| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

На суше и на море 1977(17)

В 1968 году в журнале «Наука и жизнь» была опубликована моя повесть «В медвежьем краю». Рассказывалось в ней, как автор два года провел в Архангельских лесах, живя бок о бок с бурыми медведями. В повести я пытался сделать вывод, что те медведи, которые встречались мне там, были в общем-то покладистыми, добродушными животными. В те времена, о которых шла речь, бурый медведь на севере нашей страны считался чуть ли не самым опасным хищником, охотиться на него разрешалось круглый год и за добычу медведя любого возраста и размера выплачивалась солидная премия.

Я позволил себе восстать против существовавшего тогда мнения и принятых правил охоты и постарался хоть как-то защитить бурых медведей нашего Европейского Севера. Говорить обо всех мишках нашей страны я не мог, ибо не знал, как живет-может этот зверь за Уральским хребтом, а потому с большой благодарностью принял письма-рассказы о буром медведе, пришедшие ко мне из Сибири. Среди этих писем запомнилось одно, с Алтая. Судя по письму, в тех местах медведей было очень много и все они одинаково уважительно относились к людям. А вот те несправедливо преследовали зверей, приписывая им чужие грехи. Словом, меня призывали приехать на Алтай.

Я отыскал на карте упомянутый в письме населенный пункт на склоне Тигирекского хребта и принялся по книгам знакомиться с медведями, проживающими на востоке нашей страны... Сведения оказались противоречивыми. Одни авторы утверждали, что тамошние мишки хоть и велики, но тихи. Другие даже приводили примеры, когда медведи выслеживали в тайге охотников и первыми нападали на них. Словом, из всего прочитанного я мог сделать только один определенный вывод: «Медведи, населяющие сибирскую тайгу, крупнее своих европейских собратьев...»

Давно убедился я, что мирный, покладистый зверь чаще встречается там, где к нему достойно относятся люди. И допускал я, что солидный сибирский медведь, потревоженный случайными в тайге людьми, не сразу покинет свои старые тропы, а станет приглядываться, прислушиваться, а то и попробует выжить человека из леса. Не встречал он раньше никого сильнее себя—так зачем ему трусливо отступать? Клянем мы иной раз медведя, требуем уничтожить сразу всех зверей в округе, но почему-то редко задаем себе вопрос: «А кто был тот человек, которого встретил в лесу медведь? Как вел себя этот человек на лесной тропе? Умел ли быть в лесу добрым гостем, умным хозяином или явился шумно, дерзко и непорядочно, как завоеватель?»

Прибежит такой горе-охотник из леса, бросив в лесу ружье, и начнет, выгораживая себя, складывать очередную страшную историю. Не принесет из тайги такой рассказ настоящий лесной старатель, хотя и видит, слышит зверя, почти всякий раз встречается с ним. Он не будет стрелять понапрасну, если медведь ему не нужен. И разойдутся два таежных хозяина своими дорогами.

Правда, зол и опасен медведь-шатун. Не накопит к зиме жиру: не хватило ему ягоды, орехов в этом году—не ляжет в берлогу и будет бродить по лесу. Нет в зимнем лесу зверю корма, и если не помрет такой зверь своей собственной смертью, то найдут его вскоре и легко расправятся с ним волки. Может медведь-шатун, чуя близкую гибель, начать охоту и за человеком.

Не пришлось мне видеть следов медведя-шатуна в Сибири, но начало зимы 1972 года в Карелии помню до сих пор. Не было в тот год в лесу ягоды, и не лег медведь с осени в берлогу. Видели тогда этих зверей на дорогах, заходили они и в поселки, но не ломились в двери домов, а рыскали больше около мусорных куч.

Не чета сибирский медведь своему младшему брату, поселившемуся в Карелии: приведется ему стать шатуном, жди от него беды. И читаем мы страшные рассказы о медвежьих нашествиях. А станешь проверять, и окажется, что автор такого рассказа сам ничего не видел, людей от медведя не отбивал да и знаком с этим зверем только по зоопарку... Вспоминал я тут всегда слова Александра Александровича Черкасова, известного натуралиста, который жил и охотился в Забайкалье еще в прошлом веке, когда поменьше в тайге было горе-охотников: «Про медведя рассказывают столько анекдотов и небылиц, что, право, после с трудом веришь истине...»

Вот почему и постарался я забыть все рассказы о медведях, поселившихся за Уральским хребтом, пока сам не увижу этих зверей...

Весной, лишь стала падать в горных реках большая вода и дороги в горы стали полегче, отправился на Алтай к Тигирекскому хребту. Поселился на берегу горной речки в деревушке у самых гор. Да и деревушкой-то нельзя было назвать это тихое поселение: стояло на берегу реки всего пять домиков и сразу за ними начинался подъем в гору.

Никакой дороги от деревушки к вершинам хребта не было, все склоны заросли пихтой и непролазным кустарником, где с весны до середины лета кишели таежные клещи. Клещей приходилось все время стряхивать с куртки, с брюк, а после каждой вылазки в горы раздеваться догола и осматривать собственное тело, удаляя впившихся кровососов.

Но стоило пробиться через кусты и пихтач вверх, путника встречала высокая, в рост человека, густая трава горных лугов. Перед самыми лугами обычно тянулись заросли красной смородины, или, как здесь ее называют, кислицы. Около этой смородины-кислицы в ягодный сезон среди густой травы вдоль и поперек были нахожены глубокие медвежьи тропы-дороги. Они шли сюда сверху из кедрачей, и по такой звериной тропе, как по узкому коридору, можно подняться по горному лугу еще выше, к низкорослым кривым березкам и кряжистым, витым от ветра горным кедрам.

Спускаться приходилось тоже по медвежьим тропам. Иногда попадались такие, что вели с гор далеко вниз, к речкам, к ручьям. Найти именно такую тропу казалось мне большой удачей: тогда не надо продираться через кусты с полчищами клещей.

Мои первые разведки-походы были успешными: я находил много медвежьих следов, больших и поменьше, видел издали зверей и уже мог, хотя и приблизительно, составить какое-то представление об их жизни в горах...

Весной медведи обычно жили высоко вверху и кормились на горных лугах. Вниз в это время звери спускались редко. Когда поспевала красная смородина —а первые спелые ягоды появлялись внизу, около рек,— медведи чаще спускались с гор и чаще попадались на глаза людям. Потом ягода созревала и выше, в горах, и звери откочевывали туда. К осени, когда выпадал урожай на кедровые орехи, медведи собирались в кедрачах. Кедр рос высоко, почти у самых вершин, у границы снегов. С началом крепких морозов медведи не спеша начинали уходить от зимы к долинам, и где-то здесь, в предгорьях, устраивал, видимо, алтайский мишка свою берлогу. Так и жил бы этот зверь из года в год, подчиняясь только законам природы, если бы внизу, у рек, не было людей, скота и пасек...

В деревушке, где я поселился, каждый хозяин держал и крупный и мелкий рогатый скот. Причем его никто не пас, и все многочисленные овцы, телята, коровы, быки, лошади бродили по ближним и дальним пастбищам без всякого надзора. Если коровы и лошади редко забирались в горы, то овцы не упускали случая заглянуть на горные тропы и порой пропадали где-то по нескольку дней. Тут и выпадал алтайскому медведю случай поохотиться за какой-нибудь глупой овцой. Искушение было столь велико, что медведь забывал порой все и всякие «договорные» отношения с людьми.

О своих собственных овцах местные хозяева, как мне казалось, заботились не столь ревностно, как о совхозных телушках на лесных пастбищах Архангельской области знакомые мне пастухи. Если овцы не появлялись несколько дней, жители нашей деревушки отправлялись на поиски заблудшей отары. Тут-то и выяснялось, что не хватает одной или двух овец, а то и барана. Бывало и так, что пропавшая было скотина потом отыскивалась... Но, не дожидаясь конца розысков, все начинали в один голос заявлять, что овец порешил медведь и что этого разбойника надо срочно унять.

Пожалуй, предполагаемого разбойника можно было унять и без лишнего шума, но предварительный шум как условие коллективной охоты на медведя был необходим и вот почему...

Строгие охотничьи законы теперь запрещают добычу медведя в летнее время. А кому хочется прослыть браконьером, платить большой штраф да еще лишиться ружья за незаконную охоту? Еще недавно охотник, без времени и срока сваливший медведя, мог как-то оправдаться, заявив, что зверь первым напал на него. Но теперь таким сказкам верят редко и здесь, на Алтае. Как же быть?

Ведь медвежье мясо вкусно, а жир целебен... Ждать осени? Тогда за ним надо лезть в горы, в кедрачи, долго стеречь. А летом просто: близко зверь ходит, в кислице пасется. А что, если обвинить его в нападении на скотину? Так и повелось: объяви всей деревней, что медведь пакостит, и колоти зверя. Такие охоты теперь иногда устраиваются, и алтайскому мишке, что мирно пасся до этого в кустах красной смородины, приходится порой рассчитываться собственной шкурой за овец, которых он и в глаза-то не видел.

Пожалуй, такие охоты и не всегда бы сходили с рук, если бы местный медведь обвинялся только в покушении на домашнюю скотину. Водился за ним и еще Один, главный грех: падок он был на мед. И не упускал он случая заглянуть на пасеку и утащить один, а то и два улья, не спрашивая, разумеется, кому этот улей принадлежит—лесхозу, совхозу или частному лицу.

Как орудует медведь на пасеке, как ворошит пчел, мне пока видеть не приходилось. А вот старик Бочкарь, что жил рядом со мной, имел случай наблюдать, как зверь снимает с улья крышку, как, поднявшись на задние лапы, ухватывает передними сам улей и несет в лес, несет осторожно, а потом забирается на гору, вытряхивает из улья рамки, пожирает не спеша мед и, то ли из озорства, то ли со злости, что лакомство кончилось, швыряет пустой улей с горы и долго смотрит на с грохотом катящуюся вниз пустую деревянную коробку.

Уж какое удовольствие доставляет это медведю, не знаю, а вот то, что старик Бочкарь, наблюдавший, как зверь ворует мед, получил за свое любопытство медвежью оплеуху, мне досконально известно. Правда, ударил Бочкаря лапой не этот зверь, а другой, но это сути дела не меняет: главное, что оба были бурыми медведями. Сразу за деревушкой, около кустов, устроил Бочкарь свою пасеку. И пасека-то всего ничего, с десяток ульев, но медведь дорогу к меду пронюхал тут же и, ухватив, как водится, улей передними лапами, утащил его в лес. Пустой улей Бочкарь подобрал, но медведю шалость не простил и, зная, что зверь, прознавший про мед, вернется сюда, натянул около пасеки проволоку и привязал конец ее к спусковому крючку ружья. Словом, устроил самострел.

Самострел — орудие запрещенное, но Бочкарь, пожелав рассчитаться со зверем, забыл о всяких запретах. Ночью самострел сработал —грохнул. Бочкарь проснулся и, с нетерпением дождавшись рассвета, прихватил ружье и пошел выяснять, что произошло на пасеке...

Убитого медведя там не оказалось. Но следы крови отыскались и привели расторопного хозяина пасеки на берег реки. Здесь Бочкарь Осмотрелся и, установив, что раненый зверь реку не переходил, собрался было двинуться вниз по реке. Но не успел он сделать и Десятка шагов, как из-под колоды неожиданно поднялся медведь и Двинул Бочкаря лапой по щеке.

Со страху Бочкарь выстрелил наобум. Медведь бросился в лес, а стрелок с воплями ворвался в деревушку. Вид у него был страшный. Медведь ухватил когтем край губы и располосовал щеку до самого уха. На крик собрались люди, отправили Бочкаря в больницу, а сами, призвав под ружье всех от мала до велика, отправились в лес.

Медведя убили, мясо поделили, а шкуру, вероятно, тоже продали за приличные деньги. Бочкарю зашили щеку, и на его лице остался широкий шрам, как память о самостреле и о пасеке, от которой Бочкарь не сумел отвадить зверя...

Как отваживать медведя от меда, я расскажу чуть позже. Эта наука известна здесь всем, но вот беда—пользуются ею лишь люди постарше, поспокойнее, поумнее. А те, что помоложе и побойчее, науку стариков не чтут и вспоминают о медведе лишь тогда, когда тот успевает проложить к. пасеке не одну дорогу.

И здесь есть свои причины... Познакомился я с племянником старого Бочкаря. Как и дядя, был племянник человеком быстрым на любое запретное дело, держал ружья, собак и при таком внушительном арсенале не желал вступать с медведем ни в какие мирные переговоры. К тому же младший Бочкарь доглядывал не за собственной, а за лесхозовской пасекой в целых сто ульев, а потому считал, что два-три улья, скормленные зверю, большого убытка государству не принесут.

Самострелы младший Бочкарь не в пример дяде не уважал да и из ружья стрелял в медведя только тогда, когда тот попадался в петлю. Но зато этих самых петель было наставлено вокруг пасеки столько, что их хватило бы, пожалуй на всех алтайских медведей.

Петля тоже орудие запрещенное, варварское. Младший Бочкарь это знал и по весне, когда шла ревизия пасек высшим начальством, петли выставлять не торопился. Потом начальство уезжало, пчелы принимались за работу, и почти тут же в гости заглядывали новые «ревизоры». Сначала медведи появлялись около пасеки осторожно, опасливо и сразу к ульям подходили редко, будто вели разведку перед генеральным наступлением. Здесь бы и попугать их, предупредить. Так нет, хозяин пасеки будто ничего не замечал.

Звери, прознав, что пчелы гудят, а значит, мед уже есть, вслед за разведкой устраивали первый налет. И он заканчивался удачно.

Пасека теряла ульи, медведи нарушали пчелиные семьи, а человек по-прежнему не заявлял о себе. И тогда, окончательно осмелев, звери шли к ульям напрямую по известным уже тропам. И тут-то на пути к меду встречали медведей тайные петли. Петля душила зверя, он катался по земле, рвался, рычал, хрипел, а под конец только стонал полу задушенный. Здесь обычно и являлся хозяин пасеки и приканчивал зверя выстрелом в упор...

Не привелось мне видеть медведя, попавшегося в петлю, не слышал я, к счастью, его рева-стона. А услышал бы, так, наверное, заставил бы провинившегося человека освобождать зверя из петли.

Вот тут-то, когда все перечисленные медвежьи «тайны» стали мне известны, когда я точно знал, откуда у старика Бочкаря шрам на щеке и как «охраняет» свою пасеку младший Бочкарь, пришел ко мне пчеловод Роман, человек тихий и скромный, и попросил помочь—к нему на пасеку повадился медведь...

Первая ночь на пасеке

С Романом я познакомился чуть ли не в день приезда на Алтай. Жил Роман километрах в десяти от нашей деревушки, а здесь, неподалеку, сразу за речкой, стояла лесхозовская пасека, большая, богатая, которая и была доверена в том году Роману и его жене Катерине.

Был я на этой пасеке, слышал рассказы пчеловода о медведях. Показал мне Роман и свежие следы хозяина Алтайских гор. Это были большие, глубокие следы, уверенного в своей силе самца. Медведь уже несколько дней бродил возле пасеки и, казалось, ждал, когда пчеловод зазевается, чтобы утащить улей и всласть наесться раннелетнего меда.

Удобного случая зверю пришлось ждать недолго. Как-то пчеловод отлучился на ночь, а наутро, вернувшись на пасеку, обнаружил следы непрошеного гостя. Недалеко от избушки пчеловода один улей был перевернут, крышка улья, снятая зверем, лежала в стороне, рамки с медом вытряхнуты, и мед съеден вместе с сотами.

Уже одних этих следов было вполне достаточно, чтобы догадаться, кто хозяйничал на пасеке, но для пущей убедительности мишка оставил около самой избушки и другие следы, по которым натуралист всегда точно определит и возраст, и вес зверя, узнает, чем тот питается. А если узнать, чем питается зверь, то совсем нетрудно догадаться, где именно он бродит, разыскивая пищу...

По медвежьему помету я и установил, что кормится зверь красной смородиной. Лето стояло сухое, внизу вся ягода сгорела и попадалась только высоко в горах, у самых плешин снега. Выходило, что медведь держался в горах, собирал кислицу, а в долину к пасеке спускался как на охоту, которую долго и старательно готовил.

Помет, оставленный медведем на пасеке, не только помог установить пути-дороги зверя, но и послужил для местных шутников поводом посмеяться над Романом. Шутка за шуткой—и узнал я, что ходит за Романом слава, которую не дай бог заслужить пчеловоду...

Четыре года назад принял он пасеку, но не эту, а другую. И тут же повадился к нему медведь. Зверь ходил четыре года подряд и разгромил почти все ульи. Когда медведь-грабитель стал хозяйничать на пасеке, будто у себя дома, подстеречь зверя брались разные приезжие охотники. Но мишка, поднаторевший в разбое и хорошо узнавший людей, надувал всех стрелков.

Ждали зверя тихо, не курили, не шевелились, но он угадывал всякий раз, что его ждут, и терпеливо дожидался неподалеку, когда охотники, отчаявшись, уйдут с пасеки. Словом, эта долгая и упорная война между медведем и людьми окончилась в пользу зверя. Людям пришлось сдаться и увезти подальше оставшиеся ульи. А Роману пришлось не сладко.

Скормить пасеку медведю—позор для пчеловода. И вдвойне позорно, когда зверь хозяином бродит около избушки да еще оставляет у самого крыльца «визитную карточку». Видимо опасаясь нового позорища, и пришел ко мне Роман, как только медведь разгромил улей на новой пасеке.

Пчеловод рассказал о случившемся утром, и я пообещал, что наведаюсь к нему. Вечером, прихватив ружье, десяток патронов шестнадцатого калибра с пулями, охотничий нож и собаку лайку, отправился я на пасеку.

Пошел не по дороге, а по тропе вдоль удивительно чистой и холодной даже в самые жаркие времена речки Чернушки. Выйдя из поселка, спустил с поводка собаку и слушал по дороге голос горной реки.

Не сразу привык я к тому, что здесь, на Алтае, возле быстрых и шумных речек никакие лесные шорохи и другие звуки разобрать не удается: мешает говорливый поток. И только в стороне от реки лес настораживается, стихает, и слышишь его уже отчетливо, как архангельскую тайгу.

Перебрели мы с собакой речку, напились воды. Собака искупалась, я умылся, и, довольные, тихие, собранные перед встречей с медведем, поднялись на пасеку. Встретил Романа—и не узнал я своего знакомого. На нем лица не было.

— Что случилось, Роман?

Вместо ответа протянул мне пчеловод белый халат, сетку от пчел и повел в конец пасеки. Здесь, метрах в двадцати пяти от избушки, напротив окна, увидел я три разгромленных улья. Как и всегда при нашествии медведей, крышки были сняты и валялись в стороне. Рамки с медом вытряхнуты на траву, мед съеден вместе с сотами, рамки поломаны, а трава вокруг вся смята: видимо, пчелы донимали зверей, кусали, и мишки катались по земле, давя надоедливых насекомых.

К разгромленным ульям из кустов тянулись по густой траве три недавно протоптанные большими животными дорожки. Трава была сухой, земля в лесу тоже, и отыскать отпечатки медвежьих лап не удалось.

Сколько же было здесь зверей? Какого они возраста? Был ли среди них тот медведь, который первым нагрянул на пасеку и разорил улей?.. По ширине тропок-дорожек, по кучам помета, которые звери оставили у разбитых ульев, я предположил, что разбойников на этот раз двое или трое. Скорее всего, приходила медведица-мать с двумя годовалыми медвежатами.

Медведица наведалась днем, как раз в то время, когда Роман был у меня. Но ведь тогда здесь оставалась его жена Катерина... Почему же она-то не видела и даже не слышала медведей, которые орудовали почти напротив окна?

Может быть, Катерина и слышала, как приходили медведи, но побоялась прогнать зверей? А может, прилегла и уснула? Да и не в этом дело, не это удивительно. Удивительно другое: как это медведи не побоялись явиться за медом днем, когда на пасеке находился человек?

Собаки на пасеке не было, не было и колотушки-грохота, каким обычно пчеловоды отпугивают зверей. И стало мне ясно, что и на эту пасеку Роман успел уже допустить медведей, не отвадил их, не отпугнул, не сделал заявки на свое хозяйство—словом, разбой произошел по вине человека.

Фото В. Михайлова

Пасеки на Алтае обычно стоят в стороне от поселков, в горах, и, когда медведь особенно не допекает пчеловода, тот отправляется ночевать домой.

Эту первую ночь на пасеке мне хотелось побыть одному. Роман, как мне показалось, с радостью принял мое предложение, запряг лошадь и попрощался, пообещав утром пораньше приехать. Я спустил собаку с поводка, уселся на крыльцо и стал ждать вечера.

Собака немного побегала по кустам, скоро вернулась и улеглась рядом, чутко насторожив уши. Приближался вечер, стихал лес, улетели от избушки дрозды, скрылись за кустами сороки, угомонились пчелы, и в наступившей вечерней тишине пришел ко мне голос речки Чернушки, сначала далекий, а потом все ближе и ближе...

Наверное, сейчас по этой речке спускается с гор медведь, успевший познать, что громить ульи не так-то уж и страшно. Наверное, идет сюда зверь-грабитель, которому по законам людей полагается воздать должное за грабежи. Совсем скоро он появится здесь, сначала обойдёт пасеку, принюхается, проверит, есть ли кто, а потом тихо и осторожно выйдет из кустов, направится к ульям, сядет около одного, захватит передними лапами крышку домика, снимет ее осторожно или со злостью отшвырнет в сторону, потом перевернет улей, вытряхнет рамки и, чавкая, порыкивая на пчел, примется за соты. Займется делом, увлечется, забудет об опасности, и тут ты, охотник, заслышав зверя, должен высмотреть его, поднять ружье, выделить и спустить курок...

Всего двадцать метров до цели. И если ты не трус, если не думаешь опасливо: «Попадешь или не попадешь?.. А может, только ранишь—и зверь кинется на тебя...»—то участь медведя предрешена. Хлестко щелкает выстрел, сорок граммов свинца ударят зверя в бок, ближе к плечу, зверь рыкнет, коротко рванется в твою сторону и, если пуля пришлась точно, свалится на траву рядом с ульем и в последних судорогах будет грести под себя огромными лапами землю. Потом смолкнет, распустит прижатые перед смертью уши, и услышишь ты последний хрип, дошедший откуда-то изнутри туши. И тогда к зверю, ставшему уже добычей, можешь подойти, потрогать его обмякшие лапы, тяжело приподнять большую голову, которая совсем недавно держала в памяти все лесные тропы, все ягодники и все-все то, что помогало этому крупному зверю удачливо жить рядом с людьми.

Я знаю, как снять с медведя шкуру, как разделать мясо, чтобы не испортить его по летнему жаркому времени. Знаю, как собрать целебный медвежий жир. Да и жир-то этот был бы мне кстати сейчас, когда после многих лесных дорог стал побаливать желудок. И медвежья желчь пошла бы на пользу—это тоже целебное Снадобье. Все я знал, но сейчас на пасеке ждал хозяина алтайской тайги, хитрого, дошлого мишку, совсем по-другому.

Я не мог вынести этому зверю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу на пасеку к Роману. Я не винил медведя. Да и разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой не объяснили, что можно, а чего нельзя? Но собака сплоховала: проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, стащила со стола кусок хлеба. Таких собак почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Видя иной раз, как бьет хозяин своего Тузика или Шарика за кусок хлеба, хочу я взять точно такую же палку и отходить ею не собаку, а хозяина.

Так уж нужно вести себя человеку, живущему рядом с животными: не бей лишний раз, а учи, показывай, заставляй если и не уважать себя, то хотя бы побаиваться. И здесь, на Алтае, знают, как учить, как отваживать от пчел медведей...

Еще по весне, когда они первый раз появляются около пасек, пчеловод разводит в воде дымный черный порох, мочит в такой пороховой каше кусочки материи и кладет их на крайние ульи. Наткнется зверь на такое едко пахнущее предупреждение и обойдет пасеку стороной. Правда, такой опыт со временем может забыться—сунется медведь к пчелам еще раз, но тут предупредит пчеловода собака. Выйдет он на лай своего пса, выстрелит вверх раз-другой, поколотит стальным тяжелым болтом по старому чугунному котлу — и снова медведь, поняв предупреждение, уберется подобру-поздорову.

Бывает и так: устраивает пчеловод вокруг пасеки самые разные грохоты и колотушки, подвешивает на проволоке банки с камнями, обрезки труб, мастерит гремящие устройства по ручью, что бежит мимо пасеюи с гор,— здесь уж вода за тебя поработает. Придешь на такую пасеку — нет никого, а вокруг что-то все время постукивает, поскрипывает.

Говорят, побаивается медведь таких колотушек и грохотов. До того как пойти вечером к Роману, разговорился я с пожилой женщиной, что прежде работала на пасеке, которую принял Роман. И поведала она, как две женщины, она и ее сестра, оберегали пасеку, как выкладывали тряпочки с порохом, как попугивали медведя колотушками. И за все время не сунулся к ним ни один медведь. Закончила пожилая женщина так:

— А теперь что — медведя избаловали. Теперь только стрелять его.

Хоть и уважал я эту старательную и смелую женщину, но согласиться с ней не смог. Правда, и планов своих не открыл. Были у меня другие думы. Вспоминал я свои встречи с медведями в Архангельских и Вологодских лесах, в Карелии, и верилось мне, что и алтайский мишка «поймет» меня, что удастся его урезонить, «уговорить», отвадить от пасеки.

Отдавал я себе отчет, конечно, что наш «разговор» может быть трудным: ведь зверь уже избаловался, испортился. Как оно все обернется?.. Но хотелось верить, что есть у любого зверя «уважение», что ли, к человеку, к самому сильному существу на земле. И должен был я вернуть этому зверю, избалованному, испорченному, его прежнее «уважение», должен был и здесь, где медведя многие побаиваются, утвердиться в своих предположениях, как уверился когда-то в добродушии этого большого и сильного зверя в архангельской тайге...

Стрелять в первую ночь на пасеке я не собирался. Ружье стояло в углу избушки, патроны были убраны на полку. Я сидел за столиком у окна, прислушивался и время от времени посматривал на свою собаку, лежавшую на крыльце.

На моих часах было половина одиннадцатого. Солнце ушло за горы, и на пасеку опускался сумрак летней горной ночи. Я не курил, почти не шевелился. Ждал... Пес что-то услышал, поднял уши, насторожился и с глухим рыком двинулся через пасеку к кустам. У крайнего улья собака остановилась, вздыбив шерсть на холке. Я пока ничего не слышал. Но медведь был где-то близко.

Сколько таких ночей выпало уже на мою долю, сколько раз вот так, без оружия, ждал я встречи со зверем, ждал, уверенный в себе и верящий в добродушие животного. Наверное, после таких ожиданий и родилось во мне когда-то это самое чувство — зверь рядом. Забывалось уже мной это странно спокойное чувство после того, как я расстался семь лет назад с архангельскими лесами, но вот снова ожило оно на пасеке поздним алтайским вечером при виде встревоженной собаки, замершей на краю поляны...

Потом что-то изменилось—пес рыкнул, кинулся вперед, и сразу же за кустами треснул сучок. Это медведь, уже подошедший, выжидавший, почуял неладное и, видимо, с большой неохотой направился обратно в лес.

Собака вернулась к крыльцу, легла возле меня, но прислушиваться не перестала. Прошло полчаса, и медведь снова подошел к нам, теперь уже правее. И снова все повторилось: собака ушла за медведем в кусты, медведь отступил, собака вернулась. Еще через полчаса медведь попытался опять подойти к ульям.

К утру медведь в пятый или в шестой раз попробовал выйти на пасеку сзади избушки, но снова собака помешала ему, и он ушел вверх по реке, распугивая трескучих сорок.

Вставало солнце, за легким утренним ветром, спустившимся с гор, потерялся голос Чернушки. Я дождался Романа, сдал ему пасеку в целости и сохранности и пошел домой. У Чернушки я остановился, умылся, напился свежей утренней воды и тут же на песке увидел след большого, тяжелого медведя. Зверь спустился сюда с пасеки и уходил вверх по реке, в горы. Это был след того самого медведя-самца, который первым узнал дорогу к ульям. Значит, медведица с медвежатами в эту ночь не появлялась...

Вторая ночь на пасеке

В первую ночь как-то «объясняться» с медведем я не собирался. Сначала хотелось выяснить все подробности медвежьих походов за медом, а главное — проверить их «расписание». Не раз слышал я одно общее правило: медведь, разоривший улей и вдосталь наевшийся меда, заявится в следующий раз на пасеку только на третий день. Откуда взялось такое правило, я не допытывался. Подтверждали его и люди пожилые, многое повидавшие в горах, а потому я не сомневался, что какая-то закономерность, какое-то «расписание» у медведей действительно должно существовать...

В первую ночь, судя по всему, я должен был ждать того большого медведя, который не один день присматривался к ульям и первым разорил пчелиную семью. Медведица с медвежатами совсем недавно плотно пообедала на пасеке, и встреча с ней и ее отпрысками могла произойти лишь во время второй моей вахты.

В первую ночь привязывать собаку я не стал, надеясь, что звери, еще не встречавшие на пасеке собак, могут принять лай пса за предупреждение и без моего особого вмешательства забыть дорогу к ульям.

Первая вахта закончилась благополучно. К ульям пытался подойти самец. Медведица не появлялась. Правило вроде бы подтверждалось. Зверь бродил вокруг пасеки всю ночь, тревожил пса, но не показывался и к утру ушел вверх по реке. К вечеру я снова был на месте и остался на пасеке один. Ночь обещала быть тревожной. Настала пора наведаться медведице с медвежатами. Ждал я и медведя, которому прошлой ночью собака не дала подойти к ульям.

Доверенная мне пасека была большой. Из окна избушки я видел только часть ульев. Остальные прятали от меня кусты черемухи, и, что делается в том углу пасеки, я мог узнать, только выбравшись из избушки и неслышно обойдя кусты... С какой стороны подойдут звери? Откуда ждать их в эту ночь?..

На этот раз я взял собаку в избушку, уложил около своих ног. Я сидел за столиком у окна, стекло было выставлено, и теперь я мог слышать все, что делается вокруг...

Пес дремал. Солнце ушло за увал, тайга сразу стихла. Тут же исчезли сороки и дрозды. И в наступившей тишине услышал я возню мышей под кустом, куда Роман выбрасывал мусор. Под окном проскользнул зверек. Он появился и пропал так быстро, что я не успел разобрать, кто это—ласка или горностай. Зверек шмыгнул к мусорной куче, и там немедленно стихли мыши. В полутьме еще можно было разобрать стрелки на часах—шел одиннадцатый час.

Я допускал, что медведь выйдет на пасеку неслышно, появится вдруг, как таежная тень. Если он выйдет к ульям напротив избушки, я увижу его. Если подойдёт слева за кустами, со стороны омшаника, кусты скроют зверя, но я все равно услышу легкий удар — скребок когтей по крышке улья. Крышка стукнется о землю, зверь станет вытряхивать из улья рамки с медом, и, наконец, раздастся фырканье, ворчанье, чавканье: по-другому есть мед медведь пока не научился. Я должен услышать медведя даже тогда, когда он не станет пожирать мед здесь, а, ухватив улей передними лапами, понесет его в лес — и здесь когти зверя обязательно чиркнут по стенке улья хотя бы раз... Тогда я неслышно выйду из избушки, тихо подойду к медведю, окликну его, появлюсь внезапно перед занятым едой, сосредоточенным зверем и сразу же разряжу ружье над его головой... Если я хоть как-то успел понять этого зверя, изучив его следы, манеру подхода к пасеке, медведь должен был страшно перепугаться и надолго запомнить эту встречу.

Правда, в моем плане был один сомнительный пункт... Зверь мог напугаться только тогда, когда забудется, займётся делом, потеряет на время осторожность. В противном случае он просто поспешно уберется подальше от греха и на следующий раз будет более внимательным: ведь очень трудно как следует напугать того, кто ждет, что его напугают.

На пасеке медведь мог утратить осторожность, лишь когда доберется до меда, разворошит улей. Но за то время, пока, заслышав зверя, я успею осторожно подойти к нему, он может не только снять крышку с улья, но и вытряхнуть на землю рамки с медом, поломать их и подавить пчел. Короче говоря, успеет полностью разорить пчелиную семью.

Итак, для воспитания зверя нужно заплатить дань—пожертвовать ульем, который мне не принадлежит. Такого договора у меня с Романом не было, хотя и верил я, что напуганный нашествием медведей пчеловод согласится отдать не один улей ради благополучия всей пасеки. В конце концов я мог бы оправдаться, заявив, что медведь вышел очень тихо и я не успел его остановить. Такие случаи бывают, и охотники, убившие зверя уже после того, как разгромлен улей, особой вины за собой не чувствуют, и никто их за погибшую пчелиную семью не ругает. На подобную милость в крайнем случае надеялся и я. Только как оправдаюсь, как докажу, что медведь больше не придёт? Сумерки сгустились, и лишь свет неба, еще не встретившего настоящей ночи, говорил, что где-то там, за горами, все еще стоит хотя и поздний, но все-таки не такой черный, как тень гор, летний вечер...

Я уже говорил об особом чувстве зверя. Его можно видеть, слышать, узнать по запаху. Какое именно из этих чувств подсказало мне, что медведь недалеко, не знаю. Почти тут же на ноги вскочил мой пес, и я еле успел сжать рукой его пасть, чтобы он не рыкнул. Пес уперся передними лапами в край стола и готов был выскочить в окно. Он вздрагивал от нетерпения и весь тянулся туда, где прошлой ночью подходил к пасеке медведь. И на этот раз зверь решил выйти к ульям прямо напротив избушки. Покажется или не покажется? Выйдет или не выйдет из кустов?

С трудом удерживая собаку, я отчаянно ругал самого себя. Казалось, я все предусмотрел, а все же забыл, что раньше меня могла учуять медведя собака и спугнуть его. Пса надо было на этот раз оставить дома. Медведь не вышел. Пес успокоился. Я снова уложил его на пол. И снова вглядывался в темноту.

К утру еще до рассвета с гор сорвался ветер. Качались деревья, шумела листва. За ветром я ничего не мог слышать, поэтому, боясь, что зверь явится на пасеку именно сейчас, вывел на улицу собаку и посадил ее на цепь около избушки.

Вторая ночь прошла. Над пасекой занялись легким утренним светом облака. Ветер так же неожиданно, как и начался, стих. И сразу послышался сварливый стрекот сорок, голоса дроздов и шум горной речки.

Было семь часов утра. Хотелось курить. Я обошел пасеку — все было в порядке. Там, где ночью подходил медведь, удалось отыскать его следы — это был тот самый самец, что бродил вокруг пасеки прошлой ночью. Следов медведицы и медвежат нигде не было: либо этих зверей вчерашней ночью напугала моя собака, либо они попали на пасеку случайно по какой-то своей медвежьей дороге и больше появляться не собирались. На эти вопросы должна была ответить теперь третья, следующая ночь.

Хотелось спать. Я сидел на пороге избушки, ждал Романа, чтобы сдать ему пасеку. Вода, что вечером принес я с реки в избушку, успела согреться в помещении. Пить ее не хотелось. Я отвязал собаку, взял банку для воды и спустился к реке. До нее было метров сто. Я снял ботинки, зашел в воду, зачерпнул в пригоршню холодной утренней воды, пришедшей с гор, и только собрался сполоснуть лицо, как сзади, на пасеке, раздался хриплый рев собаки...

Я оставил ботинки, банку и бросился к избушке. Собака хрипела рядом с пасекой, за омшаником. Я схватил ружье и босиком кинулся на голос собаки через кусты. Она добралась до подъема в гору и пошла с лаем вверх.

Тропы тут не оказалось. Я с трудом продирался через заросли. прыгал босиком с камня на камень, но вскоре оставил преследование и вернулся... Рядом с омшаником валялась крышка улья, тут же были рассыпаны по траве сломанные, раздавленные медвежьими лапами рамки с медом. Часть меда была съедена. Пчёлы, наверное еще не опомнившись и не успев понять, что произошло, гудящим, беспокойным клубком копошились на сломанных рамках и на траве...

Собака вернулась не скоро. Целая и невредимая. Ткнувшись носом в мою руку, будто проверяя, цел ли я, пес не спеша отправился к- реке, напился, выкупался и, вернувшись, как ни в чем не бывало улегся отдыхать у дверей избушки. Пес выполнил свой долг: он вовремя обнаружил зверя, примчался с реки на пасеку, вступил в бой, заставил медведя отступить и прогнал далеко в горы... Пес имел право спокойно отдыхать.

Я же чувствовал себя виноватым. Улей разорен, а медведь улизнул. Меня ждал отчет перед пчеловодом...

Третья ночь на пасеке

Как ни старался Роман выразить мне свое сочувствие, как ни утешал тем, что и не такое случается на пасеках, отделаться от грустных мыслей я не мог. Этот хитрец терпеливо ждал, когда я поверю, что никаких медведей рядом нет. И тогда он нагрянул к ульям, нагрянул среди бела дня и за какие-то пять минут успел разгромить пчелиную семью и разнести в пух и прах весь мой недавний авторитет.

Ну хоть бы не знал никто, что когда-то я смело бродил по медвежьим тронам, а то ведь именно поэтому позвали сюда и считали человеком, умевшим «разговаривать» с медведями. Что скажу я сегодня своим хозяевам, как буду выглядеть в глазах старика Бочкаря, который и прежде не слишком верил, что я помогу Роману усмирить разбалованного зверя?

В нашей деревушке о последних событиях на пасеке узнали, пожалуй, до моего возвращения с ночной вахты, и мне ничего не пришлось никому рассказывать. У каждого из моих соседей было на этот счёт свое собственное мнение, которое они по понятным причинам не торопились высказывать вслух. Все деликатно помалкивали, и только моя хозяйка, та самая женщина, которая раньше работала на пасеке, где теперь вершил дела Роман, по-доброму посоветовала отступиться от медведя:

— Не ходи уж больше. Ульи-то государственные. Пойдет ревизия, спросят, куда делись. Спишут на тебя—мол, писатель не устерег. И погромы старые все за тобой будут—ославят тебя. Народ здесь на язык быстрый, позора не оберешься.

Но на пасеку я все-таки пошел. И тут неожиданно узнал, что в эту ночь вместе со мной остается сторожить пчел сам Роман.

То, что хозяин пасеки имел теперь право не доверять мне, меня особенно не трогало. Смущало другое: теперь, когда медведя будет ждать с ружьем в руках Роман, ни о каком «разговоре» со зверем не могло быть и речи. Мне предстояло новое испытание. Я должен либо выложить Роману все свои планы, либо ждать медведя вместе с ним и стрелять в зверя. Да еще так, чтобы новая худая слава не пошла вслед за первой.

Вряд ли понял бы меня местный охотник, если бы я поведал ему, что убивать медведя не собираюсь. Такие сентименты здесь не в ходу, а потому я смолчал и, договорившись с Романом, кто где будет сидеть в засаде, загнал в патронник ружья два пулевых патрона и приготовился ждать, что будет...

Мне выпало и на этот раз сторожить зверя около избушки. Роман же забрался под крышу омшаника и должен был оттуда следить за левым углом пасеки, скрытым от избушки кустами.

Ночь тянулась долго. Не было ветра, и мы могли издали заслышать зверя. Того меда, что медведь сумел ухватить утром, вряд ли хватило на положенный двухдневный пост—зверь мог прийти в эту ночь...

До утра было еще далеко. Я, как и раньше, сидел у окна избушки не шевелясь и внимательно всматривался в темноту. И тут со стороны омшаника раздался легкий шорох... Неужели медведь?.. Если это медведь, должен вспыхнуть луч фонарика, а следом грохнуть ружье Романа... Но фонарик не зажигался, выстрел не фемел, а шорох за кустами раздался еще громче.

Неужели Роман заснул и не заметил зверя? Ну что же, это к лучшему. Если медведь начнет ворочать улей, я выйду к нему... А если Роман не спит и ждет, когда зверь займется медом? И выстрелит, когда я подойду к зверю, не придется ли этот выстрел как раз в мою сторону?..

Шорох повторился еще раз, а за кустами выросла какая-то тень, и тут же вспыхнул фонарик. Но светили не сверху, а откуда-то из-за кустов... Луч пошарил по пасеке, качнулся в мою сторону, и я услышал кашель Романа, а потом из-за кустов показался и он сам и объяснил все происшедшее без обиняков:

— Чуть не заснул, да и замерз. И курить захотелось—терпежу не стало. Да теперь к утру и не придет, раз ночью не вышел...

До утра мы сидели в избушке, курили, разговаривали, а как только показалось солнце, я собрался домой. Роман остался один. Он, видимо, понимал, что в моих глазах его авторитет охотника упал: какой настоящий охотник покинет лабаз, шалаш без времени только потому, что замерз или захотел курить? Смущаясь, он стал просить меня побыть на пасеке еще хотя бы ночь. Я согласился, но при условии, что останусь один.

Роман принял мое условие, и вечером я снова перебрел речку Чернушку и поднялся к избушке пчеловода. Хозяин ждал меня, но встретил как-то странно и, пока не рассказал, что произошло после моего ухода, глаз от земли не поднял...

...Проводив меня, Роман решил отдохнуть. На случай, если медведь все-таки придет, лег не в избушке, а прямо на пасеке, вытащив кровать. Заряженное ружье стояло рядом. И если бы зверь сообразил, что к чему, то на сей раз Роман остался бы без ружья. К счастью, двустволка осталась на своем месте, а вот улей прямо из-под носа пчеловода мишка все-таки утащил.

Пропажу Роман обнаружил не сразу. Когда проснулся, все вокруг было так же тихо, как и полчаса назад...

Я слушал рассказ, посмеивался в душе, а вслух подвел выгодный для себя итог:

— Итак, Роман, мы с тобой квиты. Я-то,хоть не проспал улей... С тем мы и расстались. Я честно отсидел с вечера до утра около

избушки еще ночь. Медведь не появился. Да и не надо было ему приходить: совсем недавно он как следует закусил и теперь где-то отдыхал или заедал кислой ягодой сладкий летний мед. Теперь медведь должен прийти только на следующую ночь...

Пятая ночь на пасеке

Пожалуй, мое пятое дежурство мало чем отличалось от прежних ночных вахт на пасеке. Со мной была собака, на случай, если поднимется ветер. Я зарядил ружье пулевыми патронами и приготовил фонарь. Только на этот раз стекло из окна я не выставлял и за столиком у окна не сидел; закрыв собаку в избушке, занял боевой пост на крыльце.

Так же как вчера и позавчера, солнце ушло за горы сразу, и сразу же опустился на пасеку густой сумрак. Исчезли сороки и дрозды, а в наступившей тишине в кустах у кучи мусора негромко завозились мыши.

Ожидание шорохов, ночных далеких и неясных звуков стало для меня за четыре ночи привычным, и я без особого напряжения готов был поймать любой голос ночной тайги. И я не удивился, не вздрогнул, когда за кустами у омшаника, где позапрошлую ночь таился и мерз Роман, раздался негромкий, глухой шорох.

К пасеке подошел медведь. Он был совсем рядом. Нас разделяла сейчас лишь полоса черемухи, частого березняка шириной метров пятнадцать. Медведь вышел к крайним ульям. Эти ульи я не мог видеть с крыльца. Я подождал, услышал новый шорох и легкий стук крышки улья — зверь подошел к улью, в темноте отыскал крышку и легонько подцепил ее лапой. Сейчас он снимет крышку и вытряхнет рамки. Я ждал, но удара крышки о землю так и не последовало... Неужели он не станет ворошить улей здесь, а унесет его в лес?

Я осторожно взял правой рукой ружье, левой—фонарь и тихо поднялся с крыльца. На ногах у меня были легкие резиновые тапочки. Они не выдавали моих шагов... Шаг, еще шаг. Сейчас я доберусь до угла кустов. Зверь окажется совсем рядом. Я замер и услышал новый шорох, а вслед за ним глухой утробный звук, будто медведь только что проглотил застрявший в горле кусок. Я включил фонарик.

Желтое пятно света выхватило из темноты улей и темный бок большого зверя... Медведь, пожалуй, не сразу понял, что произошло. Он не спеша выедал из рамки соты и, наверное, не думал, что ему кто-то помешает... Большая широкая голова качнулась к свету. Увидел ли он меня в темноте, ослепленный фонариком?.. Я громко и зло произнес какое-то незамысловатое ругательство, и тут же из ружейного ствола громовым выстрелом вырвался короткий всплеск огня. Зверь качнулся назад и, с треском ломая кусты, бросился в сторону. И тут же еще один выстрел грянул вслед перепуганному медведю.

Эхо выстрелов еще не успело подняться высоко над ночной пасекой, как сзади меня с грохотом отскочила в сторону дверь избушки и на свободу вырвался мой пес. И долго был еще слышен в ночи бешеный лай: собака в темноте гнала в горы оплошавшего зверя.

Когда рассвело, я внимательно осмотрел место происшествия и шаг за шагом восстановил все события прошедшей ночи...

...Медведь вышел на пасеку в полночь. Вышел осторожно, но прямо и смело. чПодошел к крайнему улью, подцепил лапами крышку, снял ее, но не отшвырнул в сторону, а тихо положил на землю. Затем приподнял улей и аккуратно вывалил из него рамки. Как уж умудрился зверь так тихо вытряхнуть рамки из деревянного ящика, не знаю, только никакого стука я не расслышал. Выедал соты из рамок разбойник тоже очень тихо, не урчал и не ворчал. Здесь-то и уперся в медвежий бок луч моего фонарика.

Медведь успел ухватить зубами соты лишь в одной-единственной рамке. Остальные были целы, пчелы не разбежались: пчелиная матка была на месте. Я поднял улей, поставил его на место, опустил в магазин рамки, собрал пчел и закрыл улей крышкой. Следов преступления не осталось.

Пулевое отверстие в стволе дерева я замазал глиной, чтобы оно не бросилось кому-нибудь в глаза, и отправился в лес вслед за медведем. На этот раз след отыскать было просто. У перепуганного зверя обычно тут же начинается «медвежья болезнь» — расстраивается желудок. Подвел слабый медвежий живот и этого разбойника, и я стал даже опасаться, не помер ли он со страху. Говорят, и такое бывает.

Роману о пуле, всаженной в дерево, и об улье, который свалил медведь, я, разумеется, не рассказывал, но заверил его, что медведь больше не придет, ибо я его ранил и ранил, видимо, сильно. Пришлось сказать, будто ходил я за ним далеко в горы и видел следы крови—кровь якобы была темная, значит, пуля повредила основательно внутренности. А вот убить медведя мне, мол, не удалось: ночь была темная, медведь вышел неслышно, стрелял я уже тогда, когда зверь уходил.

Поверил мне Роман или нет, но пасека была избавлена от нашествий, и мы расстались с ним добрыми друзьями.

Жил я на Алтае до осени, до той поры, когда в горных кедрачах вызрела и стала опадать кедровая шишка. К этому времени все медведи поднялись наверх, в горы, и позабыли до следующей весны дороги к пасекам.

Я нередко посещал речку Чернушку, поднимался вверх по той самой тропе, по которой медведь-разбойник спускался с гор за медом. На этой тропе почти до самой осени я встречал знакомые медвежьи следы. Только теперь они редко вели в ту сторону, где не так давно дошлый алтайский мишка натерпелся страху. Не приходила больше на пасеку и медведица с медвежатами. Пожалуй, эти звери тоже как-то прознали, что пасека все-таки принадлежит людям.

Вот и весь мой рассказ об алтайском медведе, с которым свела меня судьба летом 1974 года на склонах Тигирекского хребта. Конечно, жалею я, что пришлось мне все-таки брать в руки ружье и «воспитывать» зверя, что не выпало мне встретиться с ним по-хорошему и, как прежде, в архангельской тайге, сказать и этому медведю доброе: «Здравствуй, мишка». Но это уже не моя вина. Мирный, покладистый зверь чаще бывает там, где к нему с достойным его уважением относятся люди...