Мир путешествий и приключений - сайт для нормальных людей, не до конца испорченных цивилизацией

| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |


OUTDOORS.RU - портал в Мир путешествий и приключений

На суше и на море 1966(7)


В. Чарнолуский

САГА О ВНУКАХ БАБУШКИ НАСТАЙ

От автора

Сагами или сааками у народа саами (лопарей) называют бывальщины, то есть произведения устной словесности, повествующие о том, что с кем-то когда-то приключилось. Однако в некоторые са-аки иногда вплетаются и мотивы фантастические. Например, герой становится щукой, из жил куропаток плетут силки и т. п. Несмотря на это, сказитель не только сам верит в истинность рассказываемого, но и хочет, чтобы и все слушатели поверили ему. Так завещано отцами и дедами.

Чтобы у слушателя не оставалось никаких сомнений в правдоподобности рассказа, сааку снабжают какой-нибудь «достоверной» концовкой. Так, рассказав о необычайно жестокой битве, сказитель говорит: «Мой знакомый имярек был на том месте, сам видел: кости и мечи из земли торчат». Или: «Пуховый тот домик и до сих пор там стоит».

Ничего этого в действительности нет, но саака излагается как вполне реалистический рассказ, с такими убедительными подробностями, что слушатель невольно верит: «Да, событие произошло именно так, как о нем поведано в сааке». И надо сказать, в иных случаях сааки сохраняют зерна истины, как это свойственно народным преданиям.

В нашей сааке речь идет о приключениях двух маленьких саами — мальчика Олеся и девочки Эчай. Совершенно одни прожили они почти четыре месяца в лесах и тундре, среди озер и камней и остались целы и невредимы. Знание полярной природы, смекалка и привычка к труду выручили их из беды.

Автор хорошо знал всех героев повести. И бабушка Настай, и Кархо, и ребята очень хотели меня убедить, что все именно так и было, как они рассказывали. И я им верил... А все-таки не забывал одну умную пословицу: «Не любо — не слушай, в врать не мешай!»

Домик на Акгаврушках

Луч солнца проник в вежу и разбудил Олеся. Мальчик откинул свою черную челку со лба и спросонья уставился в доски крыши. Своими чуть-чуть косящими глазами он следил, как суетились пылинки в лучах солнца. Они появлялись из расщелин потолка и кружась опускались на убогое имущество бабушкиной вежи. Она была крыта торфом, вот от него и шла пыль. Олесь это давно знал. У дедушки в погосте настоящий потолок. Перед каждым праздником его моют!

Олесь тихонько, чтобы не разбудить бабушку, приподнялся на локтях и посмотрел, проснулась ли его сестренка Эчай. А та уже вовсю смотрела на него и моргнула ему левым глазом. Олесь быстро юркнул в меха под бок к сестре, только мелькнули шерстяные чулки с подшитыми пятками. Дети укрылись с головой оленьим одеялом и начали шептаться.

Прошел год и еще осень и зима, как бабушка Настай увезла их из дома. Там, в лопарском погосте, остались дедушка Мыхкал, их уличные дружки и дедушкина изба, такая теплая, как у русских.

Однажды, в один из весенних дней, когда солнце стояло на небе день и ночь, когда каждого человека тянет неведомо куда, бабушка Настай решила уехать из погоста, где жил ее брат дедушка Мыхкал и где прошла ее молодость, на родимые озера Аккяврушки.

Бабушка Настай была больным человеком; пугливостью или мирячливостью называлась ее болезнь. Резкий стук, удар, хлопок по спине выводили ее из себя. От неожиданности она падала замертво или хватала, что попадало под руки, и запускала им в обидчика. Она, бывало, лечила людей ей одной известными средствами, а теперь, когда к ним в селение приехала фельдшерица, над старушкой с ее припарками из заячьего меха посмеивались. А эти взрывы, что дробили породу, пробивая ложе новой реки! «От них индо жить больно»,— говаривала бабушка. А эти машины и шум и лязг тракторов! Одни машины уходят, другие, смотри, опять ползут. И что обиднее всего: брат ее Мыхкал, даже не спросив ее согласия, записал внуков Эчай и Олеся в школу.

Самое лучшее было бежать из этого поселка, от этого шума, гама, грохота, от громких взрывов.

Реки и озера уже вскрылись. Для ловли рыбы настала самая пора. Кстати, и дед Мыхкал уехал в Мурманск. Дети уже затосковали по воле, весной им уже прискучило ходить в школу... И бабушка легко уговорила их уехать с нею на озера. Быстро собрались и укатили все трое на свои любимые Аккяврушки.

Бабушку Настай не остановило даже и то, что еще не окончились занятия. На грамоту она смотрела по-своему: грамотный человек — невеселый человек... Грамота лопарю во вред — вот как считала бабушка Настай. Поэтому она с легким сердцем увезла детей на озера, в свою вежушку — «во пустыню». Она уехала «насовсем».

Здесь дети станут настоящими оленеводами и рыбаками. В том, что лопарская жизнь — самая лучшая жизнь, она не сомневалась. Железные дороги, телеграф, самолеты, электричество — все это было не для нее. Взрывать, землю рыть, три-четыре дома на доме строить и по морю печку возить да дым пускать — об этом лучше в сказках сказывать. Такая уж она была, бабушка Настай.

Укрывшись оленьими мехами с головою, Эчай и Олесь шептались о том, как хорошо было бы жить опять в погосте. Наступила осень, и их опять потянуло домой. А бабушка даже слышать не хочет о возвращении домой, к дедушке Мыхкалу. Об учительнице и не заикайся.

«Одни, даже без бабушки, одни поедем домой» — так сказали они себе.

Они знали, что бабушка уже решила: не сегодня-завтра перебраться на остров до конца осени, там ловятся самые вкусные, самые красивые рыбы — голец и палья *. Рыба идет, надо спешить! Вот только Кархо не является! И где пропадает этот человек? Он всегда так: когда в нем нужда, его не дождешься.

Голец, сиг и другие рыбы заходят из моря в пресные воды и поднимаются вверх к истокам рек, где мечут икру.

И бабушка брюзжала целые дни.

— Хороший улов начался, что ни день, то лучше, надо перебираться, надо не опоздать, детки, рыбачить надо, а то рыба уйдет вверх но реке. Упустим рыбу — голодные будем! А Кархо нету. У него только думки, что тетя Аньке да медведи.

Так говаривала бабушка, особенно от нечего делать, когда еще ни свет, ни заря.

Бабушка пошевелилась — ребята примолкли. Потом Эчай сказала тихонько:

— Бабушка с Кархо уедут на остров чинить вежу. Они поедут в новой лодке, а мы сядем в старую и уплывем домой. Сами, без бабушки. И запасов возьмем: я пойду на свою речку, принесу своих кумж десять штук! А этих поджарь.

У Олеся от предвкушения аппетитной жареной рыбы даже слюнки потекли.

Тут бабушка заворочалась и быстро встала:

— Беги, внучек, неси весла. Едем! — сказала она. Бывает, бабушка скажет, можно и не сразу послушаться.

Но сегодня она сказала строго. Олесь вскочил, вылез из мехового одеяла, поскреб голову, почесал под мышками и побежал за веслами. Сетки уже лежали на дне лодки, бабушка вычерпывала воду.

Олесь вложил в уключины свои ребячьи весла, сел и приготовился. Бабушка ударом весла направила лодку на правильный путь. Внук нажал на весла, тронулись. Невелика сила у Олеся, а все-таки как нажмет-нажмет он на весла, так и зажурчат пузырьки под носом у лодки. Олесь этим гордился и греб со рвением, а бабушка помогала ему одним веслом.

На воздухе было свежо. Говорить не хотелось: клонило ко сну. И оба они, и бабушка и внук, зевали во весь рот да еще и приговаривали: «О-а-ой».

Олесь даже не спросил у бабушки, куда они едут и почему так рано поднялись. Об этом он узнал потом, когда солнце поднялось высоко и бабушка перестала зевать.

К полудню они были уже на бабушкином острове. Он так и назывался Аккасуоло на Аккяврушках — Бабушкин остров на Бабушкиных озерах. Тут на взгорье, на высоком пне, высился амбарчик, а рядом еще стояла развалюшка старой бабушкиной вежи. Перед входом горел костер, возле него на чурке сидел высокий человек в черной широкой рубахе. Здесь же чернела груда вещей: свертки сшитой бересты, мешки с летней одеждой, сухарями и много разного добра для летнего обихода. На костре кипел котелок с мясом, чайник сердито брызгался кипятком.

Этот человек был хозяином большого стада оленей, которое паслось на том берегу озера, за горушкой.

Бабушка несмело подошла к костру. Она-таки немножко побаивалась этих богатых и сильных людей в черных рубахах. Поздоровавшись, она присела у костра. Не первый раз этот мужчина в определенные дни приезжает к бабушке на остров.

Он молча достал из короба немного вина, угостил бабушку, и беседа их слово за слово понемногу развязалась. Мужчина позвал кого-то громким голосом.

Появилась рослая, красивая и нарядно одетая женщина с большим лукошком, полным черники,— жена оленевода. Она ласково спросила:

— Олесь, пошто в школу не пошел?

Олесю стало стыдно, но он ничего не ответил.

Знакомые бабушки угощались вином, натянуто шутили, поддразнивали Олеся. Потом гости перенесли в амбарчик все, что привезли. Взяли оттуда зимние вещи, сложили их в новую бабушкину лодку и стали прощаться, обещая вернуться еще до снега. Бабушка их проводила и пригнала лодку обратно. Кроме денег, они оставили немного вареного мяса и сухарей...

Не понравились эти люди Олесю, он сидел насупленный. Даже мясо казалось ему невкусным.

До самого вечера бабушка Настай и Олесь рыбачили на озере. Улов выдался неплохой. Бабушка была довольна, впрочем, она всегда была всем довольна.

Домой они возвращались уже в темноте. Грести было тяжело, и Олесь очень устал.

Но вот наконец показался теплый огонек. Это Эчай, услышав стук уключин и плеск весел, открыла двери вежи настежь, чтобы бабушке и Олесю был виден берег, их дом, их родной очаг.

Эчай

К приезду бабушки и брата Эчай вскипятила чайник, согрела котел воды для свежей рыбы. Она уже накрывала берестовой скатертью маленький столик на крошечных ножках, когда в вежу ввалился Кархо. Гостя надо подобающим образом встретить, и Эчай надела на голову большой платок, вынула из посудницы чашки и блюдца, сахар и солонку, протерла их полотенцем и тогда уже налила гостю чай. Подавая чашку, она чуть поклонилась ему и сказала:

- Югг — пей, гость. Назвать его по имени и отчеству, как полагалось, Эчай не решилась. Затем она поправила у висков платок и смирнехонько села. Кархо пил чай, он знал, что бабушка сейчас подъедет. Еще по дороге в вежу он разглядел на озере лодку и в ней бабушку с внуком.

В голубых глазах Эчай, таких ребячливо озабоченных, светились ум и достоинство гостеприимной хозяйки — внучки бабушки Шурнастай, известной всему свету Большой Настасьи ростом не больше чем ее десятилетняя внучка.

Эчай была очень степенной и рассудительной. И по походке, и во всех повадках она очень походила на бабушку. Среди девочек погоста Эчай уже славилась как отличная рукодельница, Она сама управлялась по дому: мыла доски пола, шила и чинила одежду свою и братишки, чистила сети. Она умела вышивать бисером разные вещицы: подушечки для иголок, чехлики для наперстков и ножей и даже пояса. А кроила и шила туфли из оленьего меха она так хорошо, что даже бабушка слушалась ее советов, когда они вдвоем принимались за работу. Готовый товар они сдавали в кооперативную лавочку, и тут уж бабушке предоставлялось последнее слово.

Порою Эчай очень хотелось поиграть в куклы. Их у нее хватало, все они были тряпичные, в платочках и даже в шляпках, как у девушек в Мурманске. Однако времени для забав не оставалось: с утра до вечера Эчай занималась делом, а в свободную минуту сучила на щеке нитки из сухожилий оленя, те самые нитки, которыми шили туфли. Она только спала со своими куклами. У каждой было свое имя: самая большая — Катрин приходилась мамой Зойке и Ксандре, а Шалютка — та всегда проказила. Недаром у нее ни одного волоса на голове не осталось: так строго ее наказывала Эчай. Был среди них и маленький Васко, сыночек большой Тарьи. Остальные куклы спали в амбарчике у бабушки на острове.

Но больше всего Эчай любила читать. В коробе, где лежали ее швейные принадлежности, хранились странички старого, затрепанного календаря. Когда становилось уж очень скучно, она доставала книжку, смотрела на картинки и читала все подряд, чтобы не забыть грамоту. Даже Олеся она учила читать.

Кархо напился чаю, встал и ушел. Ночью-то, в темноту... Такой уж человек этот Кархо, его не поймешь!

Когда бабушка и Олесь вернулись, попили чаю, поужинали и еще раз напились чаю, Эчай, уже укладываясь спать, сказала бабушке, что вот Кархо был и ушел.

Бабушка на это сказала:

- Ныо?!

Что это означало, трудно сказать.

Житье-бытье

Жизнь шла своим чередом, неторопливо, однообразно. Каждое утро, по вечерам, в сумерки бабушка уезжала на озеро к острову. Она ставила сети в устьях ручьев, в заводях и на ходовых местах рыбы. Бабушка возвращалась с уловом. Внуки выбегали навстречу и на дне лодки находили большеротых щук, зубастых окуней, серебристых сигов, гольцов и палий с их оранжевым брюхом и красивыми белыми плавниками. Мелкую рыбу бабушка бросала в котел, остальную круто солила впрок на зиму и для кооператива.

По праздникам она пекла колобки, а на вертелах жарила отборных самых жирных гольцов. Бывало, наезжали гости. Они заворачивали по пути во время бесконечных блужданий по тундре. Надо же усталому путнику отдохнуть, чаю попить, переночевать под крышей, узнать, где чьи олени бродят, что об этом сказывал черный Кархо.

Это были веселые дни! Гости появлялись все больше по вечерам. Дети забирались в подушки за бабушкиной спиной и оттуда горящими глазами следили за всем происходящим. В эти дни и огонь-то в веже пылал ярче, и мясо варилось в изобилии. Хлеба доставалось каждому по целой краюхе, не говоря уже о кусочках сахара. Бабушка сначала подавала гостям чай. Когда каждый выпивал по пять-шесть чашек, а то и больше, бабушка подавала рыбу, а потом уже угощала вареным мясом, что привозили гости. После этого опять пили чай и пили уже До бесконечности, пот лился ручьями, это было хорошо! Бывало, бабушка велит Эчай потчевать гостей, а сама принималась занимать их беседой. Те пили чай и удивлялись, какая Эчай хорошая хозяйка. Очень хорошая... От этих похвал Эчай чувствовала себя совсем взрослой.

Бабушка любила гостей. Родичей она угощала своим мур-чаем — напитком из древесных губок*, хлебными лепешками, а ко всему прочему еще и гольцовой икрой. Потом она садилась у очага, брала вязанье и умело заводила беседу. Новостей всегда было много: кто умер, где кто родился, у кого случилась пропажа, кто что нашел или видел, почему старухи бранились, а мужья их мирились. А что снилось в прошлую пятницу кривой старушке Устьахке? А самой старой бабушке на всем белом свете — Сахарихе? Это было очень важно! И кто что сказал и что ему ответили? Что из этого вышло? Все это надо было бабушке Настай знать обязательно.

Когда все бывало переговорено и беседа иссякала, старушка принималась рассказывать старину. Бывало, сказывала и о водяном и о птичьем боге — трехпалом, с головой, повернутой назад, жестоком и злом. Но больше любила она потешить гостей сказками. Она знала их уйму. Гости, хотя и усталые после блужданий по тундре, охотно слушали ее. Когда же бабушка вамечала, что и гости, и дети уже утомились от ее россказней, она смешила их забавной побасенкой. Над шутками ее все хохотали до упаду. Потом она начинали по-русски (чтоб скорей заснули) рассказывать русскую сказку о том, как добрый молодец в одну ночь построил Стекльдом — стеклянный дворец. Больше всех Олесь любил именно эту сказку. Он с нетерпением ждал минуты, когда Иван Коровий Сын взберется на крышу дома, который для него построили невидимки, за одну ночь сразу! Теперь он будет сидеть на крыше и постукивать серебряным молоточком по гвоздям с золотыми шляпками. Взрослые под русский говор бабушки скоро засыпали. Она укрывала их шкурами, такими же дырявыми, как и вся ее вежа. После этого она спокойно ложилась спать. Очаг угасал сам. Под кровлю вежи входил холод, но спать под мехами было тепло.

Гул взрывов, доносившийся издалека, уже не мешал бабушке.

* Наросты, встречающиеся на березах.

К мамке хочу

Наконец пришел Кархо. Напоив и накормив его, бабушка не стала слушать рассказов о медведице Михаиле Ивановне и о тете вдовице Аньке. Она сказала:

— Садись за весла в новый карбас, надо ехать на остров, надо починить там вежу.

И еще много разных «надо». Отвезти бочку соленой рыбы на остров. И надо уже переправлять понемногу домашний скарб туда же, поближе к зимней веже.

Кархо выслушал все. Он согласился ремонтировать вежу на острове, но от других бабушкиных затей пока отказался. Бабушка так спешила, что даже не успела накормить детей.

Уехали. И сразу стало пусто, тоскливо и в веже, и у воды на бережке, и около старого карбаса.

Тогда Эчай голосом, каким бабушка наказывала Кархо грузить разную поклажу, сказала:

— Давай носи наши вещи, едем, скорее, скорее, едем!

— А птицы? Возьмем птиц? Он принес новых?

— Не надо птиц, скорее, скорее!

А Олесю стало скучно без птиц, без бабушки, скучно без Кархо. Сегодня он принес и синих, и красных, повесил их над очагом, на место старых, закоптелых. Кархо так интересно рассказывал про Михаилу Ивановну и ее внуках-медвежатах.

И Олесь заплакал:

— К мамке хочу!.. Муна йенна! Муна отче! Моя мама, мой тятенька! К бабушке хочу! Пойдем лучше в домик Кархо, он звал, у него хорошо, у него тепло и книжки с картинками есть. Хочу картинки смотреть!

Слезы лились по щекам мальчика...

— К мамке хочу... к бабушке хочу, я есть хочу... Эчай, увидев, что Олесь плачет, сама чуть не расплакалась,

так ей стало тоскливо. Ей тоже хотелось есть...

— Ладно,— сказала она,— сначала поедим, а потом поедем.

Но они никуда не поехали. Так и остались жить с бабушкой, словно и не собирались бежать домой, к дедушке Мыхкалу.

К вечеру вернулись бабушка и Кархо. Он опять всю дорогу говорил о вдовице Аньке и о медведях или молчал.

Бабушка велела ему приходить завтра пораньше: надо переехать ей на остров жить, красную рыбу ловить...

Но Кархо сказал:

— Нельзя, Михаила Ивановна ждет с детками, надо ей корму подкинуть, обязательно надо...— Он обещал прийти в тот день, когда стадо пригонят.

Потом вернулся и сказал:

— Я партизан, я старый электромонтер... Я сделал твой домик как новый... И ушел.

Хитрый человек! Откуда и что он знает про стадо и что за стадо такое? — удивилась бабушка Настай. Кархо, одинокий охотник, бродил по тундре, встречался с людьми, знал все новости, особенно касающиеся оленей.

И опять Кархо исчез, словно провалился сквозь землю. Опять бабушка прожужжала внукам все уши своими докучными речами.

А время шло... Взрывы глухо доносились до бабушкиной вежи.

Гости

Однажды Эчай и Олесь ходили по ягоды. Набрали они полные берестяные туясы и повернули обратно. Им оставалось перевалить последнюю гору — и они дома. Всякий раз, возвращаясь домой, Эчай и Олесь любили смотреть сверху на свою старую вежу. Вот она на пригорке, над речкой, стоит, а поближе к лесочку, налево, амбарчик на высоком пне, чтоб мыши не забрались, не грызли одежду и сухари. Ближе к бережку овчарня. Теперь она пустая, даже овец у бабушки нет; у самой воды вешала, на них сохнут сети. У берега две лодки. И весла тут же. Из вежи идет дым,— значит, бабушка дома, поджидает их с ягодами. Какое хорошее, красивое местечко выбрала бабушка для жилья! Тут не скучно жить.

Вежа стояла на берегу речки. Студеная вода так прозрачна, что каждый камушек видно. А речка Восенга! Взойди на крутой ее бережок да посмотри-ка вниз на воду: вверх по реке парами поднимаются лососи — «серебристые бока, сизая спинка». Блестит чешуя, а спинки-то синие-синие... Бежит река бурливая, торопится, кое-где низвергается водопадами. Все реки куда-то бегут, спешат, журчат, устремляются к морю-океану. Там, где речка впадала в озеро, вода темнела, и все-таки она была прозрачна. Дно озера видно как на ладони.

Глянул Олесь левее лесочка и воскликнул: «Приехали!» Там в удобной ложбинке стоял высокий белый чум. А вокруг широко расползлось огромное стадо оленей. К стаду кто-то подъезжал. Эчай сразу узнала: это дедушка Мыхкал, а за ним, за его спиной, тетя Аньке.

Эчай побежала домой к бабушке предупредить ее, а Олесь решил пойти к стаду. Дед ласково потер его нос своим носом, поласкал по-лопарски щека об щеку, а потом по-русски поцеловал и отпустил баловаться с оленями. Олесь смотрел на деда и не узнавал. Он был не в старом-престаром печке, а в пышной новой малице. Стояла еще только осень, а дед почему-то нарядился в теплый мех.. Но самое главное, он словно вырос и стал выше ростом. И держался как-то прямее. Пастухи называли его бригадиром; видно было, что деду это по душе. Он распоряжался спокойно и очень важно, и все его слушались. Олесю это очень нравилось. Он ходил за дедом по пятам. Потом они вместе отправились в чум. Ну-у, как же тут хорошо было в этом чуме! Не меньше тридцати шести шестов сходились в один пук в его макушке, а внизу-то было просторно, как в избе. Покрышка чума оказалась белой и толстой. «Настоящий брезент»,— сказал дедушка и велел внуку пощупать пальцем, чтобы знал Олесь, что такое брезент. Это тебе не то что дырявая станушка деда из ветхих мешков. Под таким брезентом никакой дождь не промочит!

Тетя Аньке тоже приласкала сироту, дала ему краюшку хлеба и кусочек сахару. Олесь побежал к оленям. Тут к нему привязался маленький олененок. Он совал свою мордочку в карман мальчика, чуя хлебный запах. Олесь дал ему ломтик, а сам на одной ноге поскакал в гущу стада, где пастухи занимались пересчетом оленей.

Словно ртуть, переливалась живая масса животных из одного конца луговины в другой. Один за другим мелькали олени перед глазами пастухов. Люди хорошо знали свое стадо и сразу отмечали недостающих. Олени-самцы, лихо закинув рога на спину, стремительно проносились мимо. Оленята суетились, хрюкая, как поросята: они искали своих матерей. Встревоженные важенки * звали свое потомство. И только старые, матерые олени не торопясь проходили мимо пастухов. Олесь узнавал многих оленей, все они принадлежали разным хозяевам. Раньше они ходили разрозненно, отдельными стайками, а теперь почему-то собраны в одно большущее стадо. Что случилось? И почему и дед, и пастухи все те же, а все-таки чем-то совсем другие. И в прошлом году люди считали оленей у бабушкиной вежи, сюда приезжали все соседи, они разделяли собранное стадо и разбирали оленей по рукам, каждый хозяин отбирал себе своих оленей. А теперь приехали только пастухи, они считали оленей сообща и советовались с дедом, а дед-то был какой важный!

Наконец Олесю надоело просто так смотреть. Он взял ималь-ницу** и принялся сам ловить оленей. Он бросал имальницу на телят и ловил их. Если же какой-нибудь строптивец не поддавался, убегал, Олесь гнался за ним, быстро-быстро перебирая аркан ручонками, пока не добирался наконец до рожков упрямца. Это было очень весело. Все пастухи, и тетя Аньке, и дед Мыхкал смеялись и радовались, что так ловко Олесь управлялся с годовичками. Они говорили: «Дайте срок, вырастет Олесь — быть ему знатным оленеводом». * Важенка — самка оленя. ** Имальнина — аркан для ловли оленей.

И вдруг знатный оленевод промахнулся. Его имальница попала на рога самца. Это был молодой ветвисторогий хирвас *, очень сильный и своенравный олень. Он не терпел аркана. Взметнув рога, олень стремглав понесся по кругу. Олесь в испуге вцепился в имальницу. Олень тащил мальчика за собой. Тот кувыркался, падая, опять поднимался на ноги, но бежал за оленем, не выпуская аркана. Упрямство мальчика вызвало восторг пастухов. Наконец Олесь изловчился, натянул имальницу через колено и, казалось, задержал хирваса. Олень прыгнул в сторону, аркан зацепился за камень и натянулся, готовый лопнуть! Олесь, злой как чертенок, побежал к оленю. Это было опасно. Дед, позабыв всю свою важность, бросился к оленю и освободил его. Старик был доволен внуком, он поднял его на руки и чмокнул прямо в нос.

Все окружили героя и деда, восклицая:

— Ай да Олесь! Вот Олесь-парнай! Вот настоящий пастух! О том, как он боялся, Олесь, конечно, никому не сказал.

Он чувствовал себя настоящим мужчиной, большим пастухом. Дедушка Мыхкал вытащил из кармана кусочек какого-то твердого масла с дырочками и подал Олесю отведать. Масло пахло очень вкусно, а еще вкуснее оно было на язык.

— Хорошо ли? — спросил дед.

— Вкусно, читта-макш, айа, очень уж вкусно, дедушка, — ответил Олесь.

— Ну молчи знай, это я бабке твоей подарок привез! Олесь кивнул головой. Ладно, дескать, я уж молчу. Тетя Аньке накормила Олеся вареной олениной, потом он свалился и заснул богатырским сном.

После полудня дедушка взвалил сонного внука на закорки, тетя Аньке прихватила добрую половину оленьей туши, и они со всеми пастухами отправились к бабушке в гости.

* Хирвас — молодой самец.

Ссора

Бабушка Настай и Эчай встретили гостей в своих лучших платьях. Они усадили их на дощатый пол вежи, устланный свежими березовыми веточками, за столик, накрытый берестовой скатертью. На ней Олесь вырезал олешков. Дед Мыхкал сел на почетное место справа от маленького окошечка, против входных

дверей. Мясо положили в котел, а пока оно варилось, бабушка принялась угощать гостей своим мурчаем — наваром из древесной губки, ягодами, гольцовой икрой, до которой все были охотники. Потом появилась на столике жареная рыба. Хлеба у бабушки не было, гости вынули свой. От запаха подогретых краюх Олесь проснулся. Он сел рядом с дедушкой.

Откуда ни возьмись появился маленький бочонок браги и даже нарядная бутылка сладкого вина.

— Ром! — сказал дедушка и причмокнул языком.

Первые чарки оживили беседу. Пришел Кархо. Он сидел себе на своем месте, ласково поглядывая на тетю Аньке, и улыбался про себя.

Гости степенно рассказывали новости. Когда говорил дедушка, все умолкали. Когда говорила бабушка Настай, замолкал и дед Мыхкал. Он слушал ее с почтением. Олесь опять удивился: в бабушкиной веже вся важность деда пропала, опять это был очень веселый и крикливый старичок. Он даже вскакивал с места, когда горячился, но пастухи, подвыпив, стали вступать с ним в спор.

А новости были необычайные!

Рыбацкая бригада вышла в море не на утлых лодочках, а на моторных ботах с неводами. Эти боты дали колхозу в аренду. Уловы оказались столь велики, что артель в ту же осень сразу выкупила и боты с неводами, и шесть коров купила, и обновила весь инвентарь бригады оленеводов. Пастухи показывали свои новые малицы и пимы, хвалили свой брезентовый чум.

Но и это не все! Плотину на большой реке заканчивают, очищают долину, рубят и вывозят лес. Со дня на день пустят воду. Море будет в том месте, где падун: вода от плотины пойдет вверх, совсем его закроет. Мыслимо ли!

Но и это не все. Из Мурманска приезжал сам «Бородатый Кайдес» *, он подписал бумагу, чтобы нам лесу отпустили, чтобы построили нам дома. Летом в погост пришли плотники. Они перевезли все домики лопарей и старые бараки на новое место, на гору. Они построили новый дом, лучше и просторнее! Весь домашний скарб сложили на машины и... раз-раз туда же, на гору. Бабушка побледнела и потупила глаза. Теперь дома лопарей всеми окнами смотрят с горки прямо на электростанцию, вниз, на городок. По решению всех колхозников к домику Деда Мыхкала пристроили «малу хижу» для бабушки Настай с внуками.

Старушка съежилась, под фартуком даже руки сжала. * «Бородатый Кайлес» — уполномоченный Комитета Севера — К. Алымов.

Но и это не все! Тетя Аньке весело рассказала, как в новые избушки бутылочки повесили. Бутылочки с потолка свешиваются, а в них колечки горят, так ярко сияют, что «запри» глаза, а свет через веки проходит. В избах светло, как в сказке про Стекльдом. А кооператив-то! Теперь там настоящий магазин, лавочки нету, магазин стоит, туфли вовсе не берут.

— Охти мне!

— Ничего, в город свезем! — утешила бабушку Аньке. Но и это не все! Плотники построили теплый скотный двор,

и теперь все шесть коров стоят в стойлах. Финика Марье и тетушка Ксандра — доярки. Молоко идет детям, обещают летом давать и взрослым.

— Ох! — вздохнула бабушка.

Теперь она слушала молча и неодобрительно. Она знала, чьи это проказы все эти чудеса! Ясно, дело не чисто. Мыслимо ли, весь погост с домами, амбарами и людьми на гору кинули. От веков погост стоял на месте нерушимо! А тут накося. И за какие это дела такое богачество привалило? И малицы новые, и дома новые, и катеры, и боты, и коровы, и молоко старикам!

Во всем этом изобилии, свалившемся сразу и невесть откуда, бабушка Настай усматривала проделки нечистого. В ее сознании не укладывалось, что все добыто лопарями трудами рук своих, своим потом.

Ну, с молоком она согласна: раз тетка Марье доит коров, то это ее труд, но опять же коровье молоко лопарю не впрок. Лопарю полезно только оленье молоко. Так от веку положено: саами дан олень, русскому — корова. И в сказке говорится: Иван Коровий Сын, ему и дом стеклянный строили... Однако же не сам он строил, невидимки ему дом построили. Тут бабушка Настай щурила глаза и с чувством уверенности в своей правоте смотрела на собеседника: «Ну-ка, что скажешь?»

Старый Мыхкал не возражал на эти доводы сестры, она была много старше его. Знал, что это бесполезно.

Опустив голову и потупившись, бабушка сидела ни жива ни мертва, лишь изредка поднимались ее серые глазки, всегда такие ласковые и добрые, а теперь испуганные и настороженные. Старик же, не обращая внимания па состояние своей сестры, начал уговаривать ее вернуться домой, в погост, отдать детей в школу, а самой жить в тепле и при хлебе, на малой работе.

При слове «хлеб» Олесь проглотил слюну.

Взрослые дружно начали просить бабушку вернуться к людям.

Звали они и Кархо, но тот молча поматывал головой и загадочно улыбался. Он снова ласково взглянул тете Аньке в глаза. Бабушка отказывалась:

— Како я, старая, со сиротами хлеб-от буду есть и молоко пить, а не знаю, чем заработаю их? — ответила она и посмотрела брату прямо в глаза.

Олесь опять глотнул слюну. Он хотел было сказать: «Бабушка, поедем!» — но бабушка строга. Она хотела точно знать, за какую именно работу ей будут давать хлеб, а детям молоко. Она хотела, чтобы внуки знали свой хлеб. Ее старому многоопытному разуму что-то казалось во всем этом благополучии загадочным и подозрительным. Она еще помнила времена, когда приезжие купцы торговали спиртом.

— Как я буду трудиться и на себя, и на детей? — спрашивала она.

На это дедушка Мыхкал не знал что ответить, а соврать боялся: кто его знает, какими малыми работами будет заниматься колхоз.

Кто-то сказал, что старому человеку будет помощь от колхоза, от всего общества. От общества это можно, это по старине. Но ее гордость бедняка не допускала мысли, что она появится на улицах погоста во всем своем убожестве. Каково-то ей будет среди сытых и одетых так хорошо, как Мыхкал-брат, племянница Аньке и пастухи? И она твердила свое:

— Своим потом буду жить, своим...

За свой пот, за свои туфли она хотела получать свою норму хлеба. И она протянула маленькие жилистые руки, сказав:

— Вот мои руки, ты хочешь положить в них хлеб от людей, а я хочу держать свою корку хлеба. А людям вот...— И она сидя поклонилась всем в землю.—Люди не забывают меня, спасибо им,— сказала она, еще раз поклонившись.

Теперь старик понял: дальше будет ссора. А все-таки надо же было сказать, что теперь, когда олени всех хозяев собраны в одно стадо, люди не будут ходить в тундру, у нее в веже не будут собираться частые гости. И дед Мыхкал закончил так:

— Ну-ка, Настай, отведай-ка, старая, чего продают у нас в лавке. Нынче не старое время, отведай-ка.— И он полез за пазуху, вытащил комочек, обернутый в серую от времени тряпочку...

— Ну-ка, ну-ка отведай-ка,— повторил он, разворачивая кусок голландского сыра, и подмигнул Олесю. Бабушка прикусила, понюхала и вдруг с отвращением отбросила сыр от себя. Сыр, драгоценное угощение дедушки Мыхкала, покатился и шлепнулся в грязную лужу под умывальником!

Старик разозлился не на шутку. Обиженный, он вышел и позвал пастухов сердитым голосом. Неохотно, очень неохотно встала и Аньке, попрощалась с бабушкой и тоже ушла, так и не взглянув на Кархо.

А Кархо не пошел за ней. Он ничего ей не сказал, не удержал ее за руку с зеленым перстенечком на указательном пальце.

Олесь нашел сыр, отмыл его, дал попробовать Эчай, потом откусил сам, съел половину, остальное передал сестре.

Кархо ушел поздно ночью. Молча встал и ушел.

А бабушка долго еще сидела хмурая, больная.

На этот раз гости не ночевали у них в веже: в новом чуме было лучше. Дети завернулись в меховое одеяло — рову. Бабушка Настай долго вздыхала и беспокойно ворочалась рядом со внуками. Она думала свою думу. Остались Эчай с Олесем сиротами, и теперь она, Настай, ответственна за их судьбу. Вот пройдет еще несколько лет, Эчай вырастет и станет девушкой. Она будет завидной невестой, отличной мастерицей и хозяйкой. Ей-то найдется жених. По крайности, по бедности ее пусть будет вдовец. Она выдаст Эчай за лопаря, удачливого в промысле. Зять приведет в дом оленей... Будет олень — будет и достаток в доме, и счастье, а там подрастет Олесь! Олесь — добытчик, охотник, он будет добывать диких оленей, а домашние расплодятся. Они будут жить счастливо. Раз олени будут, то и счастье придет. В этом бабушка была твердо убеждена. А ей, старой, что еще нужно? Вовремя умереть по вере отцов и дедов.

Бабушка Настай о том не думала, что дикие олени давно уже перевелись, что нет их ни в горах, ни в тундре, ни на болотах — нигде.

Она плотнее натянула на голову свою самшурку * и скоро заснула.

* Самшурка — национальный головной убор лопарских женщин.

Ошибка

На другой день Кархо пришел к бабушке. Она приветливо улыбнулась ему, когда он повесил под потолок двух новых птиц. Она сварила ему глухаря, что принес он с собой, угостила и жареной пальёй, и даже гольцовой икрой. Сегодня он казался ей ближе: ведь он тоже не хотел уходить из лесов. И все же бабушка нервно, встревоженно поправляла свою самшурку и платок на голове. Разговаривая, она пошутила над его хмуростью и одиночеством. Кархо вдруг заговорил о себе, к чему-то помянул тетю Аньке. Глаза его сделались такими ласковыми, что Эчай подумала: «Он добрый». И ей захотелось вынуть из его бороды пучок зеленого мха, застрявшего в густых волосах. Однако протянуть руку к бороде не посмела.

А Кархо точно прорвало: он говорил, говорил, и все о себе, о том, как живет, как охотится на медведей и без страха ломает их. Ему хотелось сказать еще и другое, что вот живет-то он хорошо, а нет у него никого, никаких деток... Но слов не находилось, от волнения Кархо стал еще хуже говорить по-русски. Ему хотелось сказать: «Аньке тоже одна, и ты тоже одна, будем жить вместе, дай мне Аньку». Эти слова рвались из глубины души, но он никак не мог их произнести. И он продолжал твердить, что человек он не худой, охотник бывалый, а скучно ему, одинокому, скучно... Бабушка поддакивала:

— Правда, правда, Кархо, скучно тебе, вижу, скучно тебе одному. То верно говоришь: хороший ты человек, да один ты, один... Ну како тут житье одному-то? Одному не житье, а тоска...

Кархо подвинулся ближе. Он не говорил уже, он ждал: бабушка сама скажет самое главное... Она всегда его понимала. И наконец он сказал:

— Ты одна живешь, я один живу... Аньке детей твоих любит... Я твоих детей люблю, скучаю без них. Деток надо кормить, надо деток кормить. Будем там жить... И он показал в сторону своего дома...

Бабушка рассмеялась. Ей казалось смешным, что все ее к себе зовут. На что она, старая, сдалась им — и пастухам, и Мыхкалу, и Аньке? И она, смеясь, кивнула в знак согласия головой.

Тут Кархо от радости сильно хлопнул бабушку по плечу и, не заметив, что творится с мирячливой старушкой, ткнув пальцем в грудь ее, а потом в грудь себе, воскликнул, хлопнув её еще раз по плечу:

— Ты хозяйка! Я хозяйка! Ты хозяйка, я хозяйка! «Он» позовем с нами жить!

Этим Кархо хотел сказать, чтобы бабушка попросила Аньке стать его женой, а бабушка поняла его так, что он сватается к ней, Настай, а Аньке они позовут жить к себе.

Что тут случилось!

Бабушка болезненно закричала и, схватив попавшуюся noд руку чашку, запустила ею в Кархо.

От неожиданности тот вскочил, выпрямился во весь свой рост и... стукнулся головой и плечами о крышу вежи. Дряхлая кровля медленно поползла и осела. Кархо успел выскочить в Дверь, не забыв, однако, шапку и ружье, и убежал в лес.

А бабушка продолжала браниться. Потом упала навзничь и лежала так, бледная и неподвижная. Дети выбрались из вежи.

Прошел час, может быть, два. Бабушка встала на свои кривые ножки, подкинула дров в огонь, повесила чайник, заварила какой-то травки и напилась отвару. Она несколько раз выходила наружу, опять забиралась в вежу, осматривала крышу и все плевала в сторону, куда ушел Кархо. Потом сорвала с потолка всех Карховых птиц и бросила их в огонь. Когда птицы ярко запылали, она кликнула внучат. Вместе все втроем они подняли осевшую кровлю, залатали кое-как берестой и дерном Дырки и уселись вокруг огня пить чай. Оставленных Кархо глухарей бабушка с досады отбросила было в сторону, но потом вместе с Эчай ощипала их и положила в котел.

Где-то основательно громыхнуло, земля дрогнула.

Бабушка перекрестилась.

Беда

Когда бабушка была молода, это она с дедушкой, с тем, что был ее мужем, построили вежу. Строили они по всем законам старины. Теперь в этой веже жили бабушка, Эчай и Олесь.

Построить вежу дело не мудреное, но надо знать как. И дед знал. Он крепко построил свой дом. Кархо, хоть и был очень сильным человеком, все же не мог свернуть остов дома. Он вывернул, леший его возьми, одну слегу* да кое-какие доски сковырнул, вся береста и мох с левого склона сползли на землю.

Втроем — бабушка, Эчай и Олесь (он держал упор, чтобы слега не скользнула назад) — понатужились и вправили слегу. Ну а поправить доски, да бересту, да дернину уложить как должно — это было дело пустое. Берестовые пластины заменили новыми. Все дырки, все просветы в крыше — все было залатано. Стены заново обложили дерном. Теперь в веже хоть зимуй.

На время ремонта вежи бабушка послала Олеся к ручью за горкой. Пусть он наловит хороших форелей.

Это было серьезное поручение. Олесь исполнил его с гордостью. Он принес целых четыре рыбины, которых сварили на ужин.

Бабушке полюбилась возня с домом. Утром она вдвоем с Эчай вымыла стены и все суповые доски потолка вежи. Эти доски потому так называют, что они находятся как раз над котлом. Черная и очень жирная сажа, словно мохом, нарастала на этих досках.

— Надо бы всю крышу перекрыть,— заботливо сказала бабушка, обнаружив, что доски уже подопрели.

Потом села на пенек, вздохнула и сказала:

— Ужо придет Кархо, он сделает! А мы-то что можем? К весне будет вежа как новая!

А дело обернулось совсем не так, как предполагала бабушка. Разве она могла знать, что Кархо уже разобрал свой дом до основания, разорил хлев для оленей **, свернул шею длинной буржуйке с петушком на верхушке трубы и уехал с давно об-житого места.

* Слега — одна из четырех опор, на которые кладут доски крыши.

** В самую жаркую летнюю пору, когда мошкара и комары особенно донимают, лопари строят для оленей особые убежища с дымокурами, где мох тлеет и дымит.

Вечером бабушка забралась в свой «новый дом», позвала внуков. Они развели огонь и сварили трех кумж, добытых Олесем. Для праздника по случаю обновления дома каждому досталось по лишней лепешке (мука уже была на исходе). Дети поглядывали на потолок и жалели, что Карховы птицы не летают над очагом.

Ранним утром бабушка поехала на озеро. Была ясная, теплая погода. Солнышко пригревало землю последними лучами. Бабушка даже не надела свой рваный печок, а только положила его на дно лодки.

А в полдень набежала моряна. Разразилась страшная пурга. Сильный ветер навалил сугробы рыхлого снега. Им замело деревья и кусты, сгустило воду на озере. Буря бесновалась несколько часов. Даже взрывов не было слышно.

Лодки у берега не было. Пурга сорвала ее и угнала на озеро неведомо куда.

Буря промчалась, оставив на небе взлохмаченные облака, сырость в воздухе и тяжелый, мокрый снег на земле. Некоторое время стояла гнетущая тишина. Потом потянул теплый ветер с юга, появились желтые просветы вечерней зари, стали слышны взрывы. Снег начал быстро таять, зашумели, загудели ручьи.

За ночь снег весь сбежал, земля вновь оголилась, а бабушка не вернулась. Она не появилась и на второй и на третий день.

Дети остались одни.

...Взрывы слышались где-то на юге.

Одни

Через день Эчай и Олесь съели обед, приготовленный бабушкой: вареную рыбу и лубовые лепешки с мукой. Олесь сбегал на свое озерко, но рыба уже ушла вверх, и он принес всего одну. Попробовала Эчай сварить гольцов из бочки с зимними припасами. Рыба сварилась, но была такой горькой и соленой, что девочка и сама не смогла ее съесть, а Олесь и вовсе отказался. Он пошел на горку, собирал ягоды и все посматривал на озеро: не покажется ли бабушкина лодка?

Как приготовить рыбу вкуснее, Эчай точно не знала. Вместе с Олесем она начала печь из оставшейся муки лепешки. Это было очень вкусно и отвлекло их от горя.

Муки осталось совсем мало. Эчай не стала больше печь лепешки. Она положила соленых гольцов в реку на быструю воду. Они отмокли и стали сладкими на вкус. На третий день эта пряная рыба уже не шла им в горло. Олесь просил сижков, хлебных колобков, свежей рыбы. Он звал бабушку, а та не возвращалась. Он искал свою бабушку вдоль берегов озера. Эчай едва вернула его домой. Ночью под ровой они тесно прижались друг к другу. Но это было совсем не то! Бабушка умела делать так, что под ровой было не холодно, с нею крепко спалось. Когда бабушка была дома, она клала Олеся между собой и Эчай, было тепло. От его тепла им обоим тоже было тепло, умей только хорошенечко укутать спину и заткнуть все дырки. Утром Олесь опять ушел к озеру. Он был уверен, что бабушка уже идет домой, что она где-то здесь, совсем близко. Потом он искал лодку. Он хотел ехать в этой лодке за бабушкой. Ведь умеет же он грести и работать веслами не хуже Эчай.

Два дня они вместе искали и бабушку, и лодку и не могли их найти.

Время шло. Мука кончилась. Эчай и Олесь ели только сухие, жесткие ломтики сушеных щук. Еще они пили мурчай и вареные ягоды — то морошку, то чернику, то бруснику, то голубику.

Как-то Олесь не захотел встать утром. Он звал к себе бабушку! Без нее в веже было и холодно, и пусто, даже страшно. Эчай плакала и не знала, что делать. Если бы у них была лодка, они поплыли бы домой, в погост, ходили бы там в школу. О том, что на пути к деду был волок, через который им, маленьким детям, не перебраться, об этом она не догадывалась. А теперь где искать дедушку? Где тетя Аньке? Где Кархо?

Эчай задумалась. Она ходила на пригорок, собирала ягоды, смотрела вдаль, все надеялась: вот-вот придет Кархо! Он все может. Уже все сроки прошли, пора бы ему появиться. Но Кархо как в воду канул.

Олесь сходил на свой ручей. Кумжи ушли вверх по течению, и он принес только одну рыбину.

— Больше рыбы не жди! — сказал он, совсем как взрослый рыбак.

На седьмой день у Эчай как-то само собой вырвалось:

— Олесь, пойдем! Рыба ушла вверх, и мы пойдем. Деда уехал. Кархо ушел. Учителка все знает, к ней и пойдем.

И они начали собираться в путь. ...Взрывы были слышны с правой стороны.

Исход

Эчай взяла с собой коробок спичек: у Кархо всегда бывали они. Девочка взяла и котелок варить пищу: у всех, кто к ним приходил, всегда был котелок. Еще она взяла иголки, нитки, свою швейную коробочку из сосновых кореньев — все, что могло пригодиться в пути. Ей хотелось бы взять еще много вещей: и свою рову, и чашки, и миски, и ложки, и бабушкин хороший печок, и свой печок. Но у них не было лодки, а нести все это на себе невозможно. Эчай знала, что в дорогу нельзя набирать лишнего. Поэтому она взяла только несколько тушек сушеной щуки, а Олесь — свою большую ложку.

Эчай достала с самого дна бабушкиного короба ее замшевый пояс из красного сукна, тот, что был расшит бисером. Еще бабушка ее бабушки его вышивала! На поясе Эчай висел красивый нож, который достался бабушке от бабушки ее дедушки. А чехлик для него сшила и украсила бисером сама Эчай.

Олесь тоже нацепил на пояс нож, большой, отцовский нож, он давно был спрятан в амбарчике под бабушкиным коробом. «Надо взять еще топор»,— решил Олесь. По всем карманам он распихал силки. Кроме того, он обмотал себя через плечо своей маленькой имальницей для ловли оленей. Оленей-то у них не было, но дедушка подарил ему эту имальницу еще в те дни, когда у них жил последний олень. Дед каждый год обещал, что скоро у них появится хоть один олень. А оленя все не было...

И вот они готовы в путь. Ножи на бедрах, при красных поясах. Каждый саами носит свой нож при себе, куда бы ни пошел. Олесь и Эчай были настоящими лопарскими детьми. Они не боялись долгого пути, не боялись тундры. У них был с собой настоящий топор. Эчай была одета в ватную кофточку, Олесь — в такую же курточку, залатанную сбоку. Оба были в шерстяных чулках и тобурках *.

И вот рано утром они вышли из дома по тропе, уводящей на юг. По этой тропе уходили и гости, и Кархо, и все, кто бывал в веже у бабушки Настай, на ее озерах Аккяврушках. Однако Эчай знала, где протекает их река, где их озера и где новостройка и школа, их родной погост. По крайней мере ей казалось, что все это она знает хорошо. Поэтому, обогнув озеро, они повернули на север, так, чтобы все время догонять голову своей тени в полдень. Надо идти все время вверх, на север, куда текут реки, к берегам океана, и тогда сама придет к ним их родимая река. А солнышко? Оно ведь не каждый день светит, и встает оно утром не там, где вчера, а садится вечером не там, где сядет завтра.

Эчай об этом знала мало, а Олесь и совсем еще ничего не понимал.

В этот день солнце им светило приветливо. Серебристая паутина стлалась по земле и по низеньким травам. Взрывы были слышны и на юге, и на севере.

Тобурки — непромокаемая лопарская обувь; голяшки из замши, и из тюленьей кожи, пропитанной смолой.

В пути

Уже четвертые сутки Эчай и Олесь в пути. Если бы у них была лодка! Они бы сели в нее, и течение вынесло бы их к людям! А теперь они должны идти пешком все прямо и прямо по тени и так, чтобы речка была у них с левой руки. Тяжелая поклажа висела у них на плечах, на спине, оттягивала им руки.

И они брели через леса и болота, через голые скалы, минуя горы, через речки, обходя пустые, безрыбные озера, на которых не было даже признаков поселений. Озер было много. С высоких гор дети видели их. Как блестели они! Точно большие рыбы с блестящей чешуей, разбросал их кто-то.

Эчай уже потеряла надежду выйти к людям. Ей было ясно: они сбились с пути. Иначе они давно пришли бы на большое озеро, где жили дедушка Мыхкал и Аньке.

Иногда до них доносились далекие взрывы. Они шли на них. Но потом взрывы слышались с другой стороны. Эчай и Олесь меняли направление, шли и на эти взрывы. Но людей, дыма людского жилья не было. Оставалась надежда на счастливый случай—как-нибудь наткнуться на озеро, где еще живут люди. Но тундра была пуста. Эчай и Олесь не знали, что летом дедушка Мыхкал ездил в Мурманск вместе с председателем колхоза и получил на весь погост четыре моторных бота. Все саами отправились в море на лов трески. Ни одна семья не осталась на озерах.

Олесь ослабел от долгого пути. Он давно уже кинул топор, растерял свои силки, выбросил имальницу, не надеясь встретить оленей: они не видели ни одного, даже захудалого. Олесь был еще слишком мал для этого трудного пути без троп, прямо по кочкам, по мхам. Он скоро уставал, хныкал и просился домой, к бабушке. Он уверял Эчай, что бабушка уже вернулась в вежу, варит уху, ждет их к себе под теплую рову. Эчай не знала, как утешить брата, она не осмеливалась признаться, что давно уже не знает дороги домой.

Эчай собирала ягоды и отдавала их Олесю, себе же оставляла самую малость. Изредка в маленьках речках удавалось поймать рыбу. Тогда они разводили костер, варили добычу и были сыты один-два дня. Это придавало им силы. Но некоторые рыбины были так велики, что Эчай не могла удержать их, даже поймав. Рыбы били хвостом, выскальзывали из рук и, плеснув водой, скрывались в глубине. Приходилось строить плотину. Бывало, на поимку одной рыбины уходил весь день. Эчай не упускала ни одной речки, ни одной ямки, где можно было поживиться. Рыбная ловля сильно задерживала их в пути. Но надо же было добывать пищу, как-то кормиться. Они настолько втянулись в эту охоту за рыбой, что даже забывали порой о необходимости идти все вперед и вперед.

Купание

Однажды Эчай поймала очень большую форель. Она успела схватить ее за жабры, но рыба билась изо всех сил. Вдруг она хвостом резко ударила Эчай по плечу. Девочка метнула рыбу на берег, а сама не устояла на ногах и упала прямо в воду, в самую глубину ямки. Ох, испугалась же она! Промокшая до нитки, Эчай дрожала от холода, зуб на зуб не попадал. Однако вымокнуть — это еще не велика беда, если можно развести костер, обогреться и обсушиться.

Скорее к стоянке. Вскоре запылал двойной костер: с одной стороны огонь поменьше, с другой побольше. Эчай встала посередине. Не прошло и часа, как она опять оделась в сухое и теплое платье.

Но каково же было отчаяние Эчай, когда она вынула из кармана последний коробок спичек, весь размокший и развалившийся: бумажка отклеилась, деревянная пластинка выпала вместе со спичками. Они перепачкались в зелень головок. Чиркать было бесполезно.

Вот это было горе! Однако Эчай скоро нашла выход. Надо сохранить огонь! Высыпала соль в мешочек из горшка, а в него положила красных углей и две тлеющие головешечки, сюда же она ткнула несколько кусочков бабушкиного «чая»(трута). Пусть сохнет, а может быть, и тлеть будет.

Так и отправились они в путь с горячим горшком в руках. Сизый дымок вился за ними, а запах-то смолистый, живой, можжевеловый. Это было хорошо: ни волк, ни росомаха не посмеют подобраться к ним сзади, потому что дым относило за их спины.

Это было первое приключение из тех, что ждали их впереди.

Мохнатая кочка

По вечерам как-то сама собой находилась для ночлега хорошая развесистая елка, или расколовшийся надвое валун, или сухая осыпь земли под корнями деревьев, где-нибудь в обрыве над речкой, на склоне горы. Здесь они разводили костер. Эчай варила рыбу, если день был удачным. Они досыта наедались жирной ухи и нежного мяса форелей. Потом варили ягоды и пили их отвар, казавшийся им сладким. Правда, он сильно попахивал рыбой. Но настоящему рыбаку это во вкус.

Если же день был «не попажный», то есть рыбы не удавалось поймать, они ложились спать, поужинав только ягодами. На ночь запасали побольше дров, разводили хороший костер. Эчай клала брата между собой и огнем, чтобы ему было тепло, а себе под спину подкладывала вещи. В холодные дни они разводили два костра, ложились между ними и спали крепко.

Конечно, Эчай приходилось не раз вставать, чтобы подкинуть топлива.

Однажды после большого перехода Эчай и Олесь отдыхали на опушке перелеска. Еще светило солнце. Они весело собирали ягоды. Олесь подошел к какой-то мохнатой кочке. Он поманил к себе Эчай: дескать, смотри, какое диво! От кочки исходило тепло. Он тронул ее рукой... Что такое?! Кочка встопорщилась и фыркнула. Вне себя от страха Эчай ударила по этой мохнатке палкой. Кочка вскочила и боком, боком на четырех ногах помчалась прочь. Два круглых уха, короткий хвост и две задние лапы замелькали в траве. Это был молодой и совсем еще глупый медвежонок. Он испугался детей больше, чем они его. Медвежонок бежал во всю прыть. В последний раз мелькнул куцый хвост над травой — только и видели этого мохнатого звереныша.

... И снова кругом никого. Тишина.

Вот каким было второе приключение.

Улов

Эчай и Олесь поднимались вверх по широкой расщелине. Кое-где лежали огромные валуны — старые замшелые камни. Влево, над ручьем, пробивавшимся под скалой, покоился огромный камень. Мрачно навис он над глубокой ямкой ручья. Здесь под самой дерниной берега Олесь увидел: между корнями растений в воде неподвижно стоят рыбы. Он лег на землю и пополз тихо, чтобы не спугнуть их. Он подобрался к ним совсем уже близко: вот обрыв дернины, вода, а в ней темные спины крупных форелей. Даже на вопрос Эчай он ничего не ответил, только пальцем шевельнул, дескать, тише: дичь!

Вот каким он стал, совсем взрослым охотником, хотя и ловил только рыб. Увидя, что Олесь подбирается к ручью, Эчай тоже легла на мокрую землю и начала подползать с другой стороны. Олесь уже видел рыб. Он поставил руки так, чтобы вцепиться правою в жабры, а левой толкнуть рыбу в хвост. Цоп — одна есть! Рыбы метнулись к Эчай, прямо ей в руки. Цоп — еще одна!

Целый день они ловили рыбу. Устроить плотину было легко, и множество крупных форелей оказались запертыми в ямке. Но не так-то легко они давались в руки, эти скользкие создания. И все же до наступления темноты в мешке лежало целых восемь рыб, выпотрошенных и подсоленных, а одну свежую, с икрой, Эчай приготовила на ужин. Завтра и еще послезавтра они смогут идти вперед без остановки.

Огонь спас

Стемнело. Эчай захотелось уйти из этого сырого и унылого места. По пути сюда она уже облюбовала отличный валун с навесом из мха. Под навесом было удобно ночевать. Там, под защитой от ветра, можно развести огонь, сварить ужин и просушиться, как в веже, как дома.

Олесь взял в одну руку вещи, в другую горшок с углями; Эчай взвалила на плечи мешок с уловом. Крепко держа свое добро, чтобы не растерять в темноте, они двинулись назад, высматривая силуэт камня на фоне зари.

Эчай осторожно ступала, вглядываясь в темноту... И вдруг за одним камнем она увидела два светящихся глаза. В тундре волки очень боятся людей. Даже волчица никогда не рискнет напасть на человека, если он с ружьем и собакой. Но Эчай и Олесь были совершенно беззащитны, даже палки в руках не оказалось. Волк еще не решался напасть на детей: от них исходил опасный запах человека, однако это был не тот дух, что страшен всякому зверю. Запах был слабый, неопределенный, потом не пахло, а собачьего духа и вовсе не было слышно. Эчай уронила мешок: волк приник к земле. Ноги Эчай дрожали, она медленно приседала. Волк щелкнул зубами... Один прыжок, другой... Волчица лязгнула зубами.

...И вдруг... сверкнул огонь. Горячие угли брызнули во все стороны, один уголь попал зверю в глаз. Волк взвыл, рявкнул, щелкнул челюстями и в ужасе ринулся прочь. В руках у детей оказалось самое страшное для всех зверей оружие — огонь!

Черепки разбитого горшка валялись на земле, а ребята, забившись под камень, сжались в комок, как зайчата. Зубы их стучали.

Ужасен был волк, но еще страшнее было то, что они лишились огня. Олесь об голову волка разбил горшок, тот, в котором они носили угли. Они лежали среди черепков и еще шипели на влажной земле.

Эчай боялась выглянуть из-под камня.

— Олесь, ну как будем жить? Без огня пропадем.

Ее брат даже не шевельнулся.

Подул ветер, в темноте Эчай увидела: из-под одного черепка вылетела искра. Преодолев свой страх, она выскочила из убежища и принялась спасать огонь: схватила еще тлеющий уголек, обложила его сухим ягелем, сунула кусочек бересты, что всегда носила на себе, и начала вздувать огонь. Вскоре Эчай развела костер. Теперь и Олесь выбрался из своего убежища, он собрал целый ворох березняка. Они и ужин сварили, и обсушились. С этих пор Эчай носила угли в котелке для варки пищи.

Плохо спалось ребятам под волчьим камнем. Он был и холоден, и влажен. Ночью потянул северный ветер, к утру подморозило. Вся земля покрылась белым инеем. Одежда Эчай, даже кончик ее косички с ленточкой примерзли к земле. Рано утром она разбудила брата, собрала угли в котелок, и они пошли вперед, подальше от этого неприютного места. Олесь, закоченевший, сонный, едва поспевал за сестрой. Идти было трудно, он спотыкался и с трудом переставлял ноги, но не плакал. За время скитаний Олесь окреп, повзрослел и привык терпеть и холод, и голод молча.

К полудню пригрело. Солнце показалось над землей, иней растаял. Опять они шли по мягкой поросли мхов, среди березовых перелесков с их огромными грибами, теперь уже совсем гнилыми. Березы были низкие, с круглыми кронами и корявыми стволами, извитыми как змеи. Это ветры их свили в жгуты.

Валуны, встречавшиеся здесь, выглядели добродушными. Они сплошь поросли разноцветным лишайником. Ягод было много. Куда ни глянешь — всюду ягоды: на кочках примостилась брусника, тут же на каком-нибудь пригорке — сплошная поросль черники, очень крупной, сизой от зрелости и очень сладкой. На местах посуше, где ветер, гуляет вдоль и поперек, густо поросла ворониха, а в сыроватых ложбинах — морошка. После заморозков ягоды стали сладкими. Ребята развели костер, чтобы обогреться, и принялись собирать их: сначала в рот, а потом в передник Эчай. Она надумала сварить ягодную кашу.

На закате весь вечер грохотали взрывы. Эчай перестала их слушать.

Пеструшки

Однажды, когда они проходили мимо гряды холмов, перемежавшихся зарослями карликовой березки, появилось много пестрых зверюшек. То и дело они шмыгали между кочками, в траве или во мху. Иногда они выглядывали из своих норок или юркали в них не очень-то проворно. Это пеструшка, храброе создание! Она даже оленя не боится, пытается вцепиться в его морду, а тот, не обращая на нее внимания, просто захватывает языком зверька, словно какой-нибудь гриб или травку. Это лемминг — полярная мышь с пестрой спинкой, довольно большой головой и бесстрашным сердцем. Как-то Олесь хотел схватить пеструшку. Она встала на задние лапки и так сильно стукнула зубами по руке, что прокусила кожу. Если пеструшка не успевала юркнуть в норку, она опять нападала на врага, прыгала на него, угрожающе шипела, кусалась острыми зубками и ила своей головкой, как молоточком, по всему, что ей угро-жало. Сначала Олесь дразнил пеструшек, его забавляла их отчаянная храбрость. А Эчай вспомнила, что бабушка в тяжелые дни ловила и поджаривала их. Эчай научила Олеся, как это делать, и теперь он стал главным охотником и поваром, подававшим к столу мышиные окорока. Окорочечки были очень жирны и вкусны, несмотря на свои крошечные размеры. Это было нежное лакомство и сытная добавка к приевшимся форелям. Охота на мышей доставляла и Олесю, и Эчай развлечение. Гоняясь за одной особенно хитрой пеструшкой, Олесь наткнулся на дремавшего глухаря. Глупая птица спросонья, разбегаясь на взлет, увидела Эчай, повернулась и побежала обратно, прямо в руки Олеся. Он схватил глухаря за лапу, Эчай упала на птицу ничком — дичь была поймана. Ну и вкусен же был этот жирный глухарь! Они вспомнили Кархо, его глупых деревянных птиц, что болтались у них в бабушкиной веже под потолком. Как давно это было!

О том, что ожидает их впереди, они не думали.

Один удар взрыва раздался совсем близко. Эхо уносило его в горы.

Старик

После морозной ночи выдался ясный день. Ходьба и скудное солнце разогрели Эчай и Олеся. Они весело шли все вперед и вперед, держа путь на север. На ходу слагали песню о том, как идут они с горушки на горушки, от елочки маленькой к елке высокой, от березовых кустиков к березе кудрявой. Пышный ягель они топчут ногами, идти хорошо. Они пели еще, что много здесь тропинок, а по какой им тропинке идти, не знает даже ветер.

Куда идти? Вот расходятся тропы в стороны — и вправо и влево. По этой ходили олени, и по этой ходили олени, а следов человека нет. Куда идти? Зажмурили глаза и пошли наугад.

Долго ли, коротко ли — вышли на широкий увал. Вся вершина его поросла мелкой стелющейся березкой. По склону сбегал лесок из кустов мелкой березы, маленьких ив, уродливых, общипанных елок. А над этим «лесом» высились огромные валуны. Мохнатые от покрывавших их мхов, трав и лишайника, они угрюмо смотрели на обширное болото, расстилавшееся перед ними.

Олесь уже притомился, Эчай присматривала камень, где бы им отдохнуть. Один старый, замшелый валун ей приглянулся. Темно-зеленый мох густо покрыл его сверху донизу. А на макушке камня росла маленькая береза с уже облетевшей листвой, на ветках трепыхалось всего лишь несколько желтых листьев. От каждой веточки извивались по ветру тонкие, серебристые нити паутины. Мох лежал, как ковер. Эчай решила тут устроить привал.

За камнями шевельнулись кусты.

Эчай и Олесь притихли и сразу сели на землю. Кусты за камнем опять зашевелились, словно их кто-то трепал или мотал из стороны в сторону. Олесь сразу смекнул, в чем дело. — Это олень чешет рога,— воскликнул он, поднимаясь.

И в самом деле, из-за камня появилась голова оленя. Он удивленно уставился на нежданных гостей, а клочья мягкой кожи рогов смешно болтались у него перед глазами. Олень не убежал. Он посмотрел на детей и потянул ноздрями воздух.

Изможденный, худой, кожа да кости, с опухшей левой передней ногой, олень устало смотрел на детей, расставив ноги, как подпорки. Олень был болен, шерсть торчала клочьями. Из-за хромоты он отбился от стада и бродил один. Это был домашний олень. Олесь пошел было к нему, но тот повернулся и, ковыляя, степенно отошел от мальчика подальше. Однако не убежал.

Эчай решила расположиться на привал тут, у камня. Олень остался с ними, он ходил поодаль, щипал верхушки березок, прикусывал ягель. Ночью он улегся совсем близко. Его рога освещал свет костра.

Когда Эчай и Олесь тронулись в путь, олень пошел за ними вслед и не отставал. Они назвали его Стариком и были рады, что они уже не одни, что их трое. На ночлеге Олесь попытался приладиться к Старику, пригреться у его теплого живота, но олень вскочил на ноги и, хромая, ушел в сторону. Немного погодя он приковылял к костру и со вздохом улегся на отдых, привычно и спокойно.

Утром Эчай поднялась на высокую плоскую возвышенность. Она хотела осмотреться, не увидит ли где-нибудь чум или дым, или лопарский шалаш, или стадо, от которого отбился Старик.

Кругом виднелись невысокие холмы, покрытые только ягелем и множеством камней, больших и малых. Вдали залегли синие горы, вершины их уже покрылись снегом. Он морозно блестел на солнце.

Они двинулись дальше. А под ногами все осколки камней, Да скудный ягель, да ползучие ветви карликовой березки, да кустики брусники и черники, торчавшей вокруг камней.

Изредка встречались речки и ручьи. Ни одной даже самой маленькой рыбешки в них не было. Крошечные озера скорее напоминали лужи, холодная, прозрачная вода казалась стеклянной и безжизненной.

Ни звериного рева, ни шелеста трав, ни птичьей песни, ни крика чайки в небе. Пусто. Тихо.

Два дня Эчай и Олесь шли этой пустыней, голодные, иззябшие. Они часто оглядывались назад и, видя ковыляющего старика, радовались, что они не одни. Надеялись, может быть, он знает дорогу к людям. Олень шел сзади, ну и это хороню. На третий день не могли они найти дров, огонь развести не удалось. Утром встали — оленя нет. Он не нагнал их и к вечеру. Они надеялись, что Старик еще вернется.

Эчай было жаль старого оленя. Она скучала без него. Олень не блеял, не говорил, не кричал, даже не слышно было, как он ступает копытами, а все-таки было не так тоскливо, когда сзади шло еще одно живое существо. И право, когда она посматривала на него, так и казалось: вот стоит живой человек, а из-под рогов смотрит спокойно человеческое лицо. Он особенно походил на человека, когда вздыхал, нюхал ветер, что-то ему говоривший. Привыкла Эчай к этому оленю.

Олесь смотрел на дело иначе, он рассчитывал заколоть его и прокормиться мясом, когда наступят морозы и выпадет снег, когда нельзя будет идти вперед. Олесь стал мужчиной.

По правде сказать, и Эчай подумывала, что это было бы хорошо.

Старик не вернулся.

Замерзли реки и озера

Реки и озера замерзли. Однажды лунной ночью в час полного безветрия стукнул крепкий мороз. Лед сковал поверхность вод и лег гладкий, скользкий и прозрачный. Через его толщу виднелись камушки и травы на дне луж, пузырьки воздуха, поднимавшегося со дна водоема. Рыба ушла в глубокие места, красная рыба уже скатилась по ручьям и речкам вниз, в морские воды. Ловить рыбу руками стало нельзя.

День ото дня становилось холоднее. Морозы крепчали. Изодранная кофточка Эчай и пиджачок Олеся прохудились во многих местах. Одежда плохо защищала детей от стужи. Чтобы хоть немного согреться, Олесь надумал кататься по льду. Эчай этого давно хотелось, но она жалела свои подошвы. Протрутся, тогда как быть? Ей под ноги подвернулся камушек, она встала на него и покатилась. Олесь вспомнил, как он катался на деревяшках, нашел сучок и приладил его к ноге. Вдвоем им было весело кататься, а главное, стало теплее. Так они перебегали с лужи на лужу, а когда они уставали, разводили огонь и грелись. Теперь они питались только ягодами и мышами. Ни одного глухаря им больше поймать не удавалось. На морозе птицы были чутки и улетали вовремя. Передвигались Эчай и Олесь медленно, они больше думали о том, как бы им согреться да напиться воды, а не идти вперед. С трудом удавалось отыскивать норки пеструшек и добывать оттуда зверьков. Эчай все еще старалась идти на север. Но солнечные дни выпадали редко. Солнце светило косо и садилось рано. Оно в это время года обманчиво. Дети, сами того не подозревая, кружились на одном и том же месте. Иногда они возвращались туда, где уже бывали, но не замечали этого. Они все шли, шли и шли. В день им редко удавалось пробежать два-три озера. Было слишком холодно. Они чаще сидели у огня, собирали мерзлые ягоды, ели горький ягель, дикий чеснок, откапывали еще какие-то корешки, которые казались им сладкими. Кроме того, они ловили мышей.

Выпал первый снег. Стало так тихо, что даже шагов своих по мягкому снегу они не слышали.

Детям уже никуда не хотелось идти; только бы греться у костра, спину укрывать от холода крыльями глухаря, которые Эчай припасла.

Даже взрывов не стало слышно.

Холодно, голодно. Эти ощущения заслоняли все мысли и чувства.

Чум

Между тем Эчай и Олесь продолжали свой путь. Однажды они далеко отошли от стоянки, собирали ягоды на вершине длинного холма над равниной. По южному, более крутому склону его залегли густые леса. На самой вершине виднелись два огромных обломка скал. Они возвышались над всей местностью. Эчай присела на кочку отдохнуть. Олесь, как всегда, гонялся за мышами.

Было очень тихо. Шел мелкий снег.

Эчай смотрела на скалы и думала, что хорошо бы взобраться на них: может быть, она увидит где-нибудь дым, стадо оленей, людей. Но надо было карабкаться с камня на камень, того и гляди, сорвешься и упадешь.

Она подняла глаза и на вершине скалы увидела оленя. Он стоял величаво, нервный, настороженный и чуткий. Эчай не сводила глаз с животного, шептала:

— Олесь! Олесь! Оглянись: дикий олень!

Олесь аукнул. Дикарь встрепенулся, перемахнул на соседнюю скалу. Оттуда прямо на землю и мимо детей промчалась стайка оленей, голов двадцать пять.

Топот и хруст сучьев затихли в зарослях березняка. Дети видели оленей всего в нескольких шагах от себя! Эх! Как бы тепло было в теплой одежде из оленьего меха. Они могли бы идти, вместо того чтобы сидеть у костра, но куда идти они уже не знали. Дети просто искали, где лучше ягоды, где удобнее Поймать мышонка, они блуждали, передвигаясь наобум и выбирая хорошие стоянки.

Как-то раз, когда они собирались поискать новое место для стоянки, раздался выстрел. Где-то близко ходит охотник, человек! Эчай даже позабыла погасить костер. Они быстро побежали в ту сторону, откуда прозвучал выстрел, потом пошли тише. Уже в сумерки услышали лай собак. Лай доносился издалека, приблизился, потом опять удалился. Детям показалось, что где-то тут, неподалеку, шло стадо оленей. Сумерки густели. Лая собак больше не было слышно.

Они шли уже в совершенной темноте.

Потянуло дымом можжевельника. Однако никаких признаков жилья все еще не показывалось. Путь пролегал по долине, поросшей лесом. Наконец они вышли к обрыву. Внизу виднелась широкая река. Справа доносились голоса людей и лай собак.

Эчай засмеялась от радости, а потом слезы побежали у нее из глаз одна за другой. А Олесь затопал ногами и, дергая сестренку, шептал:

— Скорее, скорее...

И все-таки чум был еще далеко. Идти в лесу да по снегу не легко. Кусты и деревья скрывали жилье. Приходилось пробиваться медленно, прислушиваясь к лаю собак.

Ночь опустилась на землю.

Давно уже смолк собачий лай. Дети шли на запах дыма, приносимого ветром. Порою он исчезал, и было неведомо, куда же идти. Но новый порыв ветра охватывал их ароматом можжевельника, обещавшим тепло и пищу, уют домашнего очага.

Наконец они увидели огонь. Сноп света исходил из дымового отверстия чума, расположенного на небольшой площадке, у самой реки. Он был теперь совсем близко. Огромная вековая ель низко склонилась над площадкой, где стоял чум.

Собаки, почуяв чужих, с яростным лаем выбежали навстречу. Пришлось отступить.

Попробовали крикнуть. Ветер отнес их голоса в сторону.

Тогда Олесь сказал:

— Эчай, беги на реку, зови к себе собак. Пусть они лают на тебя. А я влезу на елку и покричу людей.

Сказано — сделано. Олесь взобрался на дерево. Эх, все-таки до чума было еще слишком далеко.

Когда Олесь услышал неистовый лай, доносившийся уже от реки, он крикнул по-лопарски:

— Пустите нас ночевать! Никто не ответил.

— Пустите нас, это мы... замерзли мы. Это я, а там Эчай... Ветер уносил слабый голос мальчика.

Собаки заливались лаем, но не отбегали от чума.

Открылись двери, и человек с тремя горящими головешками три раза обежал вокруг чума, потом отбросил головешки в сторону.

Завизжала какая-то собака. Открылись пластины дверей чума, блеснул свет. Все собаки вернулись к жилью, продолжая лаять.

Олесь был очень испуган. Собаки могли сбежаться к елке и разорвать его на части. Он не подумал, что именно лай может привлечь внимание людей.

Соскочив с дерева, он побежал навстречу Эчай. Взявшись за руки, они устремились прочь от собак, от этих людей, от их чума, А между тем здесь так вкусно пахло печеным хлебом и вареным мясом.

Утром, когда будет светло, когда люди увидят их своими глазами, увидят, что они только девочка и мальчик, люди не испугаются их, они возьмут их к себе в дом, к очагу, накормят их хлебом и дадут им супу и мяса и расскажут о бабушке.

Так они решили.

По настоянию Олеся они ушли в лес подальше. Забились под елку и развели огонь. Тесно прижавшись друг к другу, они стали ждать рассвета. Ветер задувал пламя, отклоняя его в сторону. Олесь поджарил последнего мышонка, они обсосали его косточки и крепко заснули.

Елка

Утром на месте стоянки, там, где был очаг, курилась одна головешка. Ни оленей, ни собак, ни людей.

Возле огнища дети нашли кое-что лакомое: корки хлеба, два кусочка мяса, обгрызенные сухари, кости, некоторые из них оказались не разбитыми, в них остался костный мозг. Олесь нашел еще связку оленьих сухожилий и лоскутки суконных тряпок. Он было отбросил все это в сторону, но Эчай подобрала на всякий случай.

Все съестное и горящую головешку дети взяли с собой и ушли под свою елку. Она была ветвиста и хорошо защищала от ветра.

Шел густой, мокрый снег. Резкий ветер гнул деревья, шумел в их макушках и проникал во все уголки леса. Дети обогревались у костра поделкой. Эта елка была самой высокой в лесу. Ее вершина выдавалась над всеми другими. Коротенькие сучья окружали ствол от верха и почти до низа, а тут вдруг у самой земли раскидывалась пышно, как шатер. Ни дождь, ни снег не проникали к основанию ствола, здесь было сухо. Один большой сук особенно выдавался в сторону. Дети могли проходить под ним как по коридору. Через этот-то проход они и забрались под елку. Она надежно укрыла их от непогоды.

Короткий зимний день начал клониться к вечеру, а снег все еще шел. Эчай развела огонь, прижала к себе Олеся. Жуя корки сухарей, они грелись. Оправдалась саамская пословица: «Елка — наше спасение».

Иногда порывы ветра налетали откуда-то сзади. Тогда резкий холод прохватывал их до костей. Эчай наломала палок, веток с соседних елок. Палки приладила к большому суку, на них набросала веток, а сушняк кинула в огонь. Получилось укрытие, которое сберегало тепло и защищало от ветра. Это им так понравилось, что они вдвоем принялись за устройство шалаша из еловых веток. Кое-где подрезали, раздвинули, стало просторнее, Олесь мог стоя греться у огня. Потом они сели между большими корнями ели и заснули. Только изредка просыпалась Эчай, чтобы подбросить в огонь дров.

Всю ночь бушевала буря.

За ночь ветер переменился. Хлестал косой дождь, мелкие брызги долетали и до детей. Утром они наскоро сделали еще одну стенку. Эчай очень понравилось их убежище, и она сказала:

— Олесь, давай сделаем дом, как у бабушки. Олесь ответил:

— Я хочу есть.

Она отдала брату оставшиеся корки и кости, а сама принялась за постройку дома. Она хотела посидеть в тепле, чтобы починить добытыми вчера тряпочками одежду свою и Олеся. Когда будет починена одежда, они отправятся дальше и будут идти до тех пор, пока снежный покров не окутает землю.

Так она решила и принялась за дело: приносила толстые палки, ломала сухие деревца и, срезав с них ветки, делала отличные жердочки для стен. Скоро и Олесь принялся за работу. Тремя большими рогатинами они подперли основной сук, чтобы он не мотался от ветра, потом положили на него жердочки, получился шалаш. В середине крыши они оставили отверстие — дымоход. Под толстым суком у них был вход, а против него в корнях — отверстие для тяги воздуха.

В шалаше все время горел огонь, они забегали внутрь и грелись, когда коченели руки и ноги. К вечеру крыша была обложена берестой, еловой корой и толстым слоем мха, а сверху и землей и, кроме того, еще еловыми ветками, чтобы по ним лучше стекали капли дождя. Конец большого сука они срезали.

Конечно, домик их не совсем-то был похож на бабушкину вежу, и дверь у них не закрывалась, в нее врывался холодный ветер. И все-таки, когда вечером они забрались внутрь дома, им было очень уютно в нем. Обсосав последние корки хлеба, они напились ягодного супа и весь вечер сидели у огня, наслаждаясь теплом.

Эчай развеселилась и представила, будто она бабушка, ходит по веже на кривых ножках. Олесь зажал ртом какую-то тряпку вместо бороды и застыл, как черный Кархо, а глазенки его блестели, как у веселого мышонка.

Потом Эчай села у костра шить, Олесь уселся против нее и смотрел, как одна за другой исчезали дырки на его рваном пиджаке. Переворачивая его и так и этак, Эчай запустила руку в дыру кармана и вдруг вытащила что-то жесткое. Это был моток сухожилий и силков. Если бы это были нитки, они пригодились бы теперь, но силья были слишком грубы для шитья. Они упали бы в огонь, не схвати их Олесь вовремя. Распустив клубок, он выбежал на улицу.

— Олесь! Ты куда?

— Молчи, Эчай! Я заметил хорошие кустики там, где мы драли мох.

Его долго не было. Наконец Олесь, весь покрытый снегом, влез в шалаш.

— Эчай, на улице мороз и настоящий снег, смотри! — И Олесь начал стряхивать с себя хлопья крупного снега.

Зима

Значит, наступила зима. Это было страшно. Зима! Нельзя им никуда идти. Здесь им жить, пока не умрут они от голода. Они замерзнут тут, и больше ничего. Такие мысли мелькнули в сознании Эчай. Но было тепло, хотелось есть. Олесь свернулся калачиком и уснул. Чинить платье было так приятно, что Эчай не стала размышлять о будущем.

Рано утром Олесь опять убежал. На его починенном пиджаке ярко рдела заплатка из красного сукна.

Утро выдалось морозное. Снег весело хрустел под ногами. Олесь бежал к небольшому холму с кустиками ивняка и березы.

Он осмотрел все пять сильев и в последнем нашел куропатку. Серая, с уже побелевшими боками и грудью, птица лежала, чуть присыпанная снегом. Олесь вынул добычу из петли, насторожил силок и, окрыленный удачей, побежал домой. Но сначала он побывал на огнище чума. Откопал там брошенный три дня назад пучок оленьих сухожилий и тогда уже вприскочку помчался к Эчай. Но не доходя нескольких шагов до шалаша, остановился и медленным, спокойным шагом приблизился к нему. Вошел в жилище с таким равнодушным видом, словно ничего и не случилось. Он небрежно бросил добычу в угол, а сам, усевшись у костра, начал вить силки.

Эчай ахнула, увидев куропатку. Удивительно, как это Олесь, такой маленький, сумел поймать птицу! Но Олесь был занят работой и не слушал сестру. Кончив дело, опять убежал в лес, а когда возвратился, две куропаткиных лапки уже торчали из кипящего котелка, словно ожидая, чтобы их вынули из аппетитного навара. Эчай, казалось, не замечала, что суп давно уже поспел. Сдвинув брови, наморщив лоб, как бабушка, она быстро связывала из ниточек какие-то петли.

— Вот, Олесь, на тебе силья. Посмотри, крепки ли они? Олесь намотал петли на руки и несильно дернул. Жилки не поддались. Рванул сильнее — жилки не выдержали.

— Откуда ты взяла эти силья?

— Сделала из куропаткиных кишок. Смотри,— и Эчай показала полоски, которые она тут же скручивала в нитки. Эти нитки не очень-то были надежны, однако достаточно крепко держали заплатку на кофточке.

— Эти нитки на силки не годятся: слабы они,— солидно сказал Олесь.

— А для ниток они хороши!

Каждый день Эчай и Олесь ходили на охоту и приносили по нескольку птиц. Добычи было так много, что они часть ее оставляли про запас, а из пуха Эчай сделала себе и Олесю теплые ватники и штаны. Нитками служили куропаткины жилки. Одежда была непрочна, Эчай тратила много времени на ее починку. И все-таки теперь они не боялись мороза, пусть себе щелкает по деревьям.

Из птичьих крыльев они устроили двери, а постели и одеяло из пуха получились такие пышные, что ребятам было очень тепло в них спать.

Новые угощения

Стоял декабрь. Крепкие морозы трещали в лесу. Вся земля давно уже была покрыта толстым слоем снега. Огромный сугроб вырос над их шалашом. Бывало, за ночь, когда бушевала непогода, их совсем заносило снегом и стоило немалого труда откопать выход утром. Люди, погост — теперь все это отодвинулось куда-то далеко. Слишком много было неотложных дел, повседневных забот о том, как прожить, прокормиться, обогреться. Надоело есть одних только куропаток. Они часто вспоминали бабушкиных сижков. Ребята стали размышлять, как бы им отыскать еще какую-нибудь еду. Эчай научилась соскабливать сосновый луб. Этому ее научила бабушка. Разогретый луб становился мягким. На пригорках, где снег был неглубок, они добывали мороженые ягоды. Смешав их с лубом, варили жидкую кашицу. Это казалось очень вкусным, гораздо вкуснее, чем бабушкин мурчай.

Чтобы добывать рыбу, Олесь смастерил из птичьих костей крючки; он укреплял их на леску, свитую из оленьих сухожилий, а частью из волос Эчай. Леска была слабая, крючки ненадежные, а все-таки Олесь каждый вечер уже при луне отправлялся на речку, к полынье. Наступило время для хода налима. Эта рыба в своем стремлении вверх, против течения, часто наскакивала на крючки, успевай только вылавливать. Сначала дело не клеилось, налимы срывались. Олесь научился лучше обтягивать крючок леской и делать обратный язычок. Дня через три Олесь начал приносить по одной, иногда по две рыбины. Попадалось на крючок много больше, но вытаскивать уже пойманную рыбу на лед оказалось для Олеся делом нелегким, его детских силенок не хватало, а крючки были плохи. Рыбные дни делались настоящим праздником.

Эчай тоже не сидела сложа руки. Она занималась стряпней, готовила для Олеся силья из оленьих сухожилий, а главное, все время чинила одеяла и двери. Сшитые жилами из птичьих кишок, они часто рвались. К тому же иголкой можно было работать только с помощью шила из острой кости. Олесь добывал дрова, охотился и рыбачил.

Понемногу дети начали забывать, что они ищут людей. У них все прибавлялось хлопот. Каждое утро надо было идти на куропаток, вечером — за рыбой. Луна стояла высоко в небе, когда Олесь возвращался с речки. Эчай подбрасывала огня в очаг, и они усаживались за ужин. Часто вспоминали бабушку, Деда Мыхкала, и тетку Аньке, и оленей, и черного Кархо. Думая о бабушке, Олесь уже не плакал. Теперь он чувствовал себя совсем большим человеком. Иногда они принимались за сказки. Олесь особенно хорошо помнил красивую бабушкину сказку о Стекльдоме.

Дни шли за днями, ночи сменялись сумеречными рассветами. Играли сполохи. Дети думали о школе, о колхозных ребятишках, с которыми они играли в ямки, в оленей, в кооперативную лавочку. Олесь с Эчай пробовали поиграть вдвоем, да ничего из этого не вышло.

Скучно было без солнышка. Оно давно уже не показывалось даже над лесом, куда убегала речка. Оно ходило где-то далеко за горами, за лесами, там, где живут чакли — карлики, гномы и тролли.

Домик птичьего бога

Прошел еще месяц. Стоял морозный ясный день. Сегодня впервые узенький краешек солнца показался над дальними горами. Из лесу, со стороны горы, близ которой обжились Эчай и Олесь, выехала тройка оленей, запряженных в сани. На санях сидел странный мохнатый человек, лишь кончик красного носа виднелся из мехов. Сани быстро катились мимо елок и берез. Вдруг человек ощутил запах дыма. Он остановил оленей, поднялся на горку, подъехал к самой елке и что же увидел? К стволу ели прислонился снежный бугор. А ветки над ним обожжены и желты! Дух людского жилья! И эти следы? Путник склонился над ними. Он говорил сам с собой:

— Чьи такие следы? Медвежата в сапожках или росомахины дети в лаптях? Уж не следы ли это подземных жителей, о которых говорится в сказках? Уж не они ли тут бродят?

Олени тоже с любопытством втягивали ноздрями воздух, пахнувший дымом. Судя по запаху, тут должен быть дом. Но где он? Они отлично знали эти места: летом исходили их вдоль и поперек, потому что рядом, на горах, расстилаются сочные луга и кустарнички.

Мохнатый человек стряхнул рукавицей иней, осевший на бровях и ресницах. Круглый нос выдался сильнее, выдвинулся и крутой подбородок. Человек в мехах был очень удивлен. И в самом деле! Из макушки снежного бугра прямо вверх вился дым; к запаху его примешивался еще какой-то очень вкусный душок.

— Не куриной ли это печонкой пахнет? — подумал человек и повертел носом.— Нет, это что-то повкуснее. Он сошел с саней и направился к бугру. Но и тут его ожидало необычное. Вокруг бугра на столбиках, жердях, палках, ветках ели висело множество птичьих тушек. Ободранные и посиневшие, они, казалось, своим видом предостерегали: «Проходи мимо, а то с тобой то же будет». Но путник был не из робких. Он потрогал тушки рукой, понюхал и, увидя, что каждая из них кончается головкой с красными бровями, сказал:

— Куропатки!

Он приблизился к снежному бугру и подивился, обнаружив двери: крылья куропаток были накрепко сшиты друг с другом и плотно закрывали вход. Заглянул внутрь. Там никого не было. Чтобы войти в жилье, надо было снять тяжелую одежду.

Но человек, бывавший в разных переделках, сперва решил сходить к саням, взял ружье и топор и только потом, скинув совик, полез внутрь шалаша.

Тут было очень тепло. Пылал очаг. Над огнем варилась пища. Две пары ног куропатки торчали из бурлившего маленького котелка. Вошедший — это был высокий бородатый мужчина — внимательно осмотрелся. Хмурые глаза его не то улыбались, не то затаили страх: а вдруг кто-нибудь поймает его в этой клетушке, как в западне? Но снаружи не доносилось ни звука. Он сел. Из-под щетинистых бровей смотрели черные, как угли, глаза, веселые от любопытства. Наклонился, вынул одну куропатку, варившуюся в котелке, подождал, пока остынет, попробовал на язык.

— Не солоно,— сказал он.— Видно, не люди тут живут и людей не ведают.

Эта мысль заставила его насторожиться. Не лучше ли убраться подобру-поздорову из этого странного жилья? Он хотя и не верил в нечистую силу, но инстинкт подсказывал ему: что-то здесь неладно. Уж не в дом ли подземных жителей попал он? Неужто лопарские старухи правы? Неужто и в самом деле в этих местах живут крошечные люди — чакли? Встреча с ними — смерть для одинокого спутника. Человек обшарил все жилье, чтобы увериться, что в полу нет дыры в подземелье.

Ерзая по полу, он только охал:

— Вот чудо! Вот чудо! Это чудо!

Никаких признаков подземного хода. Он ощупывал либо мягкий, свежий мох, либо пух. Он забрался наконец в ямку, всю наполненную пухом и покрытую пуховым же одеялом. Постель была еще теплой. У другой стенки такая же ямка, доверху набитая пухом, перьями, мхом и покрытая покрывалом из куропаткиных крыльев. Тут было удобно сидеть и лежать. Он посмотрел наверх. Весь потолок и стены были унизаны перьями и крыльями куропаток, совсем черными от копоти. А на тоненькой жердочке, перекинутой под потолком, висели чулки и рукавички из пуха. Тут же сохли какие-то кости и белели птичьи черепа.

Мурашки пробежали по спине путника. Много лет он жил на свете, но отродясь ничего подобного не видывал, ни о чем таком не слыхивал. Волосы его встали дыбом. Из глубин сознания вдруг всплыло суеверное чувство, страх перед неизвестным, он вспомнил, что ему говорили старики охотники.

— Жилье птичьего бога! Бойся! Не к добру! Заест. Птичий бог! Яйцепузый, весь в пуху, на трехпалых ногах, с птичьим носом и человечьими руками, в которых держит лук и стрелы, ходит задом наперед, смотрит орлиными глазами, все видит, все знает. Это самый жестокий из лопарских богов. Ему не попадайся!

Напялив шапку, схватив ружье и топор в охапку, человек начал пятиться вон из шалаша. Скорее на сани, только бы ноги унести из этаких мест.

В ту же минуту послышались шаги. Писклявый голос что-то кричал. Так и есть, птичий бог... и голос у него тонкий, писклявый, как у чайки.

К шалашу бежали два пушистых человечка на желтых птичьих ножках. Они пищали тоненькими голосами, разговаривая между собой.

Человек был готов пуститься наутек от этих желтоногих боженят, как вдруг из-под пуховых шапочек на него глянули знакомые глаза, и он увидел два румяных детских лица. Не успел он опомниться, как дети с громким криком «Кархо!» бросились к нему.

Тут-то Кархо и понял, что эти дети — Эчай и Олесь, которых он разыскивал всю осень. Он облапил их своими сильными ручищами и так весело и добродушно хохотал и радовался, обнимая, тиская их и заглядывая в глаза, так крепко прижимал к себе, что чуть не задушил. Наконец Кархо опустил их на землю, потом опять подхватил и понес к дому, куда и забрались они все вместе. Заключение

Кархо увез детей домой, но не в бабушкину вежу, а в новый дом, построенный в поселке при электрической станции. Здесь он работал электромонтером, по своей старой специальности. Он женился на вдовушке Аньке, перевез в новый дом все свои пожитки.

Когда прошел слух о гибели бабушки Настай и ее внуков, ему дали бригаду для поисков пропавших. Их искали везде, но только не там, где они блуждали. Однажды Кархо повстречал ижемский чум. Оказалось, что хозяева его давно уже приютили бабушку Настай. Они обнаружили ее на Аккяврушках. Памятная всем пурга занесла ее на остров Аккасуоло, а ее лодку разбило о камни. Тут и жила она долгое время, горюя о внуках, питаясь гольцами и пальями. Она убивалась, что не увидит больше своих внуков.

Теперь все они: и черный Кархо, и бабушка Настай, и Аньке — мастерица печь колобки, и Эчай — смелая девочка, и Олесь — многоопытный охотник на пеструшек — собрались вместе и живут под одной кровлей. Бабушка Настай теперь эксперт колхоза по ловле рыбы на Аккяврушках, внуки ее — члены школьного кружка юнкоров, а Кархо учит тетю Аньке чинить электричество, когда перегорают пробки. Живут они хорошо, счастливо.


 
Рейтинг@Mail.ru
один уровень назад на два уровня назад на первую страницу