Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1984(24)


Скоро весна... Прилетят чайки, миллионы, миллионы бакланов
АЛЬГИМАНТАС ЧЕКУОЛИС

СКОРО ВЕСНА...

Рассказ

— Если бы замерзший человек тоже мог вот так оттаять, — сказала Насте, разглядывая веточку рододендрона в вазе.

— Ты хотела сказать: человеческое сердце... Ты любишь пышные слова.

Стяпас сидел упершись в стол подбородком. Насте продолжала улыбаться. Успела привыкнуть, что он постоянно грубит. Молча ласкала подушечками тонких пальцев пушистую ветку. Розовые лепестки напоминали скромный цветок литовских лугов. Только что распустившиеся листочки казались теплыми, как дыхание.

За обледеневшим окном буйствовала пурга. Насте знала — это, пожалуй, самая сильная из всех вьюг, неистовствующих сейчас на планете. Но она не чувствовала ее, даже не замечала, как ходит ходуном деревянный вагончик. И в ушах не звенело, хотя четверные оконные стекла вибрировали, словно мембрана. Всего полгода назад Насте сходила с ума, едва только мелко задребезжат эти стекла, ведь домик стоял высоко на скалах, первым на пути ураганов с Тихого океана. Двинет шторм в стены, в окошко, взмоет ввысь и снова беспрепятственно мчится по просторам Охотского моря. Ночью в комнату вдруг врывался ледяной ветер, по полу кружились снежные заверти. Насте знала — это не опасно, ведь одной стеной домик упирается в скалу. Не унесет его ветер. Просто сильный порыв на миг приподнял его с фундамента.

Насте старалась не поцарапать обломанными ногтями нежные листочки. Странное растение этот дальневосточный рододендрон. Куст, как и всякий другой. А срежь с него прутик хоть в разгаре зимы, поставь в теплую воду — и через три дня распустятся душистые листочки салатного цвета. Еще двое суток, и веточку облепят розоватые цветочки. Ветка-невеличка, а словно теплый очаг в комнате.

Насте протянула через стол обнаженные руки, взяла в ладони голову Стяпаса. Почувствовав, наверное, что пальцы блуждают по его лицу заученными движениями, без того трепета, с которым ласкали рододендрон, он досадливо мотнул головой и смахнул Настины руки.

— Скоро весна... Прилетят чайки, миллионы, миллионы бакланов... — Насте говорила мягко, словно сказку ребенку рассказывала.

— Бакланы птенцов отрыжкой кормят.

— Бывают и люди, которые постоянно потчуют этим своих близких.

Она встала без вздоха. Подошла к печке, помешала уголь. Стяпаса бесило, почему она и дома ходит в этих меховых замасленных штанах, заправленных в валенки. А руки голые... Насте проскользнула на кухню. Стяпас ненавидел эти ее бесшумные движения. Будто кошка! Он понимал: Насте и к огню-то подошла специально, чтобы убежать не сразу. И дверью не хлопнула. А разговаривать с ним не будет до самого вечера.

Стяпас потрогал зуб. Пальцы опухли, отекли, и поэтому казалось, будто зуб шатается. И другой шатается, и третий, и четвертый. В глубине души Стяпас злорадствовал: скоро выпадут все. Что сейчас? Апрель? Наверно, днем на дворе уже бывает светло. Ел ли он сегодня хоть что-нибудь?

Как же он познакомился с Насте? Ага, это случилось в Вильнюсе. В университетском актовом зале, на вечере танцев.

Он встрепенулся от нахлынувших воспоминаний. Даже голову поднял.

... Торчал он в тот раз, как всегда, в углу зала. Рядом с ним на свободный стул опустилась Насте. Краешком глаза Стяпас мгновенно оценил — семнадцатилетняя. Распарившись, обмахивалась белым платочком. Потом резко повернулась к Стяпасу:

— А вы почему не танцуете?

В те времена Насте все делала внезапно, по наитию. Поступала так, как ей вздумается.

Стяпас уже рот раскрыл — сейчас отбреет. Нет, не похоже, чтобы девушка искала компаньона на вечер. Молоденькая, очень недурна собой. Таким нет надобности набиваться незнакомцу. Черные волосы волнами падали на плечи. Лицо белое, не раскраснелось даже от танцев, огромные синие глазищи. На груди блестящая брошь. Стяпас подумал, что брошь ей ни к чему — внимание отвлекает. Эта девушка не нуждалась в украшениях — только черное платье и эти бездонные глаза.

Он сказал:

— Будь у меня девушка, которую захотелось бы обнять...

— Ого! Разве танец только объятия?

— И ни за что на свете не позволил бы ее обнимать другим.

— С вами не соскучишься!

— В таком случае бросьте размахивать платочком. Пошло! Стяпас ждал: уйдет, обидевшись, или нет? Но когда снова

повернулся к ней, увидел, что, пунцовая от смущения, она запихивает платочек в рукав и никак не может попасть.

— А вы... вы-то сами... никогда не бываете пошлым? — Ее лицо все еще горело.

— Разве не вы говорили, что со мной не соскучишься?

— Хозяева вечера могли бы быть и полюбезнее... Стяпас усмехнулся, раскусив нехитрую уловку:

— Никакой я не хозяин. Я с другого факультета. — Потом сжалился и добавил: — А я думал, что это вы медичка.

— Нет, я даже не студентка. Мы с подругой пришли, — охотно отозвалась девушка. Румянец уже исчез, но она все еще стеснялась взглянуть на Стяпаса. Каждую фразу теперь обдумывала наперед — боялась попасть впросак. — Работаю на телеграфе. Заходите. Отправлю телеграмму вашей девушке: «Люблю, жду, целую».

Стяпас заметил, что «люблю», «целую» она старалась произнести самым непринужденным тоном. Он снова усмехнулся.

— Нет у меня такой девушки, — сказал он, ощущая легкий приступ скуки, ведь с этих слов все и начинается...

— Не верю. Наверно, вы уже давно женаты. И куча ребятишек!.. — Девушка смеялась немного искусственно. Опять заиграла музыка, и по паркету через весь зал к ним устремился высокий медик в лакированных туфлях. Поклонился ей. Насте отрицательно затрясла головой.

— Но я в самом деле не умею танцевать! — предупредил ее Стяпас.

— Опять неправда! Я вас не раз уже видела, и подружки говорили... — Она прикусила губу, поняла, что проболталась.

То, что им интересуются, Стяпасу казалось естественным. Действительно, еще год назад он не пропускал ни одного танцевального вечера, новые танцы приносил в зал. На него смотрели, выпучив глаза. А теперь что? Все выделывают выкрутасы, как кому взбредет в голову. Вот он и завел привычку сидеть в углу.

Стяпас чувствовал себя в ударе. Хорошо, когда жадно ловят каждое твое слово. Фантазия работает, и слова от этого звучат убедительно, даже самому себе кажется, что ты и раньше об этом размышлял!

Уже добрых полчаса они бродили по тенистой улице Чюрлениса. Кругом липы в несколько рядов: с края — старые, ближе к мостовой — молодые. «Тоже семнадцатилетние», — подумалось Стяпасу.

И слова приходили сами собой. «Если девка влюбится, — подумал Стяпас, — пусть пеняет на себя. Такие речи для девиц опасны».

— Призвание мужчины — борьба. Только в борьбе возможно предельное напряжение всех сил, понимаете? И только в этом — счастье. Ведь путь наш так короток, разве можно прожить без счастья? И если вся наша жизнь — игра, то я желаю играть по-мужски.

: — Ну, допустим... Ведь вы физик?

— И что же? — Стяпас заподозрил, что девчонке известно о нем все.

— Окончите университет... устроитесь на работу в школу... будете преподавать по программе... — Она говорила робко, боялась, что Стяпас вдруг замолчит.

— Я никогда ничего не делаю по программе. Нужно создать свою программу, самому написать книгу своей жизни. Не авторучкой, конечно. Это для пустозвонов. Книгу про великую любовь. Про борьбу. Про трудности — про бешеное биение сердца! Вы читали Киплинга?

If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don't deal in lies,
Or being hated, don't give way to hating.
And yet don't look too good, nor talk too wise;
...If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds'worth of distance run
Yours is the Earth and everything that's in it,
And — which is more — you'll be a Man, my son!

Девушка смущенно молчала, и, выдержав паузу, Стяпас перевел стихи:

— Если ты можешь ждать и не устать от ожидания или, когда вокруг лгут, не запутаться во лжи, а когда тебя ненавидят, не позволить себе ненависть и все-таки не казаться слишком хорошим, даже не говорить слишком умно; если можешь сложить вместе все свои победы и рисковать всем сразу, доверив волнам, и потерять, и снова все начать сначала, ни словом не обмолвившись о поражении ... если ты можешь заполнить незабываемую минуту шестьюдесятью минутами, из-за каждой из которых стоит бежать далеко, — тогда твоей будет Земля, все, что на ней, и — самое главное — ты будешь Мужчиной, сын мой!

— Я вас именно таким и представляла себе, — шепнула Насте, когда они подошли к ее дому.

— По лбу судите? — рассмеялся Стяпас, хотя ему понравилось. Девушки не раз говорили, что у него волевые брови и что лоб мужской.

— Вот и проводили через весь город! — Она попыталась усмешкой снять свое смущение.

Узкая потная ладонь вздрогнула в его руке, каблучки застучали за темным проемом подъезда. Насте так и не обернулась.

Они стали встречаться довольно часто. Стяпас звонил на телеграф, и она приходила. Когда он впервые поцеловал ее, казалось, что Насте давно уже этого ждала. Стяпас читал ей стихи Шелли, Байрона, Киплинга. У него был звучный баритон, и старинные, неведомые ей, немного монотонные песни приобретали глубокий смысл. Пел он где угодно, даже на улице, нимало не смущаясь, что прохожие оборачиваются.

Привет тебе, Полярная земля, Где тайны окружают Царство смерти. Мы понесем туда Свои знамена. Все одолеем: Жуть, Тоску И смерть.

— А расскажи, как ты, как ты сам собираешься жить! — Она привыкла, спрашивая, словно маленький ребенок, хватать за рукав и теребить. — Расскажи мне! На БАМ поедешь?

— Людям хочется славы... Не смейся над ними, Насте...

— Так что же тогда? Какой будет твоя книга жизни?

— Мужской.

После слов Стяпаса ей всегда требовалось некоторое время, чтобы их осмыслить. Поэтому прогулки с ним были для Насте праздником. Все он видел иначе, в другом свете, словно на высоченных каблуках идешь. Ей было жалко других людей, у которых нет такого счастья. Наедине с собой она повторяла его слова, отчетливо видела его лицо — широко раскинувшиеся, как крылья птицы, брови, его непримиримость к будничности. Она могла сколько угодно любоваться его лицом — он не замечал пристального взгляда. Насте однажды вздрогнула от мысли: придет время, и он найдет такую, с которой сам не будет сводить глаз. Другую, которая сумеет жить его мыслями и планами, которая будет ему необходима. Насте теперь каждый месяц откладывала треть своей зарплаты. Однажды она появилась в новом платье. Стяпас криво усмехнулся и сказал, что кримплен давно вышел из моды. Насте страшно переживала, ведь он такой образованный, так начитан. Мать ее ругала, но ничего поделать не могла. Насте продолжала экономить, даже на еде.

Раз Стяпас попросил позвать ее к телефону и услышал в трубке приглушенные слова подруги:

— Опять этот твой интеллигент...

Потом быстрый «цок-цок» каблучков и запыхавшийся, чуть-чуть вызывающий голос Насте:

— Слушаю, мой дорогой.

Она всегда опрометью бросалась к телефону, словно, не дождавшись ее, Стяпас мог повесить трубку.

Настины приятельницы, встретив их на улице, провожали любопытными взглядами. Насте только выше поднимала голову и цеплялась за его локоть. Стяпас возмущался:

— К чему эта показуха?

Подруги часто приставали к Насте:

— Чем он тебя приворожил? Что он — черного хлеба не ест? Не по земле ступает?

Насте молчала, уставившись в пол, чтобы скрыть предательский блеск глаз. Как-то раз, в минуту откровенности, призналась:

— Другого такого вообще на свете нет... Вот говорите, а сами никогда в его глаза не заглядывали...

Раз он попался: зашел к Насте домой и застал всю семью. Мать, добродушная толстуха, встретила его, как старого знакомого, медоточивой улыбкой, долго жала руку и только что не называла зятьком. Отец на минутку исчез и возвратился с бутылкой в кармане. Стяпас извивался, как угорь на сковороде. Насте, взволнованная настолько, что дрожали ее тонкие пальчики, в первый раз чуть-чуть накрасившись, все наклонялась к его уху:

— Ты им очень, очень понравился. Они очень хорошие, ты не обращай на них внимания...

Стяпас решил больше не звонить.

Через две недели она сама появилась в общежитии:

— Идем.

— Послушай, Насте...

Она ладонью зажала ему рот:

— Все, все понимаю... Идем!

Перепуганный Стяпас только поглядывал исподлобья. Шальная девчонка, будто не видит — как назло все соседи по комнате в сборе и только прикидываются, что заняты своими делами.

— Идем, идем... Никого нету. Все укатили на свадьбу к двоюродной сестре. На два дня.

Дома ждала бутылка вина, в комнате было прибрано. Стяпас считал себя порядочным человеком и смущенно заговорил - Насте ошибается, они не могут стать мужем и женой, она необыкновенная девушка, но все не так просто, надо найти свою дорогу...

Насте чуть не расплакалась — она и так была на волосок от истерики.

— Разве я чего-нибудь прошу от тебя? Скажи, я хоть раз требовала с тебя векселя? — Она обняла его и маленькими жесткими кулачками рабочего человека больно заколотила по спине. — Мне с тобой хорошо, и все, понимаешь, приятно знать, что ты в этом городе, и, пока ты здесь, я никому тебя не отдам, слышишь, тюфяк ты мой неповоротливый? Разве я тебя не понимаю, скажи, разве я выклянчивала когда-нибудь обещания?!

Стяпас испугался: она не то хохотала, не то всхлипывала. Потом почувствовал, как Насте шарит за его спиной. Она выключила свет.

... Они опять стали встречаться — по нескольку раз в неделю. Она знала расписание его лекций, часы всех его собраний. Стяпас удивлялся — товарищи полюбили Насте. Стоило ей прийти, как они находили себе занятие в другом месте, подолгу оставляя их наедине. Даже дежурные с ней здоровались. Он все чаще пытался быть раздражительным, но она только хохотала и до тех пор держала ладонь у него на губах, пока он не переставал упрекать. Всегда была веселая. Только когда передавала приглашение мамы заходить к ним, ее голос дрожал. Но Стяпас так и не пошел.

Но раз Стяпаса неожиданно вызвали в деканат. Когда он постучался и вошел, его уже ждали. Рядом с деканом сидели комсорг и комендант общежития. Стол был застлан красным сукном, как на суде.

— Насчет Насте, да? — накинулись на него потом товарищи. Стяпас хмуро кивнул головой.

— Что сказали? Они все знают? Что именно? Говори — предлагали жениться?

Но Стяпас не ответил. Дня два он не показывался на лекциях и, когда Насте снова пришла к нему, заявил, что должен с ней серьезно поговорить. Они вышли на улицу. Сердито, в упор глядя ей в глаза, Стяпас сообщил, что поступил на курсы метеорологов.

У нее только брови взлетели. Затянулись дымкой глаза. Она молчала долго, как никогда. Стяпас насторожился.

— Сколько... сколько это может продлиться? — спросила она наконец почти спокойно.

— Полгода.

— Так быстро...

Стяпас вздохнул, словно скинув гору с плеч.

— А... надолго?

— На всю жизнь, разумеется.

Скоро Насте успокоилась. Стала даже веселее, чем раньше. Она ничего о себе не рассказывала, не просила его бросить курсы, остаться в Вильнюсе. Стяпас даже забеспокоился: «С чего это?» Да и видеться им сейчас приходилось реже, разве что она подкараулит его где-нибудь у подъезда.

Экзамены в университете совпали с окончанием метеорологических курсов. Стяпас поднатужился и не прогадал — заметка о том, как он при подобной нагрузке выдержал все экзамены на «отлично», появилась в студенческой многотиражке. Все расспрашивали Стяпаса, куда его назначат. Он уже знал, но только пожимал плечами.

Перед отъездом товарищи устроили прощальный ужин. Тогда-то Стяпас и сообщил негромко, просто, вполголоса:

— Выбор был небольшой. Я — на Дальний Восток. Секретарь университетской комсомольской организации вручил подарок — транзистор. Стяпас скромно сказал:

— Благодарю.

Еще в самом начале вечера Стяпас великодушно усадил рядом с собой Насте. Все изумились: она выглядела очень счастливой.

— Расставаться не жалко? — спрашивали ее, а Насте только хохотала, обнимала то одного, то другого, перецеловала всех девушек. После выступления секретаря и она не выдержала. Молча, на цыпочках подошла к Стяпасу, обняла его и положила на стол книжку в синей- жесткой обложке. Ничего не соображая, Стяпас прочел вслух: «Диплом радиста II класса». Насте расцеловала Стяпаса в обе щеки. Другие разобрались во всем быстрее, закричали: «Ура! Горько! И везет же этому Стяпасу!» Кто-то побежал за шампанским.

Стяпаса это ошеломило настолько, что Насте, не переставая хохотать, пояснила ему на ухо:

— Мне было куда легче, чем тебе, ведь радио и телеграф — специальности родственные! Это подарок от меня. Вечер за вечером — и вот...

Друзья поднимали тосты за то, чтобы вместе в огонь и в воду, за комсомольские дерзания.

Несколько месяцев спустя они действительно вместе мчались в скором поезде.

... Во Владивостоке в управлении их встретили запросто:

— Первый год? Оставьте документы и обождите в коридоре. Как раз проходила пересменка на станциях. Управленческий дом,

стекло и алюминий, был набит битком. В узком коридоре на плохо уложенном паркете — груды узлов с вещами и инструментом, сидели и стояли мужчины, невыспавшиеся женщины, верещали малыши. В конце концов их вызвали.

— Значит, новенькие. Ничего, не бойтесь. Поможем, — обнадежил начальник.

Стяпас нахмурился. Ему подали список, напечатанный на машинке, — выбирайте. Стяпас прочел, попросил карту. Начальник поколебался, потом дернул тесемку, и на стене раздвинулась шторка. Стяпас долго путался в непривычном масштабе.

— Живее, живее. Народ ждет.

Стяпас ткнул пальцем в красный кружок и с вызовом поднял голову.

Начальник впервые внимательно пригляделся к нему.

— Остров Святого Ионы? Это очень маленький кусочек земли. Вся станция — два человека.

— Святого Ионы, — спокойно подтвердил Стяпас. — А что? Небольшой буксир «Метеоролог» шел две недели: в Охотском море еще стоял лед.

— Пешком их отправить по льду! — сердито острили моряки. Буксиру предстояло еще зайти на несколько станций, и всех обуревало нетерпение — горел план.

Сначала на горизонте появились тучи, потом черная точка под ними, и вот гряда островерхих, беспорядочно раскинутых скал.

Даже с низкой палубы «Метеоролога» виднелись обе оконечности острова — восточная и западная. К узенькому каменистому пляжу бежало двое людей. Еще на склоне горы начали стрелять — облачко дыма, а потом долетает негромкое «пафф». Кунгас раздвинул льдины, но подойти к берегу не смог: слишком мелко. Пришлось спрыгнуть в ледяную воду, несколько раз возвращаться на кунгас за вещами, оцинкованными ящиками с продовольствием, мешками с углем. Буксир гудел, смена, уже успев расцеловаться с новоприбывшими, нервничала, торопилась, словно могла куда-то опоздать.

Вещи свалили сразу же за кромкой прибоя.

Когда судно стало поворачивать к морю, Стяпас спохватился и выпалил из двустволки. Насте тоже стала пускать ракеты. С визгом, гамом взмыли сонмища кайр и бакланов. Пролетали под самым носом, без всякой боязни, пронзительно кричали, рыдали, метались в воздухе. Потом воцарилась тишина. Только шелест волн и шорох грязных льдин, трущихся друг о дружку боками.

После того как доставили вещи на место, Насте три дня отскребала ножом и отмывала грязные полы и стены вагончика. Потом привели в порядок метеорологическую площадку. Свободного времени было хоть отбавляй, и скоро они обошли остров, облазили все его вершины. Чайки высиживали птенцов. Они не боялись людей, только шипели, широко раскрывая клюв, — белые язычки дрожали, как жала, — и норовили цапнуть за палец. У подножия гор рос мох, повыше — чахлые кусты рододендрона, втиснувшие оранжевые корни между камнями, и все. Насте наломала веток. В комнате запахло рутой.

— Дорогой мой, такому медовому месяцу может позавидовать весь мир!

— А что же было там, в Вильнюсе? — усмехнулся он.

— Не смей дуться, не смей, — хлестала она веткой Стяпаса по руке.

Никогда она не теряла хорошего настроения. Не отрываясь от аппарата, быстро перезнакомилась с ближними и дальними радистами, вечно рассказывала Стяпасу новости.

— Тут просто чудесно, я тебе говорю.

— Погоди, зима придет, нахнычешься.

Лед растаял, и остров стал необычайно густонаселенным, как большой город. Стяпас постоянно пропадал с ружьем или же запирался и что-то записывал в толстую тетрадь. Двенадцать раз в сутки замеришь температуру, ветер, давление, иногда пустишь воздушный шар-зонд, а потом свободен.

Как-то появилось стадо сивучей. Тупоголовые самцы затевали междоусобные драки. Кайры и черные бакланы, длинношеие, как ласки, вывели потомство и носились круглые сутки, чтобы накормить своих птенцов. Солнце вообще уже не заходило. Светило, как сквозь простыню, вызывая зуд в глазах и тревожа сон, — все казалось, что надо куда-то идти и что-то делать. Возвращаясь с берега, Стяпас неизменно слышал пение Насте. Ей всегда хватало работы — варить, штопать, стирать да еще эта вечная мойка полов... Она встречала Стяпаса поцелуем:

— Это на закуску!

У Стяпаса лицо покрылось буйной растительностью, и он стал отращивать «викинговскую» бороду. Насте помирала со смеху.

Потом подули северные ветры. Как-то сразу остров стал белый-белый. Птицы улетели, стало тихо, как в могиле. К концу сентября замерзло море. Теперь только по сгрудившимся льдинам можно было распознать линию берега.

Стяпас мурлыкал:

— If you can wait and not be tired by waiting...

Из клыков моржей он пытался вырезать фигурки на эскимоский лад, однако кость оказалась твердой и откалывалась не там, где надо. Решил написать маслом северное сияние, но забыл краски на подоконнике, и они высохли.

Раз Насте сказала:

— Давно ты в ванне не бывал.

— Э... зачем это...

Так она впервые услышала новую нотку в его голосе.

— Хочешь, притащу твою перекладину в комнату.

(В первый месяц Стяпас из старой трубы соорудил перекладину и обмолвился, что будет подтягиваться каждый день.)

— Все равно нас заметет...

— Ну, миленький... — Она вытерла руки и села к нему на колени. Взяла голову Стяпаса в ладони, приподняла: «Как ты говоришь?.. If you can wait... and not be tired by waiting...»

Он спихнул ее с колен:

— У тебя пошло получается... Кроме того, неправильное произношение.

— В университетах я не училась, но...

— И жаль, — перебил он ее.

— ... но всему учусь у тебя! Теперь у нас есть свой собственный остров, собственные метели, миллионы послушных подданных, которым мы предоставили отпуск. Собственное море и собственный океан!

— Может, стихи начнешь писать?

— Нет, но когда передаю твою сводку, часто слышу, как радистка в Хабаровске прогоняет других с волны: «Остров Святого Ионы говорит!..»

Теперь светло бывало только в полдень, но и то солнце укрывали тучи десятками пластов. Домик замело по самые окна, и на всем белом острове осталось две коротких тропинки — на метеорологическую площадку и к роднику.

Однажды Стяпас примчался с площадки, задыхаясь. Насте даже вздрогнула от радости: так его глаза сверкали и щеки горели только в Вильнюсе, да и то изредка.

— Корабль тонет!!! — закричал он, схватил ракетницу и убежал, не закрыв двери. Занесенные рыхлым снегом валуны невозможно было распознать. Стяпас несколько раз скатывался по снежным косогорам, больно расшибся об осколыши, проваливался в щели, потерял ушанку. С вершины горы было ясно видно: за горизонтом взлетает на несколько сантиметров в воздух белая искра и гаснет. Стяпас выпустил в сторону океана три зеленые ракеты. Странно: в ответ там, вдали, поднялся целый рой разноцветных огней. Стяпас снова пальнул из ракетницы, и опять раскинулись веером огни — белые, красные, зеленые, оранжевые. Как призрачное видение, ни гула выстрелов, ни корабельного силуэта.

Скатившись вниз вместе со снежным обвалом, Стяпас ввалился в домик:

— Свяжись с ними! Давай общий SOS. Вызывай Владивосток, Москву! Всех!

Он полез в аптечку, зачем-то стал шарить под койкой. Насте не могла отказать себе в удовольствии послушать его мужественный, энергичный голос, потом подошла, осторожно смахнула снег с его волос.

— Это ледокол... Атомный ледокол в экспериментальном зимнем рейсе. Я уже выходила с ними на связь, ведь сегодня праздник — Седьмое ноября...

Через месяц стало трудно пробираться к площадке для наблюдения. Каждый день приходилось прокапывать длиннейший ров. Стяпас пытался хитрить — полз на животе, чтобы не увязнуть в снегу. Все равно площадку приходилось расчищать. Несколько раз Насте уличила Стяпаса в том, что он выдумывает сводку. Вернее, в центре усомнились и попросили повторить. Они поссорились, и Насте стало не по себе.

— Зачем ты... Кого ты обманываешь? Ушел, постоял за дверью? Даже меня хочешь обмануть? Ведь призвание мужчины — борьба...

— Детский бред! Никогда я этого не говорил. У человека одно только призвание — понять реальность. А наша реальность — умереть в безвестности. И нужно мужество, чтобы смотреть в лицо фактам. Не цепляться когтями за дурацкую жизнь.

Она сдержалась. Надо сдержаться. Принялась гладить его волосы.

— Это хандра... Обязательно ли быть знаменитым? Ты мало двигаешься. Все сидишь и сидишь. Так недолго и цингой заболеть. Взгляни-ка на меня...

Он оттолкнул ее руку. Его раздражало: действительно Насте неизменно была румяной, ела с аппетитом.

— На горных ледниках тоже живут... Знаешь, кто? Амебы.

— Ах ты, мой профессор... — Она со смехом снова потянулась к волосам Стяпаса.

Но в следующий раз пошла вместе с ним на площадку. Стяпас страшно обиделся.

— Если контроль, то я здесь вообще лишний.

И лег в кровать, как всегда, не раздеваясь. Насте отправилась одна. С непривычки долго возилась. Стяпас выжидал — надоест ей! Но Насте пошла и во второй и в третий раз. А потом Стяпас уже не мог подняться. И это было самое страшное. В душной комнате, без движения мускулы расслабились, болели, даже когда надо было перевернуться на другой бок. Пальцы отекли, щеки впали, посерели.

Как и раньше, гудели движки рации, сквозь дверную щель поблескивала неоновая лампочка.

— Перед центром выслуживаешься, да? Глядите, мол, какая я героиня!

Но однажды, проковыляв по комнате, прочел в радиожурнале — все наблюдения она подписывала его именем.

Стяпас не мог ни бодрствовать, ни спать — забытье, апатия. Силился припомнить, когда же он слег. Неделю тому назад? Накатило внезапно, как тиф. Не было даже бреда. Время он измерял по открываемым дверям, по скрипу раскапываемого за окном снега, по появлявшимся рядом красным, мокрым Настиным рукам. Он успокаивал себя — наверно, ей трудно. Взрывался, только когда Насте твердила, что эта цинга — болезнь лентяев, уговаривала его пройтись по острову, поохотиться. От бессонницы она хрипла.

— Дура, никогда ты ничего не понимала. Не понимаешь даже, что человек умирает.

Он становился иным только изредка, почувствовав рядом ее тугое, разгоряченное тело. Но вскоре она стала отталкивать его:

— Милый! У тебя изо рта несет...

Он расплакался. Взмокла борода, слиплись нечесаные космы. Он протянул руки, чтобы поймать ее. Тогда она впервые ощутила омерзение, такое страшное, что испугалась — сейчас вытошнит. И ненависть.

— Если ты... если ты сегодня же не примешь ванну!..

Но он сделал прыжок, и ей не удалось вырваться из его цепких рук.

На другой день она вынесла свою койку на кухню и на ночь стала запирать дверь. Прошла неделя. Он пытался ловить ее, когда она проходила мимо, нес какую-то чушь.

Однажды Стяпас пытался даже симулировать покушение на свою жизнь: царапнул где-то у затылка бритвой (Насте в это время была дома) — и сразу в обморок.

После этого случая койку свою она занесла обратно. Больше ничего от него не требовала. Была такой, как прежде. За эти месяцы она наговорила ему столько ласковых слов, что не стоило большого труда механически их повторять. И улыбаться даже умудрялась.

И все-таки она заставила Стяпаса немного ходить. Еду готовила на кухне — волей-неволей придешь. Принуждала и посидеть в ожидании кормежки. Знала, ничего страшного с ним не случится. Получает витамины, пастеризованные фруктовые соки...

Скоро все кончится. Наступит весна. Придет «Метеоролог». Прибудет смена. Они вернутся во Владивосток. «Как странно!» — думала Насте. Никогда они не говорили о том, что будет весной, а все ясно. Чем меньше люди говорят о будущем, тем оно яснее. Стяпас вернется в Вильнюс. Насте знала — он не сбреет бороду, не скоро пойдет стричься. Как и прежде, на танцах будет торчать в углу зала. В кафе будет сидеть у стойки. Станет посещать вечеринки. Когда его очень и очень попросят, расскажет про остров Святого Ионы, про метели, поднимающие дом с фундамента. Рассказывать будет сдержанно, о многом умалчивая, предоставляя догадываться слушателям. Рассказывать по-мужски.

А Насте в управлении попросится на остров Врангеля. Нет, она вовсе не собирается писать свою книгу жизни. Она просто хочет прожить ее. После того как узнала Стяпаса, ей хочется встретить настоящих людей. Веточка рододендрона греет, подобно очагу, лишь когда за окном свирепствует самая яростная метель на планете. Насте хочет быть счастливой, в толпе друзей взобраться на покрытую снегом сопку и в торжественном молчании встретить появление краешка солнца — первый оранжевый клочок после долгой полярной ночи, потом, задыхаясь от радости, бежать к своему передатчику. Тысячи друзей во всем мире будут знать: «На Врангеле солнце, на Врангеле солнце!» Солнце, которое она первой встретит во всей Арктике.

В июне дождется весны. Скинет меховой малахай. Ветер принесет запах тающего снега, растреплет волосы. Станет тепло, такого тепла не знают курортники. Счастье — в простых вещах. Усеянная тысячами цветов тундра будет принадлежать ей. Вся тундра, вся Арктика — ей. Что может быть чудесней завоеванной тобою весны? Тепла в тундре?

Одного только боялась Насте. От одной мысли цепенела. Не проветренная за всю зиму перина давила, словно надгробье. Только бы не ребенок, ведь он может быть похож на Стяпаса.

Перевод с литовского Виргилиюса Чепайтиса

 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу