от склонности и воображения мастера, и чем страшнее, тем лучше. Раскрашивают их, украшают татуировкой.

Вообще у маконде страсть к украшательству очень сильна: украшают скульптурой ложки, сосуды для пряностей, для табака, огромные ступки, в которых толкут кукурузу и маниоку, красивый орнамент выписывают на глиняной посуде. Изготовлением глиняной посуды занимаются женщины, поскольку относится она к предметам домашнего обихода, а все, что касается дома и семьи, находится в ведении женщины. В ведении женщины находится также и поле, сев и сбор урожая. Лишь в последнее время, когда снизилась роль охоты в жизни маконде, мужчина стал разделять земледельческий труд с женщиной

* * *

Все, что я увидел, услышал или прочитал о маконде, лишь больше разожгло мое любопытство, придав этому племени таинственный, даже немного мистический оттенок в моем представлении. И вот однажды, неожиданно для меня, состоялся примерно такой разговор:

— Нужен переводчик для поездки по стране.

— Что ж, я готов.

— Но, — добавили сурово, — поездка напряженная будет и трудная. Транспорт не гарантирован — сезон дождей. Одним словом, в неизвестность.

— Ничего, я потерплю.

— Тогда завтра вылетаем в Пембу. В семь утра.

— Ясно.

В Пембу! Это ж столица провинции Кабу-Делгаду — самой желанной для меня в тот момент провинции. Ведь именно там, на севере ее, обитают маконде. Правда, Пемба расположена на юге... но это ничего, это совсем уже близко.

Пемба — городок, немного безалаберно распланированный, но удивительно удобно расположенный на самой оконечности полуострова, отделяющего бухту от океана. Там с одной стороны города нежится зеленая гладь залива, а с другой — прозрачные волны прибоя обхаживают белый и чистый песок пляжей, и пенные гребни, как лебединые стаи, взмывают ввысь, но улететь не могут,

Не было времени, чтобы основательно познакомиться с городом, — сказывалась та самая напряженность поездки, о которой меня предупреждали, и все же, улучив момент и порасспросив местных жителей, я выяснил следующее: живут в основном в Пембе макуа — народ очень веселый, любит танцевать и петь песни. В этом мы сами убедились вечером, когда с наступление-темноты в различных концах города зазвучали тамтамы, загорелись костры и в их мятущемся свете двигались тени и слышались возгласы.

Живут в Пембе и маконде: я встречал на улице много татуированных лиц. Скульпторы маконде приходят из дальних Деревень и располагаются со своим товаром прямо на асфальте у Центрального супермаркета. Специального базара, где продавали бы скульптуры, нет.

Не теряя времени, я побежал к супермаркету, но мастеров там не нашел. Расстроенный, стал приставать к прохожим: как же так? Ведь мне говорили... Почему? Будний день, отвечали, обычно мастера собираются по субботам. Нет, возражали другие, приходят и в будние дни, но почему-то сегодня нет. Странно. Наконец одного мне показали. Он сидел в тени, от меня его скрывала длинная очередь за каким-то продуктом. Перед ним выставлены были две скульптуры на одну и ту же тему: старик маконде придерживает на голове огромную рыбу, другой ухватил за ухо согнувшуюся над кувшином женщину, должно быть жену. По размерам жена была раза в три меньше старика. Хотел ли этим мастер подчеркнуть превосходство мужского пола над женским? Не знаю. Сам мастер ничего не мог сказать по этому поводу: он не говорил по-португальски. Как бы там ни было, работа мне понравилась.

Пока я бегал по городу и занимался изысканиями, выяснилось одно обстоятельство, очень меня порадовавшее: далее на север мы едем на машине. Более того, путь наш лежит к тем самым местам, где обитают маконде, через плоскогорья, к самой реке Рувуме.

Дорога вопреки нашим предположениям оказалась великолепной, но день выдался сумрачный, ползли низкие грозовые тучи, нехотя переваливали через гигантские гранитные скалы, которые, как отщепенцы недалеких гор, торчали сиротливо из лесных зарослей. Эти скалы попадались часто, пока мы ехали по равнине, дорога, огибая их, выписывала замысловатые кривые.

Дождь начинал примериваться к нам, хлестал резкими струями в стекло машины. Селения на равнине встречались редко, и невозможно было понять, макуа они или маконде, потому что здесь именно проходила зона смешения этих народов. А настоящие маконде живут дальше, на плоскогорье. Там фиолетово полыхали зарницы, так часто и мощно, что казались единой, блуждающей по горам огненной вспышкой. Природа в Африке не любит творить только наполовину, и если уж одаряет, то щедро, от всей души. Коли сказано: сезон дождей — это действительно сезон дождей, буйных и необузданных гроз, которыми сыплет она безумно, не то опьяненная собственной силой, не то наказать лочет бог весть за какие грехи.

У нас все еще было впереди, путешествие только начиналось. Проехали мост через реку Монтепвез. Сезон дождей только начался, река не набрала еще силу, струилась слабыми ручейками меж многочисленных отмелей. Исчезли гранитные скалы, зато ближе и отчетливее стали горы, дорога заметно пошла на подъем — мы въезжали на плоскогорье, страну маконде. Все чаще попадались скрытые в зарослях кукурузы деревеньки в пять-шесть, иногда больше хижин. Самих хижин видно не было, лишь крыши торчали, как стога сена на наших лугах.

Люди шли по обочинам дороги, несли на головах кувшины с початками кукурузы, тыквы, арбузы — возвращались с полей. Я всматривался в их лица, чуть не вываливаясь из кабины, — маконде! Не просто маконде, а маконде в собственной своей стране, в своих хижинах — в той среде, что сделала их такими непонятными и загадочными.

— Смотрите! — закричал вдруг один из моих спутников. — Что это у них на губе?

Навстречу шли три женщины, обнаженные до пояса, в верхней губе у каждой вставлено было «батоке» — деревянный цилиндр диаметром примерно пять-шесть сантиметров. За ними не спеша, как пастух за стадом, шел мужчина с длинным ножом, который здесь называется катана. Завидев нас, женщины свернули с дороги в придорожные кусты и повернулись к нам спинами. Мужчина остановился и, приветствуя, приподнял дырявую соломенную шляпу.

Я рассказал, что знал о «батоке», о том, что в детстве еще маконде протыкают девочкам верхнюю губу, вставляют сначала соломину, а потом деревянный цилиндр — «батоке». В давние времена протыкали еще уши, унизывая их сплошь короткими палочками.

— Зачем они так? — мрачно спросил мой спутник.

Я пожал плечами: быть может, восходит это к какому-то религиозному обряду, может, считают красивым — ведь критерии красоты различны, и нам не приходится диктовать им свои вкусы.

Нашему водителю Кустодио — лихому и веселому парню из Пембы — надоело поминутно сигналить, сгоняя вереницы пешеходов к обочинам, и он стал прислушиваться к нашему разговору, силился до напряжения в глазах понять, о чем идет речь. И ему показалось, что понял.

— Это его жены, — сказал неожиданно.

— Какие жены? — не понял я.

— Те женщины, — он оттопырил верхнюю губу, указал пальцами, — о которых вы говорите.

Кустодио понял по-своему, ему и в голову не пришло, очевидно, что «батоке» явилось предметом недоумения. Я перевел спутникам, они удивились еще больше.

— Как! Три жены?

— Три, три! — -закивал довольный Кустодио. — Я сам маконде из Муеды, я знаю.

— И у тебя, Кустодио, тоже три жены?

— Не-ет, у Кустодио нет жены. Нет денег — нет жены. Если бы у Кустодио были деньги, он имел бы три... нет, пять жен! — И весело расхохотался.

Многоженство до сих пор является обычным делом не только У маконде, но и у других народов Африки. Объясняется это не столько «страстностью» мужчин, сколько экономическими соображениями, необходимостью иметь как можно больше рабочих РУК в семье для расширения и обработки земельного участка. А маконде к тому же еще издавна известны своим пристрастием «умыкать» женщин у других народов.

Так было в старые времена, а сейчас маконде воруют женщин?

— Воруют, — сказал Кустодио.

— Каким образом?

— Очень просто. Понравилась мужчине женщина, он подходит к ней и спрашивает: «У тебя есть муж?» — «Есть». — «Он тебя обеспечивает?» — -«Нет, не обеспечивает». — «Хочешь, пойдем со мной?» — «Хочу». Они идут, и она становится его женой. А бывший муж? Бывший муж ее выслеживает и, если находит, приходит с приятелями или родственниками, кричит, ругается, но больше для того, чтобы набить цену. Тогда нужно заплатить ему договоренную сумму деньгами, отдать стадо коз или ружье, и никаких проблем больше не возникает.

Мы ехали уже часа три без остановки, и пора было сделать привал. Дождь, собиравшийся весь день, так и не начался. Это казалось странным, потому что уже сверкало и хмурилось со всех четырех сторон света, даже погромыхивало то глухим утробным звуком, то звонко и раскатисто.

Остановились в Макомие — административном центре, поселке в несколько одноэтажных домов. Перекусив наскоро, отправились дальше, когда уже чувствовалось приближение вечера. Сумрачный день оставался все таким же сумрачным, но краски стали гуще, насыщеннее, ярче засверкали молнии, и в зелень деревьев словно бы кто-то подпустил сажи. Спешили по дороге люди, но теперь чаще встречались женщины с вязанками дров на головах, дрова несли и мужчины.

В хижинах разжигали костры, дым густо сочился сквозь соломенные крыши. Иногда попадались своеобразные ларьки, если можно их так назвать: из жердей и соломы сделан навес с прилавком, на прилавках овощи, фрукты, ремесленные поделки. Эти ларьки стояли прямо на дороге, в некоторых продавцы отсутствовали, лежали только товары, но стоило крикнуть, посвистать или посигналить, как хозяин тут же вынырнет откуда-нибудь из кукурузной чащи. Взять товар потихоньку, не заплатив, никому не приходит в голову.

В одном таком ларьке стояли скульптуры черного дерева. При скорости сто километров в час я едва успел их заметить и сообразить, но все же осталось у меня ощущение какой-то несообразности: уж очень не вязалась с покосившимся ларьком моментально бросившаяся в глаза сочность, чистота линий всей скульптурной группы.

Когда сообразил, «лендровер» умчал нас метров за пятьсот. Вернуться? Я посмотрел на тревожные лица моих спутников и оставил мысль даже заводить речь об этом. И действительно, тревожиться было из-за чего: прямо на нас с близких Fop сползала, грохоча громами и ощетинясь молниями, огромная клубящаяся туча, она катила и заполняла собою пространство, однако тесно ей было, она зло ворочалась и сердилась. Встречались еще ларьки с черным деревом, но я только с сожалением провожал их взглядом.

— Вперед! — приговаривал наш руководитель. — Только вперед!

Исчезли с дороги люди, брели редкие одиночки. Хозяева ларьков тоже попрятались в хижины.

— Давай, Кустодио!

— А? — встрепенулся Кустодио. — Кустодио давай?

— Давай, давай!

— Си, камарада. Кустодио давай!

Раскололось что-то совсем рядом, над нашими головами, захохотало дьявольски, ярким пламенем брызнуло в очи. Капли застучали по ветровому стеклу, и вдруг все исчезло в матово-сумеречном потоке хлынувшей на нас воды. Это не был дождь. Это был именно поток, густой и плотный. «Дворники» бессмысленно суетились по стеклу.

— Мама миа! Что делается!

Рокот падающей воды усиливался, исчез из виду последний клочок дороги перед носом машины.

— Стой, Кустодио!

Затих мотор, стало тоскливо нам в этом мятущемся и яростном водовороте, а он безумствовал, словно всерьез решил смыть нас с лица земли. Но что наши тревоги и страхи, подумалось мне, в надежном «лендровере» в сравнении с тем, что должны сейчас чувствовать люди в соломенных хижинах, таких хрупких и не внушающих доверия? Разве солома, через которую свободно проходит дым от очага, может служить укрытием в этом грохочущем хаосе?

Отбушевала и иссякла туча, уползла к югу, волоча за собой хвосты с подпалинами, размазывая по небу синь открывшихся прорех. Солнце уже клонилось к западу, и там, через прорехи, проливалось на землю чистое золото. Потом это золото стало тускнеть, подернулось малиновой окалиной, воздух, тяжелый, пресыщенный влагой, пронизали серые сумерки. Умытая основательно дорога отливала свинцовым озерным блеском.

Неизвестно откуда появились на дороге люди, до нитки вымокшие и усталые, они возвращались к своим очагам. Шли охотники, вооруженные луками, копьями, а иногда допотопными ружьями времен, наверно, героев Фенимора Купера. Такие ружья я видел в детстве в иллюстрациях к его романам. Охотники несли добычу: птицу, кроликов, лесных крыс.

Все гуще, насыщеннее становились сумерки, потом сразу вдруг обволокла дорогу, и лес, и небо пронзительно-черная африканская ночь. В эту ночь оглушительно-отчаянным посвистом ворвался хор цикад. Иногда вспыхивал во тьме красноватым пламенем костер, тогда видны 0ыли смутные фигуры сидящих вокруг него людей, или пробивался сквозь отверстие в стене хижины крохотный огонек — там за занавесом темной ночи, размеренная и спокойная, протекала жизнь народа маконде.

Цикады, как стая лихих разбойников, гнались за нами до самой Мосимбва-да-Праи. То отдалялся их звонкий стрекот, то приближался, заглушая рокот мотора и людские голоса. Потом смолк, казалось, но, едва мы разместились в небольшой гостинице, из недалеких кустов они вновь застрекотали так же оглушительно и надрывно. Им деловито, с достоинством, вторили лягушки.

Мосимбва-да-Прая, как и Макомиа, — административный центр. Во времена, когда португальцы еще робко жались к побережью, а племена внутренних районов не знали слова «колонизатор», Мосимбва-да-Прая являлась как бы связующим звеном трех Цивилизаций: сюда из глубин Черной Африки несли каучук, кокос, слоновую кость, золото, чтобы обменять на ружья, порох, пули из Европы, на красивые ткани из Индии и Арабского Востока. Из тех же глубин вели вереницы рабов.

Сейчас это огромный поселок. От былых страстей и перипетий человеческих судеб не осталось и следа, разве только встретишь иной раз маконде-магометанина, индусских женщин в прозрачных и легких сари или африканца явно арабского происхождения.

Я тяжело, с трудом засыпал в душной и тесной комнате. Она мне казалась заселенной множеством невидимых существ: всю ночь что-то шевелилось, потрескивало, шуршало совсем рядом, слышался легкий изящный топоток по полу. В комнате протекала еще какая-то жизнь, в которую я вторгся незаконным образом, смутил, возможно, или что-нибудь расстроил. Поэтому обитатели выслали против меня летучий комариный отряд — комары жалили с большим искусством, тем более что я был совершенно беззащитен: укрыться хотя бы простыней значило растаять от жары. Я так и не понял, удалось ли мне заснуть, а когда очнулся от странного состояния, полнеба на востоке полыхало свежим малиновым восходом. Над ним висела полустертая луна.

* * *

Дорога еще не долго нас баловала — кончился асфальт, началась красная, напитавшаяся дождями глина. Машина то и дело буксовала, заносило ее влево и вправо, и со стороны, может быть, казалось, что исполняет она замысловатый танец. Передышку Мы получили, лишь свернув на узкую проселочную дорогу к Нангаде. Плотно слежавшийся песок легко понес нас на север, к берегам Рувумы.

Высокие травы и кустарник назойливо лезли с обочин, и «лендровер» сердито их отпихивал. Часто они перемежались с кукурузными полями, кое-где убранными, и тогда взорам нашим открывалась часть деревни. Там люди занимались своими делами, но я в машине так же далек был от них, как в Мапуту.

Их жизнь проносилась мимо, я не мог прийти к ним, поздороваться. Виновата скорость, решил я, мы живем с ними на разных скоростях. И как следствие — дорога. Я возненавидел дорогу. Если бы могла она когда-нибудь кончиться! Просто так прекратиться вдруг, исчезнуть, чтобы не было пути ни вперед, ни назад.

Долина Рувумы открылась неожиданно: мы въехали в Нангаде — небольшой пограничный поселок, за ним сразу кончалось плоскогорье и начинался крутой спуск. Остановились у самого края — под нами колыбелью для голубых далей раскинулась долина, светлым клинком сверкала на солнце Рувума, за ней дремотно разлеглись горы.

— Красота-то, братцы, какая!

В Нангаде у нас по плану обед, но есть не хотелось, хотелось скорее туда, в красоту, пощупать ее руками, однако есть время болтаться в машине, и есть время обедать, поэтому, наскоро перекусив, мы погнали «лендровер» по дороге вниз, к светлым струям Рувумы, озеру Нангаде, блестевшему в густой зелени, как утерянный кем-то в траве полтинник.

Чем ниже мы спускались в долину, тем жарче становилось, влажный, насыщенный испарениями воздух затруднял дыхание.

Недаром там, наверху, рассматривая долину в бинокли, мы не заметили ни одного селения, только изредка виднелись крыши одиноких хижин — временных пристанищ, нам объяснили, рыбаков и охотников. Здесь трудно жить человеку, зато привольно живется всякого рода зверью. В одном месте дорогу пересекла быстрая голубая змейка, стая обезьян при виде нас прыснула в стороны, но, отбежав на приличное расстояние, обезьяны остановились и начали рассматривать нас с любопытством. Одна принялась прыгать на задних лапах и кричать что-то неразборчивое в наш адрес.

Каменистый спуск кончился, началась новая беда: путь наш от постоянных дождей превратился в болото. «Лендровер» увязал в нем по самые ступицы, рыскал по сторонам в поисках объездов и каким-то образом выкарабкивался, но ясно было: вечно это продолжаться не может, и так оно наконец и случилось — мы засели глубоко и прочно.

— Приехали.

— Вылезай, братцы, толкать будем.

В поездку мы оделись как могли, по-походному, но конечно же походность наша была очень относительной. Лезть в грязь в туфлях и сандалиях не представляло никакого удовольствия. Но вскоре разошлись, разгорячились, перестали обращать внимание на перемазанные до колен штаны, на противно хлюпающую в ботинках жижу, толкали азартно.

— Давай! - — Взяли!

— Влево баранку выворачивай, влево!

— Эх как выворачиваешь!

Кустодио не понимал и не выворачивал, но все же через полчаса мы выбрались на довольно сухое место. Я обратил внимание, что за время вынужденной стоянки в кабину набилось множество мух, значения этому не придал, только лениво отмахивался от слишком уж надоедливых. Кустодио давил их на ветровом стекле.

— Эти мухи цеце, — сказал он, — такие надоедливые!

— Как цеце! Это мухи цеце? — благодушие мое вмиг улетучилось.

— Цеце, — Кустодио посмотрел на меня.

Вот так номер! Страшная, легендарная муха цеце, причем не в одном экземпляре, а целый рой их кружил буквально перед моим носом, какая-нибудь, наверно, успела уже укусить, и во мне зреет ужасная сонная болезнь! Я лихорадочно стал помогать Кустодио давить мух. Мои спутники заподозрили неладное.

— В чем дело, Юра? Я объяснил.

— Цеце! — они тоже заволновались.

— Закройте окна!

Но в наглухо задраенной машине дышать стало совершенно невозможно. Кустодио, глядя на нашу суету, снисходительно Улыбался. Не каждая муха укусит и не каждая их них заразна, объяснил он. Это немного успокаивало, но все же окна мы открывали с опаской. Сначала оставили по небольшой щели, а потом махнули рукой и опустили совсем. Пусть кусают. Еще неизвестно, как там обернется с мухой, а от духоты наверняка пропадем.

Уже цель нашей поездки была близка, с возвышенных мест в просветах иногда виднелась Рувума, по нашим подсчетам, ехать оставалось километра три, но вдруг нам путь преградили два вооруженных солдата. Подошли, поздоровались, проверили документы.

— Дальше ехать нельзя.

— Почему же нельзя? У нас разрешение есть.

— Ехать нельзя. Мины.

— Мины?

Так странно было слышать это слово в первозданной, никем не тронутой тишине, что мы на мгновение опешили.

— Но у нас программа! Солдат пожал плечами.

— Нельзя, камарада.

Спорить не приходилось, да и не было особого желания. Мины — это не шутка, это конкретнее и понятнее, чем муха цеце. Во время войны за независимость, чтобы воспрепятствовать проникновению в Мозамбик партизан из Танзании, португальцы заминировали границу, и сейчас еще время от времени глухой короткий взрыв сотрясает застоявшийся воздух долины. Это неожиданно наткнулся на свою смерть зверь или человек. Мы, разочарованные, повернули назад. Красота оказалась обманчивой.

* *

*

Быть может, в виде компенсации за понесенное разочарование в тот день нам подарена была хорошая погода: не выпало ни одной капли дождя и облака обходили нас стороной. Чистый и свежий ветерок плоскогорья быстро охладил наши разгоряченные неудачей и духотой долины лица. Опять втихомолку я сетовал на дорогу и скорость, но тут что-то произошло в сверхъестественных сферах: в ответ на мои сетования «лендровер» завилял, прошелся юзом по песку и остановился. Кустодио выскочил из машины, мы полезли за ним. Задний обод колеса прочно врылся в песок, подмяв под себя вялую, ни на что не годную шину.

— Сели!

— Ремонт давать надо. Колесо менять.

Однако выяснилось, что ремонт дать мы не можем: ни колеса нет запасного, ни домкрата.

— Ничего! — сказал Кустодио. — Доедем! - — Куда мы без колеса доедем?

— Эх, Кустодио, Кустодио! Как же ты без запаски? Посовещавшись, решили поступить так: пусть Кустодио один дотянет потихоньку до Муеды — это центр дистрикта Маконде, расположен хоть и в стороне от нашего маршрута, но совсем рядом, — там отремонтирует машину и вернется за нами.

Кустодио, ковыляя, уехал, мы же остались стоять на дороге беспомощной, чужеродной этому миру толпой. А ну как не вернется Кустодио до темноты или задержит его что-нибудь еще дольше, тогда как? Куда здесь денешься? Лес незнакомый, бог знает, что в нем. Львы, говорят, водятся.

Но делать нечего, приспосабливаться надо, поэтому начали мы понемногу разбредаться, кто травку и цветочки стал изучать, кто в лес даже рискнул войти недалеко, похлопывал панибратски по стволу дерева и удивлялся их необычности, а я решил пройти немного вперед по дороге.

За поворотом лес отступил, открылось кукурузное поле. Здесь должна быть деревня, подумал я, и действительно: в высоких стеблях появился просвет, узкая тропинка вела через поле к хижинам. В кукурузе бродили куры, черная свинья выскочила на дорогу и, увидев меня, остановилась в нерешительности. Я тоже остановился. Зайти в деревню? Раньше это казалось простым делом, сейчас же меня почему-то одолели сомнения. Как отнесутся к непрошеному визиту хозяева? А, решил я, будь что будет, и ступил на тропу. Свинья пошевелила ушами, хрюкнула. Мне хотелось с первых же шагов установить добрые отношения с обитателями, поэтому я посвистал тихонько и поманил свинью жестом, каким обычно подзывают собак. Как разговаривать со свиньями, я не знал, по-собачьи свинья, видимо, не понимала и бросилась от меня во всю прыть по тропинке. Я пошел следом.

Деревушка была небольшой: я насчитал шесть хижин, кольцом окружавших ровную площадку. На площадке рос гигантский баобаб, толпились постройки для домашней живности: курятник из соломы, загон для коз и свиней, голубятня, навес из тростника в самом центре деревни — «шитала», догадался я. Хижины глинобитные, четырехугольные, кое-где глина обвалилась, и видны были бамбуковые рейки каркаса. Тростниковые крыши спускались почти до самой земли, образуя навес, где было удобно, привалившись к стене, созерцать жизнь или делать мелкую домашнюю работу.

Именно этим занимались люди под навесом ближайшей ко мне хижины: две женщины на деревянных с углублениями чурбаках перетирали плоскими камнями кукурузные зерна; древний старик сидел просто так, смотрел. Вокруг них вертелись дети с выпученными животами, почти все голые. При моем появлении детишки сиганули в кукурузу, и оттуда нет-нет да и высовывались их любопытные головенки.

Я поздоровался: люди смотрели на меня с интересом, но молчали. Явно никто из них меня не понял, и мне стало неловко. Стоять и молчать было глупо, а для общения мимикой не находилось темы. Как объяснить на пальцах, что мне просто хочется с ними поговорить?

У соседней хижины женщины толкли зерно, поочередно с силой опуская в ступу два пестика величиной с доброе полено. Собака, худая, как корабельный остов, подбежала ко мне, виляя хвостом, умильно поглядывая, но все же остерегаясь. Бродили куры и кудахтали, совсем как в наших селах. Под деревом горел костер, на нем в глиняном горшке варилось что-то. Старый маконде у «шиталы» плел, сидя на земле, циновку. В самой «шитале» была тень, густая, почти, казалось, осязаемая на ощупь, но чувствовалось в ней движение, кто-то там находился. Я подошел к «шитале». Неужели никто здесь не говорит по-португальски?

И это мое вторжение на территорию деревни вызвало вдруг чрезвычайное любопытство. Как будто бы никто не обращал на меня внимания, пока я стоял вне пределов деревни. А сейчас оживились, прекратили свои занятия, смотрели настороженно, выжидая. Я подошел к старику.

— Здравствуйте.

Он закивал быстро, испуганно, стал подниматься на тонких дрожащих ногах. Он был очень худ и совершенно сед, татуировка лица пряталась в глубоких складках. Верхнюю губу почти до "подбородка оттягивало «батоке». В «шитале» сидели четверо, и оттуда я услышал наконец ответное:

— Здравствуйте.

Двое ели до моего появления: брали руками из плоской глиняной посудины кусочки вареной кукурузной массы и обмакивали их в соус. Я, видимо, помешал им отправить очередную порцию в рот, и они так и остались сидеть, изумленно глядя на меня, и желтый соус стекал по пальцам и капал на землю. Тот, что ответил на мое приветствие, ничего не делал, а четвертый... Зажав меж колен скульптуру черного дерева, четвертый скоблил ее ножом. Скульптура была уже готова, он лишь подчищал и срезал неровности.

Не спуская глаз с мастера, я промямлил, что вот-де машина сломалась, в Myеду чиниться уехала...

Тот, что ответил на приветствие, согласно кивал, приговаривая:

— Си, сеньор, верно, — как будто заранее знал все, что я скажу. В отличие от своих приятелей он нисколько не удивился моему вторжению, сидел спокойно и улыбался и вроде бы даже юмористически относился к происходящему. Выслушав меня, он перевел остальным, те успокоились, съели свои порции, новых, однако, не взяли. Мастер продолжал водить по скульптуре ножиком, но уже так просто, машинально.

Я присел на обрубок дерева, достал сигареты, угостил — они с удовольствием закурили, разговорились. Фредерико, выполнявший роль переводчика, — гость в этой деревне. Живет в Муеде, а сейчас пришел навестить родственников.

— Нельзя ли посмотреть скульптуру?

Мне с готовностью разрешили. Это была шуточная пирамида из четырех фигур — в нижнем ряду две и две в верхнем. У одной фигуры мрачное выражение лица и втянутый живот, у другой — наоборот, живот выпучен и сияющая довольная рожа. Этот голодный, пояснил мастер, а этот наелся масароки. Масароки? Ну да, та самая кукурузная масса. А те, что наверху? Этот — злой дух Нанденга, а этот — мастер назвал имя, но я конечно же его не запомнил — сосед из ближайшей деревни. Он знается с духом Нанденгой, и тот помогает ему в делах. Очень все интересно, сказал я, поражаясь тому, что переплетение рук, ног и тел в скульптуре создавало как бы пространственную композицию, будто построена она из отдельных кусков пространства, ограниченных черным деревом. Я смотрел на мастера, пожилого уже человека с добрым лицом, застенчивого, босого, в штанах, где заплаты нашиты были одна на другую множество раз, и задавал себе вопрос: откуда это у них?

Что собирается делать мастер со скульптурой? Завтра пойдет в Муеду и постарается продать. Не надо ходить в Муеду, сказал я, я ее здесь куплю.

— О! — обрадовался Фредерико. — Это очень хороший мастер. Артишта! Если сеньор желает, он может вырезать ваш портрет.

— Спасибо. Очень было бы здорово, но нет для этого времени.

И в подтверждение моих слов с дороги донеслось надрывное:

— Ю-ур-а-а!!!

— Это меня, — сказал я. Угостил всех еще сигаретами и распрощался.

«Лендровер» после ремонта вроде посвежел, и довольный Кустодио выглядывал из кабины.

Триста километров до Пембы — дорога дальняя, у меня хватит времени поразмыслить над вопросом: откуда?

* * *

Спутники мои, разомлевшие от впечатлений и дорожных тягот, перестали охать и ахать, примолкли, кое-кто даже начал дремать, поникнув головой на плечо соседа. «Лендровер» катил знакомой уже дорогой, по сторонам тянулись все те же заросли, густо переплетенные растениями-паразитами. Войди попробуй в них — вцепятся в тебя тысячами колючек, гибкие ветви оплетут с ног до головы, жалить и кусать будет несметное число летающих и ползучих гадов. А хищные звери? Представьте тех первых людей, продирающихся сквозь чащобу, ведущих за собой толпы усталых, иссушенных голодом стариков, женщин, детей.

В этих непролазных чащах надо было выжить, по сути дела не имея никаких приспособлений, кроме самых примитивных. Но человек — существо въедливое (в лучшем значении слова), оглядевшись, прикинув, начинает приспосабливаться, лес вырубает, создает клочок жизненного пространства. Приспосабливает к новому месту и принесенные с собой опыт и мировоззрение. В долгом и сложном процессе борьбы за выживание рождается новое сознание, способствующее внедрению человека в эти условия, а из постоянной взаимосвязи бытия и сознания возникает другой мир, в чем-то схожий с тем, исчезнувшим в результате такого великого потрясения, как засуха и голод, и все же качественно новый.

Как же маконде не благодарить своих предков? И вот, из поколения в поколение это чувство благодарности переходит в восхищение, а затем в обожествление, потому что для равновесия с природой и объяснения причин надо было верить человеку в сверхъестественное, ибо без этого еще непонятнее становится окружающий мир. Есть у маконде высшее существо — бог Ннунгу, обитающий высоко в небе. Ннунгу — это нечто абстрактное, не имеющее ни плоти, ни формы. Он создал землю, животных, деревья... Души умерших покидают плоть и уносятся в небо, туда, где обитает Ннунгу. Не всех, конечно, а только самых уважаемых. Предки живут вместе с Ннунгу, являясь как бы связующим звеном между ним и людьми.

Не все, повторяю, становятся добрыми духами. Добрый дух — дух уважаемого при жизни предка. Называется он «лишина-му». Кстати, деревянная статуэтка тоже называется «лишинаму». К нему взывает маконде в трудные минуты жизни, просит помочь в беде, послать хороший урожай или добычу на охоте. Совершает культовый обряд на могиле предка, произносит заклинания, посыпает ее мукой и дает обет, что если, мол, просьба будет удовлетворена, то принесет в жертву что-нибудь более существенное, например курицу, свинью или козу.

Итак, маконде обожествил предка, сделал из него доброго духа. Но с духом надо общаться, а для этого лучше иметь его всегда рядом. Так появилась потребность воплотить образ предка в деревянной скульптуре. Наиболее древние изображения очень примитивны, о форме еще говорить не приходится. Однако появляются со временем пытливые мастера, все более искусно вырезаются статуэтки, а чтобы дольше сохранить образ предка, от простого дерева переходят к прочному и долговечному — черному.

Потом становится тесно в рамках простейшего религиозного сюжета, начинают украшать резьбой предметы быта, появляются сюжеты более сложные.

Конечно, все сказанное выше — прописные истины, относящиеся к зарождению искусства не только у маконде, и не стоило бы лишний раз распространяться на эту тему. Однако вопрос не в том, как зародилось, а в том, почему именно у маконде это искусство поднялось так высоко и приобрело такой массовый характер?

Не надеясь дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, все же позволю себе немного пофантазировать, покопаться в фактах и собственных домыслах.

Прежде всего, почему когда-то человек вообще начал изображать? Рисовал на скалах себе подобных, птиц, зверей, выдалбливал из дерева или камня языческих богов? Предполагается: для ритуальных обрядов. Но это уже другая, более высокая стадия. А тот, самый первый момент, когда пришла в голову мысль взять какое-то орудие и провести черту?

Может быть, так: захотелось однажды человеку рассказать о каком-то событии чуть больше, чем мог понять собеседник из его речи, но словарного запаса ему не хватало, слишком беден был язык. Воображение его стремилось вперед, а язык следом угнаться никак не мог. Тогда взял человек палку и нарисовал что-то.

У маконде нет письменности, возможности языка ограниченны, но очень богатая фантазия. Можно сказать, что до недавнего времени достигать равновесия во взаимоотношениях с природой им помогали различные верования в сверхъестественные, колдовские Силы, поскольку у них не было централизованной власти, чтобы издавать писаные законы, а были лишь отдельные деревушки со своими вождями, духами предков и традициями. Регулирование жизни народа, взаимосвязь между этими деревушками осуществлялись с помощью законов неписаных, носителями и хранителями которых являлись всякого рода знахари, маги, советчики.

Умирает человек в молодом возрасте — ясно, это происки колдуна, напустившего порчу. Колдун — существо злобное и коварное. Когда захочет, превращается в невидимку, ходит ночью по деревням, танцует вокруг хижин, проникает в жилища, лишает людей жизни, разрывает могилы и пожирает останки захороненных. Или превращается в льва, леопарда, змею. Может вызвать болезни и засуху — все беды связаны с колдуном.

В качестве противодействующей колдунам силы выступают знахари и маги — люди, у которых есть «нтела», средство от колдовства. «Нтела» — ключ к культуре маконде. Это может быть все что угодно: кусок дерева, чешуя от шкуры крокодила, специально приготовленный порошок — одним словом, «средство». Если нет у человека «нтелы», освященной знахарем, его можно считать пропащим, ибо все стороны жизнедеятельности маконде проникнуты верой в колдовство.

И так велика эта вера, что даже образованные люди, выходцы из маконде, совершенно серьезно относятся к ней. Мне рассказывали о людях, которых будто бы не берет пуля и ломается нож при ударе, которые могут стать невидимыми. Я удивлялся, спрашивал, как может быть такое? А вот так, отвечали, тем людям в детстве знахари втирали под кожу «нтелу». Делали на руке надрез и втирали. И рассказывал не какой-нибудь безграмотный крестьянин, а человек образованный, занимающий видную Должность. Он же читал мне наизусть Шекспира и целые выдержки из философских трактатов.

И вот представьте, какой надо обладать фантазией, воображением, чтобы постоянно жить в этом мире сверхъестественного.

Но мало воображать, надо еще воображаемое передать, а в языке нет тех изобразительных средств, в речи всегда образ беднее. И тогда на помощь приходит искусство резьбы по дереву, поскольку зачатки уже имелись в виде статуэток одухотворенных предков. Иными словами, имелись предпосылки и появился стимул для развития искусства, потому что образное мышление и бурная фантазия рано или поздно обязательно находят средство для выражения. Появляется не просто искусство резьбы, а искусство скульптуры. Скульптура маконде — это народный фольклор, воплощенный в дереве.

Не каждому после смерти дано было вознестись на небо к богу Ннунгу и стать предметом поклонения. И вот души умерших, не попавших к богу, мыкаются по белому свету, внушают живым страх и отвращение и входят в систему верований, называемых «мапику». «Мапику» — это не только танец, вернее, танец является основным его компонентом. Перевести это слово можно примерно так: «души умерших». Созданные воображением маконде мужского пола, они призваны прежде всего устрашать женщин, ибо с возрастанием роли сельского хозяйства в жизни маконде возросла и роль женщины. И чтобы эту роль принизить, поддержать, так сказать, равновесие, мужчины придумали «мапику». Все, что связано с «мапику», для женщины — табу. Вплоть до наказания смертью, что нередко случалось в давние времена.

«Мапику» входит в комплекс почти всех ритуальных обрядов, таких, как «обряд полового созревания», похоронных и многих других. И когда во время этих обрядов оркестр начинает выбивать определенный ритм и появляется танцор «мапику» в страшной маске-шлеме, завернутый в кусок материи, чтобы не быть узнанным, причем раньше, говорят, он не выступал на площадке перед зрителями, а маячил где-нибудь вдалеке на опушке леса, — можно вообразить тот мистический ужас, который охватывал не посвященных в ритуал: загадочный, хватающий за душу бой барабанов и фигура «мертвеца», извивающаяся в немыслимых па танца — все навевало суеверный страх, и женщины разбегались и прятались в хижинах. А чтобы усугубить этот ужас, маски делали как можно страшнее и достигали в этом большого искусства.

Маконде — великолепные танцоры. Есть даже профессионалы, которые во время празднеств разыгрывают перед зрителями целые пантомимы, полные импровизаций и артистизма. В танцах видна та же неуемная фантазия. И еще: какая-то общность с искусством скульптуры есть в них.

И наконец, сама природа, дикая и необузданная, как воображение этого народа, где леса полны тайн и загадочных образов, несомненно, внесла свою лепту в искусство, способствуя на протяжении веков созданию их особенной пластики и творческого мышления.

* * *

От размышлений меня оторвал Кустодио. — Пемба, — сказал он. Давно уже стемнело, вдалеке светились всего лишь два огонька, не мятущихся, как пламя очагов в хижинах, а ровных и светлых, явно электрического свойства.

Мы покидали страну маконде, и меня угнетало чувство неудовлетворенности: если бы не так быстро мчаться в машине по большим проезжим дорогам, а походить по тропинкам, по древним, протоптанным босыми ногами лесным дорожкам, послушать, посмотреть и не спеша, обстоятельно проникнуть в глубь, в сознание этого странного народа.

Был час вечерней трапезы, когда женщины под навесами раздувают вечно тлеющий огонь, мужчины озабочены своими делами и никому дела нет до проносящейся мимо машины и уж, конечно, невдомек, что в чью-то душу заронили они искру восхищения.

И теперь, если где-нибудь, в какой-нибудь квартире Москвы или Ленинграда, мне попадет в руки невесть каким образом прикочевавшая туда из далекой Африки маска или скульптура, я осторожно возьму ее в руки, поглажу черную полированную поверхность и вспомню трепетное пламя костров, склоненные к огню лица, то грустные и задумчивые, то веселые, запрокинутые назад в неудержимом смехе, и руки, умеющие творить прекрасное из простого куска дерева.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу