На суше и на море 1974(14)

Никита Болотников

ОСТРОВ ФИЛОКТИМОНА

РАССКАЗ

Вы напрасно будете искать этот остров на географических картах, хотя он и существует. Историю этого удивительного острова услышал я от добрейшего Георгия Евграфовича, или, как его все называли на судне, Географыча.

Немолодой годами, потомственный помор-онежанин, Географыч по примеру своих отцов и дедов связал жизнь с морем, избрав специальность в духе времени — гидробиологию. Она позволяла ему подолгу бывать в плаваниях, не порывая с наукой. Вот и на этот раз он отправился в Атлантику с очередным рейсом нашего научно-исследовательского судна.

Из Саргассова моря мы спустились до седьмого градуса северной широты и вот уже какие сутки шли вдоль экватора к африканскому Зеленому мысу, не видя ни земли, ни кораблей, ни самолетов. Да и откуда им тут взяться? Путь судна пролегал в стороне от проторенных трасс. Мы шли, останавливаясь через каждые шестьдесят миль для очередной станции. Судно ложилось в дрейф, и члены экспедиции начинали гидрологические, гидробиологические, геологические, океанографические и прочие исследования, предусмотренные программой. Потом судно продолжало свой путь вдоль экватора.

Вокруг, очерченный четкой линией горизонта, простирался океан, густо закрашенный ярким кобальтом. На сверкающем пронзительной голубизной небосклоне с утра начинали гуртоваться кучевые облачка-барашки, пухленькие, аккуратные, стандартные, словно скопированные с диснеевских мультфильмов. К полудню они разрастались, набирали мощь, превращаясь в белокипенные громады, тянувшиеся вверх. Но и они не в силах были заслонить потоки жгучих лучей. Разве что налетит порой шалая тучка, попрыскает, как из пульверизатора, радужными струями, спугнет с верхней палубы людей, загорающих после вахт и работ на станции, и снова дымится, просыхая, палуба, снова «в сто тысяч солнц» полыхает небосвод.

Каждый вечер духота выгоняла из судовых помещений наверх всех свободных от вахт и занятий в лабораториях. Люди, нагруженные свертками постелей, искали места для ночлега на воздухе. Мы с Географычем обычно предпочитали вертолетную палубу на корме. Правда, и тут было не ахти как сладко. Тугой пассат, с ровной силой дувший навстречу, теребил простыни, которыми мы укрывались, и они, дробно похлопывая по телу, мешали уснуть. А под утро заставляла убегать в каюты обильная роса, покрывавшая палубы, надстройки, такелаж. Зато вечерами и первую половину ночи мы блаженствовали. После дневного зноя приятно было лежать под открытым небом, вести тихую беседу, а то и просто молча вглядываться в звездные бездны и думать, думать, думать...

Во всей Вселенной тишина. Только глухо бурлит под кормой могучий винт, оставляя на темной поверхности океана ровную, чуть не до горизонта убегающую фосфоресцирующую пенную полосу. Штиль, а судно слегка переваливается с борта на борт. Когда лежишь на палубе и глядишь вверх, кажется, что это мерно покачивается небосвод, по которому верхушки мачт вычерчивают бесконечную синусоиду.

Привычные, с'детства знакомые созвездия скромно прижались к горизонту, уступив главенствующие высоты и зенит чужим. Это уже не милые глазу «хоры стройные светил» родного Севера, а хаотическое нагромождение ярко сверкающих небесных тел.

Такие тихие звездные ночи моряки называют алконическими, потому что, по преданию, в это время мифическая птица Алкион вьет гнездо на поверхности океана. Наверное, и эта ночь была алконической. Мы лежали с Географычем на вертолетной палубе и глядели в небо. Вдруг он спросила

— Не помните, какой это мудрец сказал, что в мире достойны удивления лишь две вещи — звездное небо над нами и закон нравственности в нас?

— Разве всех мудрецов запомнишь? И почему это вдруг пришло вам в голову? — отозвался я, предчувствуя, что сейчас последует очередной рассказ из виденного или пережитого Географычем. Так и получилось.

— Это изречение,— ответил он,— точнее, вторая часть формулы, в которой говорится о законе нравственности в нас, напомнила мне одного земляка. Любопытнейшая, скажу вам, была личность. Хотите послушать?

Последний вопрос был явно праздным: я уже повернулся к Географычу и приготовился слушать. Он не спеша закурил сигарету, затянулся раз-другой и начал свою историю о любопытнейшей личности.

— Деда Филоктимона я знавал еще до революции, когда был мальчуганом. Он и тогда, казалось мне, уже достиг Аредова века...

— Какого века?

— Аредова. Ну, необычайного долголетия, что ли. Это забытое русское выражение я прочел недавно у моего любимого писателя — северянина Бориса Шергина. А Аред... Аред, как бы вам сказать, это — библейский персонаж, конкурировавший своим долгожительством с известным Мафусаилом. Так вот, дед Филоктимон как раз и был нашим онежским Аредом. Сколько ему лет, ни люди, ни сам он уже не помнили. Я его как сейчас вижу — эдакий маленький, щупленький, с густой, седой до прозелени шапкой волос; с виду весь промшелый от прожитых годов, но сравнительно бодрый, подвижный.

Жил он в глубине соснового бора в избушке на берегу озера. Каждую весну, как только начинал набухать снег, Филоктимон отправлялся в избушку, жил в ней до ледостава, промышлял на озере рыбу. К зиме дед возвращался в деревню, устраивался у добрых людей за печкой и до весны плел сети, зарабатывая тем самым на нехитрый приварок, на соль, махорку и спички.

Деда, добряка и балагура, все в нашей моряцкой деревне любили и привечали. Жёнки обстирывали, обшивали его. Спекут ли хлебы, шанежки, какие другие деревенские лакомства, в первую очередь наряжают нас, ребятишек, снести деду угощение. Мужики тоже баловали его: кто махоркой, а кто, вернувшись из рейса, не жалел и заграничного духовитого «кэпстена». Случалось и мне не раз носить с товарищами деду Филоктимону мамушкины подарки, а от учительницы — книжки: дед слыл завзятым книго-чием, и зрение у него было исправным. Он угощал нас душистой ухой, а провожая домой, щедро одаривал рыбой.

Но все это частности. Дед был знаменит своей...— уж и не знаю как назвать,— причудой, что ли, над которой сначала все в округе незлобиво посмеивались. Когда-то посреди озера была отмелая банка, сложенная из мельчайшего светло-желтого песка. Говорили, что в тихие, ясные дни солнечные лучи, пробив тонкий водяной слой, отражались от песка и рождали на поверхности воды трепетное, словно пляшущее золотое пятно, ярко выделявшееся на темно-синем зеркале озера. И вот Филоктимон решил на этой отмели строить ... остров.

— Какой остров? — усмехнулся я.

— А вы, дорогуша, не смейтесь. Да, да, настоящий остров! На протяжении многих лет дважды в день, отправляясь трясти сети, дед грузил в лодку несколько валунов, какие в силах был поднять, отвозил их на середину озера и там сбрасывал на отмель. Для нас, ребятишек, посещавших деда, строить остров тоже стало любимым занятием. Пока дед варил уху или читал книги, мы успевали сделать несколько рейсов с валунами... Как там ни посмеивались люди, а с годами дело подвигалось. Валуны скапливались на дне, нагромождались, уплотнялись. Когда камни показались на поверхности, дед стал засыпать их песком, землей, сваливал на них корневища, дерн, укреплял свое, так сказать, гидротехническое сооружение. Тут уж люди перестали смеяться, уверовали в Филоктимонову затею и, бывало, в праздники приходили даже пособлять.

В последний раз навестил я деда Филоктимона в середине двадцатых годов, перед отправлением на зимовку на Новую Землю. Посреди озера уже возвышался сажени три в диаметре, а может, и больше островок, окруженный золотистым кольцом песчаной отмели. На нем серебрились кустики ивы, росла трава. Я спросил деда, что побудило его строить остров. «Жизнь, голубь мой ясный, жизнь»,— ответил он.

В общих-то чертах жизнь его мне была известна из рассказов односельчан. Сызмальства Филоктимон тяжко болел, рос хилым, немощным мальчуганом. Отец его, человек набожный, дал обет, что если Филоктимон поправится, определит его к соловецким монахам в послушники. Когда сын немного окреп, отец так и поступил. Вскоре он утонул, промышляя треску, и остался Филоктимон круглым сиротой. В Соловках попался ему добрый наставник— монах, строитель монастырских лодей, в прошлом бывалый мореход, на старости лет замаливавший грехи. Он много рассказывал Филоктимону о своих плаваниях, научил грамоте, приохотил к чтению. Давал главным образом книги, как выражался Филоктимон, «славных наших в морях плавателей»... Читал юный послушник и завидовал счастью мореходов. Плавают они по всем морям и океанам, красоты земные видят, острова неизвестные открывают, а ему, убогому, такого счастья никогда, видимо, не испытать. Потом добрый наставник умер, а вскоре кончился и срок послуха. Филоктимон в монастыре не остался, вернулся в деревню, продал все, что осталось от отцовского имущества, перебрался на озеро. Здесь он и вовсе телом окреп. Ловил рыбу, плел сети, а мечта о счастье первооткрывателя, надо полагать, никак его не оставляла...

И вот теперь, отвечая на мой вопрос, дед и рассказал, как побудила его жизнь строить остров. Однажды отправился он по обыкновению ставить сети, взглянул на играющее золотистое пятно посреди озера и замер. Сколько раз видал он это пятно, а тут вдруг осенило: что, если насыпать на отмели остров и тем самым как бы открыть его? Слушал я деда и думал: как все же сильно было в нем желание испытать хотя бы паллиатив счастья первооткрывателя...

— Почему паллиатив, Георгий Евграфович? — перебил я.— Ведь уж сам процесс сооружения острова, осуществление замысла могли принести вашему деду самое настоящее счастье.

— Не спешите с выводами,— ответил Географыч.— Подумав тогда о счастье первооткрывателя, я тут же поймал себя на другомз может, на это строительство толкнуло деда тщеславие или какие другие не столь уж возвышенные побуждения? А дед Филоктимон, словно перехватив биотоки моего мозга, продолжал рассказывать своим напевным, округлым онежским говорком; «Как-то, когда остров уже приподнялся по-над водой, привез я камни, свалил их, засыпал землей, потопал по ней ножками, присел, закурил и вдруг задал себе вопрос: а за ради чего ты, брат Филоктимон, стараешься? А для чего, спрашивается, создал бог землю? И сам себе отвечаю: для радости всего сущего, так ведь? Отделил он твердь от воды, чтоб жила и размножалась на суше и в море всяка тварь божья, кому где положено. Значит, и я, сын человеческий, отделив воду от суши, создал твердь. Почнет птица на острове моем гнездо вить, в безопасности птенцов выводить, значит, выполню я урок жизни своей, а не только душу потешу, что открыл, мол, остров...»

— Видите, дорогуша? То, что с первого взгляда казалось причудой, порожденной тщеславием, повернулось совсем другой стороной... Закурим, что ли? — неожиданно оборвал свой рассказ Географыч, пошарил под подушкой, достал сигареты, щелкнул зажигалкой.

— Ну и чем же закончилась история с островком?

— Скажете тоже, «закончилась»! —усмехнулся Географыч.— Продолжение этой истории можно озаглавить: «О том, как поссорился дед Филоктимон с православной церковью».

Географыч попыхал сигаретой и продолжал:

— Своими мыслями о целях бога и человека в создании тверди земной дед Филоктимон поделился на исповеди. И тут у него с отцом Иннокентием произошла такая баталия, что о ней и по сей день, наверное, рассказывают во всех селениях от Сумского Посада до Летней Золотицы. Только изложил Филоктимон священнику, как и положено на духу, все, о чем радеет его душа, тот так и набросился на него; «Грех, смертный грех творишь, Филоктимон! С самим создателем себя равняешь!» А дед ему смиренно так? «Нет, батюшка, не греховное дело я творю. Сам посуди. Господь бог вона какую землишшу создал. Велик бог — велико его творение. Мал азм, грешный, и остров мой, твердь земная, руками человечьими созданная, что пылинка в божьем творении. Но помру я, а остров останется. Значит, я хоть мал, да создатель, и вечно буду жить в делах своих свершенных...» Поп покраснел, закричал: «Начитался ты книг мирских, бесовых и несешь ересь, раб божий Филоктимон!» А дед ему поперек: «Нет, батюшка, не раб я божий, а создатель. И не я неразумен, а ты. Книги читаю я не бесовы, не еретиков, а мужей достойных, капитанов Крузенштерна Ивана Феодоровича, Головнина Василия Михайловича, других знаменитых морей проходцев, а ты, долгогривый, чего читал?» От этих слов у отца Иннокентия глаза на лоб повылезли: небось, такого еще на исповеди не бывало. Сорвал он с головы деда эпитрахиль, затрясся и... в голос, на всю церковь: «Гордыня в тебе дьявольская говорит! Нарекли тебя при рождении Филоктимоном, что значит «любостяжательный», ты таков и есть. У господа бога землю, славу его стяжаешь. Изыди, изыди, сатана!»

Географыч помолчал, сделал последнюю затяжку и снова заговорил:

— Вот он каков был, наш дед Филоктимон! Не знаю, как вы, ая не могу не восхищаться его душевными качествами, той неизбывной нравственной силой, таившейся в нем, о которой упоминал мудрец. Разве не так?.. В тот последний раз, когда я перед отъездом на Новую Землю посетил деда Филоктимона, мы сидели с ним на пороге избушки, глядели на озеро, а дед тихо, проникновенно говорил, словно сам с собой, употребляя слова, ныне уже почти позабытые: «Много, много годков прожил я, сокол ты мой ясный, а гляди-ко, пока еще дышу. Хотя и ветх деньми стал, а дышу, дышу... Мне бы летечко да зимушку еще прожить, глядишь, весной прилетит уточка, начнет с дружком-селезнем на островке моем гнездо вить, тогда могу я спокойно очи свои смежить: сбылось мое желанное...»

Вот таким навсегда и остался в моей памяти дед Филоктимон — умиротворенным, просветленным, источающим доброту, как человек, выполнивший свой долг... Через год, по возвращении с зимовки, наведался я в родную деревню и узнал, что сбылось желание деда! помер он весной, видимо все-таки дождавшись прилета птиц. А перед смертью успел распорядиться всем своим капиталом. Серебряный рубль, как положено,— попу на отпевание, полчервонца — жёнкам и ребятишкам на конфеты и орехи, а червонец — мужикам на поминки... Деда Филоктимона хоронила вся деревня.

Могилу не вырыли (нельзя ее было рыть), а насыпали для нее земли на островке посреди озера, на кусочке земной тверди, созданной руками человека...

Географыч взглянул на часы:

— Эк, опять сколько проговорили! Теперь уж не поспишь, скоро, наверное, станция.

— Интересную рассказали вы историю, Георгий Евграфович, только формула вашего мыслителя в данном случае неприемлема,— отозвался я после паузы.— По-моему, закон нравственности, ее сила в деде Филоктимоне, честное слово, куда достойнее удивления и восхищения, нежели вот это тропическое звездное небо. В облике вашего деда сконцентрированы черты русского характера: убежденность в правоте своего дела, душевная щедрость и просто поразительная скромность. Теперь уж я могу вас спросить: разве не так?

Географыч не успел ответить: в репродукторе раздался щелчок (на мостике включили судовое радио). Географыч тут же вскочил, сгреб постель, побежал одеваться. Послышалась команда вахтенного штурмана:

— Судно прибыло на станцию пятьсот двадцать три, глубина четыре тысячи семьдесят метров. Можно начинать работу с левого борта...

Одновременно на палубе вспыхнули яркие люстры. Винт, сделав напоследок несколько быстрых оборотов и подняв мощные каскады зеленоватой пены, перестал вращаться. Судно легло в дрейф. Завыли лебедки. Началась очередная станция.

Все эти годы рассказ Географыча жил в моей памяти, и наконец прошлым летом я выбрался в прионежские леса убедиться, существует ли остров Филоктимона.

Да, все было именно так, как и представил я себе в ту ал коническую звездную ночь в тропиках. Передо мной лежало круглое, словно хрустальная чаша, озеро, обрамленное стеной высоких корабельных сосен. Их стволы, будто свечи, отлитые из червонного золота, отражались в прозрачной синеве воды. Все это, выполненное чудесной художницей-природой в сочных тонах, служило фоном светлому, залитому солнцем пятну посреди озера. Я навел туда бинокль.

Топкая трепетная березка склонилась над одинокой могилой, поросшей, как и весь островок, нежной муравой. А у берега в золотом трепетном кольце плескалась пара лебедей-кликунов.

...Не ищите этот остров на географических картах. Он не изображен на них, но созданный человеком остров Филоктимона существует на земле!

Об авторе

БОЛОТНИКОВ НИКИТА ЯКОВЛЕВИЧ. Литератор и журналист, член Союза журналистов СССР. Родился в 1905 году в Ялте. Учился в Ялтинском коммерческом училище, позже — в Московском геологоразведочном институте. В тридцатых годах работал в системе Главсевморпути, зимовал в Арктике. Печататься начал с 1929 года, ас начала 1941 года стал журналистом-профессионалом. В годы Великой Отечественной войны — корреспондент армейской газеты; после войны служил в центральной" военно-морской печати. С 1953 по 1965 год — ответственный сотрудник «Литературной газеты». Ныне пенсионер, член редсовета Главной редакции географической литературы издательства «Мысль», член редколлегии сборника «На суше и на море». Был составителем четырех выпусков нашего сборника (1968—1971).

Основное направление творчества — пропаганда истории географических открытий и, в частности, истории освоения полярных стран. Автор книг: «Никифор Бегичев» и «Герой Советского Союза М. Усик», соавтор приклю-ченческо-фантастического романа К. Нефедьева «Могила Таме-Тунга» и автор литературной записи книги Н. Дождикова «В эфире Арктики». Титульный редактор и автор вступительных статей и комментариев к переводам шести книг Рокуэлла Кента, к книгам Роберта Скотта, Эрнеста Шеклтона и других. Автор множества статей и рецензий в центральных журналах и сборниках. В нашем издании публикуется впервые. В настоящее время работает над романом хроникой «Поле надежды» о событиях на Русском Севере в 1910—1916 годах.