На суше и на море 1970(10)

Василий Казанский

В ЛЕСАХ ИЗВЕЧНЫХ

Рассказ

I. Северный край

Жизнь текла. Давно ли англичане оккупировали Архангельск и немалый кусок нашего Севера, а теперь, в 1923 году, мы с ними торговали, готовили для них экспортный лес...

Для этих-то лесозаготовок треста «Северолес» наша таксационная партия и отводила лесосеки по Вычегде и Северной Двине, по их сплавным притокам.

От пароходной пристани на Двине до деревни Квашские Мысы, ближней к еще не тронутым кварталам, считалось верст около сотни долиной реки Уфтюги. До села Вандыш я ехал на телеге. Ну, а за Вандышем верст на двадцать пять — тридцать, то есть до самых Мысов, не было ни жилья, ни колесной дороги. Либо иди пешком по береговой тропе, либо поднимайся по реке на лодке. За шестью дворами Квашских Мысов выше по реке, верстах в пятнадцати, был еще Максим — два двора, а дальше до самой Онеги — лес вовсе нежилой.

В Вандыше ко мне в помощь присоединился десятник «Северолеса» Иван Андреевич Харитонов., Приземистый, смуглый, темноусый и темноволосый ходок и охотник, он мне показался человеком как бы вне возраста (а ему перевалило за пятьдесят). Трудно было себе представить, что он может устать, заболеть или вообще как-то износиться. Нравился мне его спокойный басистый голос, его внимательные серые глааа. С немалым тактом он, подчиненный, решал за меня, начальника, разные административные вопросы в наших отношениях с рабочими.

В Вандыше мы (а точнее, он) наняли двадцать рабочих на рубку «визиров» — узеньких просеков, определяющих границы лесосек.

— А еще человек пять,— решил Иван Андреевич,— позовем из Мысов. Нельзя тамошний народ обижать. Им тоже ведь надо заработать.

Из Вандыша нам с Харитоновым приходилось подниматься по реке на двух лодках-осиновках. Еще четыре шли с мешками рабочих, а сами рабочие должны были добираться пешим ходом по береговой тропе.

Осиновка — это челнок из долбленой и тонко выструганной осины, очень легкий и изящный. Борта осиновки распялены дугами и наращены тесинами. Поднимает осиновка двоих-троих. Один стоит в кормовой части и «пихается» шестом, конец которого окован железом из-за каменистого дна Уфтюги. А пассажир сидит на разостланной оленине *, привалясь к мешку со своим добром. На веслах вверх по Уфтюге не подняться — течение сильное.

* Шкура северного оленя, заменяющая в лесу постель.

Меня «гнал» по реке дед Александров, которого я называл дядей Петром. Его обширная борода стала чалой от седины, щеки и лоб рассекли морщины, но силой и ухваткой этот семидесятилетний человек не обеднел. Особенно ловко орудовал он шестом, одолевая речные пороги. Как ни пенились, как ни клокотали сер-дитые буруны, наша осиновка удивительно точно лавировала между валунами, торчавшими на поверхности или горбившимися под водой. Шаг за шагом лодка лезла против быстрины, а старик не уставал «пихаться», не забывая расспрашивать, как живется в Москве, да сколько там народу, да не слыхать ли опять войны, да видел ли я Ленина...

Река поворачивала некрутыми изгибами, открывая простые и величавые красоты своих берегов. Яркими пятнами подступали к самой воде толпы невысоких берез, дерзкой позолотой праздновавших сентябрь. А то тянулись полосы румяного осинника или ольшаника, уже начавшего меркнуть и буреть. Старые крупные ели темной стеной стояли за этой цветной оградой реки, высоко вздымая свои вершины и как бы желая узнать, что за люди поднимаются по их реке, да поглядеть на воду, синюю под голубым небом и сверкающую бликами на перекатах.

Плыли мы, плыли, и все глядели на нас ярко-желтые березы и темные великаны-ели...

Уже под вечер дядя Петр объявил:

— Вон они, Квашские Мысы!

Над рекой на крутом холме четко врезались в светлое небо строения. Высокие, раздавшиеся вширь, под одной крышей с обширными дворами, избы походили на жилища богатырей. Это впечатление усиливалось и необычайной толщиной бревен, что пошли на эти постройки.

Мы с Петром пристали под кручей к отлогому бережку, выгрузились и, навьюченные моим багажом, полезли на гору по плотно убитой тропке. Остальных лодок еще не было видно.

Дядя Петр подвел меня к одному из домов, которые вблизи выглядели еще величавее. Стукнул в окошко:

— Мишенька! Ровесничек! Выдь-ка!

На высоком и широком, украшенном резьбой крыльце появился хозяин Михаил Васильевич Рябинин. На вид ему было не больше пятидесяти, но, если Петр назвал его ровесником, значит, «Мишеньке» уже семьдесят! Но не было у него ни старческой сутулости, ни седины, ни глубоких морщин на кругловатом лице. Широкая борода, русая спереди и темная из-под низу, придавала невысокому, плотному хозяину дома почтенную степенность. Только слишком уж мохнатые брови, пожалуй, напоминали о старости.

Михаил Васильевич, прищурясь, глянул на меня строгими глазами.

— А что за люди? — спросил он Петра, хотя, собственно, вопрос относился ко мне одному.

— Человек хороший. Это барин-межевой *. Северолесу будет лесишко подбирать, деляны нарезать. И рабочие идут.

* Так по старой памяти в 1923 г. на Севере звали таксаторов, лесоустроителей и т.п.

— А! — Михаил Васильевич был явно удовлетворен: — Так чего? Небось ночевать надо? Пойдем в избу.

Супруга Михаила Васильевича прихворнула и не вставала с постели. Пока сорокалетняя румяная сноха собирала ужинать, я поглядывал в окно: под горой друг за другом притыкались с берегу лодчонки нашей флотилии. Вскоре поднялись к нам на гору Харитонов и его «сплавщик».

Михаил Васильевич встретил Харитонова, как старого приятеля. Еще бы, ведь на одной реке жили!

— В самый раз к ужину, друг, поспел. Садись-ка!

Поужинали ухой да молочной овсяной кашицей. Потом заговорили о рабочих: из Мысов надо бы несколько человек на рубку да трех бы носильщиков поднести палатки, котлы, инструмент кое-какой.

Михаил Васильевич поинтересовался:

— А в таборщики кого взяли?

— Покуда никого,— ответил Харитонов. — Мы, признаться, на тебя уповали, чтобы ты у нас табором правил.

— Аксинья, — спросил хозяин супругу, — нешто сбегать мне с ними в лес?

— А надолго ли?

— Да небось на месячишко.

— Чего ж не сбегать? Ступай с богом,— сказала хозяйка. — Мы тут без тебя управимся. Да у меня и голове уж полегчало. Пожалуй, завтра встану.

Хоть я и был начальником, очень пришлось мне по душе, что Харитонов и здесь, как в Вандыше, договорился с рабочими. Я только молчаливо санкционировал его действия. Нравился мне и таборщик Михаил Васильевич.

Его сын погиб в Галиции в 1916 году, в брусиловском наступлении, а внуку Алеше минуло только пятнадцать: рано еще в большой лес ходить. Кому же теперь в семье приходилось зарабатывать, как не самому деду?

На следующий день предстояла дневка. Квашинцам, нанявшимся в лес, сухари сушить, в бане мыться. А тому, кто шел из Ванды-ша весь день, да ночевал в дороге, да придет завтра, дай бог, чтобы к обеду, надо будет отдохнуть перед еще большим походом. Да и попариться напоследок тоже не мешает. Нам с Алешей выпадало утром идти на охоту. Белокурый паренек, по-детски румяный и круглолицый, уже заслужил дедово одобрение — «толков к охоте и меток».

Алеша долго разглядывал мою бескурковку: «Да как же твоя комолка * стреляет?» Я ему объяснил, что, хотя «рогов» — курков и нет, внутри все как надо. Алеша понял и одобрил: «Ловкая вещь». Осмотрел и я его арсенал. Дед передал ему «покуда» три свои кремневые винтовки: «большуху» — на медведя, «середнюю» — на глухаря и маленькую, «белочницу». Все, конечно, одноствольные.

* То есть комолая, безрогая.

Рядом с моей очень простенькой (еще дядиной) бескурковкой, которая здесь представлялась верхом совершенства и роскоши, Алешино оружие выглядело экзотично. Восьмигранные стволы с утолщением к дулу делали его винтовки похожими на старинные мушкеты. Дульный срез ствола образовывал площадку с узенькой дырочкой-дулом. Такая площадка была нужна для засыпки пороха в узкий ствол. В ствольных каналах было по четыре нареза, не прямоугольных в поперечном сечении, а сегментарных. Удивительными были и ложи, сделанные из березовых досок и окрашенные в коричневый цвет с черными разводами. В казенной части ствола такой винтовки справа была узкая щель длиной сантиметров шесть с полкой, припаянной вдоль нижней кромки щели и имеющей на шарнире крышку. До выстрела крышка «берегла» запальный порох на полке, а перед выстрелом ее поднимали, чтобы она служила «кресалом» для высекания искр кремнем, зажатым в курке,

Для медвежьей «большухи» пуля была вроде обычной круглой шестнадцатого калибра, а для узкодульной «белочницы» — как дробина-нулевка. И порох, и пуля запыживались клочками войлока.

Анюта, мать Алеши, постелила гостям на пристенных широких лавках. Славно спалось в крестьянском терему.

Встали мы рано. Позавтракали творожком да молочком, живо собрались и отправились в лес. Выйдя на край горы, я, как взглянул на лесное заречье, так и замер.

На той стороне речки к берегу подступал старый бор. Сквозь сизо-зеленую хвою кое-где проглядывали оранжевые стволы сосен и раскиданные там и сям кудри берез. За сосновой полосой начиналась сплошная темная зелень ельника, уходившая в неведомую даль. Лес разлегся широкими волнами. Они поднимались по отлогим возвышениям и словно западали в низинах. Необъятные эти волны, чем дальше уходили, тем уже и мельче становились, пока не сливались в ровный лиловато-зеленый ковер, терявшийся в белесой дымке... Дикая, первозданная мощь!

Мы с Алешей переправились через реку на осиновке. С нами переехал и белый остроухий кобель с традиционной для этих мест славной кличкой Соболько. Лес, именно такой, какой зовется дремучим, встретил нас приветливо-суровым шумом. Соболько исчез и вскоре залаял неподалеку.

— Велку лает! — заявил Алексей. И мы побежали. Соболько лаял азартно на огромную сосну. Сколько ни вглядывался я в густую вершину, никак не мог разглядеть белку.

— Да вон она, Василий! Гляди — кривой сук, а над ним редчинка... Вон она — видишь, повернулась, на нас смотрит...

Мне стало совестно за свою незоркость, и я солгал:

— Вижу! Неужто можешь сбить ее пулькой с такой высоты?

— Невелико дело сбить, да она не вышла еще. Нельзя добро губить.

А мне уж очень интересно было, как. стреляют из кремневки. Да и не верилось, что дробинкой можно попасть в крошечную цель на вершине огромной сосны. И я подзуживал мальчишку:

— Хвастаешь! Все равно тебе не попасть!

Тут уж Алешу, видно, взяло за живое. Он взвел курок, открыл крышку над полкой и поднял ружье к плечу очень осторожно, чтобы с полки порох не ссыпался. Он прицелился не спеша и спустил курок. Чирк! — скребнул по полке кремень, мелькнули искры, вспыхнул на полке порох, озарив лицо мальчика, затем щелкнул негромкий выстрел (заряд-то крохотный). И, к моему великому удивлению, белка, считая по дороге сучки, упала на землю. Соболько на всякий случай прихватил ее зубами, но зверек не двигался.

— Ты, Василий, не болтай деду, что я белку стрелил. Ругаться будет, что безо времени: видишь-, только бочины седые, а то вся рыжая!

Белку спрятали от собаки под камень: ведь коли съест неободранную, так шкурки рвать начнет!

Мы пошли дальше искать птицу. Порхнул на елку рябчик. Алеша приказал:

— Замри, а то спугнешь!

Взвел курок, проверил порох на полке и опять: чирк! пых! щелк! И рябчик камушком стукнулся о землю. Вот оно, мастерство!..

Пришли мы домой к обеду, добыв еще тройку рябцов и чирка. Алеша подтрунивал над моими выстрелами по рябчикам:

— Птица с елову шишку, а грому, что в медведя!

Но когда с реки метнулся в небо чирок и я сбил его влёт, мой товарищ был потрясен: вот так стрелок!

Он и деду рассказал о таком выстреле, и тот подивился не меньше. Дело в том, что северные промысловые охотники до самой Октябрьской революции втридорога добывали порох и дробь, да и то не в достатке: зарядом нельзя было рисковать. Где уж тут научиться стрелять влёт!

В полдень пришагали наши вандышцы. Они не просились ночевать, нет,— их звали. Хозяюшки заново растапливали печи, чтобы нежданные гости лишний разок похлебали домашнего варева.

Таков дружелюбный и гостеприимный северный народ!

Мы с Харитоновым составили список нашего войска, а оно «разобралось» на пары по собственному усмотрению. Здешние рубщики «били» визиры вдвоем, третий считался лишним. Единственным инструментом служил топор. Пилу презирали, как лишнюю и в пути «нескладицу», то есть неудобную. Но топор почитали. У каждого мужика на кожаном поясе сбоку поблескивала железная скоба. За нее засовывалось топорище отвесно и так, чтобы лезвие топора глядело назад. Топором здесь действовали мастерски: шутя раскалывали полуторасаженные бревна на тес; охотник не стеснялся «смахнуть» ель в полметра толщиной, если в сучьях застряла белка...

II. Суд

До шестьдесят седьмого квартала, где мы наметили главный стан, считалось верст сорок пять — пятьдесят. Точно, конечно, никто не знал: ведь никаких дорог в этих лесах тогда и в помине не было. По просекам пройти можно было лишь кое-где, а то буреломы, гари, трясины... Да и просеков-то, прорубленных лесоустроителями еще в девятьсот десятом году, было мало. Здешние леса они разделили на огромные кварталы: в длину (с севера на юг) — шестнадцать верст, в ширину — четыре. Значит, один квартал занимал шестьдесят четыре квадратных версты (семь тысяч гектаров).

Тропой, по которой мы шли, называлось нечто, на мой взгляд, воображаемое. На земле я не замечал никаких признаков человеческих следов; направление определяли только редкие затёски на деревьях. Впрочем, наши рабочие — все лесовики-охотники — распознавали путь по каким-то вовсе неведомым мне признакам. Идти было тяжело: часто попадался ветровал, встречались болотины, речки и ручьи, которые приходилось переходить по валежинам, зачастую легшим с берега на берег на высоте нескольких метров над водой.

За день мы могли одолеть лишь верст пятнадцать. Шли мы, разумеется, гуськом с дедом Рябининым во главе: уж он не собьется! Во-первых, сам здешний, во-вторых, у него в соседних кварталах свой «путик» *.

* Путиком называлась совокупность охотничьих троп и ловушек одного охотника. Путик охватывал несколько тысяч десятин.

Обедали у ручьев, на ночлег тоже прибивались к текучей воде, иначе ни кулеша сварить, ни чаю вскипятить. Ночевали с нодьями. Дошли до места на третий день к вечеру. Стали на речке Ушме, похожей на ожерелье чередованием небольших омутинок и мелей. Весной по ней сплавляли лес, конечно, не плотами, а россыпью.

Застучали топоры, повалились конды — огромные сухостойные сосны. Работа кипела: кто отрубал полуторасаженные кряжи для нодьи и на тес, кто колол их для станков. Рябинин с вандышским рабочим ставил колья, прилаживал перекладины — делал рамы для станков.

Готовые тесины ложились одним концом на перекладину, другим на землю, и получались односкатные шалаши-станки, открытые в сторону нодьи. Сделали три нодьи с шестью станками, по станку на четыре-пять человек.

Наварили кулеша, поужинали и легли спать. До чего же хорошо спать в станке у нодьи! Лежишь ногами к ней, а подошвы защищены от лишнего жара бревнами-порогами. Ровно и неторопливо языки огня лижут верхнее бревно, выплескиваясь из щели между ним и таким же нижним (друг на друге бревна поддерживаются колышками, вбитыми по сторонам). И столько тепла дает это простое и мудрое устройство, что под тесовым скатом станка, отбрасывающим жар вниз, спишь как дома под легким одеялом.

А пока заснешь, насмотришься на звезды, то затуманенные дьшкцм нодьи, то ясные, яркие, когда его отнесет ветром...

Утром носильщики ушли, а оставшиеся принялись за дело. Я рассчитывал, что всю работу можно бы сделать за три недели, но знал: лес по-своему разочтет. Надо класть месяц, а то и побольше. Вдруг заненастит, а то кто-нибудь заболеет. Заболеет!.. Что тогда делать? Ну была у нас аптечка, а в ней бинты да пустяки всякие вроде слабительного или порошков от кашля... Правда, одно важное в ней хранилось: хина *. Ею особенно дорожили, тем более что малярия сильно донимала народ по Вычегде и Северной Двине. Начальник таксационной партии, выдав мне полсотни порошков хины, наказал: «Берегите как зеницу ока! Расходуйте осторожно! А то как бы не пришлось кого-то из рабочих нести из лесу на руках!»

Шестьдесят седьмой квартал, где начали работать, был нормальным, то есть вытянутым с севера на юг при размерах шестнадцать на четыре версты. «Нормальным» был и лес — сплошной ельник двухсотлетнего возраста, где покрупнее, где помельче. Посреди квартала сохранился с девятьсот десятого года центральный визир шириной в полсажени (метр), прорубленный в меридиональном направлении. С него было удобно задавать лесосечные визиры. Железной мерной цепью отмерялась по визиру полуверстовая ширина лесосеки, затем гониометром ** строился прямой угол, выставлялись исходные вешки. Рабочие, продолжая вешение линии, срубали на ней все деревья любой толщины и гнали визир до квартального просека. Была у меня еще закладка пробных площадей с перечетами древостоя и рубкой и обмером модельных деревьев — все это для вычисления количества экспортной древесины на лесосеке. Визиров нужно было много, «проб» тоже.

* В 1923 году хина была остродефицитна. ** Гониометр — несложный геодезический угломерный инструмент.

Особенно отдыхать некогда было ни рабочим, ни нам с Харитоновым. Много времени съедала ходьба до визиров, до дальних лесосек.

Таборщику забот тоже хватало: носить воду с речки, варить кулеш к завтраку и ужину, кипятить чай, мыть котлы, рубить дрова. Опытный и дельный старик управлялся со всем этим и успевал «сбегать» за рябчиками для начальства, к которому причислял и себя.

Я видел его мастерство на охоте. Он не бродил где попало, знал: теперь рябчик либо на брусничнике, либо на ольхе по ручьям. Ходил Рябинин так, что ни один сучок не хрустнет под ногой... Вот порхнул рябчик, замелькал в ельнике. Влёт дед, разумеется, не стрелял. Он вслушивался и решал: «в елку сел», «на березу», «на конду». Тогда искал это дерево и на нем высматривал рябца, быстро находя его своими все еще зоркими глазами...

Налаженно и спокойно шли дела недели две. И вдруг заболел вандышский парень Егор Дорогин. Утром, когда весь табор проснулся и люди засобирались на работу, он остался лежать, стуча от озноба зубами. Малярия!

Ну чего, ж? Скорей хины! Полез я в палатку, где лежали наши с Харитоновым мешки да кое-какие инструменты и аптечный ящичек. Открыл его, отодвинул крышечку «особого» отделения. Пусто! Хина пропала...

— Иван Андреевич! — позвал я Харитонова. Тот быстро подошел, глянул и ахнул:

— Украли хину! А деньги?

Деньги были целы до последнего рубля и лежали в аптечке.

— Может, завалились порошки между другими лекарствами? Из ящика вынули все до пылинки. Безрезультатно. Как же быть! Объявить рабочим?

— Подождем,— решил Харитонов. — Нельзя всех будоражить и вора настораживать. Потолкуем с Рябининым.

Я объявил бедняге Егору громко, чтобы слышали все:

— Виноват я перед тобой. Хину забыл в Мысах у Михаила Васильевича. Потерпи день-другой. Авось лихорадка отпустит. А лучше не будет, пойдешь домой. Провожатых дадим.

Егорова напарника, молчуна, рыжебородого Семена Векшина, приняли третьим на рубку Фрол Осичев, чернявый, невысокий усач лет сорока (он был Векшину сродни), и Василий Парфенов, высоченный белобрысый восемнадцатилетний парень, Фролов зять. Все вандышские.

— Сегодня, ребята,— объявил мой помощник,— на пробы и на перечеты нам никого не надо. Пойдем с товарищем таксатором новую работу плановать. Визиры вам заданы. Найдете?

— Еще бы не найти! Сами вешки ставили!..

Рабочие пошли в одну сторону, мы с Харитоновым — в другую. Отошли немного, сели, выждали, чтобы все ушли и табор опустел, тогда вернулись. Рябинин мыл котлы в речке. Он не удивился, увидев нас. Догадывался. Сели мы втроем на берегу.

— Мы, Михаил Васильевич, народ баламутить не стали, а тебе откроем: хина украдена. Давай покумекаем, как быть, как искать пропажу.

Я предложил было обыскать все мешки. Но мои собеседники только усмехнулись да переглянулись: держи карман шире! Вор не дурак. Кроме своего мешка у него весь лес — есть, где спрятать. Разве вот обыскать всех при возвращении из лесу? Не бросит же вор свою добычу! Но больному Егору хина нужна сейчас, а не тогда, когда окончим работу в лесу. Порешили вечером устроить собрание. Не может быть, чтобы никто ничего не заметил, уж кого-нибудь подозревают!

После этого совещания мы с Харитоновым отправились в шестьдесят шестой квартал «плановать», а дед Рябинин — за рябцами.

Пока мы добирались до квартала, да разыскивали центральный визир, да порядочно прошли по нему, проверяя его состояние, стало уж не рано, а небо нахмурилось тучами. Иван Андреевич заторопил к табору. Лишь завидели мы дым рябининского костра, стало накрапывать и зашумел порядочный дождик. Пораньше сошлись в табор и рабочие. В лесу ведь не дома на печке. Дождь, впрочем, вскоре перестал, и кулеш не задержался. Я спросил у Векшина, каково ему работается с новыми товарищами. Он буркнул:

— Не больно складно, да куда денешься?

После ужина все, как обычно, расселись на кряжиках для нодьи. Конечно, речь пошла о хине, о Егоре, которого по-прежнему трясло.

Иван Андреевич сделал, как говорится, заявление:

— Граждане! Поутру товарищ таксатор на себя взял вину, что забыл хину в Мысах. Но это было сказано, чтоб не задерживать выход на работу. А дело худое: хина кем-то вынута из аптечного ящика. У нас сейчас все равно что собрание. Давайте подумаем, что тут вышло. Может, кто хотел принять порошок да и весь пакет забыл в кармане? Признайся. Ничего за это не будет.

Сперва все пораженно молчали, как-то замерли. Но тут же заговорили чуть не разом:

— Да ладно ль ящик проверили?

— Неужто такой гад...

— Что ж с Егором-то теперь?..

И конечно, ядреные слова по адресу вора, пропавшей хины, самой малярии. Подал голос Рябинин:

— Кончай галдеть! По порядку говорите!

Но опять зашумели, загорланили пуще прежнего.

— Стойте! — крикнул Харитонов. — Надо председателя собрания выбрать!

Опять крики: «Рябинина!» «Зайцева!» «Паничева!»

Встал Рябинин:

— Надо такого, кто весь порядок знает,— Харитонова!

На том и согласились.

— А коли так,— приказал Иван Андреевич, — тишина!

Шум быстро прекратился. Тогда Харитонов провозгласил:

— Кто желает сказать, проси слова, подымай руку!

Первым выступил Зайцев, немолодой, худощавый, хромой от немецкой пули:

— Граждане! Неужто есть середь нас такой подлец, что не сознается? Кто взял — подумай! Наш товарищ болеет — вон он трясется! Кто взял, будь ты сознательным! — Он помолчал. Ответа не было...— Али думаешь, не узнается? Врешь! Все на свету будет. Не человек тогда ты будешь, а подлец!

Речь прозвучала горячо, но пользы ждать от нее не приходилось. Взял слово Леонтий Ефимов, низенький, седоватый бородач из тех говорунов, что надоедают на каждом сходе:

— Вот что, други. Это выходит вроде самовара, похоже на ружье. Артель у нас, и он с нами артельный кулеш хлебает. Думаем свой, а он — на тебе! Украл ужасно нужное вещество! Продать небось надумал. Что говорить! За эту вещь, приспичит, все отдашь. Негодяй ты, спекулянт! — воззвал он к неведомому вору. — У нас тут недалеко англичаны три года назад безобразили.

Тебе бы, сволочь, с ими, в ихнюю Бреданию бежать, к им, гордецам, поганым!

Рябинин не стерпел:

— Леонтий Алексеич! Ну куда тебя занесло? Мы про наше, а ты в Британию! Говори по делу!

— Ох, други! Уж больно я расстроился! Чего тут говорить: подлец он бесстыжий — вот и весь сказ!

В этом выступлении не только «конструктивности», но и простого смысла не было.

Поднял руку вандышский Агафон Огурцов, сумрачный, светловолосый богатырь-заика:

— О-о-о-быс-быс-кать! Ву-ву-всех!

Это звучало конкретнее, но было явное «не то». Зашумели:

— Дурака нашел! В свой мешок погляди!..

Едва угомонил крикунов председатель. Получил слово чернявый Фрол Осичев. Он огладил смоляные усы, кашлянул:

— Кто взял — хоть ты его ругай, хоть нет — не признается. Чего зря болтать? Искать надо! А кто мог украсть? Угадать не хитро: тот, кто в таборе целыми днями один живет. Ему проще простого и хину, и что хошь прибрать.

Осичев не назвал Рябинина, но многие невольно взглянули на старика, который невозмутимо оправлял палкой огонь нодьи.

Сразу стихли переговоры и шепот... Только нодья тихонько потрескивала редкими искорками да шумел под ветром древний лес, невидимый из круга, освещенного красноватыми язычками смирного огня.

Больной Егор первым заговорил со своей постели в станке:

— Очумел ты, Фрол! Что ты, бессовестный, мелешь? На кого поклёп кладешь!

Тут вновь загудели, закричали. А Рябинин обернулся к Фролу:

— Сам обыщешь али как? Но Фрол не сдался:

— Ничего я не знаю. Только на таборе никого, кроме табор-щика...

На наглеца зашипели еще пуще:

— Никак с ума спятил! Еще и напираешь!

— Тише! — прикрикнул председатель. И вдруг послышался негромкий хрипловатый голос Семена Векшина:

— Фролка небось сам украл.

— А ты видел, дубина ты губастая?

— Не лайся, Фрол: как крал — не видал, а другое знаю. Не пялься зверем. Не боюсь.

Фрол кинулся на Векшина, но его схватили... Опять председателю пришлось утихомиривать собрание. Осичев орал:

— Навязался, сволочь, в мою пару, как пятое колесо, да еще меня же марает без стыда, позорит!..

Харитонов потребовал от Семена:

— Говори толком, если что знаешь!

— Да ничего я не знаю. Осерчал, зачем он деда Мишу оскорбил!

— Чего ж путаешь: знаю — не знаю!

Пошумели еще, потолковали: вот, мол, прибился Векшин к Фроловой паре, а не ладят!

Все эти шум, и крик, и разговоры сделали одно: попробуй теперь, вор, воспользуйся украденным! Ведь все насторожились, глядят! Еще бы! Кража и в Мысах, и в Вандыше — неслыханное дело!

После волнений легли спать. А чего еще делать? Я угрелся в тепле нодьи, заснул... Разбудил меня, тронув за плечо, Иван Андреевич, лежавший в станке рядом со мной. Он прошептал в самое ухо: «Выдьте вроде до ветру. Надо поговорить».

Ночь под затянутым тучами небом была совсем черная. Мы шли осторожно, шаря перед собой руками — как бы не наткнуться на дерево!

— Вот что,— произнес вполголоса Харитонов, — Векшин что-то знает. Утром дадим ему наряд отдельно. Выспросим.

Я и сам был убежден, что Векшин не зря обронил слово... Утром дождя не было, погода, видимо, хотела разгуляться.

— Иван Андреевич, — словно вспомнил я после завтрака, — нам с вами сегодня надо опять в шестьдесят шестой. Кого бы нам с собой взять на разметку?

— Тогда придется Векшина. Его напарник больной, а в оси-чевской паре он ни к чему. Векшин, пойдешь с нами!

Пары рубщиков потянулись на начатые и запасные визиры... Мы остались вчетвером с Рябининым. Приступили к Векшину: говори! Без «народа» язык у Семена развязался:

— Как Фрол взял — не видел. А вот про что расскажу: после обеда кончили мы втроем седьмой визир, пошли на центральный, с него восьмой нам начинать приходилось, в другую, значит, сторону. Вот принялись рубить да вешить, а тут стало накрапывать. Фрол и говорит: «Вы, ребята, гоните визир, а я пойду поставлю столбб на центральном — межевой велел». А визир-то у нас только еще начат был, сажен разве что полсотни от центрального пробили. Слышу: Фрол топором легонько тяп-тяп, потом — шарх! — бересту содрал. Ну мы рубим, а дождь пуще. «Пошли,— говорю,— Вася, на стан». Вот выходим мы на центральный — ни столба, ни Фрола. Гляжу — береста с березы драна. Глядь — и сам Фрол шнырь из ельника с другой стороны. «Ты откуда?» — «Да чего-то,— говорит,— живот схватило». Что ж, думаю, живот болит, а береста при чем? И куда делась? Тогда маленько подивился да и думать бросил. А теперь подозреваю: ухоронку свою от дождя укрывал!

Харитонов, внимательно выслушав Семена, спросил:

— Как думаешь — найдем?

— Чего не найти! Фролова ухоронка от центрального рядом. Время-то у него малое было, некогда далеко ходить.

Выждав на всякий случай часок, чтобы Осичев с Парфеновым подальше врубились на своем восьмом визире, мы вчетвером пошли по центральному до пересечения с седьмым и восьмым визирами. Осмотрели ободранную березу — убедились: свежо. И Векшин, и Рябинин — оба охотники давние, мастера. И оба следопыта повели нас Фроловым следом, как-то разбирая на земле незаметную для меня помятость мха и травы.

След привел к двум крупным елям-валежинам, упавшим крест-накрест. В еще не опавшей свежей хвое Векшин «усмотрел» бересту.

— Вот она! — И он раздвинул густые еловые лапы.

Под верхним стволом на сплетении ветвей, прижатый к ним толстым суком, лежал берестяной коробок. Он был покрыт лоскутком бересты, как двускатной крышей... Достали, развернули — и вот пакет с хиной.

Сели на валежины потолковать. Я заикнулся: заставить Фрола признаться, да и дело с концом. Но старшие в один голос решили: дело артельное, артелью обсудить.

После ужина Харитонов объявил рабочим: хина найдена. Подозрение на Осичева. Что будем делать?

Заговорил Михаил Васильевич. Человек на подозрении, взял что дороже денег. В город на суд не поведешь. Самим надо разобраться, а коли не оправдается — наказать своим судом.

С этим согласрглись все. Харитонов предложил, чтобы пустого галдежу не было, выбрать судью.

— Сам и суди! — Чего там! Харитонова выбрать! — Харитонова!

Но он отказался: собрание одно, а суд, мол, другое, из артели выбрать нужно. Пошумели, покричали, но было ясно: большинство за деда Рябинина — справедливый человек.

Судопроизводство не затянулось.

Михаил Васильевич вызвал Векшина:

— Говори, Семен, народу, что нам сказывал.

И Векшин повторил свое утреннее повествование: как рубили, как дождь начался, как Фрол отошел и драл бересту, как Семен с Васей встретили его на центральном.

Судья спросил Василия Парфенова:

— Фрол бересту содрал?

— А как же!

— Ты березу видел?

— А как же!

— Все правильно Семен объяснял?

— А как же!

Над Василием посмеялись: вот чудак, заладил одно, будто других слов не знает. Но судья оборвал зубоскальство:

— Нечего ащеульничать! Тут дело строгое — не до смеха.

Затем спросил подозреваемого:

— Фрол! Может, признаешься?

— Чего ко мне привязались? Семен прет невесть что, а вы уши развесили! Подумаешь большое дело — берестину содрал!

— Фрол, — прервал его Рябинин, — а для чего ты ее драл?

— От дождя хотел схорониться. Не стерпел Семен:

— А что ж ты с нами под дождем шел без крыши? Судья осадил его:

— Не врезайся в чужие речи! Жди покуда... Фрол! Отвечай про крышу.

Тот было замялся, но нашелся:

— Худо содрал, с дырками. Бросил...

— Иван Андреич,— попросил Рябинин, — покажь ему коробок, да и кровельку тоже — с дырьями ли?

Харитонов вынул берестяное изделие Фрола, показал всем.

Судья хмуро глядел на обвиняемого:

— Эх ты, гнилая душа! Думал, не разыщем? Проси прощения. Может, народ и помилует.

Но Фрол хорохорился. Мало ли чего в лесу найдут, а он-то при чем? Тут судья выложил артели, где и как найдена хина, и заявил, что больше разбирать нечего:

— Правильно виним али не правильно?

— Правильно! Верно! — загудела артель. Ведь все это были охотники. Им картина была ясна, как на ладони; береста, след — все это были для них неопровержимые улики.

— Как с ним поступим? — спросил Михаил Васильевич. — По мне, спустить нельзя. А вы, народ, как решите? Прощать али наказывать?

— Дай скажу! — попросил Федор Кашин, вандышский мужик. — Граждане! За что Фрола наказывать? Ведь деньги он не тронул, а порошки какие-то. Не годится, конешно, да дело-то пустое. Отругать его — и все...

Ему не дали договорить:

— Дружка выгораживаешь! Верно, сам такой! Ишь, пустяк нашел! А Егору без пустяка хоть помирай!..

Поднялся великан Агафон Огурцов, снял шапку, тряхнул своими льняными волосами; долго молчал, не в силах одолеть заикание,— так волновался. Наконец заговорил:

— Де..де..ньги у..у...у...крал бы — простил бы! А..а..а., то вещь т...т...такую! Выдрать до крови!

Но судья заявил, что Советская власть драть не дозволяет. Заговорил болтун Леонтий Ефимов:

— Я знаю, что делать! Прощать, известно, не годится. Драть нельзя, и нам пользы нет. Оштрафовать Фрола, как следует, на артель. По крайней мере вернемся — вина попьем!

Но эту соблазнительную перспективу не поддержали:

— Дело поганое — кража! А тебе бы только на чужбинку вина глотнуть! Опомнись!

Выступил с предложением судья Рябинин:

— Фрол украл, не повинился. Вон его, чтобы в нашей артели вора не было! Вон из лесу — вот ему казнь!

Эту меру дружно одобрили:

— Правильно! Вон его! Прочь вора!

С исполнением приговора не мешкали: завтра Фролу отправиться! Он взмолился:

— Товарищи! Оштрафуйте, что хотите делайте, только не гоните! Что я дома бабе скажу? Как перед людьми оправдаюсь?

Но суд народа был тверд: «Уходи! А жене так и скажи: вор я!»

Поутру таборщик допросил Фрола:

— Сухарей хватит на дорогу?

— Хватит...— понурясь, буркнул Фрол.

Из артельного фонда выдали ему крупы, трески, масла. Векшин дал свой солдатский котелок:

— Спички есть ли?.. Да поешь на дорогу...

Я выдал Осичеву заработанные деньги. Он собирался молча, ни на кого не глядя. Поел. Вскинул на плечи мешок, оправил на плечах лямки, снял фуражку и низко поклонился:

— Прощайте!

— Прощай! Иди с богом! — ответили голоса. На глазах Фрола блеснули слезы... Он спустился к броду, перешел через речку, поднялся на тот берег и, не оглядываясь, скорым шагом скрылся в ельнике.

Мне стало жаль человека: найдет ли дорогу?

— Чего не найти? — ответили мне. — Лесовик не нонешний. Да тропа ему в шестьдесят ног мята — мы-то прошли аль нет?

— А ну как медведь? — сомневался я. Надо мной посмеялись:

- Медведь сам вор. Он своего брата не тронет!

Через три недели я плыл из Сойгиных Мысов вниз по Уфтюге. Михаил Васильевич сам взялся доставить меня в маленький городок Красноборск на Северной Двине.

Перед отъездом я еще раз проведал обрыв. Октябрь уже снял с леса желтые и багряные краски, и хвойный одноцветный массив стал холоднее, суровее.

Светило солнце, плыли облака, и тени их время от времени прокатывались по зеленому простору. Как прежде, покатые волны леса уходили вдаль и терялись в далекой голубой беззаботной дымке. ...Сердце сжималось от этого величия, от этого невозмутимого покоя; А может быть, жаль было расставаться с людьми, души которых так же чисты, как вода в Уфтюге, синевшей и игравшей искрами под кручей...

По течению мой провожатый гнал легкую осиновку с такой быстротой, что к раннему обеду мы пролетели Вандыш, где уже отдыхал уплывший на день раньше Харитонов.

Потом опять плыли через лес. По самому берегу бежала тропка. Навстречу нам попались два пешехода — пожилые бородачи.

— Здорово, Мишенька! — приветствовали они Рябинина.

— Здорово, Алешенька! Здорово, Митя!

— Кого гонишь?

— Да, вишь, барина-межевого плавлю.

— А куда собралися?

— Ладим в Красный Бор, да кто знает,— пояснил мой «сплав-щик» с олимпийским спокойствием, хотя в его словах чувствовалось некоторое недоверие К силам природы и благосклонности судьбы. Впереди ведь была Северная Двина шириной версты в две. И что для этих грозных волн наша осиновка? Ее борта еле-еле возвышались над водой.

Но вот и Двина. На голубовато-серой шири виднелись огромные темные пятна — отлетные утиные стаи.

Ничего, переплыли Двину. Рябинин сидел на корме и греб весельцем, которое не забыл прихватить с собой.

Об авторе

Казанский Василий Иванович, член Союза писателей СССР. Родился в 1896 году в Москве. Окончил Петроградский лесной институт в 1922 году. Более тридцати лет проработал инженером лесного хозяйства, участвовал во многих экспедициях по лесоустройству и другим лесным изысканиям в разных районах Советского Союза, преимущественно в его Европейской части. Автор опубликовал научно-популярные книги «Гончая и охота с ней», «Охота с борзой», в художественном жанре — роман в стихах «Сквозь грозы», сборник стихов «Утренник», стихи в журналах и сборниках, рассказы и очерки о природе, о лесниках, лесорубах и охотниках. Кроме того, автор много работал над переводами стихов поэтов народов СССР. Раньше в альманахе не публиковался. В настоящее время работает над новым сборником стихов и сборником очерков и рассказов.