Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1983(23)


КУДЕСНИК
АЛЕКСЕЙ РЫЖОВ

КУДЕСНИК

Рассказ

Разлив в самом разгаре. Прогромыхав в узких речных горловинах, вздыбливаясь сине-зелеными торосами, вдоволь набаловавшись в бесчисленных заторах, ушел лед.

Успокоилась река, освободившись от долгого ледового плена. Но не спешит лукавая, разгулявшись, сбросить свои озорные воды в узкое, давно обмелевшее, густо поросшее водорослями русло. Вольно ей теперь, свободно. Ничто не стесняет игривого молодого бега на этом залитом солнцем просторе. И река нежится, блаженствует, наслаждаясь весенним празднеством природы.

Еще глядятся в мутноватое зеркало разлива высоко подтопленные пойменные дубравы и черноолынаники. На время паводка река спрямила свои многочисленные зигзаги и петли... Ее витой стрежень временно пролег через невысокий глинистый берег, на котором каким-то чудом Прижился жиденький куст ивы. Гибкая, вильчатая верхушка ее клонится и клонится в сторону течения. Клонится, но не сдается, не ломается. И нет сил у разбушевавшейся реки одолеть это жизнелюбивое растение.

Парят на теплых воздушных струях визгливые чибисы. Облюбовали они полузатопленный кочкарник на берегу реки и резвятся, со звоном режут тупыми округлыми крыльями прозрачную голубизну безоблачного неба. А то вдруг неожиданно падают на землю, на миг показав белоснежное оперение нежных подкрылий.

В бездонном вешнем небе молодым барашком блеет бекас. Заберется озорная птица в немыслимую высь, под самое солнце, и ринется оттуда ошалело к сверкающей водной глади, высекая из синих сводов неба упругими рулями хвоста красивые нежные звуки.

Очнулась от зимнего сна земля. Зазеленели свежими красками влажные холмы. С гребнистого угора яркой изумрудной скатертью сбегает к реке озимое поле. Агатово чернеют неширокие клинья еще не тронутой плугом зяби. В ложбинах курится седой жидкий парок. Спешат подсохнуть холмистые поля, готовятся принять семена, чтобы вознаградить осенью человека за его труд и заботу обильными хлебами.

На крутой глинистой осыпи, у глубокого оврага, солнечными брызгами полыхает мать-и-мачеха. Изрытый вешними потоками его высокий склон празднично горит живым янтарем. А в самом овраге, на дне, где журча катится по осоковому ложу бочажистый ручеек, стоит раскидистая ива, усыпанная с ног до головы нежными желтыми барашками. Гудят в ее медовой кроне пчелы. Спешат великие труженицы делать свое извечное дело. И радуется душа в надежде, что снова будет хороший взяток раннего меда!

В деревне, что стоит на невысокой горе, самозабвенно поют петухи, кудахчут куры, нетерпеливо мычат коровы. С громким криком, свистя широкими крыльями, пролетели к реке домашние гуси.

На Маленьком бережке, возле Агеевской пристани, людно. Ну как не порадоваться малахитовой зелени, появившейся из парной, влажной земли, звону птиц, чистому, высокому небу, бескрайнему разливу еще неугомонившихся вод.

Тут, на бережке, и древние старики и старухи, и пожилые, только начавшие седеть и лысеть деревенские жители. Особняком держится лепоседливая молодежь. Взоры всех устремлены на искрящуюся гладь реки. Все возбуждены, нетерпеливо чего-то ждут. Идет смотр древнего искусства мастеров-лодочников, которые именно этим прославили здешние места.

И вот началось...

На искрящиеся просторы весеннего разлива то и дело от невысокого берега отчаливают лодки. Грузно плывет чья-то утлая долбленка. Тяжело вспарывает она тупым носом шероховатую от ветра поверхность реки. Надсадно ревет мотор. Его пронзительный металлический голос звучит на предельно высокой ноте, а скорость неуклюжей посудины не возрастает.

— Ну, ну, потуровливай!—торопит незадачливого рулевого Михайла Попов, здешний рыбак.

— Да нет уж, Сергеич, не потрафит он тебе. По посуде видать—не потрафит,— замечает Иван Григорьевич, сосед Попова.

— На такой несуразице на смотр явился!—негодует Михаила.— Кто это? — нетерпеливо справляется он у соседа, вытирая тыльной частью ладони слезящиеся глаза.

— А кто его знает! — отвечает Иван Григорьевич, до боли в глазах вглядываясь в кормщика.— Э-э, да это, кажется, Николай Серов,—узнает он наконец рулевого.—Разве у него лодка! — пренебрежительно машет он рукой.— Корыто!

Лодки следуют одна за другой. Над рекой стоит неистовая трескотня лодочных моторов. Доносится бензиновая гарь. Однако все они не намного лучше первой. Ход их тяжел. Обводы грубы. Маневренность неважная. Интерес собравшихся на берегу людей к этому никем не запланированному зрелищу заметно падает. Начинаются обычные весенние разговоры о выпасе скота, о посадке овощей на огородах, о посевах хлебов.

— Эх-хе-хе!—вздыхает с сожалением бородатый старик в яловых высоких сапогах.—Нечего, видно, нынче ждать хорошего! — качает он грустно головой, и седая его борода переливается шелковистыми волнами по расшитой на груди полотняной рубахе.— Не прежние времена, видно, уж и не пригрезится таперича таких гонок!

— Да уж раньше-то праздник так праздник был,— вспоминает восхищенно другой бородач с солидной лысиной на макушке.—Бывало, катят—будто на тройке орловских рысаков гонят, дух захватывает!

— Вспомнили,—недовольно бросает розовощекий, русоголовый паренек,—про эпоху царя Гороха! Тогда и река была не такая, и люди другие—богатыри!—язвит он, ловко подражая тону седых бородачей, стараясь вызвать их на разговор о старине. Однако мудрые старцы, многозначительно переглянувшись, направились было неторопливо к деревне. За ними потянулись и другие.

Но вдруг из-за крутого поворота реки, откуда-то сверху, от Сонковского залива на речные просторы вырвалась еще одна долбленка, сразу привлекшая всеобщее внимание. Едва касаясь вороненым килем вспененных ветром вод, она стремительно, будто на крыльях, понеслась вперед.

Люди, как по команде, остановились, устремив свои взоры к этой удивительно нарядной посудинке. Со всех сторон послышались восхищенные возгласы!

— Вот это да-а-а!

— Здорово-о-о!

— Молодец!..

Река играет, переливается серебристой рябью. Вот проносятся жиденькой стайкой скворцы. По недалекой пашне деловито расхаживает в угольно-черном фраке грач. Около колхозной конюшни, то и дело взбрыкивая, резвится гнедой жеребчик-сосунок. Мать его спокойно стоит возле телеги, греется на солнце, а нахальные, крикливые галки, гомоня, выщипывают у нее на остром хребте линялую шерсть для гнезд. Но ничего этого никто не замечает. Все внимание собравшихся у реки людей отдано лодке. Разве будешь любоваться картинами погожего вешнего дня, когда она так лихо носится, то появляясь на пенистом высоком гребне, то исчезая за поднятой ею же волной. Где-то на самом стрежне реки лодка неожиданно делает чересчур смелый поворот и так сильно кренится, так круто ложится на левый борт, что у меня захватывает дыхание. С замиранием сердца жду: сейчас она перевернется вверх дном—и прощай веселье, праздничное настроение людей. Придется срочно вылавливать рулевого из реки, да и выплывет ли он: весенняя вода холодна, как лед.

— Что ты делаешь, безумец!—не сдержавшись, кричу я исступленно, тщетно надеясь, что лихач кормщик услышит меня. Но не то что он, меня не слышат даже здесь, на берегу. Все увлеченно наблюдают за вихревыми пируэтами легкой долбленки.

— Давай, давай! Поднажми! Не жалей газу!—возбужденно кричат рулевому с берега. Его азартные трюки захватили всех настолько, что над толпой стоит восторженный рев, будто это не берег тихой реки, а бушующие трибуны столичного стадиона во время решающего матча.

Мои опасения оказались напрасными. Лодка как ни в чем не бывало делает головокружительный вираж за виражом. Ее рулевой как бы дразнит собравшихся на берегу односельчан, демонстрируя необыкновенные качества своей посудинки.

— Ну и озорник! Ну и молодчина! — восхищается лихостью рулевого Михаила Попов. По довольной улыбке, по загоревшимся старческим глазам вижу, что старик не только одобряет такие трюки, но и гордится своим земляком.

— Разве можно так? Зачем такое неоправданное ухарство? — откровенно возмущаюсь я, хотя в душе тоже не могу скрыть своего восхищения акробатической ловкостью кормщика.

Старый рыбак некоторое время смотрит на меня как бы с сожалением. Ну что ты понимаешь в этом древнем искусстве?—как бы хочет сказать он мне этим взглядом.

— Можно! — отвечает он убежденно и, озарившись радостной улыбкой, добавляет:—На такой красавице хоть до моря-окияна поезжай-плыви—не страшно!

Я и сам начинаю понимать, что речное суденышко сработано на славу. Но с похвалами не спешу, слушаю внимательно мудрецов старожилов, кто весь длинный век свой прожил тут, у воды. Но, любуясь чудесным суденышком, все же не могу скрыть тревоги за лихого рулевого.

А лодочка мчится и мчится. Легкая, изящная, она вся в каком-то неистовом порыве. Того и гляди оторвется от поверхности серебристых вод и, взлетев в прозрачную синь небес, ракетой помчится вслед за только что просвистевшей тугими крыльями большой стаей диких уток!

— Такое не часто, брат, увидишь и на больших реках! — продолжает свои комментарии Михаила Попов.— Принатурился здорово, поганец! — говорит он по адресу рулевого. В устах старого рыбака и ругательное слово звучит сейчас похвалой. А я все продолжаю рассматривать лодку. Она маневренна, вместительна, аккуратна. Пожалуй, немножко не хватает ей тех обводов, которые были присущи устойчивым судам древних новгородцев или поморов. Но в ней есть что-то свое, чисто вятское, гармонирующее и со здешней природой, и с характером издавна живущих в этих лесных краях людей.

— Что за искусный мастер-чудодей смог изготовить эту сказочную посудинку? — спрашиваю Михаилу.

— Э-э, да ты что, не знаешь разве? Это же наш, агеевский, стало быть, доморощенный мастер, Егор Колотыгин!

— Ну и диковинка! Отличное суденышко! — все больше и больше неподдельно восхищаюсь я, осматривая подплывающую к нам юркую долбленку.

— Знамо дело, рук не оставлено. Да опять же — лучшего мастера на сто верст в округе не сыщешь. Это ведь не лодка, а птица! — говорит старый рыбак приподнято.

Хотя я постоянно не живу в деревне, но об искусстве Егора Колотыгина и мне кое-что известно. Казалось бы, невеликое дело дать жизнь небольшой речной посудинке, однако оно дается далеко не каждому мастеру.

Работу эту Колотыгин начинает ранней зимой. Еще по неглубокому снегу долго, не спеша ходит он по глухим лесным кварталам, вдоль и поперек старательно прочесывает отдаленные дремучие урочища, так называемые суземы и корбы, подбирает для своих долбленок наилучшие осины. Наметанным глазом опытного мастера придирчиво осматривает со всех сторон облюбованное дерево. Топорищем с нанесенными на нем сантиметровыми делениями прикидывает его диаметр. Тщательно, без устали шарит глазами от комля до вершины: нет ли злостных губителей осины — грибов-трутовиков, «табачных» сучков и морозобойных трещин? Старательно простукивает обушком топора каждое дерево, терпеливо определяет качество древесины на слух. Выбирает для поделок только здоровые, без гнили, проростей и водослоя деревья. Обходит стороной кривые, косослойные, суковатые, с глубокими ройками на стволе, с низко опущенной кроной. Для такого изделия, как лодка, подобные пороки дерева недопустимы.

По диску солнца скользнула легкая тучка и тут же бесследно истаяла в безбрежной голубизне. Михаила приставляет ладонь козырьком ко лбу, осматривает водную гладь, как бы еще раз оценивая арену, на которой только что резвилась причалившая возле нас лодка. Он подходит к ней и ласково, как живую, поглаживает ее по темному крутому боку.

— Ласточка!—говорит он.— Однако же голыми руками такого чуда не сотворишь!—и Михаила увлеченно знакомит меня с превеликим множеством «струментов» трудолюбивого мастера.

Оказывается, во дворе у Егора на различных полочках разложено неисчислимое множество всевозможных стамесочек, резаков, ножовочек, разнокалиберных рубаночков, молоточков, сверл, стругов, скобелей, коловоротов и других, одному ему ведомых орудий труда. И весь этот набор нужных ему железок тщательно, с большим умением заточен, заправлен и бережливо храним мастером. Однако наибольшее тщание он проявлял в изготовлении основного инструмента лодочника—хитроумного тесла. В сущности тесло не такая уж и сложная штука. Это особый топор с лезвием, приспособленным для обработки левого или правого борта, выборки ненужной древесины в донной части долбленки. При этом лезвие топора по всей рабочей части вплоть до самого обуха кузнецами тщательно выгибается аккуратным лоточком и умело закаливается. Его охлаждают при этом не в воде, а непременно в машинном масле, медленно, периодически извлекая из него и опуская туда вновь. Такое тесло прочно, надежно, острие его не крошится и не сминается при рубке мерзлой древесины и крепких сучков.

Топорище для тесла изготовлял Егор либо из клена, либо из березы, предварительно просушивая его до костяной жесткости на русской печи. При этом ни в коем случае не годятся пиленые доски. Нужно дерево, расколотое в радиальном направлении. Такой строгий подход к выбору материала обеспечивает изделию прочность. Черенок тесла мастер обрабатывает с особым рвением. Над ним он прямо-таки колдовал. Он неторопливо колол древесину на плахи заданной толщины. Затем осторожно тесал их острым топориком-одноручником, легонько касался заготовки стругом, проходился по ней любовно рашпилем, удаляя малейшие неровности, бугорки, рубчики, затеей, зазубринки.

Перед тем как укрепить черенок в просторном отверстии тесла, мастер еще долго обихаживал его мелкозернистой наждачной бумагой и, наконец, захватив с полу щедрую горсть ажурных, пахнущих древесной свежестью стружек-завитушек, еще две-три минуты терпеливо шлифовал изделие. После всего этого топорище получалось идеально гладким, отливая на свету блеском полировки. Такой черенок никогда не набьет на руках мозолей...

Рулевой, красивый русоволосый парень, улыбаясь, стоит в просторной корме долбленки. На его взъерошенной, спутанной шевелюре золотой россыпью искр горит водяная пыль.

— Ну, брат, потешил старика! — удовлетворенно говорит Михаила рулевому.— Спасибо!

— Не за что,— добродушно смеется тот, и на его открытом лице нет и тени высокомерия, вызванного всеобщим вниманием.

— Да, большой труд надо затратить, чтобы такую посудинку сотворить! — раздумчиво продолжает свой рассказ старый рыбак об искусстве лодочника, снова повернувшись ко мне лицом.

...Подобрав нужное дерево, Егор неторопливо валит его, в ту сторону, где меньше хвойной молоди, чтобы не нанести урона лесу. Из ствола вырезает нужной длины чурак. Долго поворачивает его и так и сяк кондаком—простейшим ручным инструментом для этой цели,— внимательно рассматривая чурак и решая, как лучше начать раскрой.

Наконец, прочно закрепив чурак, мастер острым как бритва топором обозначает нос лодки в вершине кряжа, в комле—корму. И только после этого ловкими виртуозными взмахами топора вынимает кормовую (широкую) и носовую (узкую) «пашины» будущей лодки. Осторожно соединяет их друг с другом нешироким, сантиметров в восемь—десять, пазом-прорезью.

Пройдя снаружи раскроенной заготовки рубаночком, Егор ручным коловоротом по всему корпусу будущего суденышка делает неглубокие, сантиметра в три-четыре, глухие отверстия. Располагает их через два вершка в ряду и через четверть метра ряд от ряда.

Затем от оставшейся осиновой вершины отрезает полувершковой толщины колесо, берет из костра заранее обожженную липовую головешку. Привычно гасит ее, опуская несколько раз в глубокий снег. И до жирной черноты натирает получившимся мягким углем одну сторону колеса. После этого крошит его стальным тесаком, получая древесные гвоздики, легко забивает их в сверления в теле заготовки. Сторожок, так называется у мастеров такая зачерненная деревянная шпилечка, предохраняет при долбежке от сквозных прорубов стенки посудинки. Ее черная головка в сахарно-белом теле осины хорошо видна. Это и помогает изготовить борта долбленки по всей длине одинаковой, заданной толщины. Можно сделать лодочку с толщиной бортов не более двух сантиметров. Просушенную на летнем солнце подобную скорлупку нетрудно переносить даже на руках.

Завершив раскрой изделия, мастер тут же берется за тесло. Начиная с кормовой «пашины», удаляет всю ненужную древесину. Работа эта хотя и тяжела, но интересна, требует напряженного внимания и твердой руки, особенно когда дело идет к концу. Малейшая неосторожность, слишком сильный удар теслом—и острое лезвие инструмента тут же легко пронзит мягкую, как репа, чистую, как первый снег, тонкую стенку почти готовой лодочки. И пропал многодневный напряженный труд! Начинай все сначала.

Но если все идет благополучно, то через три-четыре дня заготовка выделана начисто. И тогда по морозной мартовской заре, когда весело, по-весеннему тенькает большая синица, а ошалелый от любви дятел старательно выводит на сухом сучке свои призывные трели, мастер начинает готовить переносные козлы. На них кладет упругие слеги: одну под корму, другую под носовую часть долбленки. Не без труда водружает свое гулкое, как дуплистое дерево, изделие на эту подставку. И разводит под ней большой костер.

Багряные языки сердитого пламени жадно лижут крутые бока будущего суденышка. Оно быстро сохнет, румянится, розовеет, затем, накаляясь, темнеет и бесчисленное количество раз воспламеняется. Но этот озорной, только что занявшийся огонь тут же безжалостно сгоняют большие мокрые мочальные кисти в виде помела. А мастер, розовея лицом от жара костра, упрямо колдует над своим детищем. Он все шире и шире разводит парные, гибкие борта лодочки, закрепляя их еловыми распорками. Подправляет то в одном, то в другом месте пучины, выступы, провалы. Искусно выгибает все тело лодочки так, чтобы она была приятна глазу, легка в беге, не буровила носом воду, не огрузла бы излишне кормой.

Наконец горячую, парующую нутром долбленку бережно снимают с козел. Почерневшие, слегка обуглившиеся бока ее погружают в высокие мартовские снега, охлаждая и гася дымящееся тело посудинки.

И вот лодка готова! Остается врезать в нее упругие еловые распорки, установить в нужном месте строганые «беседочки» да нашить на борту неширокие гибкие реечки, если нужно увеличить грузоподъемность суденышка. И для долговечности просмолить...

Егор никогда не подводил своих заказчиков. Дефектную посудинку на любом этапе изготовления без сожаления бросал и тут же брался за новую поделку.

Мужики, глядя на брошенные заготовки, а иногда уже почти завершенную долбленку, сокрушаясь, сочувственно говорили Егору:

— Такой труд даром пропал!—И внимательно осматривали брошенные поделки.

— Даром? — удивлялся лодочник.— Нет, братцы, даром никакая работа не пропадает. В ней человек терпению, мастерству учится!

Мужики не возражали. Понимали, что Егор говорит святую правду-матку.

— Себе потачку только дай, живо-два все свое рукомесло профтулишь. Один «тяп да ляп» останется!—рассуждал седой мастер.

...Народ давно уже потянулся к деревне, а мы все никак не можем расстаться с лодкой. Михаила Попов заходит то с левого, то с правого борта, с видимым любопытством заглядывает в ее нутро, туда, где умело пригнанные еловые тугунки-копани упруго держали тонкие ее борта. Как живую, любовно гладит ее по «щекам» и носовой части. Затем подходит ко мне и торжественно провозглашает:

— Эт-то же настоящее искусство! Оживить дерево... это, эт-то... не каждому дано! — говорит он, волнуясь, с запинкой.

— Да-а, искусство,— охотно соглашаюсь я.

— Ну как ты, из простого осинового бревна такую легковесную скорлупку смастерил. Чудо да и только! — без устали восторгается старый рыбак.

«Оживить дерево». Если подумать, в этих словах все: и уважительное отношение людей к мастеру, его упорству, терпению, трудолюбию, и утверждение нужности редкого уже теперь ремесла, в которое он вкладывает частицу своей души...

Михаила поведал мне о жизни мастера.

— Сиротой рос Егор. Рано без отца остался. С малолетства познал труд. Был лесорубом, грузчиком, сплавщиком леса, плотником обозного цеха. Однако где бы ни работал, своего любимого лодочного дела никогда не бросал.

— Много ли он за свою жизнь лодок смастерил? — спрашиваю Михаилу.

— Э-э, и не перечесть! — махнул рукою Попов и начал перечислять:— Для рыбаков и охотников, для лесников и плотогонов, для пастухов и сенокосников, для колхозов, пионерлагерей, сплавных контор—для всех, кому неотложно требовался водный транспорт, делал чудо-посудинки, чудо-лодочки добрый мастер!..

Слушал я Михаилу внимательно и думал о том, что живет на древней вятской земле очень нужное людям мастерство искусных лодочников. Хорошо, что не иссякло оно. Ведь река для здешних жителей — настоящая водная магистраль. По ней денно и нощно люди едут в гости друг к другу, за сеном и дровами, по ягоды и грибы, едут в магазин, больницу, в город на базар.

Без лодки—ни шагу. Ну а раз так — надо, чтобы радовала она сердце, какая же без радости жизнь?


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу