| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1980(20)

	У ШВЕЙЦЕРА В ЛАМБАРЕНЕ РАДИМ КАЛЬФУС Художник К.Александров

Великий доктор

Как представитель Чехословацкого Красного Креста я ехал передать ламбаренскои больнице большой дар, приобретенный на средства отдельных организаций, взносов граждан и дотаций ЦК Красного Креста.

Это было драматическое путешествие. Уже в Париже я узнал, что в Габоне произошел переворот.

С парижского аэродрома Ле-Бурже в этот вечер вылетал самолет с французскими военными специалистами и журналистами. Друг Альберта Швейцера, посол Габона в Париже, зарезервировал для меня место. На следующий день самолет, не сделав промежуточных посадок, приземлился на аэродроме в Либревиле.

Мы вышли из самолета под звуки выстрелов, доносившихся из города, со стороны казарм. Аэродром заняли военные, и я не смог продолжить путешествия. Во время перестрелки оборудование в здании аэропорта было повреждено. Наиболее безопасным местом представлялось мне помещение канцелярии французской авиакомпании «Эр-Франс». Там никого не было, я расположился среди перевернутой мебели, разбросанных бумаг, обдумывая всю необычность моего положения.

Телефонная связь была нарушена. Я никуда не мог позвонить. Телефоны молчали весь день.

Время шло, приближался вечер. Я почувствовал голод. В город выходить пока еще было нельзя, и я стал искать, что бы поесть. К счастью, у служащих «Эр-Франс» в холодильнике было достаточно еды и напитков. Ночь прошла спокойно.

* Доктор Радим Кальфус переписывался с Альбертом Швейцером с конца второй мировой войны, посещал Ламба-Рене в 1960 и 1964 годах. Мы приводим отрывки из книги воспоминаний, относящиеся к его второй поездке в Габон. — Примеч. пер.

Только на следующий день, когда была восстановлена телефонная связь, я позвонил одному из своих друзей, и он приехал за мной на автомобиле.

— В Ламбарене? Исключено. Только в Порт-Жантиль по реке на пирогах. Если хотите, я достану их для вас, — сказал мой знакомый, узнав, что я везу туда медикаменты.

Всякий, кто видел здешние пироги, поймет, что плыть на них столь же нелегко, как начинающему кататься на водных лыжах. Это лодки, выдолбленные из ствола дерева. Они напоминают каноэ, но в них сидит до восьми гребцов, которые поют, помогая сохранять ритм своей напряженной работы. О приближении пироги задолго до того, как ее увидите, вы узнаете по этой монотонной песне. Я хорошо представлял себе ценность груза, который должен доставить, но выбора у меня не было. Пришлось согласиться.

Я нанял самую большую пирогу, погрузил в нее медикаменты, свои вещи, кинокамеру и фотоаппарат. Как здесь принято, я отдал старшему гребцу половину платы за проезд, остальное должен был заплатить, когда прибуду на место.

Не я один направлялся туда. В дельте Огове в лодку подсел симпатичный пожилой африканец Бартоломей. На ногах у него были высокие ботинки, а в руке он держал неизменный зонт — обязательный атрибут местного коммивояжера. Он не был уроженцем Габона, а приехал сюда с севера, знал здешние языки и прекрасно говорил по-французски. От него я узнал много интересного об образе жизни и обычаях местного населения.

Как только мы отплыли от берега, гребцы запели. Я заслушался, хотя не понимал ни слова. Каждый удар весла сопровождался ритмичным восклицанием. Мотив напоминал американские спиричуэле, оказавшие столь большое влияние на джазовую музыку. Было ясно, что в Черной Африке и правда каждый человек рождается музыкантом, певцом и танцором.

— Не будете ли вы добры перевести мне, о чем поется в этой песне? — попросил я своего спутника.

— О слоне, — ответил тот.

— Почему же о слоне? Мне не попалось на глаза ни одного слона, хотя здесь уже второй раз, — заметил я.

— Господин, это поется о вас. Слон — это вы, — сказал африканец и улыбнулся.

Я не мог взять в толк, какая связь между мной и толстокожим животным с хоботом, и потому с любопытством ждал, как это объяснит Бартоломей.

— О, не следует обижаться. Для вас это честь. Ведь на здешнем наречии слон — не только громадное животное с бивнями, но и большой мудрости существо, — объяснил коммивояжер. И я, обогащенный этой информацией, спокойно продолжал слушать ритмичные удары весел о воду и песню о слоне, которого гребцы везут на своей пироге.

Из устья реки Огове мы попали в глубь первобытного леса. Ничего не знает о красоте природы тот, кто не имел возможности постичь тайны африканских дремучих лесов. Территория Габона на девять десятых занята этими джунглями; в огромном количестве произрастает здесь черное эбеновое дерево, привлекающее сюда стольких торговцев.

Рядом с красой первозданного леса меркнет очарование всех ботанических садов мира. Над нашими головами кружили бабочки, словно водили хоровод. Казалось, они хотят еще раз продемонстрировать великое волшебство тропической природы. Их крылья, величиной с ладонь взрослого человека, были пестрыми или однотонными: бирюзово-голубыми, золотистыми, розовыми. Если же бабочка садилась на цветок орхидеи, наступала совершенная гармония красок.

А между тем солнце достигло зенита. Гребцы свернули к небольшому песчаному участку берега, чтобы немного передохнуть. Я обрадовался этой полуденной сиесте и вместе с ними сошел на берег, намереваясь поближе рассмотреть лианы, обвивавшие деревья, среди которых я различал разные породы: эбеновые, эвкалиптовые, пальмовые, мелкие тропические лимоны.

Мы сели в тени, и мой спутник в высоких ботинках раскрыл над собой черный зонт. Я смотрел на реку, которая в верховьях образует большие заливы наподобие озер. В нескольких километрах выше по течению находятся городок Ламбарене и холм Адолинанон-го, где сто лет назад господствовал «король солнца» Н'Кимбе из племени Галоа. Бывал здесь и легендарный Тройдер Горн, рассказавший о своих странствиях в многочисленных приключенческих книгах. Француз Пьер Савоя де Браза, моряк и исследователь, проследил течение реки Огове. Позже в Габон проникли служащие английской фирмы «Хэтон и Кукш» и начали заготовлять здесь драгоценные породы деревьев — красное и черное. Сколько рабов, прикованных на ночь к лавкам, проплыло на лодках местных рабовладельцев,.сколько бутылок спиртного доставили сюда, чтобы затуманить разум африканских лесорубов!

Мне припомнилось несколько эпизодов из жизни Альберта Швейцера, который приехал в эту страну, чтобы искупить вину белых за совершенные ими преступления на этом континенте.

...К ректору Страсбургского университета приходит молодой человек, у него темные взъерошенные волосы и энергичный взгляд черных глаз. Входит он решительно. Столь же решительно говорит: «Я пришел сообщить вам, чтобы вы на меня не рассчитывали в будущем году». — «А что вы будете делать?» — «Уеду в Африку», — был ответ.

Пароход «Эроп» пристает в Дакаре. Доктор Швейцер и его жена впервые ступают на африканскую землю. Молодой врач осматривается по сторонам: «Так, вокруг нас Африка. Что нас здесь ждет? Какие сюрпризы заготовила она для нас?»

Вот жена Швейцера видит погонщика, который бьет осла, запряженного в нагруженную доверху повозку. Супруги спешат на помощь ослу. На них обрушивается погонщик: «Если вы не можете видеть жестокого обращения с животными, не надо было приезжать сюда».

По реке Огове плывет речной пароход «Аламба» с высокими надстройками. Кругом только вода и лес. Рулевой должен провести судно между тысячами островков, поросших кустарником. Доктор Швейцер подходит к нему и говорит: «Я уже давно наблюдаю за вами. Удивляюсь, как вы ориентируетесь в этом лабиринте?» — «Если проплавать на этом пароходе, как я, шестнадцать лет, то можно, пожалуй, узнать местность и с закрытыми глазами». — «Вы здесь уже так долго?» — «Да, когда много лет назад я приехал сюда, вокруг были цветущие деревни. А теперь, теперь все поглотил лес». — «Почему же пришли в запустение деревни?» — «Самогон, дорогой господин, самогон. Вы сами заметите это, когда мы будем пополнять запас дров. Все деньги, которые выручают за них местные жители, они пропивают. Водка — это самое страшное, что принесли сюда белые... А вообще люди здесь хорошие. Когда вы привыкнете к ним, вам, вероятно, не захочется возвращаться в Европу».

В небольшом домике при свете керосиновой лампы сидит доктор Швейцер и пишет письмо на родину: «Поселок миссионеров в Ламбарене разместился на трех холмах. На одном — школа, на другом — домик, где я пишу. В двадцати метрах от домика начинается лес, с которым мы должны постоянно вести борьбу, иначе он поглотит нас. Я высмотрел место на другом берегу и хотел бы построить там больницу. А пока лечу здесь многие разновидности кожных болезней, малярию, сонную болезнь, проказу, слоновую болезнь, сердечные заболевания, гангрену и тропическую дизентерию. Некоторым людям я уже помог, и потому меня называют Оганга, то есть человеком с «талисманами». Чтобы различать своих пациентов, я вешаю им на шею картонный кружок с номером, под которым у меня в книге записаны имя, диагноз болезни, лекарства, которые я давал. Вы хотели знать, чем кончилась история с . пианино? Нужно было видеть, как мы везли его по бурной реке среди густых лесов. Будет время, и я сыграю Баха, а пока мы должны построить больницу».

На краю леса падает одно дерево за другим. Доктор Швейцер ходит по стройке и планирует: «Здесь будет хирургическое отделение, здесь здание стационара с койками для больных, склад, а здесь разместится медицинский персонал».

Прибегает африканец плотник Н'Циге и говорит доктору, что рабочие не в силах поднять бревно, не мог бы доктор помочь им? Доктор идет таскать бревна для строительства инфекционного отделения.

Посыльный-африканец Жозеф возвращается на лодке из Кар-Лопез, он везет лекарства. Еще издали он машет газетами. «Здесь пишут, что в Европе мобилизация. Вероятно, война», — кричит он доктору взволнованно.

«Война, война! — ужасается доктор. — Мы здесь изо всех сил стараемся спасти несколько жизней, а в Европе снова будут убивать миллионы». «Сколько ваших людей гибнет во время войны? — спрашивает Жозеф. — Как же ваши начальники расплачиваются за всех погибших? Почему не могут собраться ваши племена и договориться?» «У некоторых наших людей, дорогой Жозеф, слишком велики аппетиты», — грустно говорит доктор.

Жозеф качает головой, он не может понять, как это в Европе белый убивает белого. А называют себя братьями!

...Кончилась мировая война. За это время в Ламбарене построено много больничных зданий и оборудование обновилось. По больнице ходит седой доктор Швейцер.

Даже сюда долетают вести о новых приготовлениях к войне. Швейцер не может молчать. Он садится к столу и пишет воззвание к великим державам, призывая народы уничтожить ядерное оружие. Он предостерегает не только как ученый, но и как человек, всю жизнь помогавший самым обездоленным — людям джунглей.

Он предостерегает, пока еще не поздно!

В 1959 году почта доставила доктору Швейцеру в Ламбарене необычный конверт. На нем чехословацкие марки. Отправитель — чех.

Распечатав конверт, доктор Швейцер обнаружил в нем свой портрет и письмо, в котором сообщалось, что художник наряду с портретом врача изобразил лица многих гениев современности: Эйнштейна, Прокофьева, Томаса Манна. Среди них в живых сейчас только Швейцер.

Доктор вглядывается в портрет и видит свои проницательные глаза, взъерошенные белые волосы и слегка уставшее лицо; он берет ручку и пишет: «Господин Швабинский*, я пишу Вам после трудного дня, перед глазами у меня портрет Вашей работы. Меня удивляет, как удалось Вам сообщить портрету именно то выражение, которое возникает у меня часто, особенно в моменты, когда меня тревожат мысли о судьбах человечества, когда я задаюсь вопросом, куда идет мир».

Доктор Швейцер приезжает в Европу. Его окружают журналисты, спрашивают, что нового в Африке. Швейцер увлеченно рассказывает о новом здании больницы, о современном оборудовании и о том, что еще несколько врачей продолжают его работу.

Один из журналистов спрашивает: «Господин доктор, кем вы чувствуете себя сегодня: немцем, швейцарцем или французом?» «Человеком»., — ответил Швейцер. Врача, который уехал из Европы в африканские джунгли, именуют в Африке Оганга. Энциклопедический словарь называет его ученым, врачом, писателем, органистом-виртуозом.

К этому следовало бы добавить, что прежде всего он Человек.

От раздумий и воспоминаний меня отвлекает мой спутник:

— Там, за зарослями папируса, Ламбарене. Но попасть туда можно, лишь проплыв через Крокодилий залив.

Я представил себе животное с чешуйчатой кожей, острыми зубами, и мне стало не по себе.

— А там действительно есть крокодилы?

* Швабинский Макс (1873 — 1962) — чешский художник и график, профессор Пражской академии изобразительных Искусств. — Примеч. пер.

— Увидите, — сказал коммивояжер и предложил гребцам продолжить путь.

Гребцы неохотно поднялись и снова взялись за весла. Сознание, что конечная цель путешествия близка, облегчало душу при посадке в столь неустойчивое средство передвижения. Опять коснулись воды весла, но на этот раз музыкального сопровождения не последовало. Окрестности меняли свой облик

В тот момент, когда я встал, чтобы сделать несколько снимков вблизи Крокодильего залива, пирога угрожающе наклонилась, и все ее пассажиры один за другим попадали в воду. Падение в реку стольких людей наделало немало шума. Крокодилий залив забурлил. Гребцы, вместо того чтобы спасать тюки, начали бить веслами по воде и громко кричать.

К счастью, здесь было неглубоко, и мы нащупали дно. Часть африканцев стала ловить уплывающие вещи. Их снова укладывали в пирогу, а в это время часть гребцов стояла с веслами наготове на случай внезапного нападения крокодилов.

Пирогу вновь заполнили вещами, сели все, сел и я. Ценный груз, который я вез, к счастью, не пострадал благодаря водонепроницаемой упаковке. Лишь затвор моего фотоаппарата испортился, и в течение всего пребывания в Ламбарене мне не удалось исправить его.

Крокодилы, очевидно, поняли, что лишились сытного обеда. Они лениво передвинулись чуть дальше, чтобы в трясине подстеречь добычу полегче.

Ламбарене было уже близко, и мы старались плыть быстрее. Сквозь пальмы я угадывал красные крыши и белые стены домов.

Отдав оставшуюся часть платы за проезд и распрощавшись с гребцами, я увидел невысокого японского врача Такахаски. Он жил здесь уже несколько лет, и мы были знакомы еще по первому моему посещению Ламбарене.

Заметив нашу пирогу, он поспешил к причалу, чтобы забрать часть багажа. Потом подошла сестра Коттманн, она предоставила в мое распоряжение лучшую комнату дома врачей.

— Я сообщу о вас доктору, — сказала она.

Приведя себя в порядок, я последовал за японским коллегой в кабинет Швейцера. Он писал письмо и не сразу обратил на нас внимание. Доктор Такахаски положил руку на его плечо. Альберт Швейцер привстал, в его глазах блеснула радость, он обнял меня и сказал:

— Так вы все-таки приехали. Возможно ли это? Просто чудо...

И он пошел принимать дар его больнице от людей доброй воли.

Здесь рады были всему — подаркам большим и малым. А сколько всего собрали его друзья в Чехословакии!

Я видел по выражению лица доктора, что он доволен. Выше всего ценится помощь, оказываемая тому, кто больше всего в ней нуждается.

День в ламбаренской больнице

Все коллеги Швейцера вставали с рассветом. В семь утра в больнице было уже оживленно. В половине восьмого завтракали, потом приступали к работе.

Трудились до тех пор, пока удар молотка о кусок рельса не возвещал, что наступило время обеда. Это был сигнал для всех — для пациентов и обслуживающего персонала. Распорядок дня составлялся в соответствии со старыми, устоявшимися правилами.

В центре стола сидел основатель больницы, справа и слева — его ближайшие коллеги. Всегда присутствовала секретарь доктора и его «правая рука» Матильда Коттманн. Гости сидели против доктора.

Когда приходил Великий доктор, все, кроме тех, кто оставался возле больных, уже рассаживались. За обедом каждый вел себя непринужденно, брал себе еды столько, сколько хотелось и чего хотелось. Доктор не любил, когда пища оставалась недоеденной. Он во всем видел труд людей и считал, что, выбрасывая пищу, мы проявляем расточительность, не думаем о тех, кто голодает в других частях земного шара. Суп подавали редко. Чаще обед состоял из закуски и мясного второго блюда. На десерт подавали пудинг или сладкое. Овощей и фруктов на столе всегда было много. Больница располагала собственной плантацией, где выращивали ананасы, апельсины, лимоны, грейпфруты, корицу, бананы и манго. Мне больше всего нравились мангостаны, чья сердцевина напоминает яблоки. Из овощей здесь очень хорошо произрастают огурцы и фасоль.

За плантацией ухаживали здешние служащие, им помогали пациенты. За огородом тоже следили больные и их родственники, которые таким образом выражали свою благодарность за исцеление члена их семьи.

Огород находился прямо над рекой Огове. Кроны огромных пальм бросали на него свою тень, и потому там было прохладнее, чем в каком-либо другом месте.

Добрую славу заслужили напитки, приготовленные из плодов разных деревьев, которые росли на краю леса. Хорошо освежал напиток с соком диких лимонов.

Приготовление пищи было образцовым, блюда выглядели аппетитно. Естественно, что на первом месте были требования питательности и гигиены. Состав блюд все же значительно отличался от нашей кухни. Вспоминаю, как лакомился я однажды шницелем, приготовленным на имбири.

— Где вы достали телятину? — спросил я доктора Фридмана, сидевшего рядом со мной.

— Вы едите крокодила, дружище, — ответил мне соотечественник, — но ведь он вам нравится?

Мясо хвоста крокодила действительно напоминает телятину, тогда как мясо передней части животного красное и менее вкусное.

Больница в Ламбарене находится в постоянной зависимости от того, что привезут и предложат охотники. Швейцер в последние годы стал вегетарианцем, и потому в его меню чередовались яйца, чечевица и овощи.

Из-за сильной жары после обеда наступал отдых до трех часов.

«Потом снова трудились до шести. В семь вечера, уже при свете фонарей, ужинали, а потом было время развлечений. Одни оставались в столовой, другие собирались в комнатах. Великий доктор обычно шел в свой кабинет, приводил в порядок корреспонденцию, часто играл своего любимого Иоганна Себастьяна Баха на фисгармонии, переоборудованной для тропического климата.

Центром ламбаренской больницы была операционная. Используя современные инструменты и методы, здесь проводили и очень сложные операции; некоторые из них в разных областях хирургии дали действительно интересные результаты.

Прооперировать больного слоновой болезнью, удалив огромную опухоль, — это не пустяк! Мой друг доктор медицинских наук Седлачек успешно делал здесь пластические операции, а однажды оперировал лопнувшую селезенку. В тот день доктор Швейцер пригласил Седлачека к себе, поздравил с успехом и выпил за его здоровье. Вообще же в Ламбарене алкогольные напитки подавали только в торжественных случаях. И всегда это было виноградное вино с родины Швейцера — Эльзаса. Оно напоминало Великому доктору о далеком доме.

На медпунктах и в амбулаториях обычно принимали три — пять врачей: в хирургическом, терапевтическом, гинекологическом отделениях. Были здесь акушер, детский врач и хирург. Несколько лет заведовала здешней лабораторией дочь Швейцера Рена, заботившаяся о том, чтобы ее лаборатория была оснащена образцово.

Очень популярно было родильное отделение. Долго пришлось привыкать африканским женщинам к тому, чтобы идти в больницу рожать. Но постепенно число рожениц росло. Послеродовой период здесь проходит совсем иначе, чем в Европе. У местной женщины нет времени отлеживаться. Как только родится ребенок, она встает с постели, чаще всего в день родов, будто и не страдала недавно от сильных болей, и уходит с младенцем на руках в родную деревню.

В детском отделении кроме матерей с детьми размещаются и сироты. Все медицинские сестры больницы — их «тети». Осиротевший ребенок обычно остается здесь до тех пор, пока его не примет одна из здешних миссионерских школ. Были случаи, когда дети не хотели уходить из больницы, оставались здесь сестрами и санитарами.

Дети, приехавшие со своими больными родителями или родственниками, посещают школу. Они ездят туда на лодках, гребут стоя и распевают при этом.

В ламбаренской больнице шумно и оживленно в любое время года. Вместе с больными сюда приезжают их родичи, и потому , случается, что помимо шестисот пациентов в больнице питается такое же количество здоровых посетителей. Просто удивительно, как удается администрации разместить и накормить столько людей.

После десяти вечера в больнице наступает абсолютный покой. При больных остается лишь несколько санитаров, которые в случае надобности разбудят врача. В это время лампа светится обычно только в одном окне, за которым сидит человек, создавший в джунглях оазис гуманизма.

Однажды вечером доктор Швейцер пригласил меня к себе и рассказал, как он расстался с Европой.

«Решение уехать в Африку не было столь внезапным, как сказано в некоторых моих биографиях. И тогда был еще выбор: мне предлагали заняться философией, приглашали читать лекции... Была еще и музыка, с которой я не собирался расставаться и которую, кстати, не бросил даже здесь... Именно здесь получил я возможность снова заняться Бахом. И все же я решил подать заявление на медицинский факультет, чтобы, став врачом, уехать в Африку. Я был преподавателем университета. Мое решение очень удивило ректора, но все же он направил меня к декану медицинского факультета, профессору Феллингу. Тот тоже смотрел на меня сначала с изумлением, а потом растерянно. Он сел за стол и сказал: «Я напишу письмо одному своему коллеге, он позаботится о вас». С этим письмом в руках я и постучался к другу профессора. Тот, прочитав письмо, испытующе посмотрел на меня, усадил в кресло и сказал: «Коллега, разденьтесь, я осмотрю вас». Друг декана был психиатром».

Памятная медаль, изготовленная в ознаменование юбилея Альберта Швейцера в 1965 году

Конец рассказа сопровождался плутовской улыбкой Швейцера.

— Так же относились ко мне и отцы церкви. Поселок миссионеров в Ламбарене, куда я намеревался отправиться, подчинялся парижскому миссионерскому обществу, и я мог там остановиться, только если бы выдержал экзамен по закону божьему.

И Швейцер — в то время уже автор нескольких книг по теологии — отказался сдавать экзамен и уехал. Он знал, чего хочет. Он видел перед собой задумчивый взгляд африканца, скульптурное изображение которого было на пьедестале памятника адмиралу Бруату, выполненному Бертольди. Это лицо словно вобрало в себя все страдания целого поколения африканцев. О помощи ближнему, которая обогащает жизнь человека, Швейцер писал: «Каждый, имеющий свободу выбора в вопросе службы, должен сознавать, что он переживает самые прекрасные минуты. Многие бы хотели оказаться на его месте, но мешают разные препятствия. А помощь и Добро доставляют человеку изумительное счастье».

Дети в лесах Габона

Дети составляют половину обитателей ламбаренской больницы. Главным образом это дети африканцев. В одно из моих посещений Ламбарене я обратил внимание на маленькую девочку, белое платьице которой резко контрастировало с темным цветом кожи. Ей было всего два года, но я встречал ее повсюду: в амбулатории и на ступеньках между домами. Быстрыми глазенками наблюдала она за всем, что происходило вокруг. Звали ее Сьюзи.

Ее любили все, и каждый чем-нибудь угощал. Я видел ее несколько раз на коленях у доктора Фридмана во время приема пациентов.

— Это дитя нашей больницы, — сказал он мне. — Отца убило упавшим деревом еще до ее рождения. А мать умерла здесь при родах. Зузаика живет у нас. Когда она подрастет, мы отправим ее учиться. Может, она станет еще одной медсестрой в здешней больнице...

Постоянно жил в больнице и двенадцатилетний Эли, интеллигентный и улыбчивый мальчик. Он появлялся там, где нужна была его помощь. Часто помогал в амбулатории. Но охотнее всего он проводил время на реке. Его лодка была привязана у берега, и управлял он ею мастерски. Он плыл стоя, как на водных лыжах. Его ноги пружинили в коленях, как у опытного мастера, он никогда не объезжал даже самые большие пороги. Ни разу не видел я, чтобы он упал в воду или его лодка перевернулась. Утром он всегда провожал своих товарищей, отплывавших в школу. Мне было, интересно узнать, почему он не ездит вместе со всеми подростками. Однажды я дождался Эли у пристани:

— Эли, почему ты не ходишь в школу, не учишься чему-нибудь полезному?

Эли смотрел мне в рот, словно пытаясь понять, о чем я говорю, но не понял, о чем речь, и потому молчал.

Я еще раз задал тот же вопрос.

Только тогда мальчик выдавил из себя странный звук, какой издают люди, желающие произнести слово, но не способные это сделать. Эли был глухонемым.

Среди детей, с которыми я встречался в больнице, очень интересным был мальчик с рождественским именем Ноэль. Однажды он пришел в больницу со своими родителями. У его отца была тяжелая форма туберкулеза, мать не слишком заботилась о мальчике. В африканских семьях девочки более желанны, потому что за них родители могут получить приданое.

Очевидно, я чем-то приглянулся Ноэлю, и он часто появлялся возле меня. Беседуя с ним в очередной раз, я спросил:

— Чего бы ты хотел получить от меня?

— Хлеба, — ответил он.

Я дал ему ломоть местного кукурузного хлеба, который ценится здесь как дорогое лакомство, хотя быстро черствеет и сильно крошится. Ноэль подержал хлеб в руке, потом начал аккуратно есть, стараясь не уронить на землю ни крошки. Поев немного, мальчик положил оставшийся хлеб в карман.

— Почему ты не доедаешь? — спросил я.

— У меня еще два брата.

С тех пор я стал регулярно давать Ноэлю кусок хлеба или деньги, чтобы на них он мог купить хлеба. Стоило только высунуть голову из окна и позвать его, он тут же отзывался:

— Я здесь, господин.

Ноэль часто ходил со мною в больницу, в лес, перевозил меня на лодке, с увлечением посвящал в тайны африканской природы. Охотно показывал места, где видел бегемотов, крокодилов или змей.

Ноэль ко мне привязался и был верным и преданным спутником.

Когда однажды я сказал, что близится день моего отъезда, он почти заболел, не понимая, почему я должен уезжать. Он расспрашивал меня о моей стране, ее детях, об играх, в которые они играют, обо всем, что его волновало. Его очень заинтересовало, что у нас вдоволь хлеба и что каждый может есть его, сколько захочет. Он на минуту задумался, а потом попросил взять его с собой в ту страну, где хлеба вдоволь.

В мой последний вечер в Ламбарене я напрасно ждал Ноэля, чтобы с ним попрощаться. Лег около полуночи и, пока ворочался перед сном на своей деревянной кровати, услышал какой-то легкий шорох. Я встал посмотреть, что там происходит.

Под окном стоял старший брат Ноэля и говорил шепотом:

— Ноэль ждет вас, вы меня слышите?

— Где он? — спросил я.

— Внизу, у воды.

— Что он хочет?

— Он хочет уехать с вами, господин.

— Как это?

— Ну с вами, на вашу родину. У него припасена вода и бананы, чтобы дорогой вы не проголодались и не мучились от жажды. Я помог ему.

Много трудов стоило мне убедить брата Ноэля, что до берегов Европы мы не доплывем с мальчиком на небольшой лодке.

Утром я позвал Ноэля, чтобы объяснить ему, почему нельзя ему ехать со мной.

— Ноэль, ты бы мог бросить маму и папу?

— Да, — подтвердил он и простодушно добавил: — Вы же говорили, что хлеба у вас всем хватает.

Мне жаль было мальчика, и я обещал, что в следующий приезд привезу ему подарки. Среди прочего обещал и мяч, о котором он мечтал. Ноэль часто писал мне и, как я узнал от своих друзей, после моего отъезда подолгу сидел на берегу, словно ожидая пирогу, на которой я однажды вернусь.

И когда я действительно появился перед ним, его радость была безграничной. Он засыпал меня вопросами. А уж когда я вручил ему мяч, он прижал его к своей груди и побежал похвастаться подарком перед товарищами, а потом вернулся ко мне. После смерти отца Ноэль остался в больнице, стал незаменимым помощником врачей.

Порой в мою квартиру в Новом Паце приносят конверт с необычным, перековерканным адресом. В письме много напоминаний об Африке, и, прочитав его, мне тоже хочется вспомнить о ней.

Письмо подписано моим молодым африканским другом Ноэлем.

Животные в Ламбарене

Особую сторону жизни в ламбаренской больнице представляли животные, чаще всего раненые или больные. Их приносили дети, охотники или рыбаки, считавшие, что в больнице, где лечат людей, вылечат и животных. И вот по территории больницы расхаживал однорукий шимпанзе, вторая конечность которого осталась в пасти какого-то хищника. Жили здесь попугаи и обезьянки, несколько лесных козочек, отдельные из них не крупнее наших фокстерьеров. Тут же обитали собаки на трех лапах, прижившиеся в больнице. Можно было встретить антилоп и пеликанов. Естественно, здесь же нашли приют и кошки: одна из них произвела потомство прямо на столе Великого доктора. В кармане у Швейцера для всех этих животных находилось немного сахару, печенье, горстка риса и другие лакомства, которые он извлекал из пакетиков и раздавал своим четвероногим друзьям.

Очень интересными в Ламбарене были шимпанзе и гориллы. За одним шимпанзе ухаживал мой ламбаренский друг, доктор Седлачек. Когда дети из соседней деревни принесли шимпанзе доктору, животному было около года, а ростом он едва достигал полуметра. Он страдал от самой распространенной в тропиках болезни: его брюшная полость была переполнена паразитами, он умирал.

В больнице ему давали лекарства, делали уколы. На пятый день придя в сознание, он открыл глаза и тихо, как ребенок, заплакал.

Шли дни, болезнь отступала, и шимпанзе начал интересоваться миром. Хотя он и знал всего одно восклицание — «ху», но умел произносить его на разные лады. Шимпанзе не хотел расставаться со своим спасителем. Доктор оборудовал ему бокс в своей комнате и дал имя Плум-Плум.

С той поры шимпанзе и человек зажили вместе. Шимпанзе больше всего ненавидел утренний звон больничного колокола, приглашавшего всех служащих на работу. Он знал, что с этой минуты останется один и что долго еще никто не будет с ним играть.

Если хозяин был свободен, они ходили в лес. Человекообразная обезьяна с интересом наблюдала за всем происходившим вокруг, иногда влезала на дерево манго в поисках спелых плодов. Справедливости ради следует признать, что и на дереве шимпанзе не забывал о своем спасителе и сбрасывал для доктора плод, но лучший все же обыкновенно съедал сам. Заслышав приближение какого-нибудь хищника, он с быстротой молнии съезжал по стволу вниз и прижимался к человеку, у которого всегда находил защиту.

Однажды Седлачек решил вернуть Плум-Плума в джунгли. Он завел его в лес далеко от больницы, спрятался и стал ждать, что будет делать обезьяна. Через минуту Плум-Плум исчез где-то среди бананов, казалось, что он вовсе забыл о хозяине. Доктор незаметно ретировался, а вернувшись домой, пошел отдохнуть в свою комнату.

В этот вечер над лесом разразилась гроза. Капли тропического ливня забарабанили по крышам больничных зданий, и люди радовались, что надежно укрыты от разбушевавшейся стихии.

Засыпая, доктор услышал за дверью какое-то царапанье.

— Кто там? — спросил он.

— Ху, — отозвалось за дверью. Возглас прозвучал с таким отчаянием, что доктор Седлачек тут же впустил насквозь промокшего Плум-Плума. Шимпанзе смотрел укоризненно: почему хозяин бросил его в лесу одного, без помощи?

Так Плум-Плум окончательно поселился в больнице. Он был озорником, любил шалости, шутки, а вот воспитанная ламбаренская горилла Пенелопа оказалась полной противоположностью. Судьба ее схожа с судьбой Плум-Плума. Брошенную малютку принесли из лесу, и с тех пор она жила в боксе у своей новоявленной мамы Вирджинии Шнейдер.

Однажды вместе с другими коллегами я был приглашен к этой медицинской сестре на торжество по случаю дня ее рождения. Нас было много, и мы расселись как придется. Я устроился у стены и стал слушать рассказы гостей, собравшихся сюда со всего света.

Я пребывал в прекрасном расположении духа до тех пор, пока чья-то рука не принялась гладить меня сзади по голове. Я быстро сообразил, что здесь, в Африке, могут быть любые неожиданности. Взволнованный, я занес руку за спину и схватил что-то живое, вовсе не оказавшее мне сопротивления. Только тогда я понял, что бояться нечего. Обернувшись, увидел косматую руку Пенелопы, которую она, к общей радости, высунула из бокса за моим стулом.

Был еще шимпанзе Фрицли. Долгие годы за ним ухаживал санитар Квама, живший вблизи дома доктора. И еще шимпанзе Жулио с необычайно развитым чувством юмора. Однажды он схватил зонт у какой-то разодетой дамы и влез с ним на дерево. Напрасно призывали его к благоразумию пострадавшая и те, кто наблюдали за этой сценой. Но вот подошел доктор Швейцер и крикнул человекообразной обезьяне, сидевшей на верхушке дерева:

«Жулио, немедленно верни зонт!»

После этих слов шимпанзе тут же спустился с высокой пальмы, держа в руках ничуть не поврежденный зонт. Очевидно, авторитет доктора признавали даже животные.

Когда-то в пятидесятых годах друзья подарили Швейцеру трех пеликанов. Он окрестил их по названиям опер Вагнера: Лоэнгрин, Парсифаль и Тристан. Пеликаны хорошо питались и потому быстро росли, но они не умели плавать. Доктор отвел их на реку и познакомил с водной стихией. После этого два пеликана улетели на озеро Лак-Зонанге, где гнездятся тысячи этих птиц, а Парсифаль остался с доктором.

Обезьян, с которыми я познакомился в Ламбарене, сегодня уже нет в больнице. Фрицли и Пенелопа попали в зоопарк Цюриха, Плум-Плум — в заповедник в Либревиле. Говорят, однажды он увидел своего спасителя и издал при этом крик, от которого бросились врассыпную посетители заповедника. Знаменитое «ху» Плума звучало тысячью оттенков. Жаловался ли он, выражал ли благодарность доктору, избавившему его от гельминтов, кто знает?..

Находясь в Ламбарене, я мог наблюдать, как любит Великий доктор все живое. Он ходил в сопровождении животных: антилопа впереди, дальше куры, овцы, обезьяны. Швейцер часто ласково наклонялся к ним, но беда, если он видел, что одно животное оттесняет другое.

— Уступи, ты уже взял свое, — говорил он петуху и сыпал кукурузу курице со сломанной ногой, которая сама не могла Добывать себе корм, разгребая землю.

Я наблюдал эту сцену вместе с медсестрой Али, моей верной тамошней спутницей. Я спросил ее, хотя заранее знал, как ответить на вопрос: «Нужна ли такая любовь в наш век? Не кажется ли она сейчас парадоксальной?»

Перевод с чешского Елены Жуковой