На суше и на море 1963(4)

Олег Чистовский

Из рассказов изыскателя

Приемыш

Усталые, мы возвращались о рекогносцировки домой. Моим спутником был только что принятый на работу угрюмый рабочий Михаил. Спросишь его о чем нибудь, а он лишь буткнет что-то в ответ, и снова между нами устанавливается долгое молчание, Мы вышли из заболоченной чащобы на раздольный луг,тянувшийся по берегам сонной петлявшей речки с множеством омутов и стариц. Границами луга служили две густые стены высокоствольного леса из елей и берез Кое-где на возвышенных местах стояли посеревшие стога прошлогоднего сена и остовы шалашей, в которых во время покоса жили косцы

На утоптанной тропинке я увидел крохотного пепельного цвета птенчика. Он тоненько попискивал и не пытался бежать, когда я склонился над ним. Я поднял его с земли и поставил на ладонь.

— Тетеревенок? — спросил я Михаила. Тот утвердительно кивнул головой.

Бусинками глаз птенец доверчиво смотрел на меня. Я погладил его по нежному оперению, и малыш перестал пищать.

— Миша,—обратился я к рабочему,—давай поищем гнездо тетерки. Оно должно быть где-то здесь. Не мог же тетеревенок так просто очутиться на тропе.

— Солнце садится, а мы тут канителимся,— проворчал рабочий. '

Это была самая длинная фраза, сказанная им за весь день.

— Но ведь без матери он погибнет.

С птенцом в руках я принялся бродить по лугу, надеясь найти гнездо. С явным нежеланием стал ходить по лугу и шарить глазами и Михаил. Вдоль и поперек мы исходили весь луг, но гнезда не обнаружили.

Высоко над нами спокойно и важно кружил ястреб тетеревятник. Пернатый разбойник будто спрашивал: «Что вы делаете в моих владениях?»

— Нечего искать. И тетерку и выводок уничтожил ястреб,— словно выдавил из себя Михаил.

— Да, видно так. Но что же делать с малышом? Без матери он погибнет. Может быть, отнести его домой и отдать на воспитание курице-наседке? Ведь тетерева относятся к отряду куриных.

— Она его не подпустит.

— А попробуем.

Тетеревенок пригрелся в ладони и мирно дремал. Мы свернули на просеку, чтобы коротким путем прийти к деревне, пересекли топкую низину и вышли на лужайку. И тут прямо из-под моих ног выскочил целый выводок точь-в-точь таких же птенцов, какого я держал в ладони. Грузная тетерка квохча побежала от меня, припадая на одно крыло, точно подраненная. Я улыбнулся материнскому инстинкту птицы, выражавшемуся в том, чтобы отвести от гнезда врага.

— Не притворяйся, пожалуйста. Не тронем твоих птенцов, а дадим еще одного,—произнес я и опустил птенца на траву.

Поквокав, тетерка исчезла в кустах.

— Миша, давай посмотрим, как отнесется тетерка к новичку, и спрячемся вон в том стожке,— указал я на скособочившийся стог сена, находящийся поблизости.

К моему удивлению, Михаил не стал возражать. Наш тетеревенок жалобно запищал. На его зов, замирая на каждом шагу, вышла тетерка. На поданный ею сигнал к ней стали сбегаться тетеревята. Помимо нашего, их оказалось восемь штук. Собрав весь выводок, тетерка увела его в густую траву.

Мы выбрались из стожка и стряхнули с одежды сенную труху. На лице Михаила я увидел улыбку.

— Ну, вот и пристроили малыша,— довольно проговорил я.

Браконьер

Со мной в поход на рекогносцировку участка увязался соседский пес по кличке Тузик. Пес трусил подле меня, высунув от жары язык. Его черный, словно вымазанный в саже, нос лоснился, а хвост завернулся кренделем. В Тузике было что-то от немецкой овчарки и дворняги. Изредка я посматривал на четвероногого спутника и ласково произносил его кличку. Пес отвечал мне энергичным помахиванием хвоста и убирал на время язык.

По полевой дороге мы сошли с бугра, на котором раскинулась деревушка, к обширному лугу и двинулись вверх по правому берегу замысловато петлявшей речки, похожей на ручей. Время от времени я останавливался, доставал из полевой сумки аэроснимки и сличал их с местностью.

На одной из таких остановок я заметил перемену в поведении Тузика. Он шумно повел носом, спрятал язык, поднял уши торчком. В следующее мгновение пес опрометью бросился к ближнему кусту и вспугнул птицу. По жалобному крику я узнал чибиса, пестренькую птичку, обычно устраивающую гнезда на лугах. Пес шарил носом по земле. Оправившийся от испуга чибис смело спикировал на собаку. Тузик трусливо отпрянул от куста, но затем снова ринулся к нему. «Чьи-вы, чьи-вы, чьи-вы?» — как бы спрашивала потревоженная птица.

«Паршивый пес, он хочет разорить гнездо»,—промелькнуло У меня в голове, и я закричал: «Тузик!»

Я бросился па помощь птичке, продолжавшей истошным голосом допытываться «Чьи-вы, чьи-вы, чьи-вы?» Но было уже поздно. Когда я добежал до куста, Тузик, громко чавкая, пожирал яйца. Облизнувшись, он завилял хвостом и, как мне показалось, заискивающе посмотрел на меня. В этот момент я возненавидел его всей душой. Самодовольная морда пса казалась мне омерзительной. Я смотрел на него, как на отвратительное чудовище.

— Пошел вон! —гневно воскликнул я, схватив прут.

Поджав хвост, пес опрометью понесся в сторону деревни.

С тех пор весной я никогда не беру собак в лес, где у пернатых жителей и без того много всяких врагов.

Побежденный страх

Поляна, которую мы снимали, походила на широкую просеку и была усеяна высокими кочками. Северным концом она упиралась в крутой, густо поросший орешником склон бугра, южным прижималась к извилистой речке. Я стоял под громадным зонтом у инструмента в центре поляны; вычислитель Алеша, худенький парнишка с белесыми жидкими волосами, сидел рядом на ящике, записывая результаты наблюдений в журнал и вычисляя высоты, а два других паренька ходили по поляне и в указанных мною местах ставили рейки. В лесу, находившемся от нас левее, время от времени раздавалось гулкое пощелкивание кнута и треск ломаемых коровами сучьев. Изредка доносилась незлобная брань пастуха.

И вдруг я вздрогнул от неожиданности. На фоне леса, как изваяние, застыла громадная лосиха с маленьким пегим лосенком. Они вышли на поляну бесшумно и остановились в нерешительности. Лосиха испуганно смотрела на нас, видимо, не зная, что делать: скрыться ли снова в чащобе, где бродили коровы и пощелкивал кнутом пастух, или на виду у нас перебежать поляну и уйти в противоположный лес, где было бы безопаснее для ее малыша? Ее уши, направленные вперед, шевелились. После каждого щелчка кнута лосиха вздрагивала всем телом. Но вот удар кнута полоснул совсем близко, и лосиха, а с нею и лосенок, точно подхлестнутые им, помчались по поляне. Мать бежала трясущейся рысью, часто оглядываясь на своего еще слабого детеныша, который с трудом преодолевал кочки. Он спотыкался, останавливался и тяжело дышал. Непомерно длинные ножки плохо держали его короткое тельце.

В такие моменты замирала и мать, издавая ртом тихие звуки. Она косилась на нас. Ее тревожный взгляд как бы просил нас пощадить лосенка. Наконец лоси добежали до леса. Малыш, пропущенный вперед матерью, юркнул в осинник, а лосиха повернулась к нам и несколько раз кивнула головой.

— Ой, она благодарит нас!—воскликнул Алеша, не меньше меня пораженный поведением лесного великана.

И было очень похоже, что ее поклоны выражали знаки изъявления благодарности разумного существа.

На поляну выступил в полинялом дождевике пастух и ловко полоснул воздух своим длиннющим кнутом!. Лосиха вздрогнула и повернулась. Солнце осветило белый мех на задних ногах, словно на ней была надета коротенькая юбочка с бахромой.

Ломая грудью ветви и топча копытами сухой валежник, она скрылась в осиннике, догоняя своего малыша.

Золотистая дорожка

С рабочими я договорился выйти в поход, как только начнет рассветать, чтобы до наступления сумерек успеть снять самый дальний угол на планшете. Проснулся, когда в комнату сквозь единственное квадратное окошко проникал слабый рассвет.

«Проспал»,— сокрушенно подумал я и поспешно стал одеваться.

Выйдя из дома, увидел очаровательнейшую картину. Продолговатый бугор с десятком домиков на вершине и развесистыми ивами на скатах затерялся среди безбрежного туманного моря, превратившись в островок. Белесые космы тумана подступали так близко к постройкам, словно готовились поглотить весь островок.

Над туманным морем высунулся краешек солнца, от которого в мою сторону пролегла золотистая стежка-дорожка, точно солнце отразилось на водной глади. Солнечный шар поднялся над горизонтом, и золотистая дорожка сделалась шире. Я смотрел и не верил своим глазам. Это было настоящее чудо природы!

Но длилось оно недолго. Стало заметно пригревать, и космы туманного моря начали постепенно отступать. Пропала золотистая дорожка. Проступили силуэты крестов-макушек высоких елей заречного леса, показался стог сена с длинным шестом, похожий на парус. Мнимое море быстро уменьшалось, и вскоре от него не осталось и следа.

В это сентябрьское утро туман был настолько плотным, что на его поверхности отразилось солнце.

Живое облачко

Мое внимание привлекло сероватое облачко, шевелившееся над высокой плакучей березой, что росла недалеко от нашего дома. Облачко то растягивалось, напоминая газовый шарф, то превращалось в ком. Я подумал, что у меня рябит в глазах, и протер их. Но нет, облачко продолжало существовать. Я отправился к березе, чтобы рассмотреть его вблизи. В вышине летали какие-то насекомые.

«Пчелиный рой вылетел из улья»,— решил я и побежал к совхозному пчеловоду, которого разыскал на пасеке.

Встревоженный моим сообщением, пчеловод спросил:

— А над каким деревом летает рой?

— Над березой, которая растет у дороги.

— Тогда это не пчелы,— облегченно вздохнул пчеловод.—Над березой они не держатся. Вот над липой —другое дело.

— Если не пчелы, то что же за насекомые?

— А пойдемте посмотрим,— проговорил пчеловод, и мы вместе зашагали в деревню.

Рой продолжал кружиться над деревом. Проворные славки ловко охотились за насекомыми.

— Это муравьи,— произнес пчеловод.— Э-ко как их поедают пташки.

В этот день я неоднократно подходил к березе, чтобы взглянуть на муравьиный рой. Каждый раз он становился меньше, а на закате солнца живое облачко исчезло. Славки уничтожили летающих муравьев.

Хрустальный звон

Мы шли по дороге, огибавшей выступы песчаной гряды, на которой редко росли приземистые сосны со сплющенными кронами. Стволы деревьев с обнаженными корнями походили на ноги громадных птиц, ског-тивших песок. Справа от нас доносился ритмичный перекат морских волн. В шуме ветра я услышал нежный звон, точно где-то поблизости раскачивали люстру из хрустальных бляшек. Прислушиваясь и осматриваясь, я пытался понять, откуда исходит эта поистине волшебная музыка. Но мои усилия оказались напрасными.

Мы взошли на гребень гряды, где имелась наша опорная точка. С этой точки мне предстояло выполнить топографическую съемку местности. По другую сторону гряды внизу голубело овальное озерцо, окруженное полоской пожелтевших берез. Казалось, перед нами лежит перстень с изумрудом в золотой оправе.

Подул ветер, и снова, но уже громче раздался хрустальный звон. Я взглянул на кроны берез, находившихся на одном уровне со мной, и понял все. Да это же звенели, ударяясь друг о друга, неопавшие листочки, омытые накануне дождем и прихваченные ночным морозцем! Порывистый ветер перезванивал листочками до тех пор, пока взошедшее солнце не растопило на них ледяные оболочки.

Крылатый водолаз

В полдень мы спустились с вершины в тенистое ущелье. Я нагнулся к прозрачному ручью, чтобы напиться, и замер от удивления. По каменистому дну против течения шагала птичка. Своим тонким, коротким клювиком она переворачивала камни, вытаскивая из-под них добычу. Прошло несколько секунд, и крылатый водолаз выбрался на выступающий из "воды камень, расправил короткие крылья и распустил кургузый хвост.

Около меня оказался наш проводник киргиз Керимов.

— Что это за птичка? — обратился я к нему, указывая на коричневую птичку с белой грудкой.

— По-нашему она зовется сучульгара, а если перевести, то водяной воробей.

Так это обыкновенная оляпка из отряда воробьиных, вспомнил я из прочитанной давно книги о птицах.

Оляпка, постояв на камне, стала медленно погружаться в воду. Опустившись на дно, она продолжила свое путешествие. Я пошел по мягкому, как ковер, мшистому берегу вверх по ущелью, наблюдая за оляпкой. А она то исчезала на двадцать-тридцать секунд в воде, то появлялась на поверхности и взбиралась на прибрежные камни. Я заметил, что под водой она. находилась больше времени, чем на воздухе.

Оляпка привела меня к небольшому водопаду, выбралась на песчаный берег и исчезла под обрывчиком. На этот раз птичка долго не показывалась. Но вот она вышла из укрытия, перелетела через водопад и погрузилась в воду.

«Наверное, здесь поблизости ее гнездо»,— подумал я и стал пристально осматривать обрывчик. Мое предположение оправдалось. В углублении было гнездо, сложенное из травы и сухих листьев. В нем сидела самочка. Птичка повернула головку и настороженно посмотрела на меня. Я поскорее отошел от гнезда, чтобы не спугнуть ее...

Оляпка замечательна тем, что ее организм отлично приспособлен для добывания пищи под водой: густое оперение смазано жиром, выделяемым копчиковой железой; наружное слуховое отверстие снабжено кожистой складкой, которая в воде плотно его закрывает. На длинных ногах у оляпки крепкие раздвоенные коготки-зацепки. С помощью зацепок она быстро двигается против течения. А укороченными крыльями птичка гребет, как веслами.

Самочка-оляпка выводит от четырех до шести птенцов в гнездах, устраиваемых преимущественно в сырых местах. От сырости яички иногда загнивают и пропадают. В этом орнитологи усматривают причину медленного размножения крылатого водолаза.

Даже глубокой осенью, когда речки и ручьи в горах Тянь-Шаня начинал сковывать лед, я встречал чернобрюхую оляпку, всегда узнавая ее по веселому приятному пению.