Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1982(22)


АНАТОЛИИ ПАРЕНЬКОВ

ПЕШКОМ ПО «КРЫШЕ МИРА»

Очерк
«...Здесь самое высокое, говорят, на Земле место... трудно дышать, огонь греет плохо и люди очень редки...»

Марко Поло

1

Итак, решено: идем! Затеяли мы, кажется, довольно сложное дело и, конечно же, рискованное. Памир недаром называют «крышей мира», а Мургабский район—самый высокогорный на Памире. Селения расположены здесь не ниже 3500 метров над уровнем моря, проверенной туристской тропы к Сарезу и Бартангу не существует, и нам самим предстоит прокладывать ее.

Правда, до нас в этих местах прошла группа М. Гендлина, которой Таджикский республиканский совет по туризму поручил разведать этот маршрут, относящийся к категории высшей сложности. Группу обеспечили высокогорным снаряжением, в ее составе шел опытный памирский альпинист Виталий Ткаченко. У нас же на троих—двухместная палатка, продуктов на неделю, небольшой запас сухого спирта для приготовления еды и много энтузиазма. К тому же о слаженности и спайке, необходимых для подобного сложного похода, говорить не приходится.

Алексея Горелика мы двое—другие члены группы—видим впервые. Алексей — гидролог. На Памире работает третий год. Уже два раза прошел по леднику Федченко через легендарный Ледяной перевал до Балянд-Киика и Алтын-Мазара. А это кое-что значит. В пути Алексей будет заниматься своими водными делами. Но вот с Чержем Давлятовым мы проделали по горам сотни три километров. Давлятов — капитан милиции, начальник ГАИ Горно-Бадахшанскрй области, то есть хозяин всех высокогорных дорог Памира. И отчаянные памирские шоферы, вероятно, в знак особого уважения называют его «деви-куи», что означает «горный черт». Капитану нужно осмотреть дороги, по которым будут ходить геологи и туристы. И хотя большинство этих дорог и троп совсем не автомобильные, все же это обязанность его.

Ну, а моя задача... Я узнал, что часть маршрута за Сарезским озером будет проходить по ущелью Бартанга. Здесь во время одной из первых советских геологических экспедиций, обследовавших этот район в тридцатые годы, погиб мой отец и его товарищи, попавшие в горный обвал. Мне хотелось хоть что-нибудь узнать о трагической судьбе этой экспедиции.

Итак, нас трое. Впрочем, в самом начале маршрута не трое, а четверо: в яководческом совхозе «Булун-Куль», откуда начинается наш путь, у Алексея Горелика и капитана Давлятова много знакомых. И старший совхозный зоотехник Витаншо Зинатшоев сказал, что утром он отправляет на дальнюю летовку Баш-Гумбез вьючных яков. Пойдет с ними комсорг совхоза Насреддин Эгамкулов, он и будет у нас проводником на эту часть пути.

Утром приводят яков, которых здешние жители чаще называют кутасами. Мне для поездки досталось огромное животное, более двух метров длины, около полутора—высоты, страшно массивное и тяжелое. Наслышавшись об этих исконных обитателях высокогорий Азии, скорее зверях, чем домашних животных, дикие стада которых и теперь еще бродят по Тибету и Непалу, я с некоторой опаской смотрю на мою «лошадку».

В неприветливости своего кутаса убеждаюсь сразу же, как только трогаемся в путь. При подъеме на первую же горную тропу он начинает вздыхать, пыхтеть, отдуваться, будто ему очень трудно нести на себе меня, мой фотоаппарат и небольшой рюкзак. Правда, Насреддин говорит, что все это сплошное притворство: яку просто не хочется уходить из долины от вкусного сена. Но мне от этого не легче. Як еле-еле передвигает ноги. Никакие уговоры и понукания на него не действуют. Мы безнадежно отстали от группы. Послав его в сердцах ко всем чертям, я спешиваюсь, чтобы хоть на своих двоих догнать остальных. Те оглядываются, призывно машут и смеются. Як же, чем быстрее я иду, тем торопливее семенит за мной: ему не хочется оставаться одному.

Между тем тропа поднялась на один из боковых отрогов хребта Базардара, или Северо-Аличурский. Она не крута, хотя и проложена на высоте 4000 метров. Это уже высоко. Догонять пешком ушедших вперед трудно. При быстрой ходьбе задыхаешься, не хватает воздуха.

Но все это компенсирует открывшийся вид на север и северо-запад. На одном с нами уровне тянутся снежные гребни Северного Аличура. За ними—массив Музкола, а еще дальше — ослепительно-белое сияние ледников на сплетении хребтов Узла Гармо! Это уже за Сарезом, километрах в ста пятидесяти, где самое сердце Памира и недалеко высочайшая вершина нашей страны—пик Коммунизма.

Все двадцать пять километров до озера Яшилькуль мы так и шествовали: впереди я, поспешая за остальными, як—за мной. Не удивительно, что в домике метеостанции я как подкошенный свалился от усталости, и, казалось, ничто на свете уже не сможет поднять меня.

Однако гостеприимство хозяев, крепкий чаи и сердечная улыбка Ниязмамеда—«начальника погоды» в этой точке земного шара— сделали свое дело. Я сел за дастархан с обильным угощением и даже позже сходил подкинуть своему яку сена.

Утром я осмотрелся. Из озера Яшилькуль берет начало река Гунт Она течет через весь Западный Памир к Хорогу, где вливается в бурный Вахш. Сколько я ни смотрел на реку и карту, так и не нашел переправы через Гунт. Река бурная, ледяная вода неминуемо тотчас же собьет с ног любого пешего, и потому придется снова взгромоздиться на яка. Задолго до переправы я предложил своему кутасу целый ворох сена, робко надеясь, что это мое маленькое подхалимство сделает его более покладистым.

И действительно, вначале все шло отлично. Кутас бодро вошел в реку и, вздымая грудью пенистый бурун, забрел в глубину. Но тут он вдруг остановился. Защищенный густейшей шерстью, кутас блаженствовал в бешеных струях ледяной воды. По его морде было видно, что вылезать на берег никак не входило в его расчеты.

Я осторожно тронул его каблуками. Потом легонько постучал по бокам прихваченной на всякий случай палкой—все равно что по каменной глыбе, торчащей из воды чуть ниже по течению.

Спрыгнуть с кутаса, как накануне, я тоже не мог. Если бы даже течение не разбило меня о камни, коробка с высотомером, фотоаппаратом, записные книжки, рюкзак исчезли бы бесследно.

Вконец раздосадованный, я начал что есть силы колотить упрямого кутаса пятками, кричал на него, цокал и нокал. Потом принялся стучать палкой по загривку. Бесполезно!

Блаженствуя в воде, он только хрюкал от удовольствия (именно такие звуки издают яки), а до меня ему просто не было никакого дела. Алеша Горелик, капитан и Эгамкулов опять покатываются от смеха.

Накупавшись вдоволь, кутас вдруг решил догнать ушедших вперед. Он двинулся из воды с такой прытью, что я тотчас же оценил все его возможности скалолаза, которые он до сих пор почему-то скрывал. По каменному валу, круто поднимавшемуся на плато, он шел так легко, будто бы и я, и туго набитые рюкзаки, и свертки, которыми теперь он был нагружен, не тяжелее пылинок. ...Як осторожно трогает копытами камень, кажущийся ему ненадежным, потом прыгает. Пролетая метра два, а то и три, приземляется на площадку, такую маленькую, что у меня замирает сердце. Но после каждого прыжка я все же победно оглядываюсь на спутников и смеюсь, хотя и несколько нервно.

Впрочем, не надо было обижаться на моего кутаса. Впоследствии я неоднократно убеждался, какое большое значение имеют яки в повседневной жизни жителей высокогорий. Яки дают мясо. Из их шерсти делают кошму, которой укрывают юрты, постилают на пол. Из той же шерсти изготовляют ткани для теплой зимней одежды и даже мягкую обувь.

Но самое удивительное — это молоко яков. Жирность его в три, а то и в четыре раза выше коровьего, поэтому по внешнему виду его не отличишь от сгущенного. Масло из ячьего молока сбивается тотчас же, оно очень пахучее и долго не портится. Зимой, в морозы, ячьим сливочным маслом приправляют чай, немного присаливают и приперчивают—такой чай прекрасно согревает и бодрит.

И еще: яки удивительно неприхотливые животные. Они круглый год находят корм среди, казалось бы, голых камней, выкапывая его даже под полутораметровым слоем снега. Благодаря трубчатому строению шерсти (внутри каждой шерстинки находится воздух) и плотному подшерстку яку не нужны никакие искусственные укрытия даже в сорокаградусные морозы при сильных памирских ветрах. Летом же кутасы пасутся вблизи зоны вечных снегов, здесь они отдыхают и находят необходимую прохладу.

Яки—единственные, продуктивные одомашненные животные, которые могут жить на памирских высотах. Поэтому на Памире стараются расширить поголовье яков, поставить дело на прочную научную основу. Создан первый яководческий совхоз — «Булун-Куль»; разводят яков в колхозе «Памир». Знакомый уже нам совхозный зоотехник Витаншо Зинатшоев старается вывести породу яков, которые при стойловом содержании не снижали бы удоев и жирности молока.

Рисунок. Центральный Памир. Яководческий совхоз «Булун-Куль»

 

2

С плато перевала Тахтакорум, что означает «каменные доски», открывается величественный вид на долину реки Лангар. Скалы здесь обрываются полукилометровой пропастью. Внизу чуть поблескивает ниточка реки, озерко, которое кажется с блюдечко. И это все, что лежит в горизонтальной плоскости. Остальное устремлено ввысь сплошными вертикалями, словно созданный чудаком-зодчим фантастический город без улиц и площадей, из одних только стен, башен и вышек.

Путь к Сарезу у нас, как и у группы Гендлина,— по Лангару. Но едва мы спустились в долину, острый глаз Эгамкулова издалека заметил приближающегося к нам всадника. Спустя час-полтора обмениваемся вежливыми таджикскими приветствиями с прикладыванием рук к сердцу. Затем начинается энергичный разговор на том же таджикском между новым знакомцем, оказавшимся Бахтавлятом Муратбековым—лучшим совхозным гуртоправом, первым Героем Социалистического Труда в яководстве, и Эгамкуловым. Втягивается в разговор и капитан Давлятов. Он тоже прикладывает руку к сердцу, тоже кланяется раз и еще раз. Потом оборачивается к нам и разводит руками:

— Надо заехать. Закон гостеприимства гор не разрешает пройти мимо.— Потом тут же поясняет: — Муратбеков говорит, что их летовка лишь чуть в стороне от нашего маршрута. Но яководы знают к Сарезу более короткий путь и выведут нас.

«Чуть в стороне» на поверку вышло полдня пути, что, впрочем, по местным понятиям действительно не так уже и далеко. Едем к хребту Базардара и с его каменного перепада награждаем себя незабываемой картиной.

Мне кажется, что самым неожиданным и необычным в горах бывает то, когда под ногами вдруг разверзается... небо. Дорога ведет все вверх и вверх, внезапно обрывается в густую небесную синь, а весь прочный мир—скалы, ледники, осыпи остаются где-то внизу. И кажется, что ноги вот-вот оторвутся от края скалы и ты поплывешь в воздушном океане. Я много раз испытал это. И всякий раз рождалось неповторимое чувство полета.

Горы здесь очень контрастные. Справа от перевала—Северо-Аличурский хребет с безжизненными острыми вершинами. Слева— Рушанский. Он весь в серебряном сверкании ледников. Долины ниже—в изумрудной зелени альпийских лугов с грациозными эдельвейсами и ярко-красным шемюром. Это—цветение самой природы!

Вот в такую очаровательную долину мы и спускаемся. У первой юрты летовки я остановился как вкопанный. Какой-то чудесный оркестр играет Бетховена. Мои уши еще полны таинственного молчания вершин, журчания ручьев, шелеста ветра. И вдруг— Бетховен во всем великолепии торжествующих звуков!

— Радио,—лаконично поясняют вежливые мальчишки. Вот тебе и горная глухомань!

Но это далеко не единственный признак современности. Где-то за домиками стучит движок, а у соседней юрты пожилая киргизка дострачивает на электрической машинке замысловатую вышивку для местной модницы.

Долго гадать над тем, почему так настойчиво приглашал нас на летовку Муратбеков, не пришлось. В сопровождении сторожевых собак к нам подошел сын Бахтавлята — чабан Шакиргиз и сказал, что неплохо бы нам приодеться: предстоит той (что-то вроде торжественного ужина) по случаю его помолвки.

Едва за горы упало солнце, в самой большой юрте собрались гости. Посередине белой кошмы для почетных гостей шелковую скатерть—дастархан обильно уставили угощением. Сели на кошму, скрестив по-восточному ноги. Невесты не было видно, а спрашивать, где она, наверное, не полагалось.

Кругом суровые, неприступные горы, поднебесье, а в комнате — радиоприемник, стереофонический магнитофон, проигрыватель с набором пластинок, рядом полки довольно обширной библиотеки. Помимо книг о животноводстве, о космосе—новинки художественной литературы. Тут же свежие газеты — республиканские и московские. Оказывается, их сюда доставляют вертолетами.

Мне припомнились слова Марко Поло о высокогорье Памира: «...здесь... трудно дышать, огонь греет плохо и люди редки...» Как все же много меняет время!

Что же касается угощения на этом импровизированном пире-тое, то тут были и дары яководства: молоко: айран, душистое масло, крутой жирный сыр, а также суп и жаркое — кебаб из мяса «овес Полю», «барана Поло», то есть архара, впервые описанного венецианцем, а также из мяса горного козла—киика.

Когда с едой было покончено, Шакиргиз взял рубоб. Вначале он тихо коснулся струн, будто пробуя их или дожидаясь, когда стихнут голоса, потом тронул еще раз, но уже резко, будто обозначив начало песни. И, вторя звуку, Шакиргиз затянул неожиданно высоко и громко. На рубоб он не глядел. Левая кисть его, державшая шейку инструмента, осторожно скользила вдоль тоненького грифа, правая била по отрывисто тренькающим струнам, создавая аккомпанемент. Голос певца лился свободно и чуть торжественно. Паузы, подчеркивающие каждое четверостишие, не мешали этому. Песня была похожа на непринужденный рассказ человека о том, что ему только что пришло в голову, и останавливающегося время от времени, чтобы подобрать слова, которые способны выразить его мысль и чувства. Такую песню я уже слышал в детстве, когда отец однажды в летние каникулы взял меня с собой в геологоразведывательную партию. Мы тогда ехали не то по Голодной степи, не то по Южным Кызылкумам, что на западе Узбекистана. Наш караван-баши—хозяин каравана, возглавлявший длинную вереницу всадников, верблюдов и осликов, неторопливо шагавших в неимоверный зной по курившейся под ногами лёссовой пыли, вот так же импровизировал.

Отдавшись воспоминаниям детства, я не заметил, как певец смолк. Подождав, пока последний звук рубоба растает в молчании гор и ущелий, слушатели восторженно закричали: «Оферин»! «Яша-джан»! Это была традиционная похвала певцу. И не только из. вежливости. Песня была действительно хороша! Потом мы узнали, что юный чабан на традиционных состязаниях ашугов Памира, которые состоялись в Хороге, был признан одним из лучших песенников-импровизаторов.

На третий день сердечного гостеприимства, которому, казалось, не будет конца, мы все же решили тронуться в путь. И тут выяснилось, что с нами теперь пойдет проводником Шакиргиз. Насреддин уступил ему это право после каких-то долгих и жарких переговоров.

Утром, провожаемые всеми обитателями летовки, мы тронулись. Долина впереди — широкая и удобная. Но наш новый проводник неожиданно свернул на старую тропу, и мы чуть ли не возвращаемся к перевалу Бардара. Мои спутники молча доверяются провожатому, как это принято в горах, а я, как всякий житель беспокойных городов, тотчас пытаюсь выяснить, почему мы идем обратно. Шакиргиз заверяет:

— Потом прямо пойдем, аксакал. К Сарезу скорее дойдем.— И почему-то смущенно добавляет: —Еще, аксакал, у Шакиргиза мал-мал, дело есть.

На мой вопрос, что за дело, он дипломатично отмалчивается, видимо, не хочет раскрывать какой-то свой секрет.

Едва скрывается за поворотом пастушье стойбище-летовка, Шакиргиз заставляет нас карабкаться почти по отвесным скалам на вершину хребта. Именно карабкаться, а не подниматься, потому что ни до этого, ни потом, странствуя по горам, я даже не пытался преодолеть такие кручи.

Рисунок. Горная тропа с оврингом в ущелье р. Бартанг

В полдень опять открывается перевал Бардара, но теперь он оказывается ниже нас. Смотрю на высотомер: 4920 метров над уровнем моря. Решительно сбрасываю рюкзак и, сев на камень, жадно хватаю воздух широко открытым ртом. Потом меня прорвало, и я набрасываюсь на своих спутников, главным образом на Шакиргиза:

— Думаешь, я какой-то горный черт, как Давлятов, да? Говори, зачем потащил нас на скалы?!

Шакиргиз молчит. Потом на его щеках появляется румянец смущения. Чего-чего, а этого я от него не ожидал. Поднимаюсь, беру рюкзак и свертки и иду первым не оглядываясь. Хотя очень уж хочется узнать, что же все-таки ищет на этих забытых аллахом высотах Шакиргиз.

Вскоре чертыхаюсь уже не я один. Ругаются все дружно. А Шакиргиз по-прежнему вежливо прикладывает руки к сердцу и дипломатично объясняет:

— На ту сторону горы легче так пройти. Озеро Сарез совсем-совсем рядом будет. И еще речка будет...

Как это «рядом»? Какая речка? Но делать нечего—гребень горы в самом деле близок. Высотомер показывает 4420 метров. Нижняя линия снежного фирна уже далеко под нами. И силы на исходе. Мы дружно ложимся на валуны отдыхать. Но в это время Шакиргиз кричит сверху, радостно размахивает руками и показывает куда-то:

— Водопад! Водопад!

— Водопад!? На этой-то высоте?

Мы карабкаемся к проводнику. Действительно, на противоположной стороне хребта каньон, а над ним прямо из толщи ледника низвергается водопад и видна речка, вблизи узкая, а дальше расширяющаяся и бурная.

Наш специалист по горной воде Алексей Горелик достает гидрологическую карту. На ней никакой реки, текущей здесь из ледников, не обозначено. И не мудрено. Речка вливается в Лангар коротким, от силы полуторакилометровым, пенным каскадом, летящим по узкой, извилистой и мрачной щели в скале. Вряд ли на дно ее когда-нибудь проникают солнечные лучи, и потому этой речки нет даже на картах аэрофотосъемки.

Открыл этот приток Лангара Шакиргиз. Это и есть его «секрет», эффектом которого он теперь вполне наслаждается.

Но график нашего маршрута нарушается. Алексею не только нужно сделать гидрологический анализ водного баланса Шакиргиз-сая, как мы тотчас же единодушно нарекли речку, но и «снять» характеристики соседних ручьев и потоков, падающих с ледника подобно бабочкам-однодневкам, умирающим вечером где-то в вышине, чтобы опять возродиться утром с первыми теплыми лучами солнца.

Этой работой мы занимаемся два дня. Конечно, теперь уже Алексей безбожно таскает нас по кручам, острым ребрам скал и осыпям, о которые мы обдираем в кровь и колени, и локти, и ладони. Вечерами, вконец измотанные, мы дружно, с предельно серьезным видом смотрели в пикетажную книжку, где Алексей выводил колонки цифр, означающие кубометры воды, скорость течения, приносимые осадки и еще бог знает что. И гордились. Это был новый, уточненный баланс старика Лангара, который может снабдить водой пастбища и дать ее энергетическому Сарезу...

 

3

В ущелье Лангара произошла еще одна интересная встречу, по-новому осветившая Памир, его жителей и исследователей.

Вниз по течению реки, за скалой, удивительно похожей на буддийского монаха в тюрбане, присевшего у воды, стояла небольшая капроновая палатка, какой обычно пользуются геологи-поисковики. Возле нее деловито возился мальчик-таджик лет десяти—двенадцати. Больше никого не было видно.

— Кто ты и что тут делаешь? — спросил капитан Давлятов.

— Я—дустор,— с достоинством ответил мальчик.

— Дустор? Да' тебя из-под камней не видно,— усмехнулся наш «хозяин памирских дорог».

— Да, дустор,—подтвердил мальчик.— Меня самый старший начальник геологов так назвал...

(По-таджикски «дустор» означает «разведчик», горцы так называют тех, кто находит ценные камни или полезные минералы.) Потому-то капитан и поинтересовался:

— Раз ты дустор, что же ты нашел?

— Вот вернутся Юрий Алексей-ата и Михаил Николай-ата, спросите, что я нашел,—ответил юный разведчик.

Геологи Юрий Алексеевич Пронин и Михаил Николаевич Колюжняк, приехавшие час спустя, в ответ на наши вопросы позвали дустора в палатку. Спустя минуту он вышел оттуда, бережно держа на ладонях большой синий камень, в котором словно застыла бездонная глубина памирского неба.

— Лазурит!—воскликнули мы разом.

Ляпис-лазурь, Ладжвуар, Ладжвар. Сколько еще названий у него! О лазурите, сказочном камне западной части Памира—Бадахшана, веками слагались легенды и песни. Изумительные по красоте геммы и камеи, амулеты и священные жуки-скарабеи из бадахшанского лазурита археологи находят в гробницах египетских фараонов самых ранних династий. Жрецы древнего Ирана, Вавилона и Индии высекали на лазуритовых пластинках тайные формулы магических заклинаний, шапочки китайских мандаринов «срединной империи» украшались шариками голубого лазурита в знак исключительной власти и достоинства их владельцев.

С древнейших времен из него готовили природный ультрамарин— краску, не тускнеющую со временем. Мы восхищаемся шедеврами художников эпохи Возрождения, не подозревая, что именно памир-ский камень сохранил для нас поразительные синие и голубые тона на полотнах старых мастеров. А вспомните, с каким восторгом писал о бадахшанском лазурите гениальный итальянский ювелир XVI века Бенвенуто Челлини!

В своем «Путешествии» великий венецианец Марко Поло писал: «Здесь есть камни, из которых добывается лазурь; лазурь прекрасная, самая лучшая в свете...

В одну из прошлых поездок на Памир мне удалось пройти путем Марко Поло. Тогда я узнал, что в результате землетрясений и других стихийных бедствий, нашествий завоевателей копи обрушились, затерялись следы древнейших разработок. Долгое время только в песнях да легендах оставалась память о синем камне «крыши мира».

Советским геологам в тридцатые годы удалось вновь открыть лазуритовую сокровищницу. Небольшой отряд, в составе которого был будущий писатель Павел Лукницкий, обследовал район неизвестного тогда пика, который впоследствии стал называться пиком Маяковского. Однажды трое геологов вышли к верховьям ущелья Лянджвардара и увидели потрясающую картину: отвесную скалу прорезали гигантские жилы самоцветов. Под их ногами лежали глыбы чистейшего лазурита!

Находка юного разведчика, помощника геологов, вызвала у меня немало воспоминаний.

В конце шестидесятых годов я тем же путем прошел в Лянджвар-дару с начальником геологической партии Геннадием Подшивало-вым. Тронулись мы из Хорога и поначалу брели той же дорогой, какой проходил здесь семь веков назад Марко Поло,— от Скесема (Кишма) на «памирскую высь», к озеру Зоркуль.

Теперь вместо тропы над пропастями здесь довольно широкая дорога, которая привела нас с Подшиваловым в известный со времен Марко Поло кишлачок Куги-Ляль. Пройдя его, венецианец записал: «В этой области встречаются драгоценные камни-балаши, красивые и дорогие; родятся они в горных скалах. Народ, скажу вам, вырывает большие пещеры и глубоко в них спускается так точно, как это делают, когда копают серебряную руду...»

Рисунок. Озеро Искандер-Куль. Высота 2195 м над уровнем моря

Старинные копи, где добывали балаши—рубины, а точнее, благородную шпинель, и сейчас видны на горных склонах, возвышающихся над Пянджем выше кишлачка Куги-Ляль. Но еще в начале нашего века их полностью выработали, теперь они завалены осыпавшимися камнями.

Наш путь с Подшиваловым и дальше совпадал с тем, что проделал когда-то Марко Поло. Пройдя к Зоркулю, венецианец и его спутники сделали еще одну остановку. В одном из вариантов текста «Путешествия» читаем: «...там есть также три горы, богатые серой, и серные источники постоянно вытекают из них...» По поверью, эти источники появились после того, как сын пророка ударом посоха убил здесь дракона. Один из них находится в узкой долине реки Гармчашма, около кишлака того же названия. Отсюда уже виден пик Маяковского, против которого расположены месторождения лазурита.

Из недр холма с отложившейся серой вырывается и бьет на много метров ввысь целебная вода и горячий пар. Здесь построен бальнеологический курорт, и мы со спутником, как, вероятно, и Марко Поло, с удовольствием искупались, разом смыв пыль и усталость.

Наши пути с венецианцем здесь разошлись. Нам теперь прямо на запад, в глубь гор, к пику Маяковского, венчающему собой стык высочайших хребтов—Шахдаринского и Зимбардора. С автомашины пересаживаемся на верховых лошадей. Других видов транспорта здесь нет. Но и верхом до подножия пика Маяковского нам потребовалось Цбчти два дня. Особенно тяжела тропа по Лянджвар-даре, если только можно назвать тропой хаотическое нагромождение скальных глыб. После каменного хаоса долины начался длинный подъем по леднику, а затем копыта лошадей вновь застучали по гнейсовым плитам крутой тропы, проложенной геологами и первыми разработчиками. Тропа лепится по, казалось бы, совершенно отвесной стене. Животные задыхаются: здесь уже пятикилометровая высота. С трудом дышим и мы. Вокруг только скалы, лед да густо-синее, переходящее в черноту «космическое» небо.

Да, нелегко добраться к ущелью Голубых Сокровищ! Еще труднее жить и работать — каждое резкое движение заставляет сердце бешено колотиться, а приступы горной болезни—«тутека» — вызывают тошноту и головокружение. Мало помогают и пилюли «Рутина»...

Повторяю, я вспомнил все это, когда держал на ладони кусок лазурита, найденный на Лангаре совсем еще юным следопытом-дустором, которого звали Мухтам. Сюда, на Лангар, и пройти легче и разрабатывать копи проще, и потому я спросил у геологов, имеет ли новое месторождение промышленное значение.

— Собственно, коренных залежей мы еще не обнаружили,— с сожалением ответил Пронин.— Помимо лазурита, найденного Мухтамом, мы отыскали еще несколько осколков и россыпь, которые принес, по-видимому, какой-то из притоков Лангара. Но безусловно, где-то здесь и коренное месторождение. Найти его—дело времени...

Мы пожелали удачи геологам и их юному помощнику, и наша группа вновь двинулась в путь.

 

4

Когда до Сарезского озера осталось полдня пути, отвесные скалы вновь вплотную придвинулись к реке. Здесь Шакиргиз опять принялся за дипломатию:

— Аксакал,— начал он, адресуясь ко мне, как к самому старшему по возрасту.— Еще мало-мало отдыхать надо. Очень важное дело есть...

Пояснений не последовало, но мы, вновь заинтригованные, послушно ставим палатку. У нас уже кончился препарат «Рутин», как-то снимающий высокогорное недомогание, вызываемое недостатком кислорода. Потому я лег у входа в палатку, чтобы легче дышалось. Но все же не заметил, как к утру Шакиргиз исчез.

Едва рассвело, мы с Алексеем уже ищем беглеца, зовем, кричим, бегаем по склонам, заглядывая за каменные столбы-«монахи», даже в щели, где не укроется не только человек, но и выводок горных куропаток-кекликов. Из палатки вылез капитан Давлятов, заразился нашей тревогой, тоже бегает и тоже кричит.

После этой беготни мы сидим, облокотившись на обломки скал, и тяжело дышим.

Восходит солнце. Оно вначале разбрасывает свои лучи где-то поверх облаков, окрашивая их в разные цвета. Но вот ветер разрывает облака, и солнечный свет сразу падает на горы через эти прорехи. Острые грани ледников, морены, ручейки, сбегающие с вершин, и река в долине как-то дружно отразили первый солнечный залп. И вот тогда я увидел Шакиргиза.

— Вот он, смотрите! — обрадованно закричал я, показывая на скалы, висящие над нами.

Метрах в пятистах над местом нашего ночлега, у самого ледника, ходил Шакиргиз, что-то ощупывал, срывал и, бережно прижимая к себе, шел дальше. И вдруг я все понял и захохотал:

Рисунок. Ледник-водопад на высокогорье

— Ай-я-яй, братцы, он же влюблен! И затащил нас сюда, заставил ночевать, чтобы нарвать эдельвейсов покрасивее, каких не сыщешь у долины...

У горцев есть такой обычай. Если парень хочет узнать, любит ли его девушка, он должен показать ей свою отвагу и силу: нарвать эдельвейсов, которые растут очень высоко, в труднодоступных и опасных местах. И если девушка примет такой подарок, значит, все в порядке!

Эдельвейсы, которые принес наш милый влюбленный, оказались особенными. Таких крупных, серебристых и красивых я еще не встречал. Они особенно хороши ранним утром, когда солнце только коснется их и не успеет высохнуть роса.

Теперь наш путь лежит прямо к озеру.

Я не стану пересказывать всех событий, случившихся с нами на пути к Сарезу. Впереди все время вздымались горные вершины, то сверкающие чеканным серебром ледников, то окутанные черными тучами. Несколько раз мы переправлялись через стремительные потоки, вымокали в ледяной воде и тряслись от холода.

В узком ущелье, где в Лангар впадала какая-то речушка, подул ураганный ветер, и все наполнилось ревом и воем. Острые ребра скал то басовито гудели, то визжали, как сотни рассерженных поросят. А избушка пастухов из жердей рыма — памирского тополя, обложенная камнями, в которой мы укрылись от непогоды, вздрагивала от крыши до пола, будто кто-то злобный и сильный тряс ее.

Вечером на метеостанции в Ирхте, стоящей на берегу залива Сарезского озера, нас встретили с тем же безграничным радушием, как и везде в горах. Начальник метеостанции Мирзоолим Олимов суетится, накрывает на стол и предлагает умыться, привести себя в порядок. После «операции Эдельвейс» вид у нас действительно не из лучших.

Из кухни уже доносится аппетитный запах кебаба—жаркого из горного козла-киика, а Шакиргиз опять исчез. Я иду искать его, но останавливаюсь на пороге завороженный.

Поэты и путешественники многих поколений утверждали, что горы создают торжественное настроение, располагают к размышлению. Это справедливо. Какая-то доля величественности окружающего мира переливается в душу человека, в нем пробуждается гордость от того, что он не раб, а властелин этой могучей и грозной природы.

Так думалось и мне, когда я неторопливо шел вдоль берега. А вот и Шакиргиз. Рядом с ним девушка. Она держит букет эдельвейсов и смотрит на нашего проводника. Я догадался: это его невеста Азизмо.

Мне почему-то захотелось крикнуть: «Шакиргиз, не надо было эдельвейсов. Она и так знает, что ты настоящий парень!» Но я не крикнул. Зачем мешать влюбленным?

 

5

— Только вот что—плывите подальше от берега,—напутствовал нас начальник метеостанции, когда мы решаемся двигаться дальше.— Историю Сареза вы знаете, поэтому будьте осторожны.

Предупреждение, пожалуй, не лишнее. За два дня в Ирхте мы не раз видели, как с отвесных берегов срывались камнепады. А что касается истории Сареза, она довольно широко известна, но все же вкратце напомним.

Ночью 19 февраля 1911 года титанический удар подземных сил расколол гору над кишлачком Усой сверху донизу. Шесть миллиардов тонн камней и скал рухнули в ущелье реки Мургаб и образовали завал высотой 700 метров и шириной у основания около восьми километров.

Соседние кишлаки Сарез и Ирхт, давшие названия озеру и метеостанции, покоятся теперь на глубине 500 метров под теми 90 кубическими километрами воды, которые за шесть с половиной десятилетий накопились у завала.

Алексей Горелик занят этими цифрами. Воды рек и озер Памира—его дело, дело гидролога. От метеостанции до кишлака Нусур, по ту сторону плотины, созданной природой, где, собственно, начинается река Бартанг после ее слияния с Кударой, хорошая тропа, но мы плывем по озеру, так как Алексею нужно еще раз осмотреть, как фильтрует Усойский завал.

С нами плывет местный охотник-таджик. К нему сейчас и обращается Алексей:

— Понимаешь, человечество только еще мечтает строить такие плотины, как этот завал. А тут—бери, используй готовенькую, сделанную природой. А водохранилище?..

— Что? — почтительно переспрашивает старый охотник.

— Электростанцию, говорю, надо строить. Проложить канал и соединить Сарез с соседним озером Шидоу. Потом пробить тоннели к Бартангу, поставить парочку турбин на Бартанге мощностью эдак по миллиону киловатт каждая. Тогда весь Памир можно залить электроэнергией.

Идею постройки электростанции на Сарезе высказал еще лет пятьдесят назад инженер Караулов, один из первых исследователей энергетических ресурсов памирских рек. А незадолго до нашего прихода с Сареза уехала комплексная энергетическая экспедиция, которая в течение двух лет изучала водный баланс озера, запасы влаги в окружающих ледниках и множество других проблем.

На перспективной промышленной карте республики такая станция уже есть. Мощность ее — в зависимости от нужд развивающегося народного хозяйства Памира—может быть от восьмисот тысяч до полутора миллионов киловатт и больше. И это дело недалекого будущего. Пока же экономика Центрального Памира еще только начинает набирать свою мощь, и потому старый охотник не совсем понял грандиозные планы энергетического преобразования высокогорного Сареза.

Прощаясь, горец что-то горячо говорит Чержу Давлятову на горно-таджикском наречии. Капитан переводит:

— Он предостерегает нас. Теперь нужно быть особенно осторожными. У местных жителей есть такая поговорка: «Кто на Бартанге не бывал, тот Памира не видал». И еще недоволен, что одни идем. Без местных жителей.

Но мы все же решились идти без местного проводника, хотя впоследствии не раз жалели об этом.

За Сарезом высота 4000 метров. С гребня водораздела бросаем последний взор на долину Мургаба: два озера рядом—Сарезское и отделенное от него перемычкой Усойского завала Шидоу. Но какие они разные: цвет Шидоу — изумрудно-зеленый, Сарезское — ярко-синее. Будто два драгоценных камня в серебряной оправе ледников.

Впереди — Западный Памир. Другой мир. Другие горы. Уже нет широких долин, пологих подъемов к вершинам. Гигантские стены хребтов плотно встают один за другим. Ущелья, разделяющие их, узки и глубоки, реки—бешеные. Это опасные горы!

Как действуют чары этих гор, их властная сила, я почувствовал, едва мы спустились в долину Бартанга. «Высокая теснина» — так переводится это название. Действительно, скалы обрываются отвесно километра на полтора, а местами на два. Тропа, даже не вьючная, а пешая, робко жмется к горам над пропастями, петляет по крутым осыпям.

И еще погода. Там, за водоразделами, почти все время светило солнце, иногда холодное, но всегда яркое. В верховьях Бартанга тучи бродят, пасутся на горах, как стада коз и кутасов, потерявшие пастухов: внизу—в одну сторону, вверху—в другую. Дождь, холодно, сыро!

Вскоре у нас остались сухими только спины под рюкзаками. Несмотря на это, капитан Давлятов, как говорится, «разошелся».

Отобрал у Алексея Горелика котелок, у меня — палки от палатки и, размахивая ими, действительно эдаким «горным чертиком» скачет но скалам. Возможно, капитан уже хорошо акклиматизировался, или просто высота здесь не такая, как на перевалах к Сарезскому озеру. А вернее всего—ему хочется утвердить свое достоинство природного памирца.

Но горы и ему напомнили о себе, умерили пыл. Спускаясь к кишлаку Нусур, мы, как и все проходящие здесь, положили по букетику горных цветов на могилу смелого геолога Александра Гогичеладзе, погибшего при переходе через эти скалы.

Вскоре открылся кишлачок Нусур — первый в верховьях Бартанга. Скорее вниз — к жилью, теплу и зеленым островкам деревьев, которые мы так давно не видели!

Однако, напившись неизменного зеленого чая и обсушившись, прикидываем: до темноты можем дойти если не до кишлака Чадуд, то хотя бы до Рошорва.

Радушный хозяин вначале многозначительно кивает на окно, за которым начался хлесткий дождь, а когда мы все же вскидываем на плечи рюкзаки, идет с нами далеко за селение и показывает тропу, на которую нам предстоит ступить. Он назвал ее Обчак — «капающая вода». Действительно, множество сочившихся сверху ручейков покрыли тропу зеленым мхом, сделали ее скользкой. И едва я делаю два-три шага, как у меня начинают разъезжаться ноги.

Но это не так страшно, если бы не дождь и густой туман, закрывающие ближайшие выступы тропы и дно долины, которая где-то далеко внизу. Но теперь уже нам с Алексеем Гореликом не хочется ронять перед жителями Памира — нашим хозяином и капитаном Давлятовым — престижа смелых горопроходцев.

Я понимаю, что спешить опасно, но все же с непонятным самому себе упорством вступаю на тропу. Вскоре от моей бодрости не осталось и следа. Ноги скользят при каждом шаге, дождь заливает глаза. Туман такой плотный, что порой не видно, куда ставишь ногу. Теперь в передвижении участвуют все мышцы тела: пальцы ног, когда пытаешься судорожно вцепиться носком сапога в выбоину, ладони, хватающиеся за любой выступ скалы, живот, которым припадаешь к тем же скалам, и даже шея, потому что пытаешься зацепиться подбородком за вмятину в граните в надежде любым способом увеличить трение и не соскользнуть в пропасть.

В Рошорве жители, глядя на нас, покачивают головами. А Алексей философски изрекает:

— Да, братцы, горы-то шутить не любят. Потому, прямо скажем,— на этот раз нам крупно повезло...

Да, горы шутить не любят, соглашаемся и мы с капитаном Давлятовым.

Утром воздушные потоки смахнули тучи с гор. При солнечном сиянии стала видна вся сила и мощь Бартанга. Два могучих хребта—Рушанский и Язгулемский, сверкающие снегами и висячими ледниками, возносятся на три километра вертикально вверх над ложем реки. Со страшной силой обрушивается Бартанг то на один, то ка другой склон хребтов, если можно назвать склонами скалистые, отвесные обрывы в сотни метров высотой.

Рисунок. На стыке ледников Вавилова и Беляева. В лагерь опустился вертолет

На реке почти нет плёсов. На всем двухсоткилометровом пути от Сареза до Пянджа Бартанг падает непрерывными каскадами, чтобы слиться с Пянджем уже на целый километр ниже по вертикали, чем у своего истока. Вряд ли есть реки, даже на Памире, подобные Бартангу! К тому же его каньон—это самая узкая и глубокая щель на всей «крыше мира».

По пути к районному центру Сипонжу догоняем попутчицу. Девушка-горянка в традиционных шароварах, в ярком атласном платье, на груди ожерелье из мелких цветных бусинок. Кажется, без всякого труда она несет на хорошенькой головке довольно тяжелый груз, не придерживая его рукой даже на узеньких прибрежных тропинках.

Алексей, капитан Давлятов и я, как представители «сильной половины человечества», галантно предлагаем помочь нести нелегкую ношу. Задорно улыбаясь и прищуривая большие агатовые глаза, какие я видал только у жительниц соседнего Рушана и вот здесь, на Бартанге, она отклоняет помощь всех троих и, главное, не сбавляет шага даже на таких подъемах, где мы откровенно начинаем пыхтеть.

Пока идем, выясняется: нашу попутчицу зовут Савсон. Она гостила у родителей в кишлаке Басид, на том же Бартанге, где родилась и выросла. Теперь возвращается в Сипонж.

Савсон закончила музыкальную школу в Душанбе, училась в Московской консерватории. Была с концертами в Ленинграде, Киеве, Свердловске и еще в добром десятке городов. Пела в Индии и Иране.

Мы смущены до крайности. Вот тебе и горянка из забытого аллахом уголка Земли!

Сипонж—это последний населенный пункт на Бартанге, куда из сердца Памира ведет пешеходная тропа. Дальше—асфальтированная автомобильная дорога, выходящая на транспамирскую автостраду Ош — Душанбе через Хорог — «владение» капитана Чержа Давлято-ва. В Сипонже конец нашего маршрута. И к вечеру мы уже в Хороге.

Здесь прощаюсь со своими верными товарищами. Когда самолет, на котором лечу в Душанбе, поднимается над горами, я вспоминаю, как на Сарезе смотрел на двух влюбленных с букетиком эдельвейсов, о встречах с геологами, ищущими «синий камень», и их маленьким помощником, о людях, которые пасут яков и слушают Бетховена в глубине Высоких Гор.

Осталось добавить немногое. В начале своего рассказа я упоминал о цели своего путешествия.

Планомерное исследование Памира советские геологи начали в самом начале тридцатых годов. Среди «геологических первопроходцев» был и мой отец. Каждую весну, как только в горах таяли снега и открывались перевалы, в Ташкенте—тогдашнем геологическом центре Средней Азии—комплектовались разведывательные партии.

Одиннадцатилетним пареньком отец взял меня в горы. Они ошеломили меня величием вершин, гулким эхом глубоких каньонов, очарованием долин. Но я боялся затеряться в этом грозном и прекрасном мире. Поняв мое состояние, отец сказал:

— Не бойся потеряться, сынок. Доверяй тропкам. Даже самая маленькая из них обязательно приведет тебя к людям.

— Даже вот эта? — спросил я, показывая на едва заметный след, проложенный по граниту скал.

— И эта тоже.

С тех пор я полюбил горные тропы. Они разговаривали со мной, рассказывая о прошедших здесь людях и животных. А когда мне исполнилось четырнадцать лет, отца не стало — он погиб в теснинах Бартанга. Землетрясение и каменный обвал, случившиеся ночью, погребли людей, спавших в палатках.

В зрелые годы я и сам немало ходил по горам Памира в составе поисковых и разведывательных партий. Но на Бартанге побывать так и не пришлось. Вот почему, когда мы спустились в Сипонж и мои товарищи расположились на отдых, я сразу пошел к местным аксакалам, лелея надежду найти очевидца давней трагедии.

И что же? Оказалось, что местный житель Мурат-Шо Кадырханов, один из рабочих—проводников экспедиции, остался тогда в живых. Когда могучий толчок сбросил со склона хребта на спящий лагерь громады камней, Мурат-Шо пас лошадей в стороне.

Теперь уже белобородый Кадырханов привел меня в боковой каньон километрах в пятнадцати от Сипонжа. Еще издали мы увидели этот обвал, ставший последним прибежищем моему отцу и его товарищам. Сейчас он похож на гигантский застывший водопад. Потом мудрый Мурат-Шо оставил меня одного. На закате я поднялся в горы, круто дыбящиеся на противоположной стороне каньона, и остался там ночевать.

Утром, пока не взошло солнце и не выпило росу с цветов и трав, я пошел искать эдельвейсы. И вот — серебристые цветы, не менее прекрасные, чем Шакиргиз подарил невесте. Чуть выше я набрал целую охапку ярко-красных цветов шемюра, спустился в каньон и положил букет к подножию обвала.

 


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу