На суше и на море 1982(22)

ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ

ЖЕЛЯЗОВА-ВОЛЯ*

* Публикуемый ниже очерк Ярослава Ивашкевича взят из книги «Путешествия в Польшу» (1977). Это сборник написанных в разные годы эссе и очерков о многих уголках страны. Сам автор во вступлении к книге писал: «Название, которое я дал этим собранным в одно целое фрагментам, имеет два значения. Одно переносное: все. что я здесь пишу и писал, как бы некое паломничество на родину; второе значение абсолютно конкретно, ибо главное содержание этих страниц — правдивые и имевшие место в действительности путешествия по Польше...» (.Здесь и далее примечания переводчика).

Желязова-Воля... Здесь родился Фридерик Шопен полтораста с лишним лет назад. Невозможно даже себе представить, как выглядело это место, когда здесь стоял дворец, принадлежавший семейству Скарбеков. Кто только не появлялся во дворце и в дворцовом саду: домочадцы, учителя, взрослые, дети... И чувствовалась близость к деревне: плуги, лошади, коровы, овины, стога сена.

От той жизни не осталось и следа. Повторяю: теперь даже представить трудно, какое здесь некогда царило оживление. Бурные годы пережила Желязова-Воля; ее история, как история всей Польши, изобилует тревожными событиями. В девятнадцатом веке эта местность была забыта. Пожары, безденежье, бесхозяйственность разрушили помещичий дом и прилегающие к нему постройки. Мало кто помнил не только высокого и худого учителя французского языка, который прожил здесь несколько лет, но и самих владельцев, преследуемых судьбой. Из целого комплекса помещичьего имения остался только этот неказистый флигель — маленький домик, где был выделен уголок учителю и его супруге, дальней родственнице хозяев. Видно, все-таки исходило от этого домика какое-то сияние, отблеск пламени, что-то отличало его от других окрестных домишек, ведь он уцелел. Пережил трудные времена, когда ни одна душа уже не ведала, кто в нем родился. А ныне это одна из драгоценнейших реликвий польского народа. Но великого Шопена чтят во всем мире. Первым, кто призвал к восстановлению этого домика и созданию здесь мемориала, был иностранный пианист*. И сейчас приезжающие в Польшу из-за рубежа музыканты считают своим долгом посетить эту колыбель великого искусства, место, где забила ключом неиссякаемая в своем богатстве музыка Фридерика Шопена.

Стоит этот скромный домик в стороне от большой дороги, среди деревьев сада, лишний раз подтверждая справедливость выражения: Spiritus flat, ubi vult**. Ничто не предвещало, что именно здесь, в бедном флигеле помещичьего дома, родится один из величайших музыкальных гениев мира. Его творчество—вклад не только в музыкальное искусство, оно входит органически во всеобщую мировую культуру.

Творчество художников, вне всяких сомнений, глубоко связано со средой, где они обитали, с природой, которая их окружала. Детство и юность художника всегда накладывают неизгладимый отпечаток на всю его жизнь — в произведениях зрелого мастера часто повторяется мотив, запавший ему в душу в юном возрасте. В этом-то и проявляется осознанная, а порой и безотчетная связь между страной детства и зрелым периодом творчества.

Подъезжая весной к Парижу, минуешь рыжеватые леса Фонтенбло, спокойную гладь прудов, заросли и луга, что столь дороги были сердцу Теодора Руссо. Лишь тогда начинаешь по-настоящему понимать искусство импрессионистов. Понимаешь, что французская музыка вплоть до самой современной, как и живопись, связана с этой дымкой, окутывающей здешние пейзажи, с обликом этих деревьев и лугов, со светом, отражающимся от земли и преломляемым облаками и зарослями вереска. Тогда проникаешься мягкой грустью Дебюсси и Деода де Северака***, наслаждаешься пастельностью гамм Равеля, слышишь то, что позаимствовал из французских народных песен Франсис Пуленк****.

Только здесь, в Желязовой-Воле, можно ощутить в полной мере связь музыки Шопена с пейзажем польской деревни. На первый взгляд это может показаться парадоксом. Что, казалось бы, общего между этим бедным полем, этой равнинной дорогой и хатами, крытыми соломой, с изобилием чувств, высказываемых композитором? Но, приглядевшись повнимательнее, видишь, что это не так. Мы недооцениваем мазовецкий пейзаж.

Он не очень-то эффектен, но таит те мельчайшие нюансы, тонкие оттенки форм и цветов, которые замечаешь и оцениваешь лишь тогда, когда сживаешься с этим пейзажем так тесно, как может сжиться только постоянный обитатель этих мест.

* Памятник Шопену в Желязовой-Воле был открыт в 1894 году по инициативе русского композитора М. А. Балакирева.
** Дух витает там, где хочет (лат.).
*** Французский композитор (1872—1921).
**** Известный французский композитор (1899—1963).

Не знаю, понравится ли мазовецкий пейзаж чужеземцу. Об этом размышлял польский писатель межвоенного периода Юлиуш Каден-Бандровский. «Найдет ли он гармонию в том,—писал Каден-Бандровский,— что дорога, словно бы куда-то ведущая, вдруг возьмет да пошатнется, и перевалится на другой бок, и нырнет в песок на краю луга. Не покоробит ли его, что там деревья, а здесь хаты стоят, крытые соломой, подступающие к каким-то холмам, взойдя на которые и речку увидишь, в овраге петляющую и журчащую, что трудится усердно, хотя ничего-то она не омывает, ничего не огибает, ибо за нею та же сонная равнина, затуманенная, точно стелющимся над землею дымом, разросшимися зарослями кустарника...

Такой вот он, этот пейзаж, что ни начала не имеет, ни формой никакой завершиться не желает. Дождь сквозь все это сеется, туман оседает, где только может».

Так бывает осенью. Но есть и другие времена года. У каждого свои краски, свое очарование.

Круглый год надлежит приглядываться к этим краскам: нужно видеть весеннее цветение сирени, буйство раскрепощенных от стужи деревьев летом, золото и легкую дымку осени, наконец, белый снежный покров, на фоне которого вербы с обрезанными ветвями похожи на плывущих в хороводе девиц. До чего же скромна красота, заключенная в этом пейзаже, но столь же она и глубока!

Природа этой земли — великолепное введение в музыку Шопена. Каждый, кто хочет проникнуться ее духом и понять, насколько она связана с Польшей, должен вжиться в этот «голубой тон», как называл его Эжен Делакруа, общий для' польской природы и для музыки композитора, который родился на этой бескрайней равнине.

Живописность здешнего пейзажа неброская. Это довольно однообразная равнина. Нет здесь ни крутых откосов, ни бездонных оврагов. Извивы Бзуры и Утраты (шопеновской речки) теряются в заливных лугах. Куда ни глянь, увидишь одинокие деревья, вековые и величественные, либо низкорослый кустарник. Дряхлые домишки под купами деревьев — немые свидетели давно прошедших времен, как и тянущиеся до самого горизонта возделанные нивы, засеянные рожью, овсом или гречихой, а кое-где поля, покрытые изумрудным ковром свекольной ботвы.

Прекрасно об этих «полях расцвеченных», на которых «груши тихие кой-где стоят дозором», писал Адам Мицкевич. Но он не воспел срединную Польшу, не бывал в Мазовше, на этих плоских равнинах, посреди которых, как прибрежный цветок, вздымается Варшава.

Рисунок. Дом, где родился Фридерик Шопен

А Шопен именно здесь родился. Правда, педант не преминет указать, что в Желязовой-Воле он провел лишь первые месяцы жизни, потом его родители перебрались в Варшаву. Но музыкант чувствовал зов родных мест, где впервые увидел свет, часто возвращался сюда вместе со своей любимой сестрой Людвикой. Юношей сиживал здесь над речкой, под этим деревом, возле этого мостика. Добирался сюда из Варшавы по этой типично польской дороге, обсаженной вербами. А ведь они тогда были такими же, как и сегодня. Перед отъездом в Париж он приехал сюда из столицы, чтобы попрощаться с Желязовой-Волей. Возможно, этот уголок был для него символом родины. То, что и сегодня мы видим, бродя в задумчивости по мазовецкой земле, видел и он, видел и любил и наслаждался этой неяркой красотой. Он прощался с родными местами в те осенние дни, когда отправлялся en passant par Paris* в путешествие, которому суждено было стать путешествием без возврата.

* Через Париж (франц.).

По-видимому, именно этот пейзаж стоял у Шопена перед глазами, когда он писал в 1848 году из Эдинбурга своему другу Гжимале: «Как видишь, о жене я совсем не думаю, но думаю о доме, о Матери, о Сестрах. Да позволит им господь не пасть духом! Куда же девалось мое искусство? А сердце свое где я погубил?.. Едва помню, как поют на родине». Значит, не только пейзаж помнился на чужбине, но и песня, на родине услышанная.

Отголоски песен мазовецкой равнины мы слышим в его мазурках, ноктюрнах — везде, где запечатлелся образ этого края.

Превратности жизни Шопена усложнили для него этот образ. В своем великом творчестве он постепенно отдалялся от всего, связанного с Желязовой-Волей. Блистательный облик столиц, путешествия и переживания вызывали у композитора иные впечатления. Но если в конце жизни в туманном Эдинбурге он мысленно возвращается «к дому, Матери, Сестрам», позволительно думать, что это были мысли и о польской природе, о тех самых деревьях, кустах, зеркальцах воды, на которые мы сейчас с волнением смотрим. И если послушать последние мазурки великого композитора, нельзя не уловить в них мелодии песен его родной стороны. Песен, пропущенных сквозь призму тоски и отчуждения, сквозь все жизненные невзгоды, утративших деревенскую простоту и тем не менее связанных с мазовецкой землей, ею рожденных.

Домик, чудом уцелевший в эти полные драматизма долгие годы, который использовали, видимо, в качестве конюшни или хлева, изменился необычайно.

Благодарности заслуживают те, кто сумели восстановить все в первозданном виде. Флигелек превратился в польскую усадебку, изящное внутреннее убранство которой невольно наводит на мысль о современном облике польского жилья. Там нет ни одного подлинного предмета из квартиры Шопена. И тем не менее, когда мы заглядываем в раскрытую дверь из одной комнаты в другую, когда видим вдалеке очертания рояля, возникает ощущение, что он здесь, незримо присутствует в этих стенах, а когда все уходят, садится за рояль и отдается своим импровизациям.

В алькове, где он родился, стоит огромная ваза, наполненная цветами. Как не принять ее за чудесный источник, из которого нескончаемым потоком льется его музыка!

К этому источнику приходят люди со всего света, чтобы черпать и пить ни с чем не сравнимое, восхитительное вино искусства. С волнением наблюдаешь, как масса людей в осенний или летний воскресный день, окружив этот скромный дом, слушает концерт. Величайшие пианисты мира считают за честь сыграть в этом доме, воздать должное Шопену, исполнив здесь одну из его композиций.

Слушатели разные — молодые и пожилые; одни только постигают тайну прекрасного, открываемую гением Шопена, для иных это уже воспоминания: тут их прожитая жизнь со всеми ее радостями и печалями. А бывали и такие времена, когда музыка Шопена была запрещена и звучала лишь тайком. Но ее всегда слушали. Это и есть свидетельство того, что истинно народное искусство нельзя задушить, оно служит и оружием в борьбе. Недаром Шуман назвал музыку пушками, замаскированными цветами.

Едва ли не главная прелесть Желязовой-Воли в том, что именно здесь мы всегда чувствуем себя наедине с Шопеном. В будничной суматохе повседневных дел иногда попадаешь на концерты, которые своей поверхностностью могут вызвать лишь раздражение. Но достаточно побывать на воскресном концерте в Желязовой-Воле, чтобы снова поверить и в значимость польской культуры, и в возможность ее проникновения в глубочайшие слои народа.

Тот, кто проникновенно слушает Шопена, способен освободиться от гнета повседневности и вознестись к высотам, достигнутым человечеством.

В Желязовой-Воле можно воочию убедиться, что великое искусство—это могучая объединяющая сила народа, его основа. Поэзия Мицкевича, музыка Шопена—оплот и опора поляков.

С удивлением и умилением смотрим мы на скромный этот домик, плывущий, словно корабль, среди зелени парка, взращенного заботливой рукой и предназначенного стать достойным музыки Шопена.

Мы приходим сюда поклониться памяти великого композитора. И стоим на пороге дома, оробевшие, завороженные простотой этого места.

Когда же этот дом, этот парк всего прекраснее? Осенью, летом или весною?

Весной молодые листья каштанов трепещут над домом, как крылышки только что выпутавшихся из коконов бабочек. Розовые ветви японской вишни кажутся тучей, с восходом солнца упавшей на крышу домика, и цвет ее нежен, как едва слышная мелодия, как легкий пассаж, летящий над черно-белыми клавишами.

Летом на пруду цветут белые и желтые кувшинки, раскинув плоские листья — зеленые плоты для стрекоз и жуков. Прибрежные заросли отражаются в воде, повторяясь в ней, как припев песни. Лето в Желязовой-Воле напоминает о самых зрелых произведениях Шопена. В сумерки вода заставляет вспомнить арпеджо Баркаролы, а высокие лиловые стволы деревьев стоят, выстроившись ровными рядами, словно первые такты Баллады фа мажор. От ночных шорохов и запахов кружится голова, а в ушах звучат такты неповторимой шопеновской музыки.

Осень—пора деревенских свадеб. Время от времени сюда, под пожелтевшие кроны деревьев, на онемевшие лужайки, залетает пение скрипок, напоминая нам, что здесь родина мазурки. Когда мы бродим по аллеям парка, поднимаемся на изящную арку мостика, под ногами шуршат опавшие листья. Они повествуют о минувшем, как триоли в финале траурной сонаты. Листья своим сухим шелестом навевают столько мыслей, столько воспоминаний и столько музыки, что мы начинаем понимать неизбывную тоску человека, который умирал в далеком Париже и уже не надеялся увидеть родину.

Но прекраснее всего в Желязовой-Воле зимой. Укрытый снегом, спит дом. Деревья увешаны хрустальными украшениями. Кажется, они звенят, как колокольчики из чистого серебра, как серебряные бубенцы, которые в былые времена подвешивали здешним лошадям на шею. Нет уже ни лошадей, ни саней, ни тех мехов, ни тех прекрасных женщин, что кутались в них. Нет ни Марии Водзинской, ни Дельфины Потоцкой, ни даже той, первой — Констанции Гладковской. Нет матери, нет сестер — есть лишь великая тишина. Все ушло в прошлое.

И только Он живет здесь, бродит одиноко по уютным комнатам. Хрустальные звуки его рояля противостоят этим снегам, и ветрам, и тишине. Только музыка существует.

И когда на исходе зимнего дня остановишься перед домом, поглядишь на излом крыши, на обнаженные ветки и темные окна, внезапно почувствуешь: ты здесь наедине с Шопеном.

Перевод с польского Ксении Старосельской