На суше и на море 1979(19)

Ярослав Ивашкевич

МУЗЫКА ГОР

Рассказ

Хелене Рой-Рытардовой

Помнишь, как мы спускались с гор? Было это довольно давно, и преграда из множества мелких и по-разному окрашенных событий отделила нас от тех времен. Мы зашли тогда в корчму, пили пиво, в груди у нас еще сохранилось немного горного воздуха, а головы кружились от усталости. Мы были просто люди, возвращающиеся с прогулки, такие же, как тысячи других, и не понимали, ни куда идем, ни что нас ждет впереди. Да и не хотели понимать.

В корчме играла музыка: как обычно, басы и генсле, парни отплясывали збуйницки *. Мы посидели, поглядели и пошли дальше. Горела обветренная кожа на лице и оголенных руках, болели сбитые ноги, и сонной тяжестью наливались виски. Мы покинули этот волшебный мир, не оказав ему особого внимания. Но колдовские чары запали в душу, и мы вернулись. О, сколько еще раз мы возвращались к этим ритмам, к этому танцу и к этой музыке!

Потому что музыка эта волшебна, мелодия соткана из разных нитей, вплетенных в основу, похожую на килим**. Ты всегда старался различать в ней отголоски далеких сказочных времен. Словно в неизмеримом отдалении на крыльях этих тонов спешили к тебе толпы обитателей давнего мира. Отзвуки его еще таятся кое-где над Вислой, в глубине Свентокшиских гор — и здесь, ну конечно, и здесь тоже. Эта музыка и для меня открывает перспективу, только перспективу будущего. Хотя я будто бы и считаю, что человек не меняется и всегда останется таким, какой есть, но сердце подсказывает другое, и мне кажется, что «новый человек» будет ступать по нашей земле под звуки этой музыки.

* Збуйницки — танец польских горцев (гуралей); танцуют только мужчины (здесь и далее примечания переводчика). ** Килим — коврик без ворса, часто домашней работы.

Итак, мы к ней возвращались. Была как-то свадьба. Веселая, шумная, нарядная, радостная. Лошади, украшенные маленькими пирамидками пихтовых веток... а какие забавные безделушки, какие пестрые бумажки! И впереди на телеге эта самая музыка. Играл старый Бартусь — думаю, ту же мелодию, что мы слушали потом, на блестящем паркете парижского посольства.

А вот один вечер особенно запомнился. Была ночь — лунная, тусклый свет струился, подсвечивая высящиеся перед нами вершины. Между крыльцом и чернотой леса блестело белесое море вздымающегося тумана, готовое обнять нас и убаюкать. Музыка Бартуся хватала за душу сильней обычного, и знаменитая сабаловская нота* казалась более выразительной. Она была похожа на сверкающий многозубый венец, который чья-то рука погружала в подступающую мутную пелену, так что он то поблескивал жемчужинами, то угасал, приглушенный монотонной квинтой баса**, которая, подобно этой пелене, время от времени заполоняла хату, крыльцо, луг, наконец, горы, норовя укачать нас в тумане своей наивной монодией***. Именно в тот вечер я увидел, что Гевонт**** похож на поверженного рыцаря, смотрящего на луну. И тогда же мне показалось, что в самых банальных легендах есть сила и глубокий смысл. У меня было такое чувство, словно я впервые услышал о веселых менестрелях, которые — кто знает? — бродили, быть может, под аккомпанемент этой наивной квинты с сабаловской песенкой на устах либо на генслях ***** по цветущим зеленым лугам под стенами тесных городов, откуда охотно откликались радостные голоса.

В другой раз жил я недолгое время в глухой деревеньке, далеко-далеко, за Рабкой, за Обидовой горой, и не в деревеньке даже, а в хате, которая вместе с еще одной хатой затерялась островком человеческого труда в недрах яров, в гуще еловых лесов. Из окна хаты открывался вид на море темного ельника, зазубренными крючьями впивавшегося в лазурь изумительно чистого в то лето неба. К ручейку надо было сходить вниз; маленькая плотника из камней задерживала пенистые струи в том месте, где под рябиновым кустом я стирал белье и обмывал тело, опаленное жарким солнцем.

Уголок тот был забыт всеми, кроме господа бога. Сколько щедрот своих рассыпал он там в виде красок и форм: лишь в благословенной земле водятся такие веселые птицы, живут такие статные женщины. Только кабаны, в несметных количествах обитавшие в тех лесах, осаждали лунными ночами дома и поляны, превращенные в упорно возделываемые, хотя и неплодородные поля. Трещотки, расставленные по юрким ручейкам, должны были отпугивать алчного зверя от убогих нив, к которым влекли кабанов картофель и ячмень. Трещотки эти где-то в глубине леса ночью подавали голос, достигавший слуха пробуждающихся ото сна, словно знак вечного бдения природы.

* Нотами гурали называют группы мелодий со схожими ритмическими схемами. Сабала (Ян Кшептовский, 1809 — 1893) — гуральский народный певец и рассказчик, автор многих сказов, песен и музыки к ним.

** Басы, или басетля, — польский народный смычковый инструмент басового регистра, величиной с виолончель.

*** Монодия — одноголосое пение без сопровождения. **** Гевонт — вершина в Татрах.

***** Генсне подгалянские, или жлубцаки, — народный музыкальный инструмент с четырьмя (когда-то с тремя) струнами и примитивным дугообразным смычком.

Там-то я и узнал, что горы играют. Однажды — уже вечерело — в чистую горницу, гостеприимно предоставленную мне хозяином, зашел старый гураль, который жил еще выше, в самой глубине Обидовского леса, и лишь изредка спускался в наши края. В жаркой горнице запах пихтового дыма смешивался с чадом от свиного сала; как обычно в своих странствиях, я поджаривал толстые ломти этого лакомства и, позвякивая вилкой о сковородку, слушал рассказы старика. Он сидел на лавке под застекленными картинками. Сам был сухой, с орлиным носом, но глаза, уже померкшие, не оживлялись ни при слове «танец», ни при слове «музыка». Когда я спросил насчет генсле, нет ли у него каких-нибудь старых инструментов, он ответил неохотно:

— Зачем в горах музыка? Горы сами играют!

Слово за слово, вопрос за вопросом, и я узнал, что у гор есть своя музыка. Нужно только в полночь, самое лучшее в полнолуние, но можно и при молодом месяце, забраться в гущу зарослей на склоне или даже залезть повыше, куда-нибудь на вершину. Там, приложив по старинке ухо к земле, а то и не прикладывая, услышать можно, как горы играют. Не очень явственно, и потому сидеть надо тихо и вслушиваться долго. Тогда услышишь. А до кого дойдет такая музыка, предупредил меня старик, тому ее вовек не забыть, и будет она всегда при нем — и в поле, и в лесу, и за работой, и на гулянке. Хотелось мне узнать, будет ли и в городе эта музыка сопровождать меня и наигрывать на ухо. Про это старик ничего сказать не мог.

Я спросил у Ануськи, что жила на другой половине хаты, слыхала ли она когда-нибудь музыку гор. Нет, не слыхала.

Был как раз день святой Анны, праздник в горах, служба где-то в дальнем костеле, свадьба в соседской хате. Выходила замуж Ануськина сестра, вторую неделю только и было разговоров, что об этой свадьбе. Пекли пироги и складывали в чулан, брат уже ездил раз за пивом, но дело было ночью, что-то его напугало, и не только бочка с пивом — даже телега на каменистой дороге разлетелась в щепки. Он поехал во второй раз и вернулся на другой день.

Уже спозаранку меня разбудила монотонная квинта баса, а поздним вечером, украшенная причудливым орнаментом мелодии, она еще звучала позади нас, когда мы с Ануськой спускались к ручейку. Ибо мы решили, хотя в новолуние и было темновато, послушать в полночь с вершины Обидовой горы, не заиграет ли для нас музыка, лучше той, что играла в хате.

Мы сошли к ручейку. Кабанья трещотка стучала в глубине оврага. С трудом отыскивая тропинку, мы карабкались в гору; эхо ручейка угасло. Голосу одинокого сверчка вторил далекий стук колотушки. Когда мы остановились в еловой чаще напротив хат, они взглянули на нас с другой стороны оврага глазами освещенных окон и послали вдогонку мелодию песни, которую пел сильный молодой голос. Но вскоре мы отдалились, с головой погрузившись в ночь, царящую под шатром широко раскинутых еловых лап.

Наверху стояла полная тишина. Ни малейшего отголоска свадебной музыки. Полянку, которой заканчивалась вершина, частоколом окружали деревья, а над ними висели звезды. Темно-синее небо отдавало зноем, но от земли, от камней, от деревьев слегка тянуло холодом. Холодок этот освежал нас и гасил жар ожидания. Мы уселись под скалой и стали прислушиваться. Я прислонился головой к валуну, щека ощущала его твердость, не смягченную скудным покровом мха, а раздувшиеся ноздри уловили запах сырости, смешанный с запахом козьей шкуры наших сердаков*. Ничего мы не слышали, хотя была полночь. Я взял Ануську за руку. Мы сидели молча. Полнейшее мертвое оцепенение начинало внушать страх. Ночью земля объята такой тишиной, что, если в нее погрузишься, тебя бросит в дрожь. Молчание камнем ложится на душу.

Но стоило прислушаться повнимательнее, и я уловил какой-то звук, не слитый с этой тишиной. Будто приглушенный ритм подспудной жизни земли просочился на поверхность, будто воздух сотрясли мерные, хотя и тупые удары недремлющих сил Вселенной. Я не пошевелился, слушал, ритм становился все отчетливее. «Так вот, значит, какая она, музыка гор, — подумал я, — тихая размеренность вечной жизни».

* Сердак — расшитая безрукавка горцев.

— Слышишь, — спросил я у Ануськи, — слышишь, как рокочет музыка гор?

— Это у меня сердце так стучит, — прошептала она и положила мою руку на свою левую грудь.

В самом деле, это билось ее сердце.

Лишь позднее, будучи в полном одиночестве, услышал я музыку гор. В тот день с самого утра я особенно остро воспринимал звуки. Перекликающимися музыкальными фразами показались мне два цвета: светлая зелень лугов и темный бархат елей. Белизна известняка над лесами гармонировала с еще выше вознесшимся серым цветом гранита, а небо, сначала утреннее, потом полуденное и, наконец, испещренное пятнами вечернего пурпура, заключало этот ритм в бесконечную раму вечной материи, в которой рождаются для наших ушей и исчезают звуки и созвучия. Однако кто знает, навсегда ли они исчезают? Быть может, они запечатлеваются в субстанции мира и, возвращаясь к нам отдаленным эхом, становятся музыкой сфер, звучанием «стеклянной гармоники»?

Шел уже третий день моего одиночества. Усталый и измученный бессмысленными скитаниями, цель которых, возможно, была лишь одна: отвлечь внимание от вещей, каковым уже не следовало меня занимать, я сам не знал, куда иду. Сумрак всплыл из нагих зарослей, оттуда, где некогда зеленела горная сосна, и холод близившегося вечера зажег над краем нависающих надо мной незнакомых скал ночную лампу Геспера.

Я забрел тогда на какие-то склоны, скаты; стемнело, я потерял дорогу и, чтобы не свалиться в пропасть, расположился на ночлег под камнем. Сон не приходил. Ночь не была холодной, но спать не хотелось. Я ждал, пока придет полночь и с нею та музыка. По мере ее приближения я цепенел и чувствовал, что холод от кончиков пальцев подбирается к самому сердцу. В глазах у меня побелело, и я видел перед собой большие лучистые звезды, которые стройной чередой двигались по кругу; слух мой уловил зов ночи, мудрой совы мира, рожденный голосами ручьев, которые минуту назад одни только напоминали о том, что рядом есть жизнь. Этот зов вобрал в себя отзвуки свадебной музыки, музыки гуралей, монотонной траурной музыки, и ударов сердца, моего сердца, твоего сердца, сердца Ануськи, сердца всего мира. Она пришла.

Она все во мне выжгла, вытравила, разъела. Открыла бездну человеческого одиночества. Прав был старик. Трудно забыть эту музыку. Даже теперь, когда я хожу по улицам города, она сопутствует мне, идет следом, шепчет на ухо и в звучании своем смешивает слова жизни со словами смерти. Поскольку здесь, в долине, не различишь, где смерть, а где жизнь. Где кончается одно и начинается другое. Однако на рубеже этих двух огромных и страшных миров лежат горы, и в их музыке, которую подслушал некогда старый гураль, кипарис с дубом сплетаются в проникновенную мелодию. Кто однажды услыхал эту песню, тот ее не забудет.

Перевод с польского Ксении Старосельской