Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1974(14)



Валентин Зорин

СЛЕД ЗМЕИ


ПОВЕСТЬ
СЛЕД ЗМЕИ

Описание некоторых событий из жизни картографа и
путешественника гвардии капитана службы российской
Александра Бековича-Черкасского

1

Кошма, остро пахнущая конским потом и овчиной, оцарапала щеки, лоб. И в глаза ударил ослепительный свет: кто-то сорвал мешок с головы Ходжи-Нефеса. Он зажмурился. Было такое ощущение, словно в глаза бросили горсть песку. Зеленоватый жаркий свет проникал сквозь сжатые веки, а может, это просто в мозгу старика билось и пылало отчаяние?

Ходжа-Нефес почувствовал, что его плечи и локти уже не стискивают грубые руки, ощутил под подошвами привычную зыбкость песчаной почвы. Он бессильно опустился на песок, коснулся его руками. И только тогда открыл глаза — очень медленно, словно еще надеялся, что вот кончится сон и все будет по-прежнему, как вчера, позавчера...

— Святой человек недоволен? — сиплый, как бы простуженный голос подрагивал насмешливыми и грозными нотками.

И Ходжа-Нефес поднял голову, окинул взглядом обладателя этого сиплого голоса — от зеленых, порядком поношенных сапог с задранными афганскими носками до пышного тюрбана, ниже складок которого нездорово желтело плоское, безбородое лицо с налитыми кровью глазами — лицо курильщика анаши и терьяка.

— Мир тебе,— пробормотал Ходжа-Нефес и подумал, что сейчас может прийти безразличие ко всему на свете, а это самое опасное. Не для него лично, нет. А для того дела, ради которого он и оказался здесь, хотя и находится сейчас в таком недостойном человека жалком виде.

— Мир и тебе, почтенный,— с теми же нотками в голосе отозвался безбородый и положил веснушчатые короткопалые руки на искусно скрученный пояс, на рукоять ножа, богато изукрашенную бирюзой.— Разве святой человек думает, что он в гостях? Или отступники отличаются тем же смирением, что и прочие дети аллаха?

И заржали, закатились хохотом обступившие их хивинские воины, пропахшие потом и кизячным дымком, увешанные оружием и еще не остывшие от упоения легкой победой. И Ходжа-Нефес понял, что его погибшим товарищам повезло, его смерть будет в тысячу раз мучительнее. И еще понял: от него ждут развлечения — между блеском мечей и дастарханом всегда есть место для молитвы и веселья...

Ходжа-Нефес оперся ладонями о песок, подумал о его ласкающей горячей сыпучести, тотчас забыл об этом и поднялся, выпрямился во весь рост. Смех вокруг него постепенно начал смолкать, замер. Старик стоял слегка пошатываясь и смотрел не на полосатые халаты, не на медные и стальные бляхи доспехов и плоские шлемы-мисюрки, не на безбородого, а дальше — на желтые песчаные волны, уходящие к недальним горам, уже теряющим сумрачность под лучами встающего все выше солнца.

— Безухие собаки, сожравшие прах своего отца,— тихо и отчетливо проговорил Ходжа-Нефес и по огонькам, мгновенно вспыхнувшим в сотнях, тысячах окружавших его глаз, догадался, что достиг желаемого.— Проклинаю путь ваш, и хлеб ваш, и семя ваше! Именем аллаха милосердного! А теперь убивайте скорее!

— А ты, святой старец, хитер, но ум твой — ум ребенка,— оскалился безбородый, и злобный стон, лязг обнажаемого оружия, пронесшиеся по толпе воинов, смолкли. — Это было бы слишком просто: перерезать твое дряблое горло... Это было бы слишком просто, незаслуженно просто. Муртазалихан!

Из толпы вышел кривоногий горбун с заткнутыми за фарсидский кашемировый пояс полами драного халата. Он сверкнул из-под седых кустистых бровей щелками глаз, с готовностью посмотрел снизу вверх на безбородого. А тот махнул рукой, полыхнув сиянием перстней, и, уже потеряв интерес к Ходже-Нефесу, как к падали, пошел прочь, переваливаясь — походкой человека, пресыщенного властью и не привыкшего ходить пешком.

Горбун ловко ощупал худое тело старика, зачем-то похлопал его по плечу, почти ласково мурлыкнул что-то. Потом стянул ноги Ходжи-Нефеса волосяным арканом, легко, толчком сбил пленника с ног и отошел, перебирая в пальцах серый сплетенный в двенадцать прядей конец.

Свистнула и щелкнула камча. И все тело Ходжи-Нефеса пронизала несильная, но какая-то тягучая боль. Его перевернуло лицом вниз, поволокло куда-то. Подбородок Ходжи-Нефеса ободрало о песок, старик застонал, взмахнул несвязанными руками, и его скрюченные пальцы провели по желтизне десять неглубоких бороздок.

Старый облезлый верблюд тащил за собой пленника — сначала вскачь, а потом неторопливо и почти лениво. Очередной рывок позволил повернуться на бок — и словно теркой обожгло ухо, надбровье. Рука Ходжи-Нефеса стиснула попавшийся клочок ткани — обрывок парусины от палатки, русской палатки. И он увидел, что вокруг лежат, раскинув руки и ноги, в выцветших зеленых мундирах с вывернутыми, вырванными карманами обезглавленные тела. И песок вокруг — черен и плотен.

2

— Пей! За успех предистинации, коей начатой и завершенной быть во благовремении! — громко и твердо сказал царь, стоя над склонившимся в поклоне Ходжой-Нефесом.

И кто-то, мазнув по лицу туркмена пахнущими салом буклями парика, сунул ему в руки увесистый кубок.

С ужасом и благоговением смотрел Ходжа-Нефес на огромного, чуть сутулящегося царя, на его тяжелые квадратные башмаки, нитяные чулки, на одном из которых спустилась петля, на зеленый мундир с медными пуговицами, небрежно повязанный галстук. Хотел и боялся встретить взгляд круглых, по-орлиному пронзительных глаз.

Туркмен стоял на коленях у крыльца большого бревенчатого дома, раскрашенного так, словно он выстроен из кирпича. От широкой реки тянуло ледяным ветром. Но Ходжа-Нефес не ощущал холода. Не слышал он и грома музыки в доме, стука каблуков, звяканья шпор, мужского хохота и взвизгивания женщин, не видел отчаянно чадящих плошек, которыми был богато иллюминирован весь фасад этого странного дома.

Шагнув к Ходже-Нефесу, царь наклонился, крякнул добродушно и взял из окаменевших пальцев туркмена кубок.

— Запамятовал, что Бахус вере вашей противен. И потому не настаиваю... И поднимись-ка! Я не шах персицкий и ценю не по раболепству.

Уже стоял рядом дьяк Посольского приказа Шафиров, черноволосый, остролицый человек с умными и веселыми глазами и припухшими веками, ждал, склонив голову по-птичьи, чуть набок.

— Скажи ему, Шафиров, что доведенный прожект интерес представляет сугубый. И потому без участия оставлен не будет. И еще: утеснения какого не терпит ли, коштом доволен?

И, не дождавшись, пока переведут ответ, поняв его смысл по лицу Ходжи-Нефеса, царь потрепал туркмена по плечу, круто повернулся, ушел в дом.

А на крыльце уже позванивал шпорами, зябко поводил широкими плечами мужчина лет тридцати, смотрел внимательно, цепко. Он стоял вполоборота. Ветер, трепавший витые кольца прядей парика, открывал тонкий, с заметной горбинкой нос, немного приподнятые скулы, брови вразлет и негустые усы, обрамлявшие губы полукольцом.

— Высочайшим повелением назначен руководить предприятием гвардии капитан Александр Бекович-Черкасский,— назвал незнакомца Шафиров.

И Ходжа-Нефес невольно подивился быстроте, с которой здесь принимались решения.

Капитан Бекович улыбнулся, положил ладонь на рукоять шпаги, задирая ею полу мундира, произнес по-тюркски, явно наслаждаясь растерянностью, мелькнувшей в глазах туркмена:

— Люди говорят, аллах знает... Возможно, имя Девлет-Киз-ден-Мурзы для вашего слуха, почтенный Ходжа-Нефес, прозвучит приятнее?

— Господин — мусульманин? — сделал шаг вперед туркмен, и стоявший рядом Шафиров пожал плечами, то ли поражаясь недогадливости гостя, то ли осуждая за некую бестактность. Бекович же посерьезнел, как бы подтянулся.

— Сто людей, сто мыслей... Мусульманин... В это слово вкладывают различный смысл. Ведь и ты, почтенный Ходжа-Нефес, нынче не в своем краю. Другим ли ты стал от этого? А если и другим, то кому от этого лучше или хуже?

3

Солнце поднималось все выше, и Ходжа-Нефес уже несколько раз проваливался в забытье. Одежда старика порвалась в клочья, тело покрылось глубокими кровоточащими ссадинами, горькая и жгучая пыль набилась в бороду, в уши. Губы пересохли и снова запеклись. Все чаще перехватывало дыхание. То ли верблюд был так выучен, то ли просто пуглив и дик, но едва Ходжа-Нефес пытался, изогнувшись, вцепиться пальцами в арканную петлю, захлестнувшую ноги, тут же пускался тряским галопом. Порой верблюд останавливался, и это было еще мучительнее: одно неосторожное движение — и снова начиналась скачка.

Быстро накалившийся воздух висел стеклянным куполом, мир, казалось, тонул в желтизне, бескрайности и равнодушии. Сознание туманилось. Лежа навзничь в минуты кратких остановок проклятого богом животного, Ходжа-Нефес почти не ощущал боли, а видел то какие-то города, всплывающие на горизонте, то птиц, стремительно летающих над водой, то свинцовое небо Петербурга, роняющее мелкий, холодный дождь, то самого себя в дервишеской латаной хирке, с выдолбленной сухой тыквой у пояса, в старом войлочном колпаке, надвинутом пониже, чтобы никто не мог узнать его, уходящего под вечер из Хивы через Мазандаранские ворота...

С чего все началось? С раздумий над сурами корана, пропитанного непримиримостью к тому, что не осенено зеленым знаменем ислама? Или еще раньше — когда маленький туркмен Нефес, проданный на хивинском невольничьем рынке и попавший в слуги к старику писцу, удивил того любознательностью и благочестием? Тогда он спросил у старика: почему туркмены — геоклены, иомуды, тэкэ — данники хана хивинского? Почему, отдавая Хиве свои стада, жен и детей, они еще и враждуют между собой?

— Пути аллаха неисповедимы,— ответил старик писец и долго смотрел на минареты, на голубых изразцах которых медленно плавился день.— Молись и молчи, ибо язык подобен ядовитой змее в твоем доме...

Старик был, конечно, прав. И все дальше в памяти Нефеса отступали родные кочевья, блеяние скудных отар, стук копыт и комариное пение стрел во время ночных схваток. Нефес был уже не слугой, не живой домашней утварью в доме писца, а его учеником. И старик с умилением смотрел, как тростинка-калям в мальчишеской руке умело вычерчивает на пергаменте замысловатую вязь письма способами таалик, нестаалик и совсем уже замысловатые узоры способов стиякат и джелй диванй.

— Верно ли, что по мудрому повелению благородных и славных властителей ханства Хивинского было некогда изменено русло великой Аму, чтобы текла она в Аральское, а не Каспийское море? Зачем это? — спрашивал юноша.

— Молчи,— шептал старик, поднимая сухой, как сучок карагача, палец.— Ты накличешь беду! Пески, залегшие до Красных Вод, хранят благочестие веры от посягательств неверных!

Клонился к закату день, протяжно кричали муэдзииы-азанчи, призывая правоверных к вечернему намазу.

Когда старик умер, Нефес уже был писцом на хивинском базаре — достаточно прославленным за умение цветисто и убедительно изложить суть любого послания, снабдив его приличествующей случаю цитатой из священной книги пророка. Сидя под полосатым навесом неподалеку от лавки менялы, Нефес-ака выполнял заказ очередного клиента, время от времени опуская ка-лям в медную чернильницу и выводя похожие на сказочные цветы буквы. Потом вслух читал написанное под восхищенное чмоканье любопытных:

«...Четырнадцать арроб риса доставлены в караван-сарай Джемалледдина-оглу, суннита из Гурганджа, чем и было выполнено обязательство, данное в месяце Барана достопочтенным аль-Зухри, караванщиком астрабадским. Ибо сказано в коране, в главе «Трапеза», в стихе 91: «Бог не накажет вас за празднословие в ваших клятвах, но накажет вас за то, что вы связываете себя клятвами». Истинно мусульманин и не клянясь должен обещание свое выполнить с твердостью стали дамасской, вгрызающейся в дынную мякоть...»

А вокруг шумел, гремел и клубился многоцветный и многоязычный хивинский базар — облака пыли поднимали шествующие мимо караваны; вопили зазывалы, тряся перед ошеломленными зеваками переливчатыми кусками шелков, стучали молотками медники, чеканщики, оружейники. Брадобреи роняли в пыль клочья мыльной пены. То и дело испускала хриплые и тревожные звуки кожаная труба глашатая.

Однажды после ее рева обнаженные по пояс палачи в желтых замшевых шароварах провели по площади нескольких связанных одной веревкой людей. Нефес-ака привстал, ощутив внезапное стеснение в сердце.

— Зачем волнуешься, почтенный? — усмехнулся заказчик.— Это только туркменские собаки, пытавшиеся обмануть милосердного хана, да пребудет с ним милость аллаха!

Наверное, с помощью знающих его богатых и славных людей Хивы Нефес-ака смог бы попасть в медресе, а потом когда-нибудь, возможно, даже получить одну из доходных вакуфных должностей. Но это мало привлекало Нефеса. И сколько бы он ни слушал; споры сладкоголосых мулл и седобородых ишанов, не переставал дивиться их умению жонглировать словами, словно базарные фокусники плодами граната. Одни и те же изречения пророка приводились в самых разноречивых случаях, лишь бы это пошло на пользу сборщику.

Ища свет истины, Нефес-ака ушел с караваном паломников в счастливую Аравию, в Мекку.

Он постарел и высох, он видел тысячи мест и сотни народов. Он возвратился в зеленой чалме хаджи и с твердым убеждением, что жизнь любого человека — пылинка на конце посоха времени. И что един для всех закон бытия: муху съедает лягушка, лягушку— цапля, цаплю — шакал. Беспределен и случаен кругооборот судеб, нет справедливости, а существует только извечная необходимость выжить, усиленная столь же извечной жадностью. Но каждому отпущен в жизни неведомый никому срок, использовать его можно по-разному, что бы там ни говорили о воле аллаха. И Ход-жа-Нефес поклялся посвятить свои дни поискам хоть чего-то похожего на справедливость,

Вольнодумство — самое страшное преступление. Слишком много вокруг тех, кто собственную трусость оправдывает всемогуществом сильнейших мира сего. Недаром сказано в святом коране, который читают многие, а понимает каждый по-своему: «Они хотят, чтобы вы были неверными, так же как неверны сами они... Вам доставляем мы полную власть над ними». И упасть бы Ходже-Нефесу со связанными руками и мешком на голове с Башни Смерти под хриплый рев кожаных труб — выручил судейский писец, которого Н.ефес когда-то обучил искусству красочной и сладостной речи. Он сообщил о надвигающейся беде.

Так, пройдя десятки путей, избежав счастливо многих опасностей, попал туркмен Ходжа-Нефес в далекий северный край, в строящуюся столицу на холодной реке.

«Река Карагач, которая выпала в Хивинской земле из Дарьи-реки, из древних лет шла через степь и меж гор и устьем пала в Каспийское море выше Красных Вод езды три дня. Пересечена буди загородъю, пересохла. Плотины той видеть не мог, но, по сказам

людей Омуцких, такова была. А от той-де плотины степью меж

гор суходолом, а в других местах и нанесенными песками, где промеж сего шла Карагач-река, сухим путем ходу будет до Каспийского моря двенадцать дней,

В стране, лежащей при реке Аму, добывается песочное золото, и хотя речка эта, впадавшая прежде в Каспийское море, ради безопасности от русских узбеками отведена в Аральское море, но, перекопав плотину, можно обратить реку в ее прежнее русло...»

Ходжа-Нефес, Апрель 1714 года.

29 мая 1714 года Петр Великий подписал указ о снаряжении в Хиву экспедиции — разведать земли окраин владений русских и соседние, а также проверить сообщение туркмена о «песочном)) золоте.

Два месяца спустя гвардии капитан князь Александр Бекович-Черкасский с малым отрядом, в котором находился и Ходжа-Нефес, прибыл в Астрахань. Отсюда предстояло начинать поход.

4

«...5 приезд свой в Астрахань осведомился через жителей астраханских о реке Дарье — откуда течет, где падает устьем. Сыскал таких людей, которые знают оную реку, называют Аму-дарья. Сказывают, что не малая река, берется вершиной от Индии, течет Бухарскою землей и Хивинскою, падает в озеро названием Аральское море, то, которое от Каспийского моря четырнадцать дней ходу; иные сказывают, будто малый приток есть от озера в море Каспийское — токмо такого человека нет, который видел: сказывают, что видели...»

Бекович отложил перо, присыпал страницу песком из оловянной песочницы и устало откинулся на лавке-рундуке, покрытом потертым персидским ковром. Бекович помнил, что царь ждет от него обстоятельных, снабженных достоверными сведениями донесений. Но что он мог пока донести в Петербург, если подготовка к походу до сих пор велась еле-еле? Немного пока находилось добровольцев, согласных идти в пределы ханства Хивинского. Кто не знал о нежелании хана пускать в свои земли неверных!

Тишина и прохлада властвовали в доме астраханского воеводы. В отведенной гвардии капитану горнице чуть пахло ладаном и укропом. Теплилась лампадка перед темным, старого письма образом Николая-чудотворца. Жужжала муха, стукалась о мутные стекла низкого оконца. И трудно было представить, что за этим оконцем стоит душный день, что бревенчатые дома и стены крепости словно плавают в туманном мареве. И тяжелая, горчащая на губах пыль, поднятая ногами редких прохожих, ложится серым слоем на все кругом. Где-то протяжно замычала корова, прозвя-кала железной низанкой воеводская ключница, перебегая через двор, закричала пронзительно, черным словом поминая какую-то Дашку.

Воевода, пузатый и коротконогий, то и дело снимал с коротко стриженой шишкастой головы парик и вытирал обильный пот. Он вел себя уклончиво и ласково. Необходимыми ссудами обещался снабдить, однако от включения в экспедицию части астраханского гарнизона отговаривался настойчиво. То ли вправду еще слишком свежа была в Астрахани память о взятии города разинской вольницей, то ли другие какие были причины, но на своем воевода стоял твердо.

Самое главное — нужен был проводник. Ходжа-Нефес последнее время что-то прихварывал. Кроме того, никак не хотелось Бековичу полагаться на него одного. Не потому, что не доверял. Доверял, конечно, но все-таки двое вернее.

— Три вещи недоступны пониманию, говорил Сулейман иби Дауд, да будет милость аллаха с ними обоими! — сказал Ходжа-Нефес, когда недавно они обсуждали уже сделанное для экспедиции.— Но он мог бы добавить еще одну.

— Та-ак,— улыбнулся Бекович, снова удивляясь умению туркмена выражать свои мысли длинно, порой излишне витиевато, но отнюдь не надоедливо.— След орла в небе, змеи на скале и мужчины в женщине... Какая же четвертая, почтенный?

— Таинственные, но, увы, почти неизбежные препятствия в любом важном деле.

— Ты говоришь о возможном предательстве?

— Неведомое не имеет имени. Я говорю о препятствиях... Ведь не завтра же мы отправляемся в путь?

— За небрежение с воеводы будет спрошено,— сказал Бекович и тут же поинтересовался: — Отчего же ты полагаешь, почтенный, что дело, порученное нам, важно? Во все времена народам надлежало знать границы земли своей. А что касается четвертой мудрости, о которой мог сказать Сулейман ибн Дауд, то она прекрасно укладывается в понятие второй.

— То есть следа змеи на скале?

— Именно. Следа змеи.

После ухода Ходжи-Нефеса Бекович еще долго думал об этом разговоре. Подобно змее подкрадывается измена и подобно змее жалит внезапно... Но не изменой же объясняется задержка экспедиции. Жаль, что нельзя быть до конца откровенным с этим туркменом.

Вспомнилась последняя, перед самым отъездом в Астрахань, аудиенция в доме Меншикова, в пустой и холодной комнате. Дымил только что растопленный камин, и на подоконнике были разложены образцы серы, древесного угля, селитры. Петр широкими шагами мерил комнату, стучал каблуками заляпанных грязью ботфортов по навощенному полу. А Бекович стоял в предписанной уставом позе — в правой, согнутой руке треуголка, левая — на рукояти шпаги.

— Дело тебе предписывается сколь великое, столь же и опасное. Но могущее немалую пользу государству Российскому принести! — говорил Петр, не останавливаясь и словно беседуя не с замершим офицером, а с самим собой.— Золоту своя честь. Золото нам надобно. Но поискам и открытиям земель новых честь больше. Как здесь нынче прорублено надежное окно в Европу, так надлежит сделать и на южных окраинах наших! Ибо человек, в одну сторону зрящий, подобен единоглазому... В начале самом потребна ланд-карта подлинная. Ну, а ежели доступно будет впоследствии отвести ток воды и поворотить упомянутую Аму-дарью снова в Каспийское море... В Персию путь исстари ведом, так она — рядом. А тут прямой и открытый — в Индию! О том крепко помни!

Знал, хорошо знал Петр, кому следовало поручать столь нелегкое и почетное дело. Потомок одного из пришедших на русскую службу еще при Иоанне IV кабардинских князей Гиреев-Мурз Александр Бекович-Черкасский наряду с полной преданностью России сохранил в себе черты, присущие человеку восточному: мягкость и уклончивость характера, разумную, к месту, вспыльчивость, способность к дипломатической расчетливости. И мечтательность, без которой человек, как известно, грешит излишней прямолинейностью суждений.

В 1707 году Александр Бекович был ненадолго прикомандирован к штабу Августа Саксонского, а затем побывал в Париже с русской миссией ко двору Людовика XIV, показав быстроту ума, способность к мгновенным и правильным решениям. Четыре года спустя поручик Бекович посетил свою давнюю родину — Кабар-ду и сумел склонить кабардинских старейшин-шихов отказаться от помощи туркам. По возвращении Бековича произвели в капитаны.

Известна была Петру и записка Бековича, в которой он излагал свои планы развития торговых и дружественных отношений с Персией. Основное место в этих планах занимало освоение каспийских берегов.

...Гвардии капитан прикрыл глаза, перед его мысленным взором замелькали, замельтешили строки, читанные у многих авторов, а также написанные им самим, давняя мечта воплощалась в нынешней экспедиции, в действительности ли было у Амударьи другое русло? Или это лишь красивая легенда?

О Каспийском море писали Геродот, Страбон, Клавдий Птолемей, Плиний... Уже на картах Птолемея море изображено замкнутым.

В 712 году Хорезм, расположенный в дельте Амударьи, был завоеван арабами. И арабские географы ибн-Хордадбех, ибн-Ру-сте, Масуди, Истахри и другие свидетельствовали: Дарья-Джей-хун впадает в Аральское море. Но путешественник и писатель Махдиси упоминал, что слышал предание, будто некогда Джей-хун впадал в Каспий и будто своими глазами видел старое, ныне сухое, русло — Узбой.

Шесть веков спустя, после завоевания Хорезма монголами, арабский географ ал-Омари писал, что Амударья повернула и стала вторым своим рукавом впадать в Каспий: «Ургенч оказался между двумя рукавами Джейхуна, похожими на шаровары». А еще через триста лет сам хан хивинский Абу-Гази, составлявший историю своего государства, свидетельствовал: река Аму проложила себе путь от тугая Кара-уйгур, выше Хаст-минаре, направилась к крепости Тук и стала впадать в море Сыра. И что по этой причине Ургенч обратился в пустыню.

Были, были в России попытки получить достоверную карту Каспийского моря. Николай Витсен, голландец Иоганн Стрейс, Семен Ремезов и другие пытались составить более или менее точный чертеж берегов и островов Хвалынских. Эти карты позднее перерисовывали в Амстердаме, Лондоне, Копенгагене, Лиссабоне, на них ссылались ученые.

На последней аудиенции Петр показывал Александру Бекови-чу две карты, составленные Иваном Зотовым и капитаном Ере-меем Мейером. Но точность этих карт была довольно сомнительной.

...Поцарапав вежливо дверь, отворил ее и вошел воевода. Поклонился пристойно государеву посланцу, походил, отдуваясь, вперевалку, по горнице. Бекович встал, отвесил короткий и четкий поклон.

— А ты, князенька, сиди себе,— как в бочку бухал воевода. — В ногах правды нет. По здорову ли?

— Благодарствуйте, Иван Пафнутьевич.

— Нет ли докуки какой?

— Едина: промедление.

— А ты, князенька, не торопясь поспешай... Дашка!

На пороге выросла румяная девка, засмотрелась на приезжего офицера, почесывая пяткой ступню другой ноги, белевшей из-под высоко подоткнутого сарафана.

— Ну, что молчишь, бесстыдница? — рявкнул воевода.

— Приказывай, боярин-воевода,— пискнула девка.

— Взвару!

Девушка исчезла, и гвардии капитан мысленно улыбнулся желанию воеводы из худородных дворян казаться важным и тароватым.

— Не торопясь не поспеешь. Государево указание околичностей не терпит.

— Помилуй бог, какая околичность! Только, князенька, до Питербурха тут, ох как далековато! И людишки наши зело туго-думцы...

— Что ж, доброхотов не сыщется государеву волю исполнить?

— Прости, князенька, стар я... Только про капитана Еремея Мейера, поди, и ты наслышан?

— Наслышан и знаю предостаточно. Тому капитану государь за карту изволил 500 дукатов и собственную парсуну пожаловать.

— Истинно! — закивал воевода.— Только тридцатого дня месяца июлия тыща семьсот пятого года от рождества Христова капитан Мейер тут, в Астрахани, претерпел от воров-стрельцов кончину мученическую... А ведь как ни кинь, а я за тебя перед государем в ответе...

— Этому одно слово,— тихо проговорил Бекович, поднимаясь и стискивая рукоять шпаги.— Небрежение, измене подобнее!

— Помилуй, батюшка! — заохал, запричитал воевода.— За что же слова поносные? Я ли не пекусь о нуждах града, мне подопечного? Я ли доброхотов не кликал? Азиатца тебе второго разыскал, как и велено было...

Он замолчал, засопел обиженно, и Бекович подумал, что, возможно, он несправедлив к этому рыхлому, явно неумному человеку. Как спросить больше, чем он способен сделать?

Пришла дворовая девка Дашка; приседая от робости, поставила на стол тяжелую братину со взваром. В доме пахнуло погребным холодом, имбирем. И Бекович внезапно ощутил сильную жажду, махнул рукой и припал к посудине пересохшими губами.

Появился в дверях холоп — рыжий, с нагловатой усмешкой на сытом лице, в посконной рубахе до колен. Поклонился большим поклоном, тряхнув разделенными надвое и обильно намасленными русыми кудрями.

— Вашего сиятельства азиатец просится войти. А с ним иной человек...

— Звать! — крикнул Бекович, радуясь, что сейчас Ходжа-Нефес избавит его от продолжения неприятного разговора с воеводой.— Ну, чего стоишь? Я сказал: звать!

— Пусти его, рыбонька,— покивал воевода и ласково заглянул в глаза капитану.— То ж второй азиатец, моими хлопотами отыскан, князенька.

— Ваалейкум ваассалям,— ответил Бекович на приветствие Ходжи-Нефеса.

Капитан удивленно всматривался в человека, который стоял рядом с туркменом, прижимая руки к груди и кланяясь.

У незнакомца, одетого в рваный халат, лицо было иссечено глубокими, недавно зажившими шрамами. И оттого трудно было сказать, молод он или стар. Криво сросшееся, вывороченное правое веко беспрестанно моргало.

— Спаси и помилуй,— пробормотал воевода, потянулся с кряхтеньем и вышел, брезгливо покосившись на Ходжу-Нефеса и его спутника.

— Его зовут Манглай Кашка, он из тех мест,— сказал Ход-жа-Нефес. — И он знает путь в Хиву так же хорошо, как и я. Он бежал сюда от несправедливости хана хивинского.

— Ты согласен идти с нами? — спросил Бекович, рассматривая Манглая со странным чувством: то ли жалость испытывает к нему, то ли недоверие?

— Да, господин, согласен, — человек с иссеченным лицом опустился на колени.

И Бекович, видя его низко склоненную бритую голову, поблескивающую от пота, грязное, худое тело, проглядывающее сквозь прорехи в халате, подумал уже более уверенно: все-таки именно жалость.

5

Ходжа-Нефес знал, что если и сейчас его попытка окажется напрасной, то повторить ее у него уже не хватит сил. Борясь с подступающим беспамятством, он с трудом разлепил распухшие веки. Верблюд стоял неподвижно, дрожь пробегала по его облезлой, в пятнах, шкуре. Аркан свисал с шеи, извивался по песку, как змея... Если бы успеть перехватить его, а затем удержать! «Стой же, не двигайся!» — билось в воспаленном мозгу, и Ходжа-Нефес медленно, очень медленно выгибался всем телом, тянулся к своим ногам, стянутым петлей и как бы уже неживым.

Верблюд оглянулся, взбрыкнул задом, рванулся. Но руки, сначала одна, а потом и другая, уже намертво вцепились в аркан. Ходжу-Ыефеса ударило лицом о песок, ослепило, но это уже было неважно: его волокло в согнутом положении, но пальцы, когда рывки хоть чуточку ослабевали, перехватывали аркан все дальше и дальше. И вот он уже волочится головой вперед, повиснув на вытянутых, одеревеневших руках.

Когда верблюд утомился от скачки, а может, просто решил передохнуть, Ходжа-Нефес сбросил петлю с ног, упал лицом вниз и потерял сознание.

6

Весла вздымались и опускались равномерно и четко, словно и не в воду, а в расплавленный металл — таким спокойным и плоским было море, так ослепительно сияли капли на лопастях, так резало глаза от света, в котором утопал этот знойный, густо насыщенный солью мир!

Привставая на корме своей флагманской скампавеи, Александр Бекович протягивал руку к деревянному бочонку-анкерку, зачерпывал из него кружкой, жадно пил теплую воду, отдававшую старым колодезным срубом. И смотрел на флотилию экспедиции, медленно плывущую по глади, — двадцать челнов/ прикрытых от солнца кое-как сооруженными еще в Астрахани камышовыми навесами. По сравнению с ними скампавея — па-русно-гребная галера — казалась гигантом.

Убранные паруса лежали вдоль бортов тяжелыми серыми валиками. Флаг над кормой — подобием шканцев— свисал безжизненным, уже выцветшим полотнищем. Пустынными и негостеприимными выглядели берега: пески, черные скалистые обрывы, редкая камышовая поросль. Изредка на почти неразличимом горизонте проползала зубчатая черточка купеческой фелюги.

Медь подзорной трубы обжигала ладонь. Бекович поднимал трубу, и стеклянное окружье толкало навстречу все те же желтые песчаные осыпи, потрескавшийся, похожий на шкуру какого-то сказочного зверя черный камень, края гряды, сползающей в воду, и дальше — бесконечные волны барханов.

— Тюб-караган,— вполголоса произнес Бекович и подумал, что даже название этого мыса, звучащее гортанно и отрывисто, производит впечатление чего-то колючего и жестокого. Так может звучать крик диковинной птицы, летящей в одиночестве над бесконечностью мертвых песков.

— Высадка!

На мачту пополз красно-белый сигнальный флаг, обозначающий приказ поворачивать к берегу. Жгутами мышц напряглась обожженная солнцем потная спина штурвального. Гребцы начали в предвкушении отдыха более равномерно поднимать и опускать весла.

Денщик принял подзорную трубу из рук командира и положил ее на разостланную Прямо на палубе карту — между квадрантом и песочными часами — клепсидрой. Бекович проследил взглядом за движениями денщика. Тот, словно почувствовав на себе пристальный взгляд, весь подобрался и даже зачем-то попробовал рукой упругость натянутой снасти.

— Фомка! — негромко окликнул Бекович, и парень обернулся, вытянулся.— Вниз иди, Фомка!

И тотчас торопливо зашлепали босые подошвы.

За полтора месяца плавания — иссушающего, доводящего до потери памяти зноя, внезапных шквалов и ходящей пологими гребнями мертвой зыби, высадок на незнакомые берега, ночных костров и тоскливого воя шакалов, застоявшейся солоноватой воды в анкерках и несвежей пищи — изменился до неузнаваемости бывший дворовый холоп воеводы астраханского. Он как-то весь подсох, стал угловатым и костистым, исчезло нагловатое выражение глаз и подобострастное, одновременно и недоброе выражение лица.

Впрочем, что Фомка? Ничего не осталось от прежнего облика всей команды экспедиции — солдат, матросов и астраханских бродяг, которых все-таки удалось набрать «в греби», посулив им государевым именем забвения прошлых прегрешений. Обносилась и посеклась одежка, покоробилась и разлезлась обувь. И только оружие содержалось в полном порядке, ибо с самого начала похода было доведено до каждого: за небрежение к оружию взыщется особо и без всякой жалости. Да и каждый сам понимал: своя кожа посаднит и перестанет, заживет, мушкет же с багинетом, тесак в трудную минуту выручат.

А с Фомкой дело обстояло так. Всю зиму в Астрахани шли приготовления — смолили челны, вили из пеньки канаты, чинили скампавею, устройство и управление которой известны были Бековичу еще со времен славной баталии у Ганге-Удда. Конопатили рассохшиеся борта, заново обтягивали такелаж. И амбары, отведенные для экспедиционных припасов, медленно, но неуклонно полнились мешками с крупой, вяленой и соленой рыбой.

Приходил на берег воевода, стоял, раскорячившись, опираясь на толстую трость с набалдашником. И нелепо выглядели на нем предписанный парик с нерасчесанными космами и зеленый, волосатого сукна мундир с позеленевшими пуговицами. Ему бы ферязь с расшитым воротом, оплечье узорчатое. Да на ноги бы не башмаки с пряжками, а сапоги с высокими каблучками, с мягкими сафьяновыми голенищами...

— Али, князенька, холопских да служилых рук не хватает, что сам топорищем руки мозолишь? Тщусь мыслить сие, лишь забаву как...

— Государь в Заандаме и Воронеже плотницких дел не чурался. Паче того, уменье сие превыше многих иных почитал! — зло, едва сдерживаясь, отвечал Бекович.— И от того России не поруха, а честь великая! Или государь тебе не в пример, воевода?

И с удовлетворением видел, как багровел воевода, как начинали трястись его студенистые щеки, как уходил он прочь, глубоко язвя песок своей тростью.

В один из таких пыльных и ветреных дней пришел к Беко-вичу дворовый холоп воеводы Фомка, ударил челом, прося принять его в ватагу. Гвардии капитан увидел томление на лице парня, уловил тягучую нарочитость в его голосе и слегка усмехнулся.

— Душой ли идти ко мне хочешь?

— Душой, боярин! Вольная жизнь мнится...

— Служба государю не гультяйство! И не боярин я.

— Прости на слове, господин капитан. Как на духу: от злодейств воеводиных уйти лажу. Крут и заушает походя.

— Ой ли? — усомнился Бекович и пристально взглянул в вильнувшие глаза холопа.— Доподлинно ведомо мне, что ты любимый, паче того, доверенный раб воеводы Ивана Пафнутьича... Тыркин!

— Здесь! — вытянулся рядом широкоплечий солдат, выполнявший в команде обязанности профоса.

— Взять! И... два десятка батогов! Погорячее!

— За что, боя... Господин капитан!

— За ложь и поклеп на воеводу.

— Как на духу...

— Тыркин, еще десяток добавишь.

Парень рухнул Бековичу в ноги, пополз по пыли.

— Облыжно сказывал, господин капитан... Истинно добр воевода ко мне. Велено было мне так говорить.

— А как не возьму?

— Кнутом грозил.

— Отставить, Тыркин!

Бекович отвернулся, покусал губы. Умысел воеводский был не очень-то хитрым, но отличался расчетливостью. И участие воеводы в государевом деле холоп потом подтвердить сможет, да и знать воеводе не помешает: так ли уж облечен доверием государевым этот что-то уж очень молодой офицер? Удачей предпринятое кончится — воевода первый пособник; промашка какая — тоже знать вовремя не помешает. Вот и тут он — невидимый след змеи...

— Денщиком моим будешь. А воеводе доводить можешь, как и велено. У меня утайки ни в чем нет.

...«Тюб-караган» — еще раз сверился по карте командир экспедиции, глядя на приближающийся берег. Малая осадка скам-павеи, не говоря уже о плоскодонных челнах, позволяла начать высадку с борта на отмель, где чуть выше колена. Но Александр Бекович уже хорошо знал, что все в жизни как бы уравновешено: за стечением благоприятных обстоятельств следуют неудачи. Недаром так памятна легенда про перстень царя Поликрата. Кто знает, не ждут ли именно тут, на отмелях, за камнями, недруги с туго натянутыми тетивами луков...

— В добрый ли час начинаем путь свой? — озабоченно говорил Ходжа-Нефес накануне отплытия.— Опасности предвижу немалые.

— Тяготы — да. Но опасности? Мы на своей земле.

— Это сегодня. А завтра? Слишком много говорят о песочном золоте. А где корысть, там верности не сыщешь.

— Не каркай вороном, старик,— устало оборвал туркмена капитан.— Запамятовал, что со слов твоих в Петербурге и поход сей решен был?

Ходжа-Нефес склонился в длительном поклоне, попятился к выходу. И Бекович поймал себя на внезапно закравшемся мучительном сомнении: а не чей ли злой умысел — само появление этого старого туркмена в Петербурге? Не лазутчик ли он? Не хивинцев, конечно, а хотя бы тех же турок, в чьих интересах пресекать русские начинания? Взятие Азова с придонскими городками, посольское плаванье в Константинополь... Кто скажет? Князь Ромодановский далеко, а государь почему-то с самого начала поверил этому человеку.

Недоверие, сомнения — они тоже как след змеи. Но так или иначе, а свой долг Александр Бекович-Черкасский, гвардии капитан, знал. И готов был ради достижения поставленной перед ним цели к любым тяготам. Пусть хивинский поход — всего только одна, даже не козырная карта в игре, которую начинал в масштабе мира великий русский царь, круто повернувший руль корабля российского.

А что касается разговоров о песочном золоте, то это не страшно — так легче было набрать ватагу «в греби».

— Может, стоит отказаться от второго проводника? — как-то спросил Бекович у Ходжи-Нефеса, видя, что тот молчалив и хмур.

Туркмен сузил щелочки глаз, огладил бороду.

— Это было твоим желанием, капитан-ака, не моим. Манглай Кашка — человек знающий. Позволь мне в сем случае не давать тебе совета...

За день до отплытия возвратившийся с берега раньше обычного гвардии капитан привычно толкнул окованную железом калитку и остановился пораженный. Оголенный по пояс Фомка был привязан к стобу, вкопанному посреди двора. А воевода, багроволицый, с выпученными глазами, с блестящей полоской слюны на подбородке, хлестал парня ременной плеткой.

Бекович рванулся, перехватил руку воеводы, выдернул из нее плеть, наступил на окровавленный жгут кованым каблуком ботфорта.

— Пошто зверствуешь?

— Мой холоп! — прохрипел воевода, напирая расхристанной, потной грудью на офицера.— Хочу — убью!

— Ныне он слуга государев!

— Знать не знаю никаких слуг! — взъярился воевода, но, словно натолкнувшись на стальные острия капитанских глаз, попятился, вытер пот рукавом. Парень обвис на веревках, тряс головой, мычал.

— Так говоришь, государевых слуг не знаешь? За это в железа забивают.

— В беспамятстве я, прости, князь.

— За что бил? — Бекович перерезал веревки, стягивающие Фомкины запястья, и тот, пошатываясь, побрел прочь.

— За небрежение.

— Не все довел, чего ждал? Руками не маши, о соглядатайстве твоем говорю, воевода. За одно то тебя в Приказ следует. Или я, по-твоему, доверием не облечен, что свой сыск чинить вздумал?

— Конь о четырех ногах и то спотыкается, князь... Едино о пользе пекусь. Тому верь. Ты прости, молод, горяч. А мне тут все ведомо... Предостеречь от какой порухи мыслил...

— На том и порешим, воевода. Однако опасись. Я добр, но сие в последний раз!

Тем же вечером Бекович съехал с воеводского подворья, взяв под постой на последнюю ночь дом стрелецкого старосты в слободе, неподалеку от пристани.

— За что терпел? — спросил он у Фомки, когда уже были в море, несколько дней спустя.

Тот пошмыгал носом.

— Да вишь, господин капитан, боярин помыслил, что не все довожу...

— И не облыжно помыслил? — хитря, но с надеждой спросил командир экспедиции.

Фомка вздохнул.

— Облыжно. Про все доводил, как велено было.

— Пойдешь в гребцы,— сумрачно сказал Бекович. Но через неделю отменил приказ.

...Челны с разгона, с ходу вылетали один за другим на отмель. Люди, чернея загорелыми спинами, прыгали, поднимая брызги, в воду. Вытягивали посудинки на песок, на мелкие камни, горланили весело и отчаянно. Со скампавеи бултыхнулся якорь, гребцы убрали весла. В небе медленно плавал коршун, вычерчивал круги. С берега тянуло густым жаром, как из печки.

«...На сей стороне Каспийского моря сыскали несколько гаваней, которых в других картах не описуют; только рек мало. Сего августа 3 числа доехал до места званием Актам, где текла Аму-дарья-река в море Каспийское. Ныне в том месте нет воды, понеже нет, в ближних местах, для некоторых причин оная река запружена плотиною, на урочище Харакае, от Хивы в четырех днях езды. От той плотины принуждена течь оная река в озеро, которое называется Аральское море..-.»

А. Бекович-Черкасский. 4 августа 1715 года

7

Под золоченым куполом спокойно и таинственно лежал черный камень, упавший некогда с неба,— священная Кааба. Он отсвечивал глубокой неземной тьмой, словно матовый уголь, слегка отполированный временем. А вокруг купола кружились в экстазе паломники — бесконечная вереница изможденных, с безумными, провалившимися глазами людей. Они были одеты в просторные арабские аба и галабии или в какое-то невообразимое тряпье, а то и вовсе ходили полуголыми. Смуглые, желтоватые, с сероватым отливом кожи и совсем черные лица — магрибинцы, йеменцы, жители Хорезма и Дамаска, Курдских гор и Ливанских долин, Каира и Бейрута, суданцы и берберы... Пестрота, многоязычие, исступленность...

Поток паломников лился безостановочно. И все новые и новые толпы выкатывались с приглушенным гулом голосов из-за Касбы, глинобитных каменных башен, из-за сияющих белыми и синими изразцами минаретов Мекки. Вертелись в танце, мелькая бурыми лохмотьями и завывая, дервиши-каландары. Жужжали мухи, надрывно кричали верблюды. И какой-то шейх с опущенным на лоб клетчатым шнурком-агалом раздавал людям горстями сухие финики.

И журчала вода в источнике, прозрачной струей стекая на пожелтевший мрамор плит, которыми был выстлан маленький прямоугольный бассейн пророка.

Ходжа-Нефес наклонился над бассейном, зачерпнул горстью прохладную влагу, весь содрогнулся от мучительного нетерпения утолить жажду. Но горячий ком стоял в горле. И никак нельзя было поднести влажную ладонь к губам... Медленно открыл Ходжа-Нефес глаза.

Бородатое коричневое лицо смотрело на него без улыбки, с тревогой. И морщины на этом лице были как трещины на солончаке-такыре. Седоватая редкая борода обрамляла тонкие губы и костлявый подбородок. Над бровями сидела плоская шапка коричнево-рыжего меха.

— Брат! — простонал Ходжа-Нефес.

Морщинистое лицо напряглось, на нем промелькнули удивление, потом сочувствие. Коричневолицый обернулся к кому-то.

— Он туркмен,— голос был жесткий, как старая ременная подпруга, не привыкший к беседам.

— Он не нашего племени,— возразил другой голос, такой же скрипучий и жесткий.

— Но он туркмен и он умирает.

— Соловей увидел змею и сказал: какой красивый ручей!

— Сказано: сотвори добро и брось в реку... Он наш брат.

— Если у тебя большое сердце, пусть твое седло станет шире. Ходжа-Нефес то проваливался в забытье, то приходил в себя.

Во время коротеньких проблесков он пытался осмыслить, что происходит с ним, и понимал; вот его несут куда-то, вот он лежит поперек седла. А вот лежит на кошме, лицом вверх и сквозь дыры в ветхом чадыре видит крупные и холодные звезды. И губы еще ощущают вкус чуть солоноватой воды, от которой минуту назад он никак не мог оторваться.

8

Выгоревшие добела шатры русского лагеря стояли почти у самого моря. Дымились костры, и уже у кого-то в руках затейливо трещали, выбивали дробь деревянные ложки. Осушив казан с мучной похлебкой, ватажники заводили песню. Людям было сказано, что высадка произведена ради длительного отдыха. А под вечер Беко-вич вызвал в палатку Ходжу-Нефеса.

Лицо командира экспедиции при неверном свете корабельного фонаря со скампавеи казалось особенно усталым и измученным. Отросшая бородка — смоляная, курчавая — делала Бековича похожим на какого-то восточного военачальника.

На потертом паласе разостлали карту. Ходжа-Нефес всмотрелся и узнал очертания мыса Тюб-караган, возле которого они сейчас и находились.

— Садись, почтенный. Кампания наша, почитаю, к концу подходит, однако сделано мало. Крайне мало.

— Я слушаю, капитан-ака.

За эти месяцы Ходже-Нефесу давно уже стало ясно, что нечего и вспоминать о том песочном золоте, с которого, как будто, начинался этот поход. Несколько проб, взятых в устьях малочисленных речек, никак не обнадежили, и это, судя по всему, не особенно огорчило капитана. Флотилия медленно шла вдоль побережья, делая, замеры глубин, по нескольку раз проходя одни и те же места. И ложились на бумагу вот эти линии, нанесенные свинцовым карандашом, записывались названия, обмерялись острова. Бекович делал пометы обо всем, что удавалось разузнать... О корысти, о погоне за золотом, за личной удачей тут не могло быть и речи. Казалось, все в экспедиции уже знали об этом. И Ходжа-Нефес с грустью думал, что, хоть поход сей и начат с его слов, он остается в нем пока лишь проводником. Да еще и одним из двух.

— Я слушаю тебя, капитан-ака.

— Сделано мало, крайне мало, почтенный. И огорчительнее всего, что до сих пор неведомое возможно ли, Амударью плотиной перегородив, направить ее в старое русло? Велико ли оно, надежно ли? Не помешают ли такому предприятию? За барханами снова видели чьи-то дозоры...

— Хивинский хан осторожен и многоопытен. Пока не знает он дорог наших, а узнав...

— Отряд не пройдет незамеченным...

— Я понял и готов. На караванных тропах одинокий паломник — муравей в зарослях джидды.

— Почему одинокий? С тобой пойдет Манглай Кашка.

— Ты оставляешь отряд без проводника?

Бекович опустил голову, несколько секунд молчал. Как объяснить туркмену, что сейчас, когда решается судьба экспедиции, он может верить до конца лишь самому себе? Манглай Кашка ревнив, старателен, ему не нравится, что командир отличает перед всеми не его, а туркмена. Кашка сделал все, чтобы доказать свою верность. Кроме того, донесение, полученное от двоих, всегда проще проверить.

— Сроку вам даю восемь ден... Я буду крейсировать в виду этого мыса.

Манглай Кашка встретил сообщение Ходжи-Нефеса спокойно, даже равнодушно. Выплюнув на песок жвачку «наса», он вытер пегую бороду рукавом халата, и вывороченное веко проводника дрогнуло, открывая налитый кровью белок.

— Русские так верят мусульманам, что посылают нас вдвоем? А не собираются ли они идти за нами следом, всеми своими силами?

— Не собираются. Капитан-ака верит нам.

Они вышли на рассвете, взяв посохи и дорожные мешки со скудной снедью, тыквенные калабашки с водой — просто паломники, возвращающиеся с поклонения святым местам: почерневшие от солнца, пропыленные, а Ходжа-Нефес еще и с зеленой чалмой посетившего Мекку. Шагали среди барханов к месту наиболее вероятной встречи с караваном. Манглай Кашка шел первым, распевая молитвы, то и дело взбирался на вершины песчаных холмов, смотрел вдаль.

— Видит аллах, не думал я, что столько сил в твоем теле, уважаемый.

— Кто знает, что в душе истинно скромного?

— Взявший посох уже одолел половину пути...

— Сладостны цветы мудрости в осеннем саду жизни.

Так, перебрасываясь редкими, порой ничего не значащими фразами, «паломники» к восходу солнца ушли довольно далеко от стоянки флотилии. Но еще много часов пришлось им увязать в песке, ощущать сквозь подошвы чарыков жар накалившихся такыров, прикладываться к тыквенным посудинам с мутной водой. А затем они услышали равномерное позвякиванье бубенчиков.

— Слава аллаху, наш путь теперь прям, как стрела! — обрадованно воскликнул Ходжа-Нефес.

Манглай Кашка обернулся, блеснул глазами из-под низко надвинутого войлочного колпака. Блестевшее от пота, иссеченное уродливыми шрамами лицо его было тревожным, почти злым.

— Если уподобил ты себя стреле, то кто же уподоблен наконечнику?

— Не понимаю тебя, уважаемый.

— Мысль моя — как бег сайгака: нелегок путь, и много на нем охотников.

— Сейчас охотники мы.

— Люди говорят, а аллах знает. Ходжа-Нефес промолчал.

Они пристроились к хвосту большого каравана и шли так до самого ночлега, ни в ком не вызывая ни сомнений, ни желания расспрашивать о чем-либо. Только несколько раз проехал мимо них старший караванной стражи — широколицый хорезмиец в посеребренном шлеме. Погарцевав рядом минуту-две, он снова уносился в голову цепочки навьюченных верблюдов.

На стоянке песок визжал под ногами вертящихся дервишей, выкрикивающих священные стихи. Варили плов в большом медном котле, терли лица и руки песком, свершая намаз,— закон позволял в таких обстоятельствах пользоваться им вместо воды. Тогда и подошел к «паломникам» широколицый хорезмиец в посеребренном шлеме, неуклюже пошаркал кривыми ногами, встал подбоченясь.

— Далек ли ваш путь, почтенные?

— В благородную Хиву, высокорожденный,— смиренно ответил Ходжа-Нефес.

— Разве вы оттуда родом?

— Ты сказал истину, меч пророка!

— Гм,— задумался хорезмиец.— И в самом деле я, кажется, видел тебя там. Не был ли ты когда-либо писцом, почтенный ходжа?

— Ты ошибся, молния храбрости,— покачал головой Ходжа-Нефес, внутренне обмирая.— Ты ошибся, я был всегда только скромным лекарем.

— Да-да, я, конечно, ошибся,— закивал блестевшим в свете костра шлемом хорезмиец.— Прости меня, табиб.

А в час, когда тьма ночи борется с наступающим утром, когда все черты мира становятся расплывчатыми и обманчивыми, Ходжа-Нефес открыл глаза, как от толчка. И увидел, что Манглая рядом с ним нет.

Еще не веря в это, он привстал, пошарил вокруг руками и даже несколько раз окликнул своего спутника по имени.

— Ты ищешь того, кто шел рядом с тобой? — раздался приглушенный голос из темноты.

— Он страдает недугом, и я боюсь, не случилось ли с ним чего-нибудь недоброго.

— С ним вряд ли, святой человек... Я видел, он разговаривал с воинами, и ему дали коня. Сейчас твой друг с таким ужасным лицом скачет по дороге в Хиву. Разве он не сказал тебе об этом?

Час спустя Ходжа-Нефес уже лежал, зарывшись в песок, довольно далеко от караванной тропы. Несколько раз ему слышалось, что его как будто окликали, звякало поблизости не то оружие, не то сбруя. И только когда караван ушел и затихли вдали крики погонщиков и звон бубенцов, осторожно выбрался из-под тяжелого, сдавившего все тело слоя песка. Потом долго лежал за барханом, тяжело дыша и проклиная доверчивость — свою и командира экспедиции.

На седьмой день, оборванный и выбившийся из сил, Ходжа-Нефес добрел до Тюбкарагана.

— Где Манглай? — только и спросил Бекович, догадываясь, что произошло нечто непредвиденное.

— Змея может не оставить следа, а может и оставить,— тихо ответил туркмен.— Манглай Кашка сейчас в Хиве.

— Я думал о нашем пути,— после долгого молчания сказал гвардии капитан.— Я думал, так будет лучше... Останемся живы, твоя верность...

— Я не виню тебя, таксыр,— опустил голову Ходжа-Нефес.

9

— Верую во единого бога, господа нашего...— зашептал скороговоркой Бекович, внезапно вспоминая слова молитвы, которую вдалбливали в его мальчишескую память еще в кадетском корпусе для дворянских недорослей. Крепко доставалось им от седовласого и громогласного отца Гермогена за неусердие в постижении слова божьего. Тогда и подшутил он над стариком священником, сказав, что остался в вере магометанской и потому преклоняться иной вере для него предосудительно и греховно.

Но отец Гермоген знал, что дед Бековича крестился еще в молодости, и Александра без малого сто раз заставили петь «Верую» в тесной и темной церквушке корпуса.

Бекович, задыхаясь, обливаясь потом, еще плотнее укутал голову кошмой, теснее прижался к горячему, остро пахнущему верблюжьему боку. Мир вокруг был наполнен ровным, слитным гулом взбесившегося песка.

Где-то рядом, закрыв головы кошмами, под хлещущими жаркими потоками лежали все остальные участники экспедиции, весь отряд, вышедший из Турьевской крепости две недели назад и сумевший пройти до самых берегов Арала.

Новым царским указом, присланным из Либавы, Бековичу предписывалось идти прямо в Хиву, а кроме того, «над гаваном, где было устье Амударъи-реки, построить крепость человек на тысячу. Ехать к хану хивинскому послом, а путь иметь подле той реки, также и плотины, ежели возможно оную воду паки обратить в старый ток, к тому же протчие устья запереть, которые идут в Оральское море».

Сверяя путь с помощью квадранта и астролябии, Бекович вывел отряд на аральские берега. И здесь понял, что никакого прежнего устья Амударьи отыскать не удастся.

Вполне возможно, что когда-то оно и существовало. Но сейчас вокруг лежали сплошные пески, покатые барханы с застругами от ветров и со скудными стеблями безлистных растений.

Что ж, это была хоть какая-то определенность. Не радостная, но все же несшая в себе пользу — иные, следовательно, нужно искать пути и ничто уж не связывать со старым руслом Амударьи. О том теперь можно с уверенностью довести до государя.

Оставалась единственная реальная ценность — законченная опись берегов каспийских от устья Лактама, предположительно бывшего когда-то местом впадения Амударьи в Каспийское море, и до Астрабадского залива.

Бекович знал, что в Астрахани сейчас находится поручик Александр Кожин, которому предписано продолжить съемки Каспийского моря — сначала под наблюдением его, капитана Бековича, а затем и самостоятельно.

Что знал Александр Бекович о своем помощнике? Лишь то, что в 1711 году учился тот в навигацкой школе в классе астрономии, а год спустя производил опись берегов Финского залива. Впоследствии Кожин составил карту и был за то произведен в поручики.

Знал, что в указе, собственноручно государем подписанном, сказано было; «Ехать ему, поручику Кожину, в Астрахань и там взять две скампавеи или иные суда, как потребнее ему будет, и на оных все берега того моря описать, также реки, гаваны и острова, близ берегов лежащие, и сделать карту. Посмотреть описи и карты Бековичевы, и ежели прямо сделано, то туды не ездить; ежели непрямо, то самому то учинить. Когда берега опишет, тогда взять судно поболее, морское, и все море крейсовать и положить на карту».

Знал, что не в ущерб его, Александра Бековича-Черкасского, самолюбию назначено было это, а для большей пользы государству Российскому. Но томила мысль о том, что, может статься, не успеет сам он довести до конца дело, а справится ли с ним молодой поручик, никому пока неведомо.

На последнюю перед Хивой стоянку расположились часа за два до полудня. Но не было ни песен, ни обычного веселого шума, сопутствующего привалам... Давила жара, и с десяток солдат уже лежали под полотняными навесами с пеной на губах и закатившимися белками беспамятных глаз.

Упорно не хотел разгораться, дымил костер, и вода в бочонках отдавала еще большей застойной тухлостью. И щемило, щемило сердце, как перед бедой. Небо на горизонте побагровело, потом побелело. А затем стало наливаться зловещей синевой.

— Хамсин2— сказал Ходжа-Нефее.

Возникшее вдали облако приближалось со страшной быстротой — темно-желтое, пышущее нестерпимым жаром.

Все теперь беспрекословно подчинялись распоряжениям Ходжи-Нефеса: положили верблюдов головами внутрь круга, в середину легли сами, укрывшись поплотнее кошмами. Анкерки с водой закопали поглубже, и места те отметили вешками из палаточных шестов.

И едва успели сделать это, налетел хамсин — горячий ветер из Аравии, песчаная буря.

— Верую во единого бога, господа нашего...

Мгновениями казалось, что уже нет сил выдержать этот непрерывный вой ветра, эти хлещущие удары песчаных вихрей. Кружилась голова. Хотелось сбросить с головы вонючий войлок, встать, выпрямиться и броситься навстречу ветру. А там будь что будет.

Дружеская рука обхватила капитана за плечи, пригнула плотнее к песку. Знакомый голос Ходжи-Нефеса крикнул в самое ухо:

— Надо ждать! Еще немного, ветер слабеет!

Сколько продолжался сумасшедший песчаный танец — час, пять часов, сутки? Время остановилось...

Будто просыпаясь, Бекович вдохнул воздух всей грудью — глубже, еще глубже... Сознание отметило тишину. Страшно болела голова, тело было слабым, как после долгой и мучительной болезни, ломило кости. Бекович пересилил себя, сбросил с лица кошму, медленно повернулся, привстал на колени.

Лагерь был засыпан песком и казался одним покатым барханом, над поверхностью которого торчали три или четыре палаточных шеста, так и не сбитых ветром. Хрипло и протяжно, будто жалуясь, ревели верблюды — поднимались, отряхивались, и песок пластами отваливался от их боков. Из-под песка, как воскресшие мертвецы, стеная и ругаясь, выползали люди. А вокруг стояла тишина — было довольно прохладно, словно песчаная буря выпила весь зной. И небо как-то странно светилось — было чуть розоватым.

Мучительно, до зубовного скрежета Бековичу-Черкасскому захотелось оказаться вдруг далеко-далеко от этих проклятых мест, увидеть величавое течение Невы, вдохнуть запах пиленого леса, смолистый и терпкий. Услышать стук копыт по новой, еще гулкой торцовой мостовой. Или увидеть горы, снежные, молчаливые, покрытые у подножий густыми лесами, родину его отца и деда...

Ударил выстрел. В первый миг он показался продолжением полусна, полуяви. Но грянул второй, и на стоянку хлынули всадники. Они надрывно визжали, размахивали саблями.

— Хивинцы! —прозвучал чей-то отчаянный вопль и оборвался.

Пахнуло потом, кислой горечью немытых тел, пороховым дымом, сыромятиной седел и сбруй.

— Стойте! Что вы делаете? Здесь посол! — подняв руки, как дервиш на молитве, выпрямился Ходжа-Нефес и шагнул навстречу всадникам.

Морщась от раскалывающей голову боли, еще не вполне понимая, что происходит, Бекович потянул лежавший рядом с ним большой седельный пистолет. Взвел его кремень, встал на подгибающиеся от слабости ноги.

Вокруг вспыхивали и гасли крики злобы и боли, страха и ужаса, ненависти и торжества. Грохали редкие выстрелы. Глухо шуршали лошадиные копыта, раздавался храп, звучали вязкие, мокрые удары.

— Ложитесь, что вы, господин капитан! — встал перед Бековичем и заслонил его собой высокий угловатый детина. Он размахивал схваченным за дуло мушкетом. Бекович узнал своего денщика Фомку, бывшего дворового холопа астраханского воеводы. Но Фомка тут же рухнул, выронив мушкет и вскинув руки к рассеченной голове. И поднялся над Бековичем на дыбы показавшийся гигантским пятнистый конь, вскинул ощеренную морду, роняя комки пены. Изогнувшийся над конской шеей хивинец, в полосатом халате, с распахнутой бронзовой грудью, замахнулся тонкой и светлой саблей-клычом.

Пистолет в руке гвардии капитана ударил огнем, дымом, и хивинский конь запрокинулся, упал, давя собой всадника.

Несколько солдат стояли спина к спине, с руганью и выкриками тыкали перед собой остриями багинетов. Бекович двинулся к солдатам, наметив для себя валявшееся поодаль ружье. Но налетели новые толпы, набежали пешие — чернобородые, в чалмах и папахах, с пиками, широкие острия которых вспыхивали, как холодные огни.

В следующий миг лезвие мелькнуло перед самыми глазами Александра Бековича-Черкасского. Блеск был коротким и ослепительным, как молния.

10

На коне, который ему дали в туркменском кочевье, Ходжа-Нефес сначала ехал к морю, руководствуясь каким-то, даже ему самому непонятным чутьем. А потом остановился, повернул коня и поехал обратно. Он знал, что делает, знал — зачем. И не мог поступить иначе.

— След орла в небе, след змеи на скале...— как в полузабытьи бормотал Ходжа-Нефес, почти ложась на теплую и жесткую конскую гриву, прислушиваясь к шелесту песка под копытами.— Так говорил Сулейман ибн Дауд, да пребудет милосердие аллаха с ними обоими. Вещи, недоступные пониманию... А как быть с истоками мужества тех, кто прокладывает путь для грядущего? Разве можно понять, где и как рождаются эти истоки? Живая собака лучше мертвого льва. Но лев и мертвый — лев!

Солнце клонилось к закату, когда Ходжа-Нефес добрался до того места, где обессиленные люди стали на рассвете жертвами коварства и жестокости.

Пришла смутная мысль о засаде, хивинских дозорах. Пришла и тут же исчезла. Сейчас Ходжа-Нефес ничего не боялся, словно был неуязвим для врагов. Он сошел с коня и, согнувшись, как-то внутренне оцепенев, побрел среди раскиданных там и тут холмиков, уже припорошенных песком. Ощутимо тянуло сладковатым и удушливым трупным запахом — солнце пустыни безжалостнее самого времени. А может, они были заодно — солнце пустыни и время?.. Ходжа-Нефес брел, поглощенный глубокой печалью. И еще горечью и ненавистью к тем, кто всегда готов погубить любое доброе дело.

— След змеи...— снова прошептал туркмен, вспоминая давний разговор с Бековичем.

На миг он остановился, увидев знакомый узор халата.

Так и есть: навзничь, с забитым песком ртом, раскинув руки со скрюченными пальцами, лежал Манглай Кашка, проклятый аллахом предатель. Кто сейчас скажет, что толкнуло его на это: надежда ли на награду, как у того, кто когда-то предал за тридцать тетрадрахм христианского пророка Иссу, стремление ли загладить перед ханом хивинским какую-то вину? Или был он просто ханским лазутчиком, посланным следить за русским отрядом и сообщать о путях и намерениях неверных? На эти вопросы уже никто не ответит. Но даже хивинские воины, увезшие с собой трупы погибших в схватке единоверцев, оставили убитого Кашку здесь, на песке, среди тех, кого он предал.

А в нескольких шагах лежал непогребенный командир хивинской экспедиции гвардии капитан российской службы князь Александр Бекович-Черкасский.

Стиснув зубы, Ходжа-Нефес склонился над иссеченным клинками телом, осторожно, словно боясь потревожить спящего, отодвинул покрытые бурой коркой лохмотья рубахи. И нащупал то, что искал,— тоже ставший жестким плоский замшевый мешочек. Там была карта каспийских берегов — драгоценный результат похода.

Теперь путь Ходжи-Нефеса снова лежал на север, в город на холодной реке Неве, в молодую столицу, которую ему было суждено увидеть еще раз...

ПОСЛЕСЛОВИЕ

230 лет спустя советский академик Л. С. Берг писал, что подлинная карта Бековича-Черкасского 1715 года пока не разыскана, но в рукописном отделении библиотеки Академии наук СССР хранятся две копии этой карты, составленные позднее картографами Кожиным и Урусовым. Астрономических наблюдений Бекович не производил, и потому восточный берег оказался вытянутым до меридиану. Однако общие очертания этого берега гораздо точнее, чем на всех иных картах того времени.

Об авторе

ЗОРИН ВАЛЕНТИН НИКОЛАЕВИЧ. Родился в 1930 году в Ленинграде. Окончил Батумское мореходное училище. Ходил на различных судах в Черном и Средиземном морях, в Индийском и Атлантическом океанах. Сейчас работает литературным сотрудником краевой курортной газеты «Черноморская здравница».Член Союза журналистов СССР. Автор нескольких сборников повестей и рассказов о советских моряках и странах, в которых он побывал, а также ряда рассказов и повестей, опубликованных в литературных журналах. В нашем сборнике выступал дважды. В настоящее время работает над новой книгой повестей и рассказов о путешественниках и исследователях, оставивших свои имена на карте мира.



 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу