На суше и на море 1977(17)

Капитон Высоцкий

На току

Из записок лесничего

В довоенные годы, когда я работал в Жигулевском филиале Куйбышевского государственного заповедника, мне однажды было дано дирекцией не совсем обычное для лесничего поручение: добыть двух глухарей — самца и самку—для изготовления чучел. Дело в том, что при нашем заповеднике решено было организовать природоведческий музей, рассчитанный в основном на многочисленных туристов, совершавших в летнее время в районе Жигулей путешествия на лодках и парусниках по так называемой волжской «кругосветке». Музей создавался для того, чтобы лучше ознакомить туристов и других посетителей с природой и животным миром этого заповедного уголка на Волге.

Добывание самки я отложил на осень, а самца решил добыть на току, в наиболее ярком его наряде. Как-то, обследуя заповедные леса по соседству, я видел выводок глухарей. Вот туда я и решил направиться, а так как расстояние было порядочным, пришлось воспользоваться верховой лошадью.

В один из погожих дней в конце апреля после обеда, захватив с собой самое необходимое и приторочив все это к седлу, я выехал. Дорога в лесу оказалась грязной: в ту весну было много воды.

Наконец лошадь вывезла меня на поляну, к которой с разных сторон сходились овраги. Здесь, несомненно, была самая вершина большого оврага. Именно в этих местах я и встречал ранее глухарей. Здесь среди мощного леса начиналось кочковатое болото, на край которого выходили редко разбросанные сосны, а за ними, образуя уже сплошной древостой, высились исполинские осины. Проверил я и соседний отвершик оврага. Туда даже шла заброшенная лесная дорога. В конце ее виднелась полуразрушенная землянка, а рядом с ней — черная яма с остатками обуглившейся древесины. Это указывало на то, что в прошлом здесь велось примитивное производство древесного угля и в землянке жили углежоги. Из-за ветхости воспользоваться землянкой не удалось. Оставляя в стороне болотце, где, по моим предположениям, мог быть ток, я расположился поодаль от него, на краю поляны.

Коня я расседлал, стреножил и пустил на поляну, на которой после растаявшего снега топорщилась прошлогодняя трава. Прежде всего я, по таежному обычаю, натаскал дров, натянул с ветреной стороны брезент, приготовил место для костра и пошел на разведку.

Выбрав укрытое место с хорошей видимостью, я сел на поваленное бурей дерево. Передо мной вдоль оврага простиралась большая поляна с росшими на ней отдельными куртинами леса.

Было слышно, как на одну из куртин слетелись тетерева, и начался их ток. Внизу, в овраге, блестело небольшое озерцо, а кругом стоял старый лес. Солнце быстро клонилось к западу. Тишину леса скоро нарушили певчие дрозды, занявшие свои места на вершинах высоких деревьев. Я невольно вздрогнул от стремительно пронесшихся над головой чирков. Через некоторое время в сторону озерка проследовала стая уток. А потом на краю поляны, среди ее ржаво-рыжей растительности, мне почудилось какое-то движение. Всмотревшись, я увидел огромного петуха-глухаря, важно идущего вверх по оврагу... Иногда кусты скрывали его от меня, но потом он появлялся снова, и так он шел и шел, пока густая растительность окончательно не скрыла его. А через некоторое время я заметил другого глухаря, пролетевшего почти надо мной. Он тоже направлялся вверх по оврагу, и было слышно, как птица шумно садилась на дерево. Это было уже недурное предзнаменование, свидетельство того, что глухари здесь есть и я не напрасно сюда приехал.

Скоро сделалось темнее и холоднее.

Солнце скрылось за лесом, началась тяга вальдшнепов. Я покинул свое укрытие и зашагал к месту привала. Мой конь уже ожидал овса, который для него припас наш заботливый кучер Тимофей, насыпав две порции в переметные сумы. Скоро запылал костер, потом закипел чай, и началась короткая охотничья ночь. В два часа пополуночи следовало уже выходить на охоту. Поужинав и попив чаю, я дремал, время от времени посматривая на часы.

Иногда я отходил от костра в сторону, чтобы послушать, не играет ли где-нибудь глухарь. Но было тихо, лишь чуть шумели соседние сосны да по дну оврага журчал ручей, чтобы донести свои воды до Волги. От снега, еще оставшегося в лесу, веяло холодом.

Дрова в костер я уже не подбрасывал, а, положив два толстых бревна, шагнул в темноту искать своего охотничьего счастья. Под ногами чавкала вода. Шел медленно с заряженным у костра ружьем. Часто останавливался. Прислушивался. И мне вспомнилось вдруг, как точно так же я шагал в ночи более полувека тому назад.

К охоте я приобщился рано и в своих охотничьих скитаниях особенно полюбил природу. Моим наставником в этом отношении явился отец, всю свою жизнь служивший лесничим в Брянских лесах. Он был большим любителем природы, чутким ее ценителем, знатоком и вместе с тем страстным охотником. Он-то и стал брать меня с собой на природу, когда я был еще мальчишкой, привив мне безграничную любовь к ней. Не меньшее воздействие оказывала на меня и мать, также боготворившая природу...

Глаз мой не скоро привык к темноте. Шел я мало. Больше стоял и слушал. Иногда казалось, что где-то в стороне звучит песнь глухаря, но, постояв еще, я каждый раз убеждался, что это иллюзия. Но вот, продвинувшись еще на несколько шагов вперед, я совершенно отчетливо услышал звуки второй части глухариной песни, донесшейся из темного леса. Я замер, прислушался, сняв даже шапку с головы, и тогда ясно услышал первую часть песни.

Ее, пожалуй, лучше всего можно передать примерно следующими звуками: сначала «ка-тык», с медленным разделением этих слогов, снова «ка-тык, ка-тык», а затем все быстрее и быстрее: «ка-тык, ка-тык, ка-тык...» Исполняя эту часть песни, глухарь очень чуток, и охотнику нужно находиться в полной неподвижности. За этой частью обычно следует вторая, напоминающая звуки, издаваемые сорокой, когда про нее говорят, что она «стрекочет».

Эта часть длится всего секунды три-четыре. Но тут глухарь действительно становится глухим — ничего не слышит. И тогда, улучив момент, нужно стремительно приближаться к глухарю, делая в его сторону два-три шага. Затем, замирая при первой части песни, во время исполнения второй успеть продвинуться еще на два-три шага, и так до тех пор, пока глухарь не окажется на расстоянии верного выстрела. Охота эта в высшей степени увлекательна и оригинальна, так как требуется точно согласовывать свои движения с песней глухаря. Глухарь и по сей день птица нехоженых, больших таежных лесов, сохранившая в своей биологии уклад отшельника. Это крупная и красивая птица—реликт, дошедший до нас из лесов седой древности. Ее нет в наших южных, хорошо обжитых человеком лесах. Только там, где глухомань, эта птица поет свои удивительные песни, когда в лесах зарождается весна.

Постояв еще некоторое время на одном месте с тем, чтобы точно наметить маршрут подхода, я ясно различил две песни: одна, более громкая, доносилась от края болота, где росли старые в несколько обхватов осины, другая — со стороны болота. Поймав ритм песни ближнего глухаря, я направился к нему уже под песню, не рискуя для верности делать более двух шагов и точно намечая место, куда поставить ногу. Иногда под короткую «глухую» песню удавалось сделать только один шаг, переступая лишь через толстую валежину, преградившую путь, а иногда и вовсе оставаться на месте до следующей песни и только раздвигать руками ветви густого подлеска. Скоро лесная темень стала редеть, и, как привидения, стали возникать очертания соседних деревьев.

Близилось утро. Тянули вальдшнепы, токовали бекасы; оглашая воздух своеобразными криками, забормотали тетерева.

Мое продвижение к намеченному глухарю шло гладко; оставалось только обогнуть валежину, около которой была лужа с несколькими кочками. Я решил сделать еще шаг, оставив одну ногу на кочке, а другую переставив вперед. Но, переступив, я почувствовал, что встал неудобно, к тому же одна нога, соскальзывая с кочки, погрузилась в воду. Собираясь занять более выгодную позицию в следующем цикле песни, я понял, что оказался в трудном положении. Глухарь все время повторял только начало своей песни: «Ка-тык, ка-тык», не переходя ко второй ее части. Мои ноги от неудобного положения невольно начали дрожать... Мне вспомнились при этом рассказы старых охотников о глухарях, уже побывавших под выстрелами и в целях самосохранения прерывавших свою песню и подолгу изучавших обстановку. Только убедившись в полной безопасности, они продолжают петь.

Моя попытка изменить неудобную позицию приводит к тому, что под каблук с шумом устремляется вода, и этот предательский звук заставляет царь-птицу внезапно сняться с огромным шумом. Глухарь, однако, не улетел далеко: я ясно видел, как он спустился на землю несколькими метрами далее, где послышалось басовитое, томное квохтанье глухарки. Для меня так и осталось тайной, почему слетел мой глухарь: действительно ли он услышал мое приближение или же просто увидел на земле самку. Но мне от этого было не легче: следовало подбираться ко второму петуху, который играл на болоте.

Утро тем временем почти полностью вступило в свои права, хотя под пологом леса ночь еще долго боролась со светом, прячась за деревьями, кустами, валежинами.

Поймав ритм песни второго глухаря, я быстро, пользуясь прикрытием молодых сосенок, стал продвигаться к нему. Скоро удалось установить и дерево, откуда лилась милая сердцу песня. Глухарь играл с большим азартом, и песни следовали одна за другой. В этот момент заалела на востоке заря, и к заветной сосне я стал подходить так, чтобы она оставалась к востоку от меня. Наконец я увидел и своего красавца, которого обнаружил благодаря покачиваниям его корпуса на суке. В это время до меня донеслась и песня второго глухаря. Может быть, это был тот, слетевший петух... Хорошо прицелившись по четко выраженному на фоне зари силуэту птицы, я выстрелил...

Выстрел был почему-то не в меру сильным и далеко покатился по лесным далям. И петух, ломая нижние сучья дерева, грузно упал на землю. Тяжело дыша от волнения, я подбежал к нему. Он лежал под сосной, так и не успев собрать свой хвост, разбросанный на земле, как пестрый сарафан. Шея, плечи, освещенные первыми лучами солнца, отсвечивали всеми цветами радуги; незабываема была голова с мощным белым клювом и огромными ярко-красными бровями. Забросив ружье за спину, я бережно поднял свой трофей и направился к своему биваку. Только выйдя на поляну, я установил, что ночью был небольшой заморозок: лужи подернулись тонким льдом.

Вдруг за кустами я увидел крупное животное, похожее на лошадь. «Неужели отвязался мой конь?» — подумал я и свистнул особым способом, на что мой конь ответил тихим ржанием. Нет, он находился на месте, где я его оставил, передо мной же оказались два лося, которые быстро ускакали в лес, сверкая своими белесыми ногами.

Тщательно залив остатки костра водой и заседлав коня, я выехал в обратный путь.

Скоро глухомань осталась позади, и показались поля села Бахилово. Здесь весна наступала широким фронтом. В воздухе звенели трели жаворонков, по оттаявшей земле ходили белоклювые грачи, перекликавшиеся между собой. Над лужами в разных направлениях на гнутых крыльях носились чибисы, оглашая воздух своими пронзительными криками, а высоко вверху, в голубизне весеннего воздуха, перекликаясь между собой, двигались многочисленные косяки гусей и журавлей, весело и быстро махая крыльями. Они торопились на свою родину, на север, к месту своих гнездовий. На опушке среди ветвей сновало уже много прилетевших птиц. Некоторые только испытывали свои голоса и еще не распелись. Они начинали вразнобой, точь-в-точь, как оркестранты перед большим концертом. Особенно мне запомнился один зяблик: начиная свою песнь, он так и не мог довести ее до конца, спотыкаясь на первой же трели.

Солнце светило ярко, пригревая по-весеннему. Пахло оттаявшей землей...

Скоро вдали показалась Волга, блестя расплавленным серебром, а потом появились и домики Бахиловой поляны.

Привезенный мной глухарь доставил немало радости. Наш орнитолог Михаил Игнатьевич Зябрев сделал из него прекрасное чучело токующего глухаря, и вскоре оно заняло одно из почетных мест в нашем природоведческом музее, вызывая удивление и восхищение многочисленных его посетителей.