Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений


На суше и на море 1975(15) ПУТЕШЕСТВИЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ


ГЕНРИХ ГУНН

ИЗ РАССКАЗОВ ОБ ОЗЕРНОМ КРАЕ





Мне никогда не приходилось слышать северных былин. Много интересных людей встречалось в поездках по Северу, а сказителей среди них не было. Все сведения мои о былинах оставались чисто книжными. Я знал тексты, знал работы исследователей и собирателей русского народного эпоса, но всего этого было мало.

Мало было знать былины, хотелось побывать в тех местах, где они веками сохранялись в народной памяти. Осуществить это было нетрудно, но надеяться на новые находки не приходилось. Былины сохранялись на Севере в прошлом в силу патриархальности, застылости векового уклада. Ничего Патриархального на сегодняшнем Севере нет, а следовательно, нет и былин. Все это я понимал, но своего интереса к былинам и к былинному краю не оставлял.

Классическая родина былин — Озерный край, в частности прибрежья Онежского озера. Конечно, былины певались во всех местах Севера — ив Поморье, и на Двине, и на Пинеге, и на Мезени, и на Печоре. Но лучшие образцы их дал все же Озерный край. Здесь были записаны Рыбниковым и Гильфердингом хрестоматийные тексты былин, здесь жили такие знаменитые сказители, как, например, семейство Рябининых.

Прибрежья Онежского озера имеют старое название—Обонежье, так называлась одна из пяти пятин Великого Новгорода. Места, расположенные по Онеге-реке, назывались Поонежьем. Между озером Онего и рекой Онегой как раз и простирается знаменитый былинный край. Мне же сперва предстояло избрать точку, с которой можно было начинать свой путь.

На первый взгляд было много хороших и удобных мест, но все варианты, поразмыслив, приходилось отбрасывать. Так, пришлось отклонить Обонежье, как места чересчур захоженные. Дабы напасть на былинную тропу, стоило поискать иных путей, ведь известно, что удача ждет нас на неизведанных дорогах. Так в конце концов пришла мысль: а не подскажут ли мне путь сами былины?

Форма былины консервативна. Сказитель не вправе добавлять отсебятины, он поет, как певали его. деды и прадеды, и благодаря этому мы можем ручаться за достоверность былин, дошедших из глубокой старины до наших времен. Взяв в руки трехтомные «Онежские былины» Гильфердинга, можно убедиться, что отклонения в вариантах незначительны, но нельзя не заметить и того, что отклонения эти связаны с личностью певца. Былины не безличны, как бы ни был консервативен их строй. Личность сказителя порой накладывает на них яркий отпечаток, точно так же былины сохраняют и своеобразный местный колорит. При неизменности и каноничности сюжетно-образного строя существуют различия, например, между онежскими былинами и печорскими.

Свое, личное сказителя, как и местный колорит, отражается не в тексте, который свято сохраняется в неприкосновенности и малейшего искажения не допускает, а обычно в запеве или в концовке былины.

Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота окиан-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омуты днепровские...

Так торжественно начинается запев былины про Соловья Буди-мировича из сборника Кирши Данилова. Строки эти положены на музыку Римским-Корсаковым,— в них ощущение шири, величавости русской земли.

Былина про Соловья Будимировича по традиции неизменно начинается эпической картиной русской земли, и вот сюда-то, в эту картину и вносит северный сказитель приметы своего родного края и запевает иначе;

Мхи были, болота в Поморской стране, А голые щелья в Беле-озере, А тая эта зябель в подсеверной стране... А толсты становицы в Каргополе...

Прочтешь такое и радостно удивишься: вот она, желанная конкретность, вот она, исходная точка пути! Начинаешь листать сборник, искать, нет ли еще чего,— если раз повезло, то еще повезет. Есть! В былине про Василья Ивановича и Батыгу все приметы Киевской Руси: чисто поле, ракитов куст, турица со турятами. А в конце сказитель начнет поминать всю русскую землю: белокаменную Москву и Новегород, Валдай и Ярославль и Питер — и, наконец, перейдет к своим родным местам:

А мхи-ту болота ко синю морю,
А щельё-каменьё ко сиверику.
А широки подолы пудожаночки,
А-й дублены сарафаны по Онего по реке,
Толстобрюхие бабенки лёшмозерочки,
А-й пучеглазые бабенки пошозерочки,
А Дунай, Дунай, Дунай,
Да боле петь вперед не знай.

Так былины указали мне путь, и те места, которые упомянул сказитель, усмешливо говоря об их жительницах, стали путеводными ориентирами. «Пойду-ка я,— сказал я себе,— от становиц Каргополя, от реки Онеги пудожским трактом на Лёкшмозеро, а дальше все о сиверику, через Кенозеро и Почозеро и по другим озерам, а уж былины авось меня не подведут!»

ЛЁКШМОЗЕРО

За Каргополем к западу тянутся места сухие. Тридцать километров проедете вы пудожским трактом и не встретите ни речки, ни ручейка. Очень непривычно это для Севера, где поселения, как правило, располагаются у воды. Здесь же — пыльные дороги, сухие леса, сухие поля. Потому и называются эти места карго-польской сушью. На Севере везде воды избыток, здесь же ее не хватает. В селе Печникове до сего дня стоят колодцы старой конструкции с огромными колесами-воротами и толстыми железными цепями; глубоко в черном срубе блестит крохотное оконце воды.

Села в «суши» все древние, заселены эти места давно, жила здесь, по преданию, «чудь белоглазая». От древних чудских жилищ — «печищ» — будто бы произошло название села Печниково. Спокон века занимались здесь хлебопашеством. Хлеб родился хорошо, если не бывало засух (наверное, единственное место на Севере, где знают это слово). Первые русские поселенцы селились «на сыром корени», где лес «от века не пахан». Валили лес, стлали «постелью», пускали «пал», затем площадку расчищали и распахивали под ниву. Поначалу урожай был большой, но вскоре падал. Тогда участок бросали, оставляли зарастать, а сами переходили на другой. Такой брошенный заросший участок назывался лядо, ледина, лядина. Слово это живет в названии другого села «суши» — Лядины. Лядины в истории русского искусства место известное — здесь сохранился замечательный ансамбль деревянного зодчества. Известна «каргопольская сушь» и своими гончарными промыслами, отсюда происходит знаменитая каргопольская глиняная игрушка.

За Лядинами, за маленькой речкой Лёкшмой местность меняется. Дорога входит в лес. Сначала раменье, потом сосновые боры, еловые суземы, сыреют места, болотца попадаются, озерко при дороге, а километров через пятнадцать — радость взору — откроется широкий водный простор — само Лёкшмозеро.

Лёкшмозеро имеет ровную форму овала. Берега невысокие, лесистые. Дно твердое, песчаное. Глубина нарастает медленно, на полкилометра отойдешь от берега и все мелко, вода прозрачная, потом сразу обрыв и чернота. Говорят, глубина ямы местами достигает полусотни метров.

В спокойную погоду озеро лежит зеркалом, чистой гладью, открытым простором, тогда оно веселое, славное. По берегам полоской желтеют песчаные пляжи, зеленые стены тростника — тресты, как называют его на Севере. И нет в эти дни лучшего приволья, чем здесь,— прекрасное купание, прекрасная рыбалка, зашел в лес — грибы, ягоды...

Но чуть набежал ветерок, покрепчал, раздулся, раскаталась волна и бьет и швыряет лодку, и негде укрыться рыбаку, не найти тихого местечка — открыто озеро всем ветрам. В тихую погоду везде чернели лодки с удильщиками, как пошла волна с барашком — все смотали удочки. И вроде бы ветер невелик, а как кидает! Выйдешь на берег, зайдешь за кусты на пожню — тихий, знойный летний день, переведешь взгляд на озеро — кипит белой кипенью. С ветром приходит непогода, тучи, дождь, холод — шумит озеро, не унимается. Отпускники, приехавшие в деревню к родне, каждый день по нескольку раз ходят на берег — может, погашало? Опять бы удочки закинуть, до чего же клев хорош был... Да где там, зарядило непогодье.

Куда только ни раскидала судьба лёкшмозерцев — в Мурманск, в Северодвинск, на Воркуту, а каждый год приезжают повидать родное озеро. Мало ли других озер на свете? Немало, а привязало к себе наследственной рыбацкой страстью и, говорят, весь год во сне снится — родина ведь. Летом во всех избах гости, под карнизами развешаны снизки вялящейся рыбы. Дело веселое, отпускное: по грибы, за ягодами, на озере волна — можно сбегать за семь верст на лесное тихое Щучье озеро, щук на жерлицы половить. В конце лета разъедутся отпускники и туристы, а дядя Гриша останется.

Другим баловство — дяде Грише — хлеб насущный. Он промысловый рыбак, и бурливое озеро — его пашня.

Синяя степь рыбака Билась о жизни бока.

Как мальцом он себя помнит, так все перед глазами родное озеро. Оно его вырастило, оно его кормит. Он и на день не может от озера отлучиться: у него сетки спущены. Сидит дядя Гриша на высоком крыльце своего дома и сам с собой делится дневными заботами, бормочет себе под нос.

— Сетки поднять... Коня посмотреть... Овец...

Дядя Гриша щупленький, малорослый мужичок, вечно заросший щетиной, видом похожий на добродушного лешего, и бормотанья его лешачьи, сидит и бормочет.

— Поломалась погода... С утра чисто было, теперь нанесло, дождь будет.

Дождь начинается, поначалу меленький, потом все чаще, расходится. Отпускникам дождь сулит веселье — теперь грибы пойдут! А дяде Грише что делать?

— В «море» надо ехать,— бормочет он, натягивая высокие рыбацкие сапоги.

«Морем» он называет свое озеро. В дождливую ветреную погоду оно и правда как море: другой стороны не видно, кипит волной, накатывает на берег. На глубоких озерах всегда большая волна.

Скатили с катков лодку, выгребли на глубь, повозились с мотором, завели — и пошла лодка рассекать барашки, а они чем дальше, тем не по-бараньи злей. Ну, что в такой каше можно увидать? Тут бы хоть лодку не залило. Где в этом месиве плавает кубас — деревянный поплавок в виде елочного креста, в котором торчит палка с флажком? Нет никакого кубаса, похоже, перевернуло его волной.

И какими только приметами руководствуется рыбак в родном озере! Где-то на середке мы, берег смутно зыблется сквозь дождливую пелену, как тут засечь ориентир, не промахнуться? А ведь дядя Гриша не промахнулся! Чисто привел лодку к кубасу. Верно, опрокинула волна кубас, но углядели его. Схватили. Тут нас волна и караулила, так рванула — напарник дяди Гриши едва за борт не вылетел, да, хорошо, догадался бросить кубас.

Сети у дяди Гриши перекрывают дно какой-то особенно рыбной ямы. Обычно сеток ставится на километр, вроде бы сегодня поменьше спущено, да и эти как взять? Никакой, кажется, возможности — так кидает, но потом оказывается, что ко всему можно приноровиться — достаточно того, что нас не переворачивает и не заливает, а раз так — работать можно. Отрясать сетку при такой погоде некогда, выбираем ее в лодку,

А ветер как гикнет, Как мимо просвищет, Как двинет барашком Под звонкое днище.., Доброе дело! Хорошее дело!

Мокрые мы все до костей,.«барашек» нас вымочил и дождь, ни куртки, ни резиновые сапоги не помогли, впору раздеться, но холодно! Горка сеток с рыбой уже выше бортов, а сети конца нет, и лодка под тяжестью осела, борта чуть не вровень с водой, или так кажется? Как тут определишь, когда нас и качает и бросает по-всякому? Хорошо, что сетка капроновая, если бы нитяная да мокрая... Но думаешь об этом спокойно, боязни никакой нет и понятно почему — мы ведь дело делаем, не баловство — а все же, когда эта проклятая сеть кончится? А рыба есть, улов есть, и как будто удачный, но не до него, это уже на берегу, а тут, в «море», сеть надо вытянуть...

И вытянули. Показалось даже, что ветер притих. Но он не притих, просто мы развернулись и стали к нему спиной, и он начал нас, раскачивая, подталкивать к берегу. Страшные гребни были теперь впереди, волны скользили вровень с нашими бортами, поднимали и опускали нас вверх-вниз, заплескивали в лодку, но ничего опасного не было, да и была ли опасность?

Уютно, по-домашнему заработал мотор, запел, застрекотал сверчком, лодку словно подтолкнул кто, и она понеслась вперед, догоняя и разбивая убегающие барашки. Закурить бы, да размокло курево. Значит, все не так страшно, значит, все в порядке!

Все яснее деревенские избы, вешала с сетями, кучка людей на берегу, смотрят — рыбаки едут! Доброе дело! Хорошее дело! На подходе к берегу гасится мотор. Дальше очень мелко — лодка шуршит днищем по песку. Соскакиваем в воду и подводим лодку к мосткам. Там уже ждут добровольные помощники, накидывают на нос лодки веревку и воротом втягивают на катки, Начинаем разбирать сети.

— Идите домой,— ворчит тетя Дуся, — без вас управимся! Но рыбаки не уходят, не увидев улова. В алюминиевые ящики

складываются: отдельно сиги — рыба лососевой породы, в другие — рыба менее ценная — щука, налим, окунь. Окуни в озере отменные, величиной с лопату, что хлебы в печь сажают. Славится своей рыбой Лёкшмозеро.

А уже вечереет. Низко нависли серые дождевые облака, и шумит, не затихает волна...

Ящики с рыбой вносят в крытый двор. Тетя Дуся принимается за засолку рыбы. А рыбак, вернувшись с промысла, в полной мере вкушает блаженство отдыха за столом.

Дядя Гриша попил пуншику, мусолит папироску-гвоздик и что-то тихонько бормочет себе под нос. Он немногословен, и не сразу поймешь, о чем он.

— Для себя бы никогда не поехал... а я — Гослов... рыба в сетках погниет...

Напарник его, Макаров, крепкий, коренастый мужичок, замечает:

— Хоть бы какой островок был на озере, всё спрячешься.

А я думаю: чудесно! Недавно была «сушь» и в попутном «газике» пропылило так, что не сразу отмылся, а теперь «море», рыбаки и к рукам пристала чешуя... Удивительный край!



ЕЛЬ

Наладилась погода. Выплывешь в лодке на озеро — красота какая кругом! Лесистые берега, деревеньки и голубая гладь вод — ничего больше не надо для души. В северной стороне — село Лёкшмозеро с белой колокольней, на юге — деревня Орлово, на востоке — Труфановское, где мы живем, а на юго-востоке — устье речки Чёлмы. Видна речная долина, поросшая кустарником, на пригорке покосы, стога, а вдали купа деревьев, над которыми возвышается темный конус, словно стоят там громады шатровых зданий.

В лес пойдешь за грибами — по холмам дорога — снова озеро сверху во всей красе и снова видишь там, где речка Чёлма, это нагромождение деревьев, над всей лесной цепью они выделяются.

Мы уже знаем, что место это называется Челма-гора, монастырь там был когда-то. Есть там озерцо небольшое, да никто из лёкшм-озеров туда не ходит, разве на покос — своего озера хватает, да и рыба в Монастырском озере берет как-то вяло, скучно берет, разве что караси там водятся...

Дядя Гриша нам об этом потихоньку, по-своему рассказывает.

Речка Чёлма сейчас обмелела, а раньше была полноводной, стояли тогда на ней мельнички, держали воду. Из Монастырского, или Челмского, озера вытекает уже другая речка — Лёкшма. При монахах ее устье было перегорожено железной решеткой, чтобы крупная рыба не уходила...

Посмотреть эти места было интересно.

Дорога вывела нас на мостик через маленькую речку. По другому, более возвышенному берегу открылись покосы. Мы поднялись на горку и, пройдя немного до зарода, как на Севере называют стога, увидели невдалеке купу старых елей, над которыми возвышалась одна, самая большая.

Еще немного прошли — блеснуло за елями озеро, то самое, Монастырское. Увидели мы следы кирпичной ограды, кресты под старыми елями — здесь было деревенское кладбище. Горка круто обрывалась к озеру. Берег был топкий, болотистый, заросший трестой. В устье речки плавал утиный выводок. Само озеро имело вытянутую, продолговатую форму — обычное лесное озеро с темной водой. В его дальнем конце скользила лодка.

Самая высокая ель высилась особняком на зеленой лужайке. Лужайка была выкошена, и поставлен небольшой зарод. Ель вздымалась обособленно, неслиянно с другими, тоже старыми лесными великанами, единственная, в гордом величии выделяясь среди всех деревьев здешнего лесного края.

Не хотелось сразу уходить от столь прекрасного места. Мы раскинули палатку под горой и прожили возле ели несколько дней.

Высокое, выдающееся это место — Челма-гора,— издалека видное. С озера ли посмотришь, с поля, с луговой низины — отовсюду заметное, привлекающее. И каждый раз у тебя перед глазами самая большая ель. Любуешься ею не налюбуешься. Откуда ни идешь — вот она, стоит темно-зеленым шатром, издали ее увидишь и всегда мимо нее проходишь. Так привязались мы к этой ели, как к своему дому — она его обозначала.

Сначала, когда тянуло побродить по окрестным местам, на озере с удочкой посидеть, не так на нее обращал внимание, но потом, когда все окрестное узнал, понимаешь, что ель здесь главное чудо, а припоминая другие виденные тобою замечательные деревья в других лесах и парках, понимаешь, что ничего подобного ты еще не видел. Ни по высоте, ни по красоте.

Древнерусским плотникам, возводившим островерхие шатры церквей, совершенней формы было не найти. Ель стоит ровным конусом, не разлапясь в стороны, сходя книзу плавной, мягкой линией. Вершина ее осыпана шишками, и где-то там, в гущине, живет белка. Маковка ели раздвоена и отдаленно напоминает главку шатра, а осыпь шишек — чешуйчатый лемех. Архитектура меньше всего подражает природе, исключая лишь деревянное зодчество. Форма деревянного шатра — ель. Это особенно ощутимо, когда на фоне дальнего леса вдруг заметишь гигантскую ель, превосходящую все другие, а подойдешь — увидишь шатер древней церкви. Здесь же, в безлюдье, наоборот, казалось, что старые деревья погоста — березы, ели, сосны, слившиеся в одну живописную массу,— строения, хоромы, а над ними шатер — произведение искусства.

Но это чудо природы, прекрасные вековые растительные формы. Вполне понятно языческое почитание таких необыкновенных деревьев, признание в них живой души. Когда лежишь возле такого дерева, смотришь на текучие облака в небе, слушаешь шорох ветра в хвое, думаешь о прошедших веках, выстоянных могучим великаном, и, правда, хочется верить, что у него есть душа, мудрая и добрая.

Чудесная эта ель! Под ее свод можно войти в рост (кто-то из несознательных раскладывал там костер), под ним не страшен любой дождь. Ель — дом и зверушкам, и птицам, и человеку. Ствол ее, толщиной в два обхвата, серый, чешуйчатый, с янтарными натеками смолы. Комель с могучим корневищем походит на огромное шестилапое чудище, но чудище доброе, а вернее, равнодушное ко всему, слишком старое, ушедшее в свои годы, в свои века, и люди, которые тут под ним проходят, ему безразличны, а ветер шумит в кроне...

Всегда так, когда видишь нечто древнее, величавое: горы, деревья, здания,— невольно наделяешь их душой, памятью, будто они должны быть свидетелями, хранителями былого. Но память о, здешних местах давно прошла...

Скупые сведения сохранила нам история. Был здесь один из древнейших северных монастырей, основанный в начале XIV века новгородцем Кириллом. Существует поэтическое предание о том, что Кирилл просил местных жителей пощадить деревья на горке при выжигании леса под поля и будто бы пламя не коснулось горки.

Те ли деревья стоят здесь, что шесть с половиной веков назад? Шестьсот пятьдесят лет — подумать только! Еще и Куликовской битвы не было, и Русь была изначальная... Нет, не живут так долго ели, говорят. Но если и не те, то от тех, от их семени. Ничего не сохранилось на горке, но жива преемственность прекрасных могучих вековых форм.

Если бы стояли на горке древние здания, конечно, они были бы взяты под государственную охрану, висела бы соответствующая табличка... Но вот охранять уникальные природные достопримечательности — как-то мы об этом мало думаем. Понятно еще — охранять рыбные богатства озера, реки, но какое-то одно дерево среди лесного моря? Да, и одно дерево! Стоит раз увидеть его — и поймешь, что без этой ели угаснет, потускнеет красота здешнего пейзажа, оскудеет природа.

Пусть не сохранилось ничего памятного, созданного людьми, но сохранилось нерукотворное, самой Челма-горой созданное чудо — ель. Она стоит, выше всех красуясь над здешними местами, могучая, жизненосная, семенная ель. Бури над ней, непогоды, снега, дожди, время летнее, время зимнее — все идет своим чередом, а она стоит в мудром природном спокойствии, осеняя необычное место. Одна такая. Заповедная ель!



ДОРОГИ

Слишком часто употребляли мы дотоле слово «чудесное» — и озеро чудесное, и ель...— а как скажешь иначе? Но мы даже не подозревали, какие чудеса ждут нас впереди. Стоило нам переплыть озеро и отойти от села Лёкшмозеро по любой из дорог и тропок, как мы открывали для себя все новые озера. От одного озера путь шел к другому, их была целая снизка, разбросанная по всей округе. Мы вступали в Озерный край.

Но сначала — о дорогах Озерного края.

Слова «Север» и «бездорожье» как бы срослись друг с другом. Где казалось бы быть бездорожью, как не на Севере: мхи там, болота, каменьё... Все так — и не так. Дорог много, еще с древности, с новгородских времен, и неплохие по-своему дороги: где сухими гривками, где гатью через болото, а приводят они в нужное место. Иное дело, что не годятся они ни для современной техники, ни для современных скоростей.

Вот и село Лёкшмозеро — издавна место прохожее, людное. Отсюда был путь в Каргополь и на Пудож, путь на Кенозеро и в Ошевенское через Хергозеро. Но давно заглохли эти пути, а в иных местах так заросли, что от прежней дороги с обочинами и канавами осталась узенькая тропочка. Никого теперь не встретишь на этих путях, разве что бодрую группу туристов или вездеход геологической партии. А после него дорога становится такой разбитой, что по ней не проедешь и на телеге...

Но открылись и новые пути. Когда-то старик Вавулинский из Лёкпшозера за день дошел до Каргополя — семьдесят семь километров. Уверял, что вышел с солнцем и шел налегке, немного присаживался, только в Лядинах у знакомых чайку попил — большая нужда была идти. Теперь лёкшмозер пешком идет до местного аэродромчика на берегу озера и ждет, когда над восточным берегом покажется серебристая стрекоза — незаменимый в бездорожном крае АН-2, и через двадцать пять минут он уже в Каргополе.

Вместе с северянами я готов воздать хвалу неутомимому труженику — АН-2. Пусть в век сверхзвуковых лайнеров он выглядит несколько архаично, но здесь он — первый транспорт. Куда только не летают эти «аннушки» и где не садятся — прямо на лужок, разгоняя ревом мотора пасущееся стадо, и уже бегут к нему с узелками, чемоданами, рюкзаками местные бабушки, отпускники, туристы. Бортмеханик отсчитает двенадцать человек, а если народу больше, ничего, прилетят за ними во второй рейс: летчики — не подведут.

Хвала им, летчикам малой авиации! — этим парням в кожаных куртках. Они всегда подтянуты, всегда аккуратно одеты —- в светлых рубашках и галстуках, в начищенных полуботинках, хотя, бывает, пройти по аэродрому можно только в сапогах. Они сухопарые, смуглые, решительность, собранность читается на их лицах и неизменное спокойствие и уверенность в себе — это особый род людей, и, глядя на них, даже боязливая бабушка успокаивается: летчики не подведут.

Взлетели — и уже внизу колокольня со шпилем, самолет круто лег на крыло, набирает высоту, и открылась вся озерная округа. Вот ближнее Наглимозеро. Любят его лёкшмозеры, у каждого там лодка, живописно это озеро, изрезанное заливами и бухточками, с большим лесистым островом посредине. Когда бурлит Лёкшмозеро, хорошо здесь поудить в бухточке, укрывшись за зеленой стеной тресты. А вот и Хергозеро. Узким языком входит в него полуостров, видны дома, церковка на мысу, а вокруг зеленые покосы и стога. Называется это место — Макарий. Рядом другие озера: Келейное, Кривое, Белое, Долгое, Круглое... Желтые пятна мхов, зеленые — лесов и голубые глазницы озер — таков Озерный край. А вдали у горизонта синеется Кенозеро...

Но спустимся с небес на землю. Как ни приятен воздушный путь, а познать родную землю можно только шагая по ее разным дорогам.

Что-то мы упустили, говоря о дорогах Севера прошлого и сегодняшнего дня. И вот сейчас, когда мы выходим в путь с Лёкшм-озера на Кенозеро, мне ясно, как красивы эти дороги!

Я не знаю другой такой дороги, как дорога по Масельге.

Масельга по-карельски означает «земляная гора». Собственно, это не гора, а хребет, лесистая грива. Слева озеро и справа озеро. В самом узком месте разделяет их метров сто. Одно — Морщихинское, другое — Виленское. Хочешь, к одному спустись, хочешь, к другому — везде ровное песчаное дно, прозрачная вода. Вроде бы схожие озера и красивые оба: Морщихинское сплошь лесное, а Виленское с деревенькой на том берегу, с пожнями. Но разница их не только внешняя, как и место это в Озерном крае непростое.

Вот гроза прогремела, спорый летний дождик набежал. Мы укрылись под сосной и смотрим, как сбегают с острия горы потоки: один по западному склону, другой по восточному. Вроде бы ничего особенного, а между тем воды, что стекают в западное озеро, по системе озер и речек войдут в озеро Онежское, а воды восточного озера по системе озер и речек придут в Кенозеро и дальше в реку Онегу. Проще говоря, здесь находится водораздел между бассейнами Балтийского и Белого морей. Да, вот здесь, на этом месте, где все так просто — гладь озер, деревья по косогору и уводящая вдаль дорога...

Здесь — сердце Озерного края.

А дорога открывала перед нами новые величественные картины. Она то шла горкой, то низиной, то ныряла под сень леса, то распахивала перед нами озерную гладь. Она вела нас к Хижгоре и к Порженскому и сулила впереди многое такое, чего мы еще .не знали. Былинный край раскрывался перед нами во всей своей красе.



ОБ АВТОРЕ

Генрих Гунн. Родился в 1930 году в городе Саратове. Окончил исторический факультет МГУ. Литератор. Работает в области научно-художественной географической литературы. Печатается с 1957 года. Автор многих очерков, опубликованных в периодической печати, и трех книг: «Онега впадает в Белое море» («Мысль», 1968), «Печора — золотые берега» («Мысль», 1972), «Каргополье — Онега» («Искусство», 1974). В нашем ежегоднике выступает второй раз. В настоящее время работает над новой книгой о северном крае.





 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу