| планета | новости | погода | ориентирование | передвижение | стоянка | питание | снаряжение | экстремальные ситуации | охота | рыбалка
| медицина | города и страны | по России | форум | фото | книги | каталог | почта | марштуры и туры | турфирмы | поиск | на главную |

Руал Амундсен. Южный полюс.

ЗИМА

Зима! Мне кажется, многим зима представляется временем бурь, морозов и всяких неприятностей. Они встречают ее с печальными душами и склоняются перед неизбежным. Конечно, один - два пиршества в перспективе несколько просветляют горизонт; но все-таки - темнота и холод! Нет, брр! Пусть уж будет лето!

Не решаюсь сказать, что думали мои товарищи о приближающейся зиме. Что касается меня, то я встречал ее с радостным чувством. Когда я стоял на снежном сугробе и смотрел на огонек в кухонном окне, мной овладевало чувство неописуемого блаженства и уюта. И чем больше будет бурь, чем темнее будут зимние ночи, тем сильнее мы будем ощущать чувство благополучия в своем чудесном домике. Многие, быть может, спросят:

- Но разве вам не было страшно, что ледяной барьер отколется и вы уплывете в океан?

Честно и откровенно отвечу на этот вопрос:

- Все мы, за одним лишь исключением, были уверены тогда, что та часть барьера, на которой стоял наш дом, покоилась на твердой земле. Поэтому напрасно было бы питать страх перед морским путешествием. И я с полной уверенностью готов ручаться, что даже и тот, кто думал, что мы поплывем, тоже не боялся. Мне кажется, впрочем, что, в конце концов, и он присоединился к мнению других.

Если полководец хочет выиграть битву, он должен быть всегда готовым. Если противник передвигает фигуру, нужно уметь ответить ему другим ходом. Все должно быть продумано заранее, чтобы внезапно не случилось ничего непредвиденного. Так было и с нами. Мы должны были заранее обсудить, что может приготовить нам будущее, и заблаговременно устраиваться в соответствии с этим.

Если бы солнце покинуло нас и наступило темное время, было бы уже слишком поздно. Нашим вниманием прежде всего овладела и привела в действие всю нашу мозговую машину в целом - женщина. Даже здесь на ледяном барьере она не смогла оставить нас в покое! Дело в том, что все наше "дамское" общество - в количестве одиннадцати штук - вздумало целыми пачками оказываться в положении, которое обыкновенно называют "интересным", но на которое мы, в наших условиях, никак не склонны были смотреть теми же глазами. У нас и так было впереди много работы. Что нам делать? Состоялось большое совещание. Заводить одиннадцать "родилок" казалось нам слишком затруднительным. Но уже по опыту мы знали, что все наши дамы потребуют оказания им первой помощи. Если оставить нескольких в одном помещении, то поднимется ужасный шум и гам, и дело кончится тем, что родильницы сожрут друг у друга щенков. Так это уже случилось однажды... "Кайса", большая черно - белая сука, улучила момент, когда за ней не смотрели, и слопала трехмесячного щенка. Когда мы подоспели, уже исчезал кончик его хвостика. Делать нечего!

К счастью, вышло так, что освободилась одна из собачьих палаток, так как упряжку Преструда распределили по другим палаткам. В качестве бегущего впереди он не нуждался в собаках. Сюда можно было, изловчившись, засунуть двух сук. Ведь можно было поставить перегородку.

Еще при устройстве своей станции мы приняли во внимание эту сторону нашего быта и завели себе "родилку" в виде шестнадцатиместной палатки.

Но этого далеко не было достаточно. Тогда мы прибегли к тому материалу, которого в этой части земного шара такое благословенное изобилие - к снегу, Мы построили большую, великолепную снежную хижину. Кроме того Линдстрем в свои свободные часы возвел еще одну небольшую постройку, которая была готова, когда мы вернулись из своей второй санной .поездки. Никто из нас даже не опросил, для чего эта постройка. Отнюдь не следует оставлять в стороне деликатных чувств, хоть ты и полярный исследователь! В случае очень большой нужды, мы рассчитывали на добросердечие Линдстрема.

Имея в своем распоряжении все эти помещения, мы решили смело идти навстречу зиме. "Камилла", старая лисица, устроилась вовремя. Она знала, что значит воспитывать детей в темное время. Да и правда, удовольствия в этом мало. Поэтому она поторопилась и ощенилась сейчас же, как была приведена в порядок первоначальная "родилка". Теперь она тихо и мирно могла "при последних лучах заходящего солнца" глядеть будущему в лицо! С наступлением темноты потомство могло бы уже само постоять за себя. Впрочем, у "Камиллы" был свой взгляд на воспитание детей: не знаю, что именно не поправилось ей в "родилке", но во всяком случае она предпочитала ей всякое иное место. Нередко можно было встретить "Камиллу" в тридцатиградусный мороз и дикий ветер несущей в зубах одного из своих детенышей. Ей понадобилось как раз в этот момент выйти, чтобы отыскивать себе новое место! А тем временем остальные три щенка, которым приходилось дожидаться, выли и лаяли. По нашему понятию, место, обычно выбираемое ею, отнюдь не было комфортабельным. Например, какой-нибудь ящик, стоявший на боку на самом ветру. А то где-нибудь за штабелем досок, где продувало, как в хорошей фабричной трубе. Но что же делать, если это ей так нравилось? Если оставить ее семейство в покое в каком-нибудь таком месте, то она, проведя здесь несколько дней, снова пускалась в странствование. В "родилку" она никогда не возвращалась добровольно. Впрочем, нередко можно было видеть Иохансена, на попечении которого находилось семейство, как он тащил мамашу и стольких из ее малюток, сколько ему удавалось впопыхах захватить. Со словами увещевания он засовывал их в "родилку".

Одновременно с этим мы ввели также новый порядок по отношению к собакам. До сих пор нам приходилось их привязывать, чтобы удержать от охоты на тюленей. Иначе они действовали за свой риск и страх и бесчинствовали. Особенно отличались некоторые из них. Таков, например, был "Майор" Вистинга. Это был прирожденный охотник. Когда дело шло об охоте, все было ему нипочем.

Собаки очень скоро привыкли к своей палатке и к тому месту, которое они в ней занимали. Мы выпускали их, как только вставали утром, и снова привязывали по вечерам перед кормежкой. К этому они так привыкли, что у нас никогда не было особенной возни. Они все сами, когда мы приходили по вечерам, чтобы привязать их, сейчас же радостно появлялись. И каждое животное знало точно и своего хозяина, и свою палатку; поэтому, как только наступало время и собаки видели своего соответствующего начальника, они тотчас же понимали, что им нужно делать. С визгом и радостным лаем собирались разные собаки вокруг своего хозяина и очень весело срывались с места и неслись к палаткам. Такого порядка мы придерживались все время.

Их корм состоял один день из тюленьего мяса и сала, а другой день из сушеной рыбы. Обычно и то и другое исчезало без возражений. Однако, все же мясо им нравилось больше. В течение большей части зимы тюленьи туши лежали прямо на снегу. Вокруг них обыкновенно сосредоточивались главнейшие интересы. Место это можно было считать чем-то вроде "Фрамхеймского" базара. И на базаре не всегда бывало мирно. Покупателей было много и спрос велик, так что подчас здесь бывало оживленно. Наш основной запас мяса хранился в "мясной палатке".

Там лежало около ста тюленей, рознятых на части и сложенных в штабеля. Как я уже рассказывал раньше, мы возвели вокруг этой палатки, чтобы предохранить склад от собак., двухметровую снежную стену. Хотя собаки ели сколько хотели и хотя они знали, что им не разрешается делать попытки забираться туда, - а может быть, это-то и служило притягательной силой, - однако, они всегда поглядывали туда жадными глазами. И многочисленные следы на стене от их когтей ясно говорили о том, что происходило в те часы, когда не было надзора. В особенности "Снуппесен" не могла держаться в стороне. К тому же, она была необычайно легка и ловка, а потому и шансов у нее было больше, чем у других. Никогда она не занималась этим спортом в одиночестве, но всегда увлекала с собой своих кавалеров - "Фикса" и "Лаосе", Эти, однако, были далеко не так ловки и должны были довольствоваться только созерцанием. Пока "Снуппесен" прыгала через стенку, что однако же ей удалось сделать раза два, кавалеры бегали кругом и лаяли. Услышав этот вой, мы уже точно знали, что тут происходит, и кто-нибудь из нас выходил, вооружившись палкой. Чтобы поймать собаку на месте преступления, нужно было приниматься за дело с хитростью, потому что, как только человек подходил, кавалеры переставали лаять, и она понимала, что кто-то ведет наступление. В этот момент виднелась только ее поглядывавшая по сторонам рыжая лисья голова. Само собой разумеется, что собака не прыгала в объятия человека с палкой. Обыкновенно мы все же не сдавались, но ловили и наказывали ее. Попадало немного и "Фиксу" с "Лассе". Они, правда, не делали ничего дурного, но могли присоединиться к преступнице. Они знали это и наблюдали за наказанием "Снуппесен" на почтительном расстоянии.

Палатка, где хранилась сушеная рыба, всегда была открыта. Никто не делал попыток стащить рыбу.

Солнце все ниже и ниже совершало свой дневной путь. В дни после своего возвращения из последнего похода мы видели его уже не подолгу. Одиннадцатого апреля оно показалось и сейчас же исчезло. Пасха наступила и здесь, как и в других местах земного шара, и ее нужно было отпраздновать.

Праздник у нас состоял в том, что по этому случаю мы поели немного больше обыкновенного. В остальном он ничем не отмечался. Оделись мы, как обычно, и вообще не предпринимали ничего особенного. По вечерам в такие праздничные дни играл немного граммофон, затем выдавались виски и сигары. Впрочем, граммофоном мы не злоупотребляли. Мы знали, что он нам скоро надоест, если мы будем заводить его слишком часто. Поэтому мы пользовались им редко, но зато тем больше нам нравилось все то, что он играл в те дни, когда мы им пользовались.

Когда прошла пасха, все облегченно вздохнули. Все эти праздники утомительны. Они надоедают и там, где бывает больше развлечений, чем на нашем барьере; здесь же они тянулись невыносимо долго. Наш распорядок был теперь совершенно налажен, и работа шла легко и хорошо. Главная зимняя работа состояла в подготовке снаряжения для предстоящего нам путешествия на юг.

Нашей целью было достижение полюса! Все остальное - вещи второстепенные.

Метеорологические наблюдения шли полным ходом и были приспособлены для зимнего времени. Наблюдения велись в восемь часов утра, в два часа дня и в восемь часов вечера. Нас было так мало, что я не мог выделить никого для ночной службы. Кроме того, если бы в такой маленькой комнате, в какой мы жили, кто-нибудь постоянно должен был вставать, то этим он мешал бы всем - никогда не было бы покоя.

Для меня же самое главное было в том, чтобы каждый чувствовал себя хорошо и чтобы к наступлению весны все были здоровы и бодры и охотно взялись бы за выполнение нашей окончательной задачи.

Это вовсе не значит, что мы всю зиму напролет ленились. Совсем нет. Чтобы быть довольным и благополучным, нужно быть всегда занятым работой. Поэтому я требовал, чтобы все были чем-нибудь заняты в часы, назначенные для работы. Когда трудовой день кончался, каждый мот делать все, что хотел. Кроме того нужно было стараться поддерживать кое-какой порядок, поскольку это позволяли условия. Поэтому было решено, что каждый из нас будет нести недельную службу в качестве "дежурного". Его обязанности состояли в подметании пола каждое утро, очистке пепельниц и т.п.

Чтобы обеспечить хороший и обильный приток воздуха, особенно в местах для постелей, было постановлено, что никто не имеет права держать под койкой ничего, кроме нужной ему обуви. У каждого было по два крюка, чтобы вешать платье, и этого было вполне. достаточно для одежды, употреблявшейся ежедневно. Вся лишняя одежда укладывалась в одежные мешки и выносилась. Таким образом, нам удавалось поддерживать некоторый порядок. Во всяком случае, удалялась главная грязь. Сомнительно, однако, чтобы придирчивая хозяйка нашла, что у нас все в порядке.

У каждого была своя определенная работа. Преетруд с помощью Иохансена занимался астрономическими и гравитационными наблюдениями. Хассель заведовал углем, дровами и керосином. Он отвечал за то, чтобы запасов хватило. В качестве заведующего "фрамхеймским складом дров и угля" он получил титул директора. Это, может быть, и вскружило бы ему голову, если бы сюда же не включались и обязанности мальчика - разносчика. А он был и им. Хассель не только принимал заказы, но должен был сам лично доставлять товар. Он блестяще выполнял и те и другие обязанности. Ему удалось провести своего главного потребителя, Линдстрема, и к концу зимы он сэкономил порядочно угля.

Хансен должен был содержать в порядке главный склад и приносить домой все, что требовалось. Вистингу было поручено все снаряжение, и он отвечал за то, чтобы ничего не брали без спроса. Бьолан и Стубберуд следили за порядком в пристройке и вокруг дома. У Линдстрема была кухня - самая тяжелая и самая неблагодарная работа в таком путешествии. Пока пища хороша, все молчат. Но стоит только случиться несчастью и как-нибудь испортить суп, и повар сейчас же услышит лестный отзыв о своем искусстве. У Линдстрема была одна прекрасная особенность. Его постоянным присловьем было: "все под одно". В начале я думал, что это относится к его сложению, но потом заметил свою ошибку. Это должно было означать, что ему "все равно". Таким он и был в действительности.

Девятнадцатого апреля мы увидели солнце в последний раз, так как в этот день оно ушло за наш горизонт - гребень возвышенности на севере. Оно было ярко - красное и окружено пылающим морем огня. И только двадцать первого его совсем не стало. Теперь все, что касалось нашего дома, обстояло весьма хорошо и лучше и быть не могло. Но пристройка, которую первоначально мы предназначали для рабочего помещения, вскоре оказалась слишком тесной, темной и холодной. Кроме того через нее все постоянно проходили, а потому работа нарушалась или даже прерывалась бы на долгое время. Кроме этой темной дыры у нас не было никакого рабочего помещения,, а нам нужно было провести большую работу. Правда, мы могли бы использовать свою комнату, по тогда целый день напролет все толкались бы здесь и только мешали бы друг Другу. Да и не годилось устраивать мастерскую в единственной комнате, где мы время от времени могли бы найти себе покой и отдых. Конечно, я знаю, что обычно принято так поступать, но я всегда считал такой порядок дурным.

Тут-то и пригодился бы хороший совет. Но опять-таки обстоятельства сами пришли к нам на помощь. Оказывается, мы забыли, - так уж и быть, признаемся в этом! - взять с собой орудие чрезвычайно полезное и необходимое для полярной экспедиции, а именно - снежную лопату. У хорошо оборудованной экспедиции, какой до некоторой степени являлась наша, должно быть по крайней мере двенадцать крепких, толстых железных лопат. А у нас не было ни одной! У нас были два обломка, но от них было мало толку. К счастью, у нас был очень хороший толстый лист железа, И вот Бьолан взялся за дело и сфабриковал нам целую дюжину прекрасных лопат. Стубберуд сделал к ним ручки; работа закипела, как на большой фабрике. Как мы потом увидим, это сыграло большую роль в нашем будущем благополучии. Если бы у нас с самого начала были лопаты для снега, то мы, как люди порядочные, отгребали бы снег от своих дверей каждое утро. Но, поскольку лопат у нас не было, то перед нашей дверью с каждым днем все больше и больше наметало снега, и к тому времени, когда, наконец, Бьолан приготовил лопаты, образовался огромный сугроб, простиравшийся от входной двери к западу и как бы являвшийся продолжением дома.

Разумеется, этот нанос, высотою почти что с дом, заставил нас нахмурить брови, когда в одно прекрасное утро мы вышли из дому, вооружившись новыми лопатами, чтобы расчищать и разгребать снег. Пока мы стояли тут в раздумье, не зная, с чего начать, у кого-то из нас, - кажется, это был Линдстрем, или Хансен, а может быть я, в сущности это неважно, - у кого-то из нас родилась блестящая идея подать руку природе и работать с ней заодно, а не против нее. Предложение состояло в том, чтобы вырыть в сугробе столярную мастерскую и соединить ее непосредственно с домом. Едва только эта мысль была высказана, как ее сейчас же единогласно одобрили. И вот начались "подземные" работы, которые превратилась в затяжные, потому что одна раскопка влекла за собой другую, и мы окончили их только тогда, когда вырыли целый подземный город.

Несомненно, это была одна из самых интересных работ, производившихся когда-нибудь вокруг полярной станции. Начнем с того утра, когда мы всадили первую лопату в сугроб. Это было в четверг, двадцатого апреля. Пока трое из нас старались врыться прямо в сугроб от дверей дома на запад, трое других принялись соединять выемку с домом. Они прокладывали досчатые щиты, - те самые, которыми мы пользовались па "Фраме" для предохранения собак, - с сугроба на крышу пристройки. Открытая часть между, сугробом и пристройкой с северной стороны была целиком заполнена крепкой стеной, подходившей под только что положенную крышу. Пространство между пристройкой и сугробом по южной стене мы пока оставили открытым для выхода.

Но теперь нами овладела настоящая строительная лихорадка, и мы начали выдвигать одно предложение грандиознее другого. Так. например, мы единогласно решили прокопать ход по всей длине сугроба и закончить его большой снежной хижиной, где у нас должна была быть паровая баня.

Да, таковы были наши планы! Паровая баня на 79o южной широты! Хансен, профессиональный снежный строитель, начал постройку хижины. Он выстроил совсем маленькую и крепкую и углубил и расширил ее внизу, так что когда она была совсем готова, то от пола до потолка в ней было три с половиной метра. Здесь было достаточно места для устройства бани.

Между тем, было слышно, что роющие ход приближаются. Стук их кирок и лопат слышался все ближе и ближе. Хансен не мог этого вынести. Окончив постройку хижины, он принялся рыть ход навстречу приближающимся. А когда Хансен за что-нибудь берется, то он делает дело быстро. Было слышно, как обе партии все приближались друг к Другу. Настроение начало повышаться. Встретятся ли они, или же вроются вкось и одна партия пройдет мимо другой? Я невольно вспомнил о Симплоне, Гравехалсене и других знаменитых туннельных работах. Уж если рабочие могли встретиться внутри темной горы, гак мы-то наверное. .. Алло! Я был вырван из царства грез, увидев скалившую зубы физиономию, которая торчала из дыры в стене как раз там, куда я только что хотел всадить лопату...

Это был Вистинг - первый, кто сомкнул обе части "Фрамхеймского туннеля". Право, он должен был радоваться, что унес из этого предприятия по добру по здорову свой нос. Еще одно мгновение, и нос был бы у меня на лопате!

То было красивое зрелище - белый длинный ход, заканчивавшийся высоким сверкающим куполом. Прокапываясь вперед, мы в то же время зарывались и вниз, чтобы не ослаблять потолка. Вниз можно было копать довольно глубоко, - ведь ледяной барьер толстоват!

Окончив эту работу, мы принялись за столярную мастерскую. Ее надо было копать гораздо глубже; сугроб как раз закруглялся немного в сторону. Поэтому сперва мы врывались в сугроб в правой длинной стенке хода или, вернее, несколько ближе к банному заведению, а затем начали копать вглубь. Насколько помню, мы углубились здесь в барьер почти на два метра. Помещение было сделано большим и просторным, места хватало для двух столяров, а в длину оно было достаточно для наших саней. Верстак был вырезан в стене и покрыт доской. Мастерская заканчивалась в западном конце очень маленьким помещением, где столяры хранили свои самые тонкие инструменты. Из мастерской в проход вела вырубленная в снегу широкая и хорошая лестница с выложенными досками ступеньками.

Как только мастерская была готова, рабочие перебрались туда и основались там под названием: "Объединение столяров". Здесь было заново переделано все санное снаряжение для похода к полюсу. Прямо против "объединения" поместилась кузница, выкопанная на той же глубине. Ею пользовались реже. По другую сторону кузницы, ближе к дому, была выкопана глубокая яма, куда выливалась вся грязная вода из кухни.

Между "Объединением" и входом в пристройку, прямо против хода на барьер, было построено небольшое помещение, заслуживающее, в сущности, очень подробного объяснения, но места мало - а потому умолчим о нем. Выход на барьер, оставленный нами открытым, пока шли все эти работы, теперь был закрыт. Устройство двери тоже заслуживает упоминания. Есть много людей, которые, невидимому, никогда не могут научиться закрывать за собой дверь. Где соберутся двое или трое, там найдется по меньшей мере один, страдающий таким недостатком. Тем более здесь, где нас было девять человек. Бесполезно просить человека, страдающего этой "болезнью", закрывать за собою дверь. Он все равно не сможет этого выполнить. Я еще недостаточно хорошо был знаком со своими спутниками, чтобы знать, как у них обстоит дело по этой части, но для большей верности мы, на всякий случай, сделали самозакрывающуюся дверь.

Эту работу выполнил Стубберуд, укрепив дверную раму в стене в наклонном положении. Совершенно так, как устраивается у нас в Норвегии вход в погреб. В таком положении дверь не может стоять открытой, Она обязательно захлопывается сама собой. Я очень обрадовался, когда ее навесили. Теперь мы были защищены от нападения собак. Четыре снежных ступеньки, покрытых досками, шли от двери в ход. Таким образом, кроме всех этих новых помещений, у нас была еще и добавочная защита для нашего дома.

Пока производилась вся эта работа, наш инструментальных дел мастер тоже не сидел без дела. Часовой механизм термографа испортился. Кажется, сломался веретенный штифт. Это было чрезвычайно досадно, так как этот термограф очень хорошо работал в мороз.

Второй термограф делали, очевидно, с расчетом на тропики. Во всяком случае, в мороз он не желал действовать. У нашего мастера есть одно средство, которое он применяет ко всем инструментам, почти без исключения. Он сажает их в духовку и топит плиту. На сей раз это средство оказалось прекрасным; по крайней мере, мастер с уверенностью мог сказать, что инструмент не годится к употреблению. Термограф не желал работать на холоду. Мастер очистил его от старого масла, накопившегося повсюду вокруг колесиков и штифтов и напоминавшего рыбный клей. Затем инструмент был подвешен в кухне под потолком. Может быть, температура кухни оживит его и заставит думать, что он находится под тропиками?

Таким образом температура регистрировалась у нас в "камбузе", что, конечно, когда-нибудь послужит материалом для вычислений, что было у нас на обед в течение недели. Будет ли удовлетворен этой работой профессор Мун, вопрос другой, поднимать который не осмеливаются ни инструментальных дел мастер, ни директор!

Кроме этих инструментов, у нас был еще гидрограф" имевший обыкновение делать передышку раз в сутки. Линдстрем вычистил и смазал его и всячески его обхаживал. Но ничего не помогает - в три часа утра он останавливается. Но я никогда еще не видел Линдстрема припертым к стене. Получив несколько полезных советов, он взял на себя задачу попробовать сделать гидрограф из не работавшего термографа. Результат, который он мне показал несколько часов спустя, заставил мои волосы стать дыбом. Что сказал бы Стэн! Знаете ли, что я увидел?

Представьте себе жестянку из-под консервов, прогуливающуюся в коробке термографа! О, боже, какое обращение с саморегистрирующими метеорологическими инструментами! Я точно с неба свалился. И, конечно, подумал, что малый считает меня дураком. Все время я очень внимательно наблюдал за лицом Линдстрема, чтобы по его выражению найти ключ к этой загадке. Я не знал, плакать мне или смеяться. Но лицо Линдстрема оставалось вполне серьезным. Если бы судить по нему о положении, то я думаю даже, что уместнее были бы слезы. Но когда я заглянул в термограф и увидел, что там марширует "Консервная фабрика в Ставангере, лучшие мясные котлеты", то не выдержал. Комичное победило, и я разразился безумным хохотом. Когда я успокоился, мне было преподано объяснение. Цилиндр не подходил, а потому Линдстрем и попробовал пустить в дело банку, и она прекрасно работала.

"Котлетный термограф" работал вполне исправно до - 40o, но тут машина останавливалась.

Рабочая сила была разделена теперь на две партии, Одна из них должна была откопать около сорока тюленей, лежавших под метровым покровом снега. На эту работу пошло два дня. Нелегко было справляться с огромными, твердыми как кремень тюленьими тушами. Псы очень интересовались этой работой. Каждая туша, вытащенная на поверхность, принималась ими и тщательно инспектировалась. Все туши были сложены в два штабеля, и тут псам было достаточно работы на всю зиму.

Тем временем другая партия под начальством Хасселя строила подвал для керосина. Бочки, сложенные здесь в начале февраля, теперь лежали глубоко под снегом. Партия Хасселя вкопалась с обоих концов бочек и проделала ход под снежной поверхностью вдоль них. Одновременно мы зарылись в барьер поглубже, чтобы бочки оказались на нужной высоте. Повыкинув весь снег, мы снова закрыли одно отверстие, а другое расширили, устроив через него большой крытый спуск. Знание Стубберудом сводчатой кладки здесь очень пригодилось. Ему принадлежит часть постройки великолепного сводчатого входа в склад керосина. Приятно было туда спускаться. Наверное, ни у кого не было еще такого прекрасного складочного места для керосина!

Но Хассель этим не удовольствовался. Теперь он всерьез был охвачен строительной лихорадкой. От его великого проекта - соединить проходом склад угля и дров с домом, под снежной поверхностью - у меня просто дух занялся. Мне это показалось почти что нечеловеческой работой. Однако, они и с нею справились! Расстояние от угольной палатки до дома было около десяти метров. Хассель и Стубберуд сделали здесь разметку пути таким образом, чтобы он соединился с ходом вокруг дома в юго - восточном углу. Покончив с этим, они прорыли в барьере гигантскую яму между домом и палаткой и отсюда стали прокапываться в противоположные стороны и в короткое время выполнили всю работу.

Но тут принялся за дело и Преструд. Он захотел воспользоваться случаем, пока большая яма оставалась еще открытой, чтобы построить себе обсерваторию для гравитационного аппарата. И ему удалось прекрасно устроиться! А именно - он врылся в снег сбоку хода, и у него между угольной палаткой и домом получилась маленькая удобная обсерватория. Большую яму снова замуровали, когда был выброшен весь снег. И теперь можно было, не выходя наружу, проходить от кухни до самого угольного склада.

Сначала надо было пройти по ходу вокруг дома. Помните, это там, где в таком образцовом порядке стояли все банки с консервами. Если дойти по этому ходу до юго - восточного угла дома, то здесь открывается новый ход, ведущий к угольной палатке. Посредине этого хода, по правую руку, дверь вела в гравитационную обсерваторию. Если идти дальше, то сначала подходишь к нескольким ступенькам, идущим вниз, а затем ход кончается крутой высокой лестницей, ведущей вверх через отверстие в снежной поверхности. Вы поднимаетесь по этой лестнице и попадаете сразу в угольную палатку.

Честь и слава строителям этого изумительного сооружения! Работа эта вполне оправдала себя. Теперь .Хассель во всякое время мог приносить уголь, не выходя из-под крыши, и был избавлен от необходимости выходить для этого на холод.

Но этим все еще не кончились наши подземные работы. Нам нужно было помещение, куда Вистинг мог бы сложить все вещи, отданные ему на хранение. Особенно он беспокоился за меховую одежду и обязательно хотел держать ее под крышей. Мы решили устроить такое просторное помещение, чтобы оно могло вместить все эти вещи и вместе с тем служить местом работы для Вистинга и Хансена, которые должны были скреплять асе сани, поступающие к ним от Бьолана.

Для постройки этого помещения Вистинг выбрал огромный снежный нанос, образовавшийся вокруг той палатки, где у него помещались все нужные принадлежности. Место это было расположено к северо - востоку от дома. "Интендантство", как называлась эта постройка, вышло довольно поместительным, и в нем вполне хватило места как для всего снаряжения, так и для мастерской. Из него вела дверь в совсем маленькое помещение, где Вистинг поставил свою швейную машину и работал на ней всю зиму. Если идти дальше в северо - восточном направлении, то мы попадем в другое огромное помещение, названное "Хрустальным дворцом". Здесь хранились все лыжи и ящики для саней. Здесь же упаковывался весь санный провиант. Пока эти помещения лежали отдельно от других, и, чтобы попасть в них, нужно было выходить на поверхность. Позднее, когда Линдстрем выкопал громадную пещеру в барьере на том месте, где брал снег и лед для своей стряпни, мы соединили это помещение с двумя только что названными и, в конце концов, могли попасть всюду по ходу под снегом.

Выросла и астрономическая обсерватория. Она находилась тут же рядом с "Хрустальным дворцом". Было похоже на то, что она страдает зубной болью, И в очень непродолжительном времени она тихо скончалась. Позднее Преструд прибегал ко всевозможным изобретениям. Одно время цоколем для инструмента служил ему пустой бочонок, потом старый обрубок.

Велик опыт, приобретенный Преструдом по части подставок для инструментов!

Все эти строительные работы были закончены в первых числах мая. Оставалась еще одна последняя работа, и тогда все будет в порядке. Это была переделка склада. Ящики с провиантом лежали отдельными партиями, что оказалось неудобным. Проходы между отдельными штабелями являлись самым подходящим местом для заносов. Поэтому все ящики были теперь вытащены и поставлены двумя длинными рядами на таком расстоянии друг от друга, что они не могли задерживать несущийся снег. Эта работа была выполнена в два дня.

Дни теперь стали уже довольно коротки, и мы были готовы приступить к работам внутри помещения. Зимние работы были распределены следующим образом. Преструд - научные занятия.

Иохансен упаковывал весь провиант для саней. Хассель снабжает Линдстрема углем, дровами и керосином и делает кнуты. С этой работой он хорошо ознакомился со времени второго похода "Фрама".

Стубберуд уменьшает вес ящиков для саней до возможного предела и занимается еще всякой всячиной. Не было вещи, которой он не мог бы сделать. Поэтому программа его зимних работ вышла несколько неопределенной. Я знал, что он справится с гораздо большим, чем работа с ящиками для саней. Хотя нужно сказать, что доставшаяся ему работа была очень кропотливой!

Бьолану была поручена работа, за которой мы следили с величайшим волнением: переделка саней. Мы знали, что можно сэкономить невероятно много на их весе, но сколько же именно?

Хансен и Вистинг должны были скреплять разные готовые уже части. Это производилось в "Интендантстве". Кроме того, у обоих в программу их зимних работ входило еще много рваных других дел. Многие думают, что полярное путешествие - это просто препровождение времени. Мне очень хотелось бы, чтобы приверженцы такого мнения побывали в ту зиму у нас во "Фрамхейме". Они бы ушли отсюда совсем с другим мнением! Не оттого, что рабочее время было у нас чересчур длинным. Этого не допускали обстоятельства. Но в рабочее время приходилось работать интенсивно.

Из опыта многих прежних санных поездок я вывел заключение, что термометр - весьма хрупкая вещь. Часто случается, что еще в начале путешествия разбиваются все термометры и в один прекрасный день можно очутиться без всяких средств для определения температуры. Если при таких условиях выработать в себе привычку угадывать температуру, то можно будет с некоторой вероятностью определять среднюю месячную температуру. Отдельные дневные угадывания могут несколько уклоняться от настоящей температуры то в ту, то в другую сторону, но, как я уже сказал, некоторая средняя температура все же получится.

Имея это в виду, я объявил конкурс по угадыванию температуры. Каждый, входящий по утрам в комнату, высказывал свое мнение относительно температуры дня. Это заносилось в протокол. В конце месяца делался подсчет, и верно угадавший большее число раз получал назначенную премию - несколько сигар. Приучая угадывать температуру, такое соревнование кроме того служило прекрасным развлечением, с которого начинался наш день.

Если жить подобно нам изо дня в день все в одних и тех же условиях, почти без всякого изменения, то, нередко первый утренний глоток кофе кажется горьковатым. Особенно некоторые бывают немножко капризны, пока они не проглотят кофейку. Сейчас же спешу отметить, что утренних капризов я видел у нас чрезвычайно мало. Но ни за что нельзя поручиться, никогда нельзя быть вполне уверенным. Милейшие люди часто могут поразить каким-нибудь удивительнейшим выпадом, пока кофе еще не оказало своего действия. Придуманное мною угадывание было замечательным умиротворяющим средством. Оно привлекало к себе всеобщий интерес и служило громоотводом в критические моменты. Выступление отдельных лиц ожидалось с большим интересом.

Никому не позволялось угадывать так, чтобы слышал другой. Это, несомненно, повлияло бы на ответы. Поэтому записи делались по мере того, как товарищи появлялись один за другим.

- Ну, Стубберуд, какая же у нас сегодня температура?

У Стубберуда была своя собственная, система вычисления, постичь которую мне так и не удалось. Вот и сегодня. Он огляделся по сторонам и стал изучать различные физиономии.

- Сегодня нежарко, - произнес он очень уверенным тоном.

Я мог сейчас же утешить его, что он отгадал правильно. Было -56ºС.

Месячный подсчет бывал очень интересным. Насколько я припоминаю, лучшим результатом, который когда-либо дал наш конкурс в один из месяцев, было восемь приблизительно правильных угадываний. Кто-нибудь в течение долгого времени упорно указывал температуру, удивительно близко подходившую к действительной. Но вдруг в один прекрасный день делал громадный скачок - градусов на пятнадцать от настоящей температуры. Оказалось, что средняя температура. по данным наилучшего отгадчика отличалась от действительной на несколько десятых градуса. Если взять среднее из всех средних показаний конкурентов, то получался результат, настолько близкий к настоящей температуре, что на практике его можно было принять за действительную температуру. Имея в виду главным образом все это, я и придумал такие угадывания. Если потом нам так уж не повезет, что мы потеряем все свои термометры, то мы не окажемся совсем беспомощными.

Здесь будет уместно сообщить, что во время санного путешествия к югу у нас было с собой четыре термометра. Наблюдения производились три раза в день. Все четыре термометра были привезены домой в неповрежденном виде. Вистинг возглавлял эту отрасль науки, .и мне кажется, что тот фокус, который он выкинул, не разбив ни одного термометра, не имеет себе подобного...

Пройдемся по "Фрамхейму", чтобы лучше понять нашу повседневную жизнь. Раннее утро двадцать Третьего июня. Полнейшая тишина над всем барьером - такая тишина, представить себе которую может лишь тот, кто побывал в этих областях - одним словом, полнейшая тишина!

Мы поднимаемся по старой дороге от того места, где "Фрам" стоял в первый раз. Идя, не раз хочется остановиться и спросить: да неужели же все это действительно существует? Такой непостижимой красоты никому еще не приходилось видеть! Вот северный край барьера "Фрама" с ближайшими к нему "горами Нельсона и Ренникен". За ними зубец за зубцом, вершина за вершиной, один выше другого громоздятся Старые, почтенные торосы. Освещение изумительно! Откуда распространяется этот удивительный свет?

Светло, как днем, а. между тем у ворот уже стоит самый короткий дань в году. Теней никаких нет, поэтому это не может быть луна. Нет, это игра одного .из немногих, действительно сильных южных сияний.

Кажется, будто природа хочет угодить своим гостям и показаться в лучшем своем убранстве. И наряд, выбранный ею, красив. Ни малейшего ветра, сверкающие звезды, и ниоткуда ни звука. Однако, нет. Что эти? Как огненный луч, скользит свет через все небо, И это движение сопровождается шипящим звуком. Тш... Ты не слышишь? Вот он снова движется, он принял форму ленты и отливает красным и зеленым. С минуту стоит спокойно, как бы раздумывая, в каком ему направлении двинуться, и снова движется, сопровождаемый прерывистым шипящим звуком, Итак, в это изумительное утро природа подарила нас и этим, чем-то самым таинственным, самым непостижимым изо всего существующего, - говорящим южным сиянием. Теперь вы можете вернуться домой и рассказать, что сами видели и слышали южное сияние, Ведь теперь вы не сомневаетесь больше? Как можно сомневаться в том, что ты слышал собственными двоими ушами и видел собственными своими глазами? А все-таки вы обмануты - и вы, как многие другие. Шипящего северного и южного сияния не существует вовсе - это всего лишь плод вашего стремления к таинственному, сопровождаемый вашим замерзающим на морозном воздухе дыханием! Может быть, было глупо с моей стороны обращать на это ваше внимание. Пропало теперь многое из очаровательной таинственности, и ландшафт утратил свою былую привлекательность.

Мы тем временем поднялись мимо "Нельсона" и "Ренникена" и дошли как раз до первого гребня холмов, Тут неподалеку под нами возвышается громадная палатка, и по ее краю видны две длинные темные полосы. Это взор наш остановился на главном складе.

Вы увидите, что мы держим свои вещи в порядке. Ящик лежит на ящике, как будто они сложены на месте образцовой постройки. И все уложены в одну сторону. Все номера обращены к северу.

- Почему вы выбрали именно это направление? - задается естественный вопрос. - Сделано ли это с какой-то определенной целью?

- Да, конечно. Так оно и есть. Если вы посмотрите на восток, то заметите, что небо на горизонте немного более светлого, нежного оттенка, чем в других местах. Это день, каким он сейчас здесь бывает. При таком дневном свете все еще нельзя ничего делать. Положить все ящики номерами на север было бы невозможно без сильного южного сияния. Но этот светлый оттенок будет возрастать и станет сильнее. В девять часов утра он будет на северо - востоке и распространится по небу на 10º в высоту. Этот свет не производит такого впечатления, что он дает какое-нибудь освещение, хотя так оно и есть; но вы без труда сможете тогда прочесть номера. Больше того, вы прочтете и названия фирм, которыми помечены почти все ящики. Когда же утренняя заря дойдет до севера, вы увидите это еще яснее. Правда, эти цифры и буквы большие - около пяти сантиметров в высоту и пяти в ширину, но это все же показывает, что день у нас бывает и здесь в самое темное время года. Значит, абсолютной темноты, как некоторые себе представляют, здесь не бывает.

В палатке, стоящей позади, хранится сушеная рыба. Ее у нас много. Нашим собакам никогда не придется терпеть нужду. Но теперь нам надо поторопиться, если мы хотим посмотреть, как начинается во "Фрамхейме" день. Вот мы проходим мимо флага - это веха. У нас их поставлено пять штук между лагерем и складом. Они нужны в темные дни, когда дует восточный ветер и метет снег.

А вот там на склоне вы видите "Фрамхейм". Пока он кажется нам какой-то темной тенью на снегу, хотя до него и недалеко. Вот эти острые крыши, торчащие вверх на фоне неба, - наши собачьи палатки. Самой хижины вам не видно. Она совершенно занесена снегом и скрыта в барьере. Но, я вижу, вам стало жарко от ходьбы? Мы пойдем немного потише, тогда вы не очень вспотеете; это не годится. Всего - 40o, а потому понятно, что вам стало жарко во время ходьбы.

При такой температуре и затишье, как сегодня, быстро согреваешься, если спешишь... Равнина, куда мы сейчас спустились, представляет нечто вроде котловины. Если вы немного наклонитесь и посмотрите в сторону горизонта, то при некотором старании увидите возвышенный гребень и повсюду вокруг торосы.

На склоне, к которому мы теперь приближаемся, стоит наш дом. Мы построили его именно здесь, считая, что тут он будет лучше защищен, и, оказывается, мы не ошиблись. Наблюдаемый здесь ветер, если он хоть сколько-нибудь значителен, почти всегда дует с востока, А против таких ветров находящийся здесь склон является прекрасной защитой. Если бы мы построили свой дом там, на месте нашего склада, который мы только что прошли, то мы, конечно, гораздо сильнее чувствовали бы непогоду.

Но теперь, подходя к дому, будьте осторожней, чтобы вас не услышали псы. Теперь их у нас около 120 штук, и если они сейчас поднимут лай, тогда прощай, прекрасное полярное утро!

Вот мы и пришли, и при том дневном свете, какой сейчас есть, вы можете разглядеть ближайшие окрестности. Вы не видите дома, говорите вы? Охотно верю! Труба вон там на снегу, вот и все, что осталось над барьером; откидная дверь, к которой мы подходим, по вашему мнению, может быть, просто валяется на снегу без всякой надобности, но это неверно. Это вход в наш дом. Вам нужно хорошенько нагнуться, когда вы будете спускаться в барьер. Здесь в полярных областях все делается в уменьшенных масштабах. Нам нельзя быть расточительными! Вот перед вами сначала четыре ступеньки вниз. Осторожнее, они довольно высоки! К счастью, у нас еще есть достаточно времени, чтобы увидеть все с самого начала. Я вижу, лампа в коридоре еще не зажжена, значит Линдстрем не встал. Ухватитесь теперь за мой анорак и следуйте за мной. Мы теперь находимся в снежном коридоре, ведущем в пристройку. Ах, извините! Простите, пожалуйста! Вы ушиблись? Я совсем забыл предупредить вас, что здесь в дверях пристройки порог. Не впервые люди разбивают себе носы, спотыкаясь об него. Мы все проделали это антраша! Теперь мы уже знаем и не попадаемся больше. Подождите минутку, я зажгу спичку, и вам будет видно, куда идти. Вот мы в кухне. ...Превратитесь же теперь в невидимку и следуйте за мной по пятам целый день, тогда вы увидите, как протекает наша жизнь. Вечером вы увидите, как проводится у нас праздник. Когда вы будете посылать домой свои сообщения, не сгущайте красок, обещайте мне это. До свидания!.

"Дрень, др... р... р". Это будильник. Я жду, жду и жду. Дома я привык к тому, что за этим звонком следует шлепанье по полу босых ног, зевок или что-нибудь в таком роде. Но здесь - ни звука. Когда Амундсен ушел от меня, он забыл сказать, куда мне прежде всего сунуться. Я попробовал было последовать за ним и войти в комнату, но воздух там. . . нет, спасибо: я понял, что тут спят девять человек в помещении 6 на 4 метра. Комментарии излишни!

Все еще ни звука. Будильник у них существует, видимо, лишь для самообмана, чтобы воображать, будто они встают. Но вот, тш....

- Линтрум, Линтрум! (Он слыл под именем Линтрума, а не Линдстрема.). Тебе, как будто бы, надо уже вставать! Кажется, будильник уж пошумел довольно !

Это Вистинг - я узнаю его по голосу.

Страшный треск: это Линдстрем осторожно вылезает из койки. Если он поздно просыпается, то одевается зато недолго. Раз, два, три - и он стоит уже у двери с лампочкой в руке. Около шести часов утра. Он хорошо выглядит. Круглый и толстый, как и в последний раз, когда я его видел. Одет он в толстую темно - синюю одежду. На голове у него вязаный колпак. Почему это? Ведь в комнате ничуть не холодно. Зимой у нас дома в деревне на кухне часто бывает холоднее. Значит, причина не в этом. А, вот в чем дело! Линдстрем лыс и стесняется показывать свое слабое место. Так обычно бывает со всеми лысыми людьми. Они не любят, когда кто-нибудь это видит.

Прежде всего он затопляет плиту. Она стоит под окном и занимает половину кухни в 2 на 4 метра. Мое внимание прежде всего останавливается на его способе топки. Дома мы обыкновенно колем сначала лучину и очень старательно следим за тем, как положить дрова. Но Линдстрем сует дрова, не обращая внимания ни на их расположение, ни на их место. Да, если теперь все это у него загорится, то он ловкач! Я все еще соображаю, как ему удастся справиться, как вдруг он решительно нагибается и хватает бидончик. Не сморгнув глазом, будто это самая естественная на свете вещь, льет он на дрова керосин. И не каплю или две! Нет, столько, чтобы уж загорелось наверняка! Спичка - да, ну теперь я понимаю, как Линдстрему удается все это зажечь. Сделано чертовски хитро, но видел бы это Хассель!

Уже со вчерашнего вечера кастрюля налита водой, и Линдстрем только сдвигает ее в сторону, чтобы очистить место для кофейника; кофе скоро закипит на таком огне, который Линдстрем развел. Пламя пылало так, что в трубе гудело. Нашему молодцу нужно порядочно горючего!

Удивительно, почему это Линдстрем так торопится сварить кофе. Я думал, что завтрак подается в восемь часов, а теперь всего только четверть седьмого. Линдстрем мелет кофе без передышки, даже щеки у него трясутся. Если качество соответствует количеству, то получится изрядная вещь!

- Вот, черт! - это утреннее приветствие Линдстрема, - эта кофейная мельница не годится я свиньям! Просто хоть грызи зерна! Право, это было бы скорее!

Он, действительно, прав. После усердной десятиминутной работы у него набралось кофе столько, сколько требуется. На часах уже половина седьмого. Кофе заваривается. Ах, какой запах! Откуда это только Амундсен достал такого? А пока что, кок вытащил трубочку и задымил вовсю натощак. Невидимому, это ему не вредит. Ух! Кофе убежало. Пока кофе кипело, а Линдстрем дымил вовсю, я все раздумывал, зачем ему нужно так спешить с кофе. Глупец, как это я не понял сразу! Конечно, он хочет напиться горячего свежего кофе, пока все остальные еще не поднялись. Совершенно ясно!

Когда кофе вскипело, я спокойно уселся на складной стул, стоявший в одном из углов, и стал ждать, как будет происходить утреннее угощение. Однако, должен сказать, что Линдстрем опять поразил меня. Он отодвинул кофейник с огня, снял со стены чашку, пошел за чайником, стоявшим на скамейке, и налил себе - поверите ли! - чашку старого холодного чаю. "Вот удивительный тип!" - подумал я про себя.

Но вот Линдстрем чрезвычайно заинтересовался эмалированной миской, стоявшей на полке над плитой. Теперь стало основательно жарко - я взглянул на термограф, висевший под потолком: + 29o С - но, По-видимому, этого было недостаточно для таинственного содержимого миски. Она была при этом закутана в полотенца и одеяла и производила на меня впечатление сильно простуженной. Время от времени Линдстрем бросал на миску вопрошающий взор. Он смотрел на часы, приподнимал одеяло, и вид у него был задумчивый.

Но вот я вижу, что лицо его просветляется, он издает долгий, мало мелодичный звук, нагибается, хватает совок для мусора и убегает в пристройку. Тут уж. я серьезно, заинтересовался.

Что-то будет теперь ? В следующую минуту он возвращается, радостно улыбаясь, и несет полный совок угля.

Если раньше я был только любопытен, то теперь я испугался. Я отодвинулся как можно дальше от плиты, уселся прямо на пол и стал искоса поглядывать на, термограф. И действительно, перо задвигалось вверх большими шагами. Это уж чересчур! Я решил сейчас же по возвращении посетить метеорологический институт и сообщить там обо всем, что видел собственными глазами.

Даже здесь, на полу, где я сидел, жара казалась мне невыносимой. Как же ему-то,.. Боже мой, да ведь он усаживается прямо на плиту! Должно быть, он помешался. Только что я собирался закричать от ужаса, как дверь отворилась, и из общей комнаты вышел Амундсен.

Я облегченно вздохнул. Теперь будет лучше. На часах было уже десять минут восьмого.

- Здрасте, толстяк!

- Здрасте!

- Какая сегодня погода?

- Когда я выходил, был восточный ветер и сильная метель, но это было уже довольно давно. У меня все смешалось в голове, - Линдстрем с невиннейшим видом рассказывал о погоде, а я моту прозакладывать душу, что он сегодня утром даже не выходил за двери.

- А как дела с этим сегодня? Что-нибудь выходит? Амундсен с интересом заглядывает в таинственную миску. Линдстрем снова приподнимает одеяло.

- Да, поднимается, наконец, но и досталось же ему сегодня здорово!

- Да, оно и видно, - отвечает собеседник и уходит. Мой интерес разделяется теперь между "этим" в миске и возвращением Амундсена со следующей за тем метеорологической дискуссией.

Амундсен скоро возвращается. Температура воздуха очевидно, не особенно привлекательна.

- Скажите, мой добрый друг, - Амундсен садится на складной стул у самого того места, где я сижу на полу, - какая была погода, сказали вы?

Я в восторге. Будет забавно.

- Дул восточный ветер и шел снег, густой как стенка, когда я выходил в шесть часов.

- Гм! С тех пор удивительно быстро прояснело и стало тихо. Ведь сейчас совершенно тихо и ясно.

- Ну, я так и думал. Я понял, что она уляжется, да и на востоке как будто бы светлело.

Он ловко выпутался. Между тем "это" в миске снова подверглось осмотру. Миску сняли с полки над плитой и поставили на скамейку. Разные тряпки, в которые миска была закутана, были сняты одна за другой, пока она не предстала во всей своей наготе. Я уже не мог больше сдерживаться. Я должен был подойти и заглянуть в миску! И, правда, было на что посмотреть. Миска была полна до краев золотисто - желтым тестом, со множеством пузырьков и явными признаками того, что оно "удалось". Я начал чувствовать почтение к Линдстрему. Чертовски ловкий парень! Лучшего теста не сделать ни одному кондитеру и в наших широтах!

Часы показывают теперь семь часов двадцать пять минут. По-видимому, все здесь происходит по часам. Линдстрем бросает на своего баловня последний взгляд, хватает бутылочку со спиртом и уходит в соседнюю комнату. Я вижу, что мне следует идти за ним туда же. Оставаться с Амундсеном, сидевшим на складном стуле и дремавшим, было неинтересно. В комнате был полный мрак и... атмосфера! нет, по крайней мере,.. десять атмосфер!..

Я тихо стоял у дверей и с трудом дышал. Линдстрем .возился там в темноте, искал ощупью спички и, наконец, нашел их. Чиркнул одну и зажег спирт в чашечке под висячей лампой. При свете горящего спирта ничего нельзя было хорошенько рассмотреть. Все еще приходилось только угадывать и, пожалуй, также слышать. Ребята горазды спать! Один сопел здесь, другой там; из каждого угла доносился легкий храп. Спирт горел минуты две, как вдруг Линдстрем заторопился. Он бросился к выходу как раз в тот момент, когда погасло спиртовое пламя. Полная тьма. Я слышал, как впопыхах Линдстрем опрокинул бутылочку со спиртом и ближайший стул; не моту оказать, что еще подверглось той же участи, так как я плохо знаком с местностью; но во всяком случае еще много чего. Я услышал щелканье, но понятия не имел, что это такое; затем опять то же стремительное движение к лампе. Теперь, конечно, Линдстрем наступил на то, что уронил перед тем. Но тут я услышал свистящий звук и почувствовал удушливый запах керосина.

Я собирался было уже открыть дверь и удрать, как вдруг, - так, представляю я себе, должно быть происходило в первый день мироздания, я хочу сказать столь же мгновенно, - появился свет, но свет, не поддающийся никакому описанию. Он светил так, что слепил и резал глаза. При этом он был совершенно белый и необычайно приятный. Очевидно, это была одна из так называемых 200 - свечовых ламп "Люкс". Мое изумление перед Линдстремом перешло в восторг. Чего бы я не дал теперь, чтобы опять сделаться видимым, обнять его и выразить ему свое о нем мнение! Но этого делать нельзя. Тогда я не увижу, как в действительности живут во "Фрамхейме". Поэтому я продолжал стоять тихо.

Прежде всего Линдстрем постарался привести в порядок все, что он опрокинул, возясь с лампой. Спирт, конечно, весь вытек из бутылочки, когда она упала, и теперь растекся по всему столу. Это, невидимому, не произвело ни малейшего впечатления на Линдстрема. Взмах руки - и все очутилось на одежде Иохансена, лежавшего около стола. Малый, кажется, столь же щедр со спиртом, как и с керосином!

Теперь Линдстрем исчезает в кухне, но сейчас же появляется снова с тарелками, чашками, ножами и вилками. Способ Линдстрема накрывать на стол для завтрака мог служить прекраснейшим образцом неслыханного содома. Если ему нужно было положить ложку в чашку, то это. происходило не обыкновенным .манером. Нет, Линдстрем отставлял от себя чашку, поднимал ложку высоко в воздух и затем ронял ее в чашку. Шум, производимый им при этом, был просто адский!

Теперь мне стало ясно, почему Амундсен вышел так рано. "Он, наверное, удрал от этой сцены накрывания на стол", - подумал я. И сейчас же я убедился в добродушии всех, спавших здесь. Где бы в другом месте это ни происходило, но Линдстрем обязательно получил бы башмаком по черепу. Однако, здесь должно быть, это миролюбивейшие люди на свете.

Между тем, я успел немного оглядеться. У самой двери, где я стоял, зияло отверстие трубы у пола. Я сейчас же понял, что это вентиляционная труба. Я наклонился и приложил руку. Не чувствовалось и признака движения воздуха. Значит, вот где причина удушливой атмосферы!

Первое, что мне потом попалось на глаза, были койки - девять штук. По правой стороне три, по левой шесть. Большинство спящих, - если только после такого накрывания на стол можно было еще думать, что они спят, - лежали в спальных мешках. Им было в них, вероятно, тепло и приятно. Все остальное место было занято столом и двумя узкими скамьями по бокам. Все было в порядке. Большая часть одежды была развешена. Некоторые вещи валялись, правда, и на полу, но ведь здесь в потемках бродил Линдстрем. Может быть, это он и уронил их?

На столе, ближе к окну, стоял граммофон и кроме того несколько коробок с табаком и пепельницы. Обстановка была небогатая и не в стиле ни Людовика XV, ни Людовика XVI, но она выполняла свое назначение. На одной из стен, поближе к окну, висело несколько картинок, а на другой - портреты короля, королевы и принца Улава, по-видимому, вырезанные из газет и наклеенные на синий картон. В углу, ближайшем к двери направо, где не было коек, место было занято одеждой, висевшей частью на стене, частью на натянутых веревках. Значит, это место для просушка - скромной по своей простоте. Под столом стояло несколько лакированных ящиков. Что там было, бог его знает!

Но вот одна из коек проявила признаки жизни. Это был Вистинг; ему надоел шум, который все еще продолжался. Линдстрем не спешил, гремел ложками, злорадно улыбался и поглядывал на койки. Очевидно, он шумел не без определенного намерения. Вистинг был первой жертвой и, насколько я мог заметить, кажется, единственной.

Во всяком случае, ни на одной из коек не наблюдалось движения.

- Здравствуй, толстяк! Я думал, ты будешь валяться до обеда. Таково было утреннее приветствие Линдстрема.

- Поглядывай, брат, сам за собой. Не растолкай я тебя, ты спал бы себе до сих пор.

Расплата той же монетой! Очевидно, с Вистингом шутки плохи. Но, впрочем, оба кивали друг другу и улыбались, - значит, все это говорилось добродушно.

Наконец, Линдстрем отставил от себя последнюю чашку, выразительно и энергично уронив туда последнюю чайную ложку, словно поставив на этом точку.

Я ждал, что теперь Линдстрем вернется обратно к своим обязанностям на кухне. Но, видимо, у него на уме было еще что-то. И точно, он подтягивается, вытягивает шею, закидывает голову, - он очень живо напомнил мне молодого петушка, готового закукарекать, - и орет изо всей силы своих легких:

- Все наверх, рифы брать, ребята!

Теперь его утренняя служба закончена. Спальные мешки вдруг оживились, и некоторые выражения в роде: "вот, дьявол!" - или "заткни глотку, болтун!" явно свидетельствуют о том, что обитатели "Фрамхейма", наконец, проснулись.

Сияя от удовольствия, нарушитель покоя исчезает на кухне...

Спавшие один за другим начинают теперь высовывать из мешков свои головы и прочее. Вот это, должно быть, Хельмер Хансен, участник плавания на "Йоа". Ему, должно быть, легко справляться с брасами. А вот, конечно, Улав Улавсен Бьолан. Мой старый приятель по Уолменколлену (Гора возле Осло. где происходят состязания в лыжных прыжках и беге на лыжах. - Прим. перев), помните, такой страшный стайер? Да и в прыжках молодец, - пятьдесят метров, кажется, не падая. Если у Амундсена много таких ребят, он дойдет-таки до полюса!.. Вот появляется и Стубберуд, тот самый, про которого газета "Афтенпостен" писала, что он такой знаток двойной бухгалтерии, Сейчас он мало похож на счетовода - но как знать! А вот появляются и Хассель, Иохансен и Преструд. Ну, вот, теперь они все встали, и скоро начнется дневная работа..

- Стубберуд!. - это Линдстрем просовывает голову в дверь, - если хочешь получить горячий блин, то позаботься пустить немного воздуху снизу.

Стубберуд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто он и так уверен в том, что все равно получит этот... как это он сказал? - горячий блин! Это, должно быть, нечто такое, что стоит в связи с чудесным тестом и заманчивым нежным запахом жареного, проходящим сюда через дверную щель. Стубберуд уходит, я следую за ним. Да, совершенно верно, Линдстрем стоит во всем своем великолепии перед плитой и вертит в руках свое оружие - лопаточку. А на плите лежат три золотистых горячих блинчика, шипя и треща на жарком огне. Ух, как мне захотелось есть! Я занимаю опять свое старое место, чтобы никому не мешать, и наблюдаю за Линдстремом. Вот это молодец! Он печет горячие блинчики с поразительным уменьем.

Он напоминает мне жонглеров с шарами, - так точно и уверенно это делается. Манера, с какой он манипулирует лопаточкой, подцепляя блинчики, обнаруживает его баснословную ловкость. Держа в одной руке ложку, он накладывает новое тесто на сковороду и, работая другой рукой, одновременно снимает лопаточкой уже зажаренные. Ловко!

Подходит Вистинг, отдает честь .и протягивает жестяную кружку. Польщенный почтительным приветствием, Линдстрем наливает ему полную кружку кипятку, и Вистинг исчезает в пристройке. Но этот перерыв выводит Линдстрема из ритма жонглирования горячими блинчиками. Один из них скатывается за плиту. Малый соблюдает полнейшее равнодушие. Я никак не могу уяснить себе, заметил ли он потерю блинчика или нет. Вздох, вырвавшийся у него, выражал приблизительно следующее: "И собакам ведь тоже что-нибудь нужно!"

Тут все подходят по очереди, протягивают кружечки и получают свою долю кипятка. Я заинтересовываюсь всем этим, встаю и проскальзываю за одним из них в пристройку и дальше на барьер. Едва ли вы поверите мне, когда я расскажу вам, что я увидел. Все полярные путешественники заняты чисткой зубов! Оказывается, они вовсе уж не такие свиньи. Везде пахнет зубной пастой - стоматолом. Подходит Амундсен. Очевидно, он выходил из дому и производил метеорологические наблюдения, так как он держит в одной руке анемометр. Я иду за ним по снежному ходу. Я пользуюсь этим случаем, чтобы ударить его по плечу, когда, нас никто не видит, и говорю: "Черт, что за молодцы!" Он только улыбнулся. Но часто улыбка может сказать гораздо больше слов. Я понял, что он хотел сказать:

"Я давно знал это, и даже гораздо больше!"

Но вот восемь часов. Дверь из кухни в комнату открыта настежь, и тепло устремилось туда, смешиваясь со свежим воздухом, который Стубберуд заставил-таки пойти должным путем; везде теплый свежий воздух. Происходит весьма интересная сцена. Возвращаясь обратно, господа, чистившие зубы, должны были по очереди угадывать температуру воздуха. Это дает повод к шуткам и веселью, и под смех и болтовню начинается первый дневной прием пищи.

Когда звенят стаканы и царит приподнятое настроение, наших полярных путешественников часто сравнивают с их праотцами - отважными викингами. Такое сравнение ни разу не пришло мне в. голову, когда я увидел, как это сборище обыкновенных, буднично выглядевших людей чистило зубы. Но теперь, когда они придвинули к себе тарелки, это сравнение родилось само собой.

Даже наши праотцы - викинги - не могли бы сильнее вгрызаться в пищу, чем эти девять человек! Одна гора блинчиков исчезала за другой, как будто в них был воздух. А я-то в простоте своей думал, что каждый блин представляет порцию для одного. Пропитанные маслом, облитые вареньем, эти огромные блины, - я чуть не сказал "омлеты", - проскальзывали в желудки с баснословной скоростью. Я невольно подумал о фокуснике, который только что держал яйцо в руке, и его уже нет. Лучшая плата для повара, когда - его - кушанье нравится! В таком случае Линдстрем получал огромное жалованье. "Омлеты" запивались большими чашками крепкого ароматного кофе.

Можно проследить постепенное действие еды - разговор становится общим. Первой серьезной темой для разговора служит роман, видимо, очень популярный; он называется: "Экспресс Рим - Париж". Мне удалось понять из разговора, - к сожалению, я сам так и не читал этого знаменитого произведения, - что в этом .поезде произошло какое-то убийство. Теперь очень оживленно обсуждался вопрос о том, кто же совершил его. Кажется, все голоса сошлись на самоубийстве.

Я всегда придерживался того мнения, что в таких путешествиях, где одни и те же люди проводят время вместе день за днем годами, очень трудно найти тему для разговора. Но не так это было здесь. Не успел экспресс исчезнуть вдали, как на всех парах подкатил вопрос о ландсмоле (Ландсмол - национальный литературный язык Норвегии, создаваемый на основе народных диалектов. - Прим. перев.). Действительно, пару тут было довольно! Очевидно, здесь собрались люди из обоих лагерей. Чтобы не обижать ни той, ни другой партии, я не буду повторять того, что я услышал. Но все же могу сказать, что партия ландсмола, в конце концов, объявила его единственно правильным, и то же самое заявление было сделано другой партией на своем языке.

Постепенно появились трубки, и вскоре запах "крошеного листа" вступил в жаркий бой за господство со свежим воздухом. Покуривая, люди обсуждали намеченные на этот день работы.

- Да, придется мне потрудиться, чтобы припасти к празднику дровец для этого молодца, который их просто жрет, - сказал Хассель.

Я внутренне потешался. Знай Хассель об утреннем потреблении керосина, подумал я, так он прибавил бы, конечно - "и который просто пьет керосин"!

На часах теперь половина девятого, и Стубберуд и Бьолан встают. Они надевают на себя разную меховую одежду, из чего я могу заключить, что они собираются выходить. Не говоря ни слова, они исчезают. Тем временем остальные продолжают свое утреннее куренье, а некоторые даже принимаются за чтение. Но к девяти часам все начинают подниматься. Надевают на себя меховые одежды и собираются выходить.

Между тем, Бьолан и Стубберуд вернулись с прогулки, насколько я мог понять по некоторым выражениям в роде: "пробирает морозец", "у склада здорово задувает" и т.п. Один Преструд не снаряжается для выхода. Наоборот, он подходит к открытому ящику под дальней койкой, в котором стоит коробка. Открывает крышку, и появляются три хронометра. Одновременно трое сидящих в комнате вынимают свои часы и производят сверку их, занося результаты в протокол. После сверки часов владельцы их исчезают, каждый со своими часами. Я пользуюсь случаем и незаметно выскальзываю за последним выходящим, Преструд и сверка хронометров - вещь слишком серьезная для меня.

Мне хотелось посмотреть, что они будут делать. Тут царило большое оживление. Из палаток на все лады раздавался собачий вой. Я не видел никого из тех, кто вышел перед нами - все, вероятно, были уже в палатках. Во всех палатках виднелся свет, значит, люди занимались спуском собак с привязи. Как красиво выглядели освещенные палатки на темном, усеянном звездами небе! Правда, темным его уже нельзя было больше назвать. По небу разливалось небольшое зарево, победоносно затмевая южное сияние. Оно значительно уменьшилось в своей интенсивности, с тех пор как я его видел в последний раз. По-видимому, разыгрывался последний бой.

И вот из палаток высыпала четвероногая армия. Собаки вылетали из палаток ракетами. Здесь были все оттенки - серые, черные, рыжие, коричневые, белые и смесь всех цветов. Мня поразило, что собаки по большей части были маленькие. Но как они хорошо выглядели! Круглые и бочковатые, чистые и холеные, полные жизни. Они сейчас же разбились на небольшие партии от двух до пяти штук в каждой. Ясно было, что эти группы состояли из интимных друзей. Они буквально ласкали друг друга. В каждой из этих групп главным образом одна собака пользовалась особенным вниманием товарищей. Вокруг нее группировались все остальные. Они лизали ее, махали перед ней хвостами, вообще выражали ей всяческие знаки верности. Все они бегали кругом друг около друга, не обнаруживая никаких признаков вражды.

Главный их интерес, По-видимому, сосредоточивался на двух больших черных кучах, которые виднелись у края палаточного лагеря. Я не мог решить, что это такое, так как все еще не было достаточно светло. Но думаю, что я не ошибусь, если предположу, что это были тюлени. Что-то жесткое и съедобное, - ибо я слышу, как оно хрустит у собак на зубах. Здесь мир иногда нарушается. За едой собаки, видимо, плохо уживаются друг с другом.

Но настоящей битвы не происходит. Здесь присутствует сторож с палкой, и, как только он показывается и раздается его голос, собаки быстро разбегаются. По-видимому, собаки очень послушны. Больше всего мне понравилась молодежь и щенки. Молодежи можно дать на вид месяцев десять. Они совершенны со всех точек зрения. Заметно, что за ними хорошо ухаживали с самого рождения. Их шерсть была поразительно богата и густотой своей далеко превосходила шерсть старшего поколения. Они были поразительно смелы и не останавливались ни перед чем. А вот и самые маленькие щенки. Они похожи на клубочки шерсти, катаются себе по снегу и веселятся вовсю. Я поражаюсь, как эти крошки могут переносить трескучий мороз. Я думал, что такие маленькие животные не смогут пережить зиму. Позднее я услышал, что щенки не только выносили мороз, но и были гораздо выносливее взрослых собак. Взрослые собаки любили забираться по вечерам в палатку, крошки же отказывались входить туда. Им хотелось спать на воздухе. И так поступали они большую часть зимы. Но вот все люди справились с работой и выпустили своих собак; теперь с фонарями в руках идут они в разных направлениях и исчезают - по-видимому, под поверхностью барьера. Я понимаю теперь, что здесь за день можно увидеть много интересного. Куда же, скажите на милость, все они девались?

Но вот Амундсен. Он остался снова один. Он, вероятно, несет дежурство при собаках. Я подхожу к нему и появляюсь перед ним.

- Вот и хорошо, что вы пришли, - говорит он, - я смогу представить вам некоторых из наших знаменитостей. Вот прежде всего "трилистник": "Фикс", "Лассе" и "Снуппесен". Они всегда ведут себя так, когда : выхожу. Они не могут оставить меня в покое ни на минуту. У "Фикса", большого, серого, похожего на волка пса, на совести много укусов. Свой первый подвиг он совершил на Флеккеро. Он здорово вцепился Линдстрему в зад. Что вы скажете, если вас хватит вот этакая пасть?

"Фикс" теперь ручной, и он без ворчанья позволяет своему господину взяться одной рукой за верхнюю челюсть, другой за нижнюю и широко открыть пасть. Ну и ну, что за зубищи! Я радуюсь в глубине души, что в тот день не я был в штанах Линдстрема!

- Если вы обратите внимание, - продолжает Амундсен, улыбаясь,-то увидите, что и по сей час Линдстрем все еще садится с осторожностью! У меня самого на левой ноге тоже остался знак, да и у многих из нас есть такие знаки. Здесь все еще многие питают к этому псу почтение.

- А вот это, - продолжал Амундсен, - "Лассесен" - это его ласкательное имя, а окрещен он "Лассе" - почти совсем черный, как видите. Он, кажется, был самым злющим из всех собак, когда их приняли на судно. Я привязал его наверху на мостике вместе с другими своими собаками рядом с "Фиксом". Оба они были друзьями еще с Гренландии. Но когда мне приходилось проходить мимо "Лассе", я всегда сначала прикидывал на глаз расстояние. По большей части он стоял и смотрел вниз на палубу, совсем как бешеный. Если я пытался приблизиться, он не двигался и продолжал стоять смирно. Но я видел, как у собаки поднималась верхняя губа, обнажая ряд таких зубов, с которыми я совершенно не хотел заводить знакомства! Так продолжалось две недели. Наконец, верхняя губа перестала подниматься, и пес стал слегка поднимать голову, как будто возымев желание посмотреть на того, кто ежедневно приносил ему пищу и воду. Но путь до дружбы был еще долог и извилист. В последующий затем период я чесал собаке спину палкой. Первое время пес бросался, кусал палку и грыз ее зубами. Я поздравлял себя с тем, что это была не моя рука. День изо дня я подходил все ближе и ближе, пока, наконец, не отважился дотронуться до собаки рукой. Собака страшно оскалилась, но не сделала мне ничего плохого. А потом наступило время, когда и дружба завязалась. День ото дня мы становились все лучшими друзьями, а теперь вы сами видите, как у нас обстоит дело.

- Третья - "Снуппесен", темно - рыжая дама. Она поклялась в дружбе обоим псам и никогда их не покидает. Это самая легкая и самая гибкая из всех наших животных. Вы, наверное, заметили, что она меня любит. Она больше всего любит становиться на задние лапы и старается достать до моего лица. Я пытался отучить ее от этого, но тщетно. Она желает поступать по-своему. В данный момент я лично не могу показать вам больше ни одной собаки, достойной внимания.

Есть еще одна, если вам хочется послушать красивое пение, У меня есть "Уранус", профессиональный певец. Возьмем с собой "трилистник", и тогда вы услышите пение.

Мы направились к двум собакам, черным с белым, лежавшим неподалеку отдельно на снегу. "Трилистник" прыгал и танцевал около нас. Когда мы подошли к двум собакам и те увидели приближающийся "трилистник", они обе вскочили, как по команде, и я догадался сейчас же, что мы дошли до певца. Боже, что за ужасный голос! Было ясно, что концерт этот давался "Лаосе", и пока мы стояли там, а "трилистник" находился поблизости, "Уранус" продолжал свой концерт. Но вот мое внимание вдруг привлек к себе другой "трилистник". Он производил необычайно хорошее впечатление. Я спросил своего спутника, кто это такие?

- Ax, да, - сказал он, - это тройка из упряжки Хансена, одни из наших лучших животных. Большая черная с белым называется "Цанко". Она, кажется, немного стара. Две других, похожих на сардельки на спичках, это "Ринг" и "Милиус". Как видите, они небольшие, скорее даже маленькие, но, тем не менее, это наши самые выносливые животные. Мы пришли к заключению, что, наверное, они братья. Они похожи друг на друга, как две капли воды. Теперь мы пройдем через всю свору и посмотрим, не встретим ли мы еще какой-нибудь знаменитости. Вот "Карениус", "Сэуен", "Шварц" и "Лусси". Они принадлежат Стубберуду и в лагере являются силой. Палатка Бьолана здесь рядом. Вот лежат его любимцы - "Квен", "Лапп", "Пан", и "Йола". Они, в общем, малы, но прекрасные животные. Здесь в юго - восточном углу стоит палатка Хасселя. Но сейчас здесь нет ни одной из его собак. Они все лежат у спуска в керосиновый склад, где Хассель бывает чаще всего. Следующая палатка - Вистинга, Мы пройдем туда и посмотрим, не удастся .ли нам увидеть его "гордость". А вот и они - те четыре, что там играют и валяются. Большая рыже - бурая, вот там направо, это "Полковник" - наше самое красивое животное. У него три друга: "Сугген", "Арне" и "Брун".

- Я должен рассказать вам небольшую историю о "Полковнике", когда он находился на Флеккерб. В ту пору он был еще совсем дикий. Однажды он сорвался с привязи и бросился в море. Его заметили только тогда, когда он уже был на половине пути между Флеккерб и берегом, куда он, невидимому, направлялся, чтобы заполучить баранье жаркое. Вистинг и Линдстрем, смотревшие в то время за собаками, поспешили сесть в лодку. Им удалось в конце концов догнать собаку, но, прежде чем втащить ее в лодку, им пришлось вступить с "Полковником" в настоящую схватку. Позднее как-то у Вистинга с "Полковником" было состязание в плавании; я не помню хорошенько, кто из них победил. На этих собак мы возлагаем большие. надежды.

- Вот там в углу расположена палатка Иохансена. Об его собаках я мало что могу сказать. Больше всего отличается от других "Камилла". Она прекрасная мать, хорошо воспитывает своих детей и обыкновенно их у нее целая куча.

- Теперь, мне кажется, вы уже достаточно насмотрелись на псов, и, если не возражаете, я покажу вам подземный "Фрамхейм" и то, что там происходит. Добавлю еще, что мы гордимся этой работой; я думаю, что вы сами придете к заключению, что на это мы имеем право. Мы начнем с Хасселя, так как его департамент находится ближе всего.

Мы пошли по направлению к дому, прошли его западную сторону и скоро очутились у каких-то козел. Под козлами лежал большой деревянный щит. К козлам в том месте, где соединяются все три ножки, был приделан маленький блок. Через блок проходила тонкая веревка, привязанная к одному концу щита. На другом конце ее висел груз на метр выше поверхности снега.

- Ну, вот мы и у Хасселя, - сказал мой проводник. Хорошо, что он меня не видел, так как у меня, должно быть, был довольно глупый вид. "У Хасселя? - подумал я. - Что этот человек хочет сказать? Ведь мы стоим на пустынном барьере".

- Слышите этот визг? Это Хассель пилит дрова.

Но вот Амундсен нагнулся и легким движением поднял кверху довольно тяжелый щит. Груз подействовал. Вниз, глубоко вниз в барьер вели широкие снежные ступеньки. Мы оставили щит поднятым, чтобы тот слабый дневной свет, который был в это время, помогал нам. Мой хозяин пошел вперед, а я последовал за ним.

Спустившись на четыре - пять ступенек, мы очутились перед дверным отверстием, завешенным шерстяным одеялом. Мы откинули его в сторону. Звук, доходивший до меня раньше в виде жужжания, стал теперь громче, и я отчетливо различил, что он происходит от пилки. Мы вошли.

Помещение, в которое мы вошли, было длинное и узкое, вырубленное в ледяном барьере. На крепкой снежной полке лежали один за другим бочата в образцовом порядке. Если все это керосин, то мне стала понятна расточительность Линдстрема во время утренней топки. Здесь керосина хватит на несколько лет. Посреди помещения висел обыкновенный фонарь с крышкой и стальной сеткой вокруг. В темном помещении он, конечно, давал бы немного света, но здесь, в этом белом окружении, казалось, что он проливает солнечный свет. На полу стоял горевший примус. Термометр, висевший неподалеку от примуса, показывал - 20º С. Таким образом, Хассель не обременял себя жарой. Ног если пилишь дрова, то это ничего! Мы подошли к Хасселю. У него был такой вид, будто он очень торопится; он пилил так, что только опилки летели.

- Здраст - те!

- Здрасте!

Опилки полетели еще сильнее.

- Вы сегодня что-то очень заняты!

- Ну, да, - пила заработала с опасной быстротой, - чтобы кончить к празднику, приходится поторапливаться.

- Как обстоит дело с расходом угля?

Это, По-видимому, подействовало. Пила сразу была остановлена, поднята и поставлена к стенке. Я удивился и с нетерпением стал ждать, как Хассель поступит дальше. Сейчас, наверное, должно произойти нечто непредвиденное. Хассель огляделся по сторонам, - осторожность никогда не мешает, - приблизился к моему хозяину и обнаружил все признаки величайшей осторожности.

- За прошлую неделю мне удалось надуть его на 25 килограммов.

Я опять облегченно вздохнул - я ждал чего-нибудь похуже! С довольной улыбкой Хассель снова принялся за прерванную работу. Теперь уж, я думаю, ничто на свете не в состоянии будет остановить его. Последнее, что я заметил, когда мы исчезали за занавеской, был Хассель в ореоле опилок.

Мы снова вышли на поверхность барьера; легкое прикосновение пальца, и щит повернулся и бесшумно упал. Я понял, что Хассель умеет не только пилить березовые дрова. Неподалеку лежала на снегу его свора, следившая за малейшими движениями своего хозяина. Здесь были "Миккель", "Рвен", "Масмас" и "Эльсе". Все они выглядели хорошо Теперь идем посмотреть на других. Мы подошли к спуску в хижину и подняли щит. В глаза мне ударил ослепительный свет. В стенку лестницы, ведущей вниз с барьера, был вделан деревянный ящик, обитый блестящей жестью. В нем стояла и светила лампочка, и она-то и распространяла такой сильный свет. Но причина крылась во всем окружении, - повсюду ведь здесь лед и снег. Впервые я мог оглядеться. Утром, когда я пришел сюда, здесь было темно. Снежный туннель вел в пристройку. Это я заметил теперь по порогу, усмехавшемуся мне навстречу. Но что это такое там, в противоположном направлении? Я видел, что ход продолжается и в эту сторону, но куда он ведет? Здесь на свету мне показалось, что дальше в коридоре совсем темно.

- Теперь мы прежде всего пойдем к Бьолану, - с этими словами проводник наклонился и направился по темному ходу. - Посмотрите, там в снежной стенке, как раз у нас под ногами, вы видите свет?

Мало - помалу мои глаза стали привыкать к темноте хода. И, правда, в указанном направлении сквозь снежную стенку пробивался зеленоватый свет. Здесь я снова обратил внимание на какой-то шум - однообразный звук, доносившийся снизу.

- Осторожней, ступенька!

Мы спустились снова вниз, вглубь барьера, по крепким широким ступеням, покрытым досками.

Вдруг открылась дверь - дверь на петлях в снежной стенке - и я очутился в комнате Бьолана и Стубберуда. Она, должно быть, была метра два в высоту, пять метров в длину и два метра в ширину. На полу лежала масса стружек, что давало уют и тепло, В одном конце на примусе стоял большой жестяной ящик, и из него валил пар.

- Как дела?

- Хорошо. Принимаемся за сгибание полозьев. Я прикинул, примерно, вес и вижу, что могу уменьшить его до двадцати двух кило.

Это показалось мне почти невероятным. Амундсен только что, когда мы поднимались сюда утром, рассказывал мне по дороге о своих тяжелых санях. Семьдесят пять кило весили каждые! А теперь Бьолан хотел довести их до двадцати двух кило. Это меньше чем третья часть первоначального веса.

Кругом в снежные стенки были воткнуты крючки и вделаны полки, где лежали инструменты. Верстак у Бьолана был довольно массивный, вырублен в снегу и покрыт досками. По другой стенке тоже был верстак, такой же массивный, но только немного короче. Очевидно, это было место Стубберуда. Сегодня его здесь не было. Однако, можно было видеть, что он занят обстругиванием ящиков для саней, чтобы они были более легкими. Один из ящиков стоял тут уже готовым. Я нагнулся и осмотрел его. На верхней стороне, там, где была прилажена маленькая круглая алюминиевая крышка, было помечено: первоначальный вес девять килограммов, уменьшенный - шесть килограммов. Я понял, как велико значение такого большого уменьшения веса для людей, готовящихся к задуманному ими походу. Источником освещения служила всего лишь одна лампа, но она давала прекрасный свет. Мы оставили Бьолана. Я увидел, что санное снаряжение находится в наилучших руках.

Мы вошли теперь в пристройку. Здесь мы встретили Стубберуда. Он наводил порядок и готовил все к празднику. Весь выходящий из кухни пар, когда двери отворялись, плотно оседал здесь на потолке и стенах, образуя иней в несколько сантиметров толщиной. Теперь Стубберуд был занят его удалением при помощи длинной метлы. "Все ведь должно быть в полном блеске и Иванову дню", - подумал я.

Отсюда мы вошли в дом. Обед готовился, шипя и кипя. Кухонный пол был чисто вымыт, и линолеум, которым он был застлан, сверкал по-праздничному. Так же и в комнате. Все было убрано. На полу блестел линолеум, а стол был покрыт праздничной белой клеенкой. Воздух был чист - абсолютно чист. Все койки прибраны, и лавки поставлены по местам. Сейчас здесь никого не было.

- Вы видели только незначительную часть наших подземных дворцов, - сказал мой проводник, - но я думаю сначала пройти с вами на чердак и посмотреть, как обстоят дела там. Идите за мной.

Мы пошли в кухню и поднялись по нескольким ступенькам, прибитым к стенке, до чердачного люка, Амундсен зажег электрический фонарь, заливший помещение ярким светом. Первым, на что я обратил свое внимание, была библиотека. Библиотека "Фрамхейма" выглядела очень нарядно. Книги по номерам от 1 до 80 стояли на трех полках. Тут же рядом лежал каталог, и я заглянул в него. Книг было немного, но зато на всякий вкус. На каталоге была надпись в углу: "Библиотекарь Адольф Хенрик Линдстрем". Разве он и библиотекарь тоже? - вот уж поистине разносторонний человек!

Длинными рядами стояли ящики с брусничным вареньем, морошкой, фруктовым соком, сливками, сахаром и пикулями. В одном из углов я, по всем признакам, узнал темную фотолабораторию. Слуховое окно было завешено, чтобы через него, не проходил свет, и там стояли бутылки с проявителями, мензурки и пр. Чердак был отлично использован!

Теперь мы уже все видели здесь и потому спустились вниз продолжать свой дальнейший обход. В тот момент, когда мы выходили в пристройку, нам попался навстречу Линдстрем с большим подносом, на котором лежали куски льда. Я понял, что они предназначались для получения воды.

Спутник мой вооружился большим сильным фонарем, и я понял, что сейчас начнется наше подземное странствование. От северной стены пристройки вела дверь. Через нее-то и началось наше путешествие. Мы вошли в крытый коридор. Здесь было темно, как в могиле. Фонарь утратил все свои осветительные способности. Он горел тускло и слабо и, казалось, освещал только самый купол помещения. Я старался придерживаться руками. Мой хозяин остановился и сделал мне доклад о том блестящем порядке, который им удалось установить здесь общими усилиями, Я был внимательным слушателем. К этому времени я уже столько видел, что готов был без всяких разговоров выдать им аттестат. Но здесь на том участке, где мы сейчас про двигались, я должен был принимать на веру все то, о чем только слышал, ибо тут ни зги не было видно!

Мы двинулись дальше, и я после только что выслушанного доклада о порядке почувствовал себя настолько уверенно, что выпустил анорак своего спутника, за который до сих пор держался. Но поступил глупо.

Я вдруг растянулся во весь свой рост. Я наступил на что-то круглое и упал. Падая, я ухватился за что-то, тоже нечто круглое, и лежа судорожно сжимал его в руках. Мне хотелось непременно увидеть, что же это может валяться на полу в столь аккуратном доме? При слабом свете фонаря мне удалось узнать, что я держал в руках: это был эдамский сыр! Я отложил его, оставив лежать на том же месте, порядка ради, сел и взглянул себе на ноги. На что же это такое я наступил? Тоже на эдамский сыр! А вот еще лежит один из того же семейства. У меня начало создаваться теперь свое особое мнение о порядке, но я ничего не сказал. Ведь почему-то он, шедший впереди, не наступил ни на один сыр?.. "Ах, да, - произнес я про себя, - ведь он знает хорошо порядки этого дома".

С восточной, стороны дома ход хорошо освещался через единственное, выходившее сюда, окно. Я мог теперь лучше осмотреться. Прямо против окна, в той части барьера, которая образовывала противоположную стену хода, была вырублена большущая пещера. Из глубины ее глянула на нас темнота.

Спутник мой знал местность, а потому я мог положиться на него. Один я, конечно, призадумался бы, прежде чем пойти туда. Пещера эта расширялась в барьере, и образовывала в конце концов довольно большое помещение со сводчатым потолком. На полу я видел только лопату и топор.

- Для чего же, скажите пожалуйста, служит этот зал?

- А видите ли, этот снег и ледяные глыбы до сих пор шли на снабжение нас водой!

Значит, это и был тот источник, откуда Линдстрем и течение всех этих месяцев вырубал снег и лед, необходимые для приготовления пищи и для получения воды - питьевой и для мытья. В одной из стен, внизу у самого пола, было небольшое отверстие, как раз такое, чтобы через него мог проползти человек.

- Ну, теперь постарайтесь сделаться поменьше и следуйте за мной, тогда мы посетим Хансена и Вистинга. С этими словами мой спутник, словно змея, исчез в отверстии. Я с быстротой молнии бросился на пол и полез следом. Мне совсем не хотелось оставаться здесь в полной темноте одному. Впопыхах я ухватился за его ногу и не выпускал ее, пока не увидел света с той стороны. Ход, через который мы ползли, везде был одинаково узок, что заставляло нас ползти на коленях. К счастью, он не был длинен. Оканчивался он довольно большим почти четырехугольным помещением. Посредине стоял низкий стол, и на нем Хельмер Хансен перевязывал сани. Помещение было довольно скудно освещено, хотя у них горели и лампа и свеча. Позднее я понял, что причину этого нужно искать в наличии здесь большого числа темных предметов. У одной из стен лежала одежда - меховая одежда, сложенная в большие кучи. На кучи были накинуты сверху шерстяные одеяла для предохранения одежды от образовывавшегося на потолке и падавшего вниз инея. У другой стены штабелем стояли сани. У стены прямо против двери сложено шерстяное нижнее белье. Любой магазин в Кристиании мог бы позавидовать этому запасу! Здесь были исландские куртки, свитеры, нижнее белье невероятной толщины и размеров, чулки, варежки и многое другое.

Из угла между этой стеной и длинной стеной, у которой стояли сани, мы и вошли сюда через небольшое отверстие. По той же стене за санями была завешенная дверь, и оттуда слышалось какое-то странное жужжание. Мне было очень интересно узнать, что бы это такое могло быть, но раньше нужно было послушать, о чем станут говорить эти двое людей.

- Что вы теперь думаете, Хансен, о скреплениях?

- Пожалуй, они выдержат. Во всяком случае, они лучше тех, что были. Посмотрите, как были закреплены концы!

Я тоже наклонился, чтобы посмотреть, что такое случилось с санными скреплениями. И должен сказать, что меня тоже поразило то, что я увидел. - Разве так делается? Способ скрепления - это вопрос, к которому моряк относится с большим вниманием: он знает, что если концы плохо закреплены, то тут не поможет и хорошо сделанная обмотка. Поэтому существует непременное правило, чтобы скрепление производилось возможно тщательнее. Здесь же конец скрепления был прибит штифтиком, каким обычно прикрепляют ярлычки.

- Вот хорошо-то было бы отправиться с этим к полюсу!

Это заключительное замечание Хансена, невидимому, было самым скромным из всего того, что он думал о такой работе. Я посмотрел, как теперь делались скрепления, и согласился с Хансеном, что они будут отлично исполнять свою службу.

Довольно неприятна эта работа по скреплению саней при - 26ºС, которые показывал термометр, но, невидимому, Хансен не обращал на это внимания. Я слышал, что и Вистинг принимал участие в этой работе, но его не было видно. Где же это он? Мой взор невольно обратился к занавеске; из-за нее доносилось слышанное мною жужжание. Я просто сгорал от любопытства! Наконец, обсуждение вопроса о скреплениях как будто бы закончилось, и мой проводник собирается идти дальше. Он оставляет фонарь и направляется к занавеске.

- Вистинг!

- Что?

Ответ звучал так, словно он доносился откуда-то очень издалека. Жужжание прекращается, и занавеска отдергивается в сторону. И вот передо мной открывается зрелище, больше всего поразившее меня в этот и без того богатый событиями день. Оказывается, Вистинг сидит в глубине барьера и преспокойно шьет себе на швейной машине! На воздухе сейчас температура - 51º. Это показалось мне страннее всего самого странного!

Я подкрадываюсь к отверстию, чтобы взглянуть поближе. И вдруг - уф! - встречаю там настоящую тропическую жару. Я искоса взглянул на висящий термометр: +10ºС. Как же все это вяжется одно с другим? Вистинг сидит тут в ледяном погребе и шьет при температуре в десять градусов тепла! В школьные дни я учил, что лед тает приблизительно при 0o. Если этот закон все еще продолжает действовать, то ведь Вистингу приходится сидеть под душем. Я вхожу туда совсем. Швейная комната невелика: приблизительно два метра во все стороны. Рядом со швейной машиной - современной ножной машиной - в этом помещении кроме огромной палатки, которой Вистинг сейчас занят, есть еще много инструментов, компасов и т. д. Но меня больше всего интересует, как это Вистинг устраняет душ. Оказывается, крышу и стены он обшил жестью и брезентом. Последний натянут таким образом, что вся талая вода стекает по нему и собирается в подставленный внизу таз. Таким образом, Вистинг собирает себе воду для мытья, столь драгоценную в этих областях. Вот мошенник! Здесь, в этом крошечном ледяном мешке, было сшито, как я позднее услышал, почти все снаряжение для похода к полюсу. Если с такими людьми Амундсен достигнет полюса, то и благодарить его не за что! Его следовало бы вздуть, если бы он не сделал этого!

Теперь мы окончили осмотр здесь и, По-видимому, осмотрели уже все. Мой спутник подходит к длинной стенке, где лежит платье, и начинает там рыться. "Ну, - думаю я, - осмотр одежды - это не так уж интересно!" Я уселся на груду саней у противоположной стены, чтобы немного отдохнуть, как вдруг Амундсен вытягивает голову вперед, будто собирается нырнуть - и исчезает в ворохе мехов. Я вскакиваю и бросаюсь к груде одежды. Мне становится просто не по себе в этом таинственном мире. Второпях я задеваю и чуть не роняю со стола сани Хансена. Он изумленно озирается по сторонам. Хорошо еще, что он меня не видит, а то мне, конечно, влетело бы, - такой у него был вид. Я пролезаю между связками одежды - и что же вижу? Опять дыру в стене, снова низкий темный ход. Я собираюсь с духом и устремляюсь туда. Этот ход немного выше прежнего, так что я могу идти согнувшись. К счастью, с той стороны сейчас же мне навстречу пробивается свет, поэтому на сей раз мое странствование в потемках длится недолго.

Я вхожу в другое большое помещение почти такой же величины, как и предыдущее - "Интендантство". Позднее я услышал, что оно слыло под названием "Хрустального дворца". Название подходящее, так как здесь со всех сторон поблескивали кристаллы.

Вдоль одной стены сложена масса лыж, а вокруг других стен стоят ящики. Одни из них желтые, другие черные. После визита к Стубберуду я сейчас же понимаю, в чем тут дело. Желтые ящики - старого образца, черные - улучшенные. Значит, здесь обо всем подумали! Конечно, на снегу черный цвет во всех отношениях лучше светло - желтого. Это приятнее для глаза. И, кроме того, черные ящики гораздо легче увидеть на расстоянии. А если понадобятся вехи, тогда можно будет разбить один из ящиков и наделать из него сколько угодно черных вех. Получится нечто такое, что хорошо видно на снегу.

Меня поразили крышки на этих ящиках. Они не больше обыкновенных крышек для молочных жбанов и такой же формы. Они свободно вынимаются, как на молочном жбане, и так же легко ставятся на место. Я вдруг вспоминаю. Когда я сидел у Хансена на санях, то заметил небольшие куски стальных тросов, привязанные к ребрам по обеим сторонам саней. С каждой стороны их было по восемь, - так и есть. Они служат для привязывания четырех ящиков, - на сани едва ли берут больше. По одному ребру все тросы кончаются петлей; по другому они заканчиваются тонкими бечевками. Очевидно, для каждого ящика их четыре пары - две до крышки и две за крышкой. Если их сильно затянуть, то ящики будут стоять на месте, как привинченные, а крышки могут легко сниматься в любое время. Остроумная идея, сберегающая много труда!

Но вот среди "дворца" сидит Иохансен и упаковывает. Несомненно, ему поручено решение трудной задачи. У него такой сосредоточенный вид! Сейчас перед ним стоит наполовину упакованный ящик, помеченный: "сани Э V, ящик Э 4". Я никогда, не видывал, столь оригинального содержимого - смесь пеммикана с колбасой. Я никогда не слышал упоминания о колбасе во время санных путешествий .Это, должно быть, что-то совсем новое. Куски пеммикана цилиндрической формы около пяти сантиметров высоты и двенадцати сантиметров в диаметре. Если эти цилиндры сложить, то между каждыми четырьмя образуются большие звездообразные промежутки. Каждый такой промежуток заполняется перпендикулярно поставленной колбасой, имеющей как раз высоту ящика. Но колбаса ли это, - дайтека посмотреть! Да, вот там лежит колбаса с надорванной кожицей. Я подхожу и рассматриваю ее. Ах, выдумщики! Ведь это они ухитрились взять с собой в таком виде молочный порошок! Таким образом, использованы все пустоты. Свободное пространство, образуемое этими круглыми кусками пеммикана и стенками ящика, конечно, вполовину меньше и слишком мало, чтобы молочная колбаса могла там поместиться. Но не думайте, однако, что место это Пропадет зря. Вовсе нет! Ломается на маленькие кусочки шоколад и засовывается в эти промежутки. Когда упаковка ящика окончена, он так заполнен, словно сделан сплошным. Вот там стоит уже совсем упакованный ящик. Я подхожу к нему и смотрю, что он содержит. "Галеты 5400 штук", - написано на крышке. Говорят, будто ангелы особенно щедро наделены терпением. Но все это просто пустяки по сравнению с тем терпением, которым обладает Иохансен. В этом ящике не было, ну, абсолютно не было ни единого миллиметра свободного пространства!

В данный момент "Хрустальный дворец" вполне напоминает собою колониальный и продуктовый магазин. Везде разложен пеммикан, галеты, шоколад, молочная колбаса. В другой поперечной стене - прямо против лыж - есть оконце. Я вижу, что мой спутник приближается к нему, но на этот раз я буду внимательнее. Он поднимается по двум ступенькам, надавливает на оконце, и вот уже он на барьере. Но и я следую за ним. Оконце опять захлопывается.

Мы стоим теперь у другой двери в барьере, но это уже современная дверь на петлях. Она ведет в "Интендантство". Я обращаюсь к своему хозяину и горячо благодарю его за интересный обход внутри барьера, за посещение всех прекрасных помещений и т. д. Он тут же прерывает меня, говоря, что мы далеко еще не кончили. Оказывается, он провел меня этой дорогой только для того, чтобы мне не пришлось снова ползти обратно.

- Теперь войдем, - говорит он, - и будем продолжать свое путешествие внутри барьера.

Я вижу, что никакие возражения невозможны, хотя уже начинаю чувствовать, что с меня довольно всех этих подземных помещений. Мой хозяин, словно угадав мои мысли, прибавляет; - Нам нужно осмотреть все теперь же, пока там работают. Потом это уже не будет так интересно.

Я соглашаюсь, что он прав, собираюсь с духом и следую за ним.

Но судьбе было угодно иное. Только мы вышли, как увидели Хансена с санями и шестью бойкими собаками. Мой проводник едва успевает шепнуть мне: "Кидайтесь на сани! Я подожду вас здесь", - как сани срываются с места и несутся с невероятной быстротой, унося меня в качестве пассажира, на санях ничего не подозревающего Хансена.

Мы неслись так, что над нами снег стоял столбом. Я сразу понял, что этот парень прекрасно распоряжается своими собаками. Но ему приходилось управлять буйными бездельниками. Особенно часто я слышал имена: "Хек" и "Того". Невидимому, они любили поскандалить. То прыгая через постромки, то пролезая под ними, кидались они на своих товарищей и. производили беспорядок. Впрочем, им не удавалось учинить ничего серьезного, так как кнут, пускавшийся в ход с большой ловкостью, все время свистел над их головами. Два колбасных обрубка, на которые я обратил внимание еще раньше - "Ринг" и "Милиус" - были впереди. Они, видимо, тоже были полны задора и сумасбродства, но держались на своем месте довольно хорошо. "Хай" и "Рапп" тоже были здесь. "Раппу" с раздвоенным ухом, очевидно, очень хотелось вместе со своим другом "Хаем" вступить в небольшое сражение с "Хеком" и "Того", но кнут, кнут! Он беспощадно свистел над собаками и заставлял их вести себя паиньками.

За нами, в нескольких шагах расстояния, бежал "Цанко". Он, очевидно, грустил оттого, что не был в упряжке. Между тем, мы мчались буйным галопом вверх по возвышенности, где был склад, и проехали последний флаг. Была большая разница между дневным светом сейчас и ранним утром. Было одиннадцать часов утра, и утренняя заря значительно продвинулась по небу и приблизилась к северу. Номера и отметки на ящиках были хорошо видны.

Хансен красиво повернул у ряда ящиков и остановился. Мы слезли с саней. Он постоял немного, оглядываясь, и затем повернул сани вверх полозьями. Я предположил, что он сделал так, чтобы собаки не умчались отсюда, улучив удобную минуту. Я лично счел такую предосторожность ничтожной. Я вспрыгнул на один из ящиков и уселся там, чтобы следить за могущими произойти событиями. Хансен отошел немного в сторону с какой-то бумажкой в руке и, По-видимому, рассматривал ящик. "Цапке" добежал до своих друзей "Ринга" и "Милиуса", и свидание их было необычайно сердечным с обеих сторон... Это было уж слишком для "Хека". Как ракета бросился он между ними в сопровождении своего друга "Того". "Хай" и "Рапп" никогда не упускали подобного случая и с жаром кинулись в, гущу боя.

- Ах, проклятые канальи! - Это бегущий к месту сражения Хансен посылал им уже свое предварительное благословение.

"Цанко", бывший на свободе, ухитрился в самый разгар битвы заметить приближающуюся опасность. Не долго думая, он выскочил и с завидной быстротой взял курс на "Фрамхейм".

Хватились ли вдруг все остальные своего шестого собрата по сражению, или, может быть, они тоже заметили грозную близость Хансена, это неважно. Верно только то, что все они, как одна, словно по данному сигналу, оставили друг друга и пустились тем же путем. Опрокинутых саней они даже и не заметили. Бурей понеслись они вниз и исчезли за возвышенностью у флагштока. Хансен тоже не раздумывал долго. Но что толку! Он бежал со всех ног, но не успел добежать и до флагштока, как собаки с опрокинутыми санями уже въезжали во "Фрамхейм" и были там остановлены.

Я спокойно отправился в обратный путь, довольный этим неожиданным происшествием. Внизу на равнине я встретил Хамсена, отправлявшегося снова на санях К складу. Он был очень недоволен, и манера, с какой он пользовался своим кнутом, не сулила ничего хорошего собачьим спинам. Теперь и "Цанко" был тоже в упряжке.

Вернувшись во "Фрамхейм", я не встретил никого. Поэтому тихонько пробрался в пристройку и ждал случая, чтобы попасть на кухню. Случай не заставил себя долго ждать. Кряхтя и пыхтя, как маленький локомотив, появился из хода, идущего вокруг дома, Линдстрем. В руках он теперь нес огромную лоханку со льдом. В зубах у него был электрический фонарь. Чтобы открыть кухонную дверь, ему понадобилось только толкнуть ее коленом. Пробрался и я. Дом был пуст.

"Ну, - подумал я, - теперь мне представляется прекрасный случай увидеть, что делает Линдстрем наедине". Он поставил лоханку со льдом и наполнил им горшок для воды, стоявший на огне. Посмотрел на часы - четверть двенадцатого; значит, обед поспеет вовремя. Тяжко вздохнул, вошел в комнату, набил свою трубку и зажег ее. Потом сел и снял сидевшую на настольных весах куклу. Все лицо его сияло.

Видно было, что он забавляется. Линдстрем завел куклу и поставил ее на стол. Как только он ее отпустил, кукла начала выделывать бесконечные сальто - мортале. А Линдстрем? Он хохотал чуть ли не до истерики, выкрикивая:

- Здорово, Улава, ну-ка еще разок!

Я стал рассматривать куклу, вызвавшую такое веселье. И действительно, она была чрезвычайно своеобразна. Голова, как у старой женщины или злой старой девы - со светло - желтыми волосами цвета льна, с отвисшей нижней челюстью и страстным взором. Одета она была в красное с белыми горошками платье. Когда же она "стояла на голове", то, что вполне естественно, иногда оказывалась в не совсем одетом виде.

Видно было, что эта фигурка раньше была акробатом, а теперь эти полярники преобразили ее в такую ужасную уродину. Когда эксперимент был повторен и я понял ситуацию, то захохотал и я. Позабавившись этак минут десять, Линдстрем устал от "Улавы" и посадил ее обратно на весы. Теперь она сидела тут, кланяясь и кивая, пока ее не забыли.

Тем временем Линдстрем подошел к койке и нагнулся. "Ну, посмотрим, - подумал я, - кажется, он собирается вздремнуть перед обедом". Но нет, он быстро возвратился, неся в руке старую потрепанную колоду карт. Снова пошел на свое место и начал раскладывать мирный и серьезный пасьянс. Он не занял много времени и, конечно, был не очень сложен, но, впрочем, выполнял свое назначение. Заметно было, что Линдстрем блаженствовал, когда карта ложилась на нужное место. Наконец, все карты расположились в порядке. Пасьянс разошелся! Линдстрем посидел еще немного, любуясь стройными рядами карт. Затем смешал их со вздохом, поднялся и пробормотал:

- Да, до полюса они дойдут, это наверное, и ей-ей придут первыми! - И удовлетворенный сунул карты обратно на полку над койкой.

Теперь опять начался процесс накрывания на стол, однако, менее шумный, чем утром. Ведь теперь некого было дразнить. Без пяти минут в двенадцать раздался звон большого судового колокола, и вскоре начали показываться столовники. Они не совершали особого туалета, а прямо садились за стол.

Блюд было немного. Густой, черный тюлений суп со всякой всячиной - тюленьим мясом, нарезанным маленькими кубиками (впрочем, они были далеко не маленькими), картофелем, морковью, капустой, репой, горохом, сельдереем, черносливом и яблоками. Один бог знает, как наши хозяйки назвали бы это блюдо! Два больших кувшина с ледяным фруктовым соком и водой стояли посреди стола. Я опять изумился. Я думал, что такой обед проходит в полной тишине, - но мне пришлось услышать совсем иное. Обедавшие болтали все время. Разговор, главным образом, шел о том, что каждый пережил за утро.

На десерт были поданы "зеленые сливы".

Вскоре появились трубки и книги. К двум часам ребята снова оживились. Я знал, что сегодня вечером они не будут работать, - был ведь Иванов день, - но привычка так сильна! Первым решительно поднялся Бьолан и спросил, чья первая очередь.

После долгих переговоров было решено, что первым будет Хассель. В чем было дело, я никак не мог взять в толк. Я слышал, что все говорили об одном или двух примусах и о том, что выдержать можно самое большее полчаса и т. п. Смысла этого я не понимал. Нужно было держаться Хасселя, Я знал, что "первый" будет он. Если так случится, что второго не будет, то я во всяком случае узнаю, в чем тут дело. Все опять успокоилось, Только на кухне были признаки того, что барьер обитаем.

Выходивший на время Бьолан вернулся в два с половиной часа и объявил:

- Там теперь все полно пара.

Я с интересом взглянул на Хасселя. И правда, это известие оживило его. Он встал из-за стола и принялся раздеваться. "Чрезвычайно странно, - подумал я. - Что это может быть?" Я попытался действовать по примеру Шерлока Холмса. Сначала ушел Бьолан, - это факт. Он вернулся, - и это я установил точно. Пока что, этот способ помогал блестяще. Но вот третий пункт: "Все полно пара". Что же, скажите на милость, означает это? Человек выходил, если не на самый барьер, то уж во всяком случае спускался в него - в снег и лед. А затем возвратился и сообщил, что все полно пара. Это бессмыслица, абсурд!..

Мысленно я выругал Шерлока Холмса и с возрастающим интересом стал наблюдать за Хасселем. Если он. снимет с себя еще что-нибудь... - я чувствую, что краснею, и потому отворачиваюсь, но он остановился, И вот он схватил полотенце и убежал. Через дверь в пристройку, - я едва поспел за ним! - через снежный ход в одних... Здесь навстречу нам действительно хлынул пар. Он становился все гуще и гуще по мере того, как мы шли дальше в барьер. Но вот все так наполнилось паром, что я уже ничего не видел. Я с грустью вспомнил про подол анорака Амундсена, - он бывал так кстати в подобных случаях. Но здесь схватиться было не за что.

Далеко в тумане я различал свет, и туда-то и стал с осторожностью пробираться. Не успел я прийти в себя, как уже очутился в другом конце хода, который вел в большое заиндевевшее помещение, отделенное от снежной поверхности мощным ледяным куполом. Но пар был чрезвычайно неприятен и чрезвычайно портил великолепное зрелище. Но где же Хассель? Я видел теперь только Бьолана. И вдруг среди пара я увидел, в каком-то просвете, голую ногу, исчезающую в большом темном ящике, а через минуту улыбающееся лицо Хасселя над краями ящика. Как будто ему отрубили голову. Но для этого у него слишком веселое лицо - значит, голова еще не отделена от туловища!

Но вот пар мало-помалу начал рассеиваться, и, наконец, можно было как следует разглядеть все происходящее. Я не мог удержаться от смеха. Все стало вполне понятным. Но все же Шерлоку Холмсу пришлись бы разгрызть твердый орешек, если бы его с завязанными глазами перенесли в антарктический барьер, как меня, и кто-нибудь попросил бы его объяснить, что тут происходит.

Хассель сидел в американской складной паровой бане! Помещение, казавшееся в тумане таким огромным и элегантным, теперь съежилось до размеров маленькой снежной хижины - совсем невзрачной на вид. Весь пар собрался в бане и по лицу, видневшемуся над верхним краем ящика, можно было судить о том, что в ней стало жарко. Последнее, что я видел, это как Бьолан, накачав до отказа два примуса, поставленных прямо под баней, исчез. Сколь полезно было бы для актера наблюдение за этим лицом! Началось с улыбки - на всех чертах лица яркими буквами было написано блаженство. Но понемногу улыбка исчезла, заменяясь серьезным выражением. Но и это продолжалось недолго. Ноздри начали дрожать, и вскоре на лице можно было прочесть, что баня уже не доставляет особого удовольствия. Цвет лица от нормального перешел в неприятный ультрафиолетовый. Глаза все больше и больше вылезали, и я с волнением ждал катастрофы.

И она наступила, но совсем в иной форме, чем я ожидал. Внезапно и беззвучно баня поднялась, и пар снова вырвался наружу и лег мягким, белым покровом на все, что последовало затем. Я не видел ничего. Слышал только, как были потушены два примуса. Я думаю, что пару понадобилось минут пять, чтобы рассеяться, и что же тогда предстало перед моим взором? - Хассель, чистенький, как новая монетка, одетый и прибранный к празднику.

Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть эту, вероятно, первую и единственную паровую баню на антарктическом барьере. Все здесь, как и остальное, что я видел, было необычайно остроумно придумано. Баня была просто высоким ящиком без дна и с дырой в верхней части такой величины, как голова. Все стенки были сделаны из двойной очень плотной, не пропускающей ветра материи с промежутком в два миллиметра. Здесь мог циркулировать воздух. Ящик стоял на платформе, поднятой над поверхностью снега .на полметра. Внизу были сделаны закраины, а потому, опустившись, ящик был абсолютно непроницаем. В платформе, как раз посреди бани, было проделано прямоугольное отверстие, обшитое крутом резиновой обкладкой, В это отверстие вставлялся точно пригнанный жестяной ящик. Под жестяным ящиком стояло два примуса, и каждому теперь станет понятно, почему Хасселю было жарко. Наверху хижины висел блок с пропущенной через него веревкой. Один конец ее был привязан к верхнему краю бани, а другой спускался в баню. Таким образом, купающийся мог сам, без помощника, поднять баню и освободиться от жары, когда она становилась слишком сильной. Температура за снежной стеной была - 54o С. Ну, и ловкачи! Позднее я узнал, что эту остроумную баню соорудили Бьолан и Хассель.

Я вернулся обратно в комнату и был свидетелем того, что почти все воспользовались баней. В пять с четвертью купание закончилось, и все оделись теперь в меховые одежды. Было ясно, что они собираются выходить. Я последовал за первым, покинувшим хижину. Он вооружился фонарем. И, действительно, фонарь был необходим. Погода переменилась. Сразу поднялся юго - западный ветер, и теперь кругом бушевала метель. Снег не шел, так как среди неба в зените виднелись звезды, но ветер подхватывал снег и гнал его с собой. Теперь, чтобы найти дорогу, нужно было хорошо знать местность. Приходилось идти ощупью - держать глаза открытыми было невозможно.

Я укрылся от ветра за сугробом и стал ждать, что будет. Собак, По-видимому, не смущало состояние погоды. Некоторые из них лежали на снегу, свернувшись комочком и спрятав морду под хвостом, другие же бегали кругом. Один за другим выходили люди. У каждого в руках был фонарь. По мере того как они выходили на площадку, где были собаки, каждого хозяина окружала его упряжка и с радостным лаем провожала его до палатки. Но ни все шло мирно. Так, например, я услышал, - мне кажется, что это происходило в палатке Бьолана, - какой-то раздирающий уши гвалт.

Я заглянул в двери. Внизу, ниже поверхности снега, шла жаркая схватка. Все собаки сгрудились в кучу. Кто кусался, кто лаял, кто выл. Посреди обозленных. собак я увидел человеческую фигуру, которая вертелась кругом со связкой ошейников в одной руке, а другой рукой отбивалась налево и направо, в то же время ругая собак. Я подумал о собственных ногах и поспешил убраться. Но человеческая фигура, которую я видел, очевидно, одержала верх, так как шум мало-помалу утих и все успокоилось.

Привязав своих собак, все люди направились потом к мясной палатке, и достали ящик с нарубленным тюленьим мясом, стоявший на снежной стенке вне пределов досягаемости для собак. Это мясо еще раньше днем было нарублено двумя людьми. Я слышал, что они подвое по очереди несут эту службу. Затем были накормлены собаки. Через полчаса после начала этой работы, в лагере снова наступили покой и тишина, как и утром, когда я пришел. Юго - западный ветер при температуре - 54oС и при скорости десяти миль в час задувал над барьером, вздымая высоко снег над "Фрамхеймом". А в палатках лежали сытые и довольные псы, не зная о непогоде.

Между тем в хижине все готовилось к празднику. Да, только теперь можно было как следует оценить, что значит хороший дом. Когда входишь туда, то переход от завывающего ветра, несущегося снега, сильной стужи и абсолютной темноты поистине громадный! Все и вся заново вымыто, а стол накрыт по-праздничному. Много национальных флажков по стенам и на столе. В шесть часов .началось торжество, и викинги снова весело уселись в ряд.

Линдстрем постарался, а это много значит. Особенно Я проникся уважением к его способностям и щедрости, когда, он появился с, "пирожными наполеон". Он не любил "мелочности". Заметьте, что эти пирожные подавались после того, как каждый спровадил к себе в желудок по четверти плумпудинга. У пирожных был прямо-таки замечательный вид. Нежнейшее слоеное тесто, проложенное сбитыми сливками с ванилью. Я весь извивался на месте от жадности. А размеры-то, размеры! Не может же быть, чтобы каждому досталась такая пирожная гора! Поделить одну на всех - еще куда ни шло, если люди могут есть "наполеон" после плумпудинга. Зачем же тогда Линдстрем подал восемь штук: два огромных блюда по четыре штуки на каждом? Бог ты мой! Один из "богатырей" завладел уже такой горой и вгрызся в нее. И один за другим все восемь человек тоже усердно занялись тем же.

Когда я вернусь домой, мне не придется рассказывать о нужде, унынии и холоде!

Я схватился за голову, у меня закружилась голова. Температура здесь, наверное, была на столько же градусов выше нуля, насколько она была ниже его на воздухе. Я взглянул на термометр, висевший над койкой Вистинга: - 35oС. "Богатыри", видимо, не обращали ни малейшего внимания на такой пустяк! Работа над "наполеоном" продолжалась невозмутимо.

Наконец, исчезла последняя крошка от великолепного пирожного, и появились сигары. Все без исключения предавались и этому наслаждению. До сих пор они не проявляли особой воздержанности. Интересно знать, как у них обстоит дело с "крепкими напитками"? Я слышал, что употребление алкоголя в полярных путешествиях очень вредно, чтобы не сказать - опасно. "Бедные ребята, - подумал я про себя, - вот причина, конечно, почему вам так нравятся пирожные! У каждого должен же быть хоть какой-нибудь порок. Лишенные возможности погрязнуть в грехе пьянства, они предаются обжорству". Я отлично понимал это и в глубине души очень жалел их. Как-то "наполеон" даст себя знать? Все немного "посоловели". Очевидно, пирожному нужно время, чтобы осесть в желудках.

Линдстрем, у которого в данный момент, несомненно, бил самый осмысленный вид, вошел и начал убирать со стола. Я думал, что сейчас все заберутся на свои койки в целях лучшего пищеварения. Но нет, не было похоже на то, чтобы эта сторона дела слишком их. волновала. Они продолжали сидеть, будто ждали еще чего-то. Ну, да, конечно, им нужно еще кофе! Линдстрем стоит уже в дверях с чашками и кофейником. Вполне понятно, что после такого обеда чашка кофе должна показаться вкусной.

- Стубберуд! - Это кричал откуда-то издалека Линдстрем, - поторапливайся же, пока они не успели согреться!

Я подумал, что, вероятно,. нужно помочь что-то вынести. О, небо! Линдстрем лежит на животе на чердаке и протягивает вниз через люк - ну, что бы вы думали? - бутылку бенедиктина и бутылку пунша - все белые от инея! Теперь я сообразил, что рыбка любит поплавать! И мало того - она, чего доброго, еще потонет! Более блаженной улыбки, чем у Стубберуда, когда он принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними, когда он нес их из кухни до комнаты, я не видел никогда. Я был тронут. А какой ему был оказан прием! Бурные овации! Да, эти молодцы знали, как подавать ликеры к кофе. "Подавать холодным" - так написано на бутылке с пуншем. Могу заверить поставщика, что в этот вечер его предписание было выполнено с точностью!

Теперь появился и граммофон, и меня позабавила радость, с которой он был встречен. Кажется, он все-таки поправился больше всего. И каждый прослушал свою любимую музыку. Все были согласны, что следует прежде всего почтить Линдстрема за все его старание и работу, и поэтому начали концерт с "Та - ра - ра - бум - бия". Затем был исполнен вальс. Часть программы, посвященная Линдстрему, была закончена "речью в честь мадам Хансен".

Все это время Линдстрем стоял в дверях, блаженно улыбаясь. Вот это как раз по нему!

Таким образом, был проделан полный круг, и каждый прослушал свои любимые мелодии. Несколько пластинок приберегались к концу. Я понял, что это самые любимые номера. Сначала появилась ария из "Гугенотов" в исполнении Михайловой. У "богатырей" хороший вкус, так как вещь эта очень красива и была пропета удивительно хорошо.

- Но разве, - кричит какой-то нетерпеливый голос, - сегодня не появится Боргхильд Брюн?

- Конечно, - раздается в ответ, - вот и она. И комната наполнилась звуками песни "Сульвейг". Жаль, что здесь не было самой Боргхильд Брюн. Мне кажется, ее не так тронул бы даже гром самых бурных аплодисментов, как тот прием, который был оказан здесь в этот вечер ее пению. Когда в комнате зазвучали высокие и чистые ноты, все стали серьезными. Возможно также, что и слова песни растрогали тех, кто сидел тут темной зимней ночью на пустынной равнине за тысячи и тысячи миль от всего, что было им дорого. Я думаю, что это так. Но все же чудесная мелодия, в совершенстве переданная богатейшим голосом, заставила раскрыться все сердца. Чувствовалось, что всем стало хорошо. Еще долго царила тишина после того, как замерла последняя нота. Казалось, каждый боялся услышать звук собственного, голоса. Но, наконец, слушатели не выдержали.

- Боже ты мой, как чудесно она поет! - вдруг нарушает кто-то тишину.

- А в особенности заключительные слова! Я несколько опасался, что певица, несмотря на все свое величайшее уменье управлять голосом, все-таки возьмет последнюю ноту слишком резко. Она ведь так безобразно высока! Но вместо этого услышал звук такой чистый, полный и нежный, что одна лишь эта нота могла сделать человека лучше!

После этого граммофон убрали со стола. По-видимому, им больше не хотелось слушать ничего другого. На часах уже половина девятого, - все, наверное, будут ложиться спать. Довольно праздновали: ели, пили, слушали музыку.

Но вот все поднялись с криками: "Лук и стрелы!" - так прозвучало в комнате. Я прячусь в угол, где висит одежда, решив, что это начинает действовать алкоголь. Очевидно, произойдет что-то чрезвычайно интересное, раз все так возбуждены.

Один идет за дверь и приносит маленькую пробковую мишень, а другой достает с полки над одной из коек ящик со стрелами.

Ага, значит, будет происходить метание стрел - детки будут забавляться! Мишень вешается на кухонную дверь, ведущую в пристройку. Первый, кто будет стрелять, становится у конца стола - на расстоянии трех метров. И вот среди смеха и веселого гама начинается состязание в стрельбе. Здесь есть всякие стрелки. Не все они одинаково замечательные. Но вот выходит чемпион. Это видно по той решительности, с какой он накладывает стрелу и посылает ее в цель. Он уверен в своей победе. Это Стубберуд. Из пяти стрел у него две попали в центр и три рядом. Следующий Иохансен. Он тоже не плох, но все же не может сравниться с первым.

Выходит Бьолан. Интересно, так же ли он ловок в этом, как и в прыжках на лыжах? Он становится у края стола, как и другие, но делает вперед гигантский шаг. Парень хитрит! Теперь он от цели всего в полутора метрах. Стреляет он хорошо. Стрела описывает большую дугу. Время от времени он демонстрирует так называемый "дверной выстрел" и вызывает всеобщий восторг. "Дверным выстрелом" называется, когда стрела посылается слишком высоко и попадает в стену комнаты или в дверной косяк. Хассель стреляет "с расчетом". Что он рассчитывает, понять трудно. Во всяком случае он не рассчитывает попасть в цель. Если же его "расчеты" касаются кухонной двери, то тогда... Стреляет ли Амундсен с расчетом или без него, результат получается один и тот же. Все та же "промазка". Вистинг получает ту же отметку. Преструд стоит, как пограничный столб между обеими группами. Хансен - стрелок - профессионал. С силой и мощью посылает он стрелу. Он, видимо, думает, что находится на охоте за моржами. Все результаты тщательно заносятся в протокол. Позднее будут раздаваться премии.

А пока Линдстрем занялся пасьянсами. Дневная его работа теперь закончена. Но на ряду со своим занятием он очень интересуется и тем, что происходит вокруг мишени. То - и - дело вставляет острое словечко. Но вот он поднимается, вид у него решительный. Он приступает к своей самой последней дневной обязанности. Она состоит в замене большой лампы под потолком двумя небольшими лампами. Это нужно делать, так как жара от большой лампы сильно чувствуется на верхних койках. Маневр этот служит легким намеком на то, что порядочным людям пора уже укладываться спать. В комнате становится темно после того, как гасится яркое солнце под потолком. Две лампы, горящие теперь, тоже светят хорошо, но, кажется, будто мы сделали шаг назад и снова переживаем эпоху серных спичек.

И вот понемногу "богатыри" начинают забираться на свои койки. Описание дня и жизни во "Фрамхейме" было; бы неполным, если бы я не изобразил и этой сцены. Величайшая гордость Линдстрема, слышал я, быть всегда первым в постели. Он часто жертвовал многим для того только, чтобы быть "первым в постели". Чаще всего такое желание удовлетворялось, потому что другие относились к этому спокойно. Но в этот вечер вышло иначе. Оказывается, Стубберуд давно уже начал раздеваться, когда вошел Линдстрем. Стубберуд, увидав, наконец, что у него есть шансы быть "первым в постели", тут же вызвал Линдстрема на соревнование. Линдстрем, не учитывая вполне ясно положения, принимает вызов. Загорелась битва не на живот, а на смерть, и за состязанием с большим интересом следят все присутствующие. Раз, два, три - и Стубберуд готов и собирается прыгнуть на свою койку, которая находится во втором этаже над койкой Линдстрема, И вдруг он чувствует, что кто-то судорожно хватает его за ногу и тянет назад, В ногу крепко вцепился Линдстрем, вопивший жалостным голосом:

- Подожди же, пока и я разденусь!

"Подожди, пока я тебя схвачу", как сказал один человек, собираясь драться. Но Стубберуд не поддается уговорам. Он хочет выиграть. Тогда Линдстрем выпускает его ногу, срывает с себя правую подтяжку, - большего снять он не успевает, - и кидается на свою койку одним прыжком - головой вперед. Стубберуд пробует протестовать:

- Это мошенничество, он не разделся!

- Неважно - изрекает толстяк, - а все-таки я первый !

Сцена сопровождалась общим весельем и поощрительными возгласами и закончилась всеобщим восторгом, когда Линдстрем не раздеваясь бухнулся на койку. Но этим комедия еще не кончилась. Его прыжок в постель сопровождался страшным треском, на который в пылу битвы никто не обратил внимания, и меньше всего сам Линдстрем. Но теперь последствия сказались. Полка над койкой, куда Линдстрем обыкновенно складывал массу всякой всячины, теперь обрушилась, и на койку свалились ружья, патроны, граммофонные пластинки, ящики с инструментами, банки из-под конфет, трубки, коробки с табаком, пепельницы, коробки спичек и многое другое. И для самого толстяка больше не осталось места. Ему пришлось снова вылезать, и поражение было вдвое горшим. Со стыдом он должен был признать Стубберуда победителем. "Но, - прибавил он, - это уж будет в .последний раз!" Но вот все мало-помалу забрались на койки, и появились книжки; некоторые закурили трубки. И так был проведен последний час до одиннадцати часов вечера. В одиннадцать часов лампы были потушены, и день кончился.

Немного погодя, мой хозяин выходит. Я следую за ним. Я сказал ему, что должен уехать в тот же вечер и потому он вышел, проводить меня.

- Я провожу вас до склада, - говорит он, - дальше вы найдете дорогу сами.

Погода значительно улучшилась. Темно, чертовски темно.

- Чтобы лучше найти дорогу, - говорит он, - я возьму с собой свой "трилистник". Если они и не видят дороги, то чуют ее.

Спустив с привязи трех собак, которые, по всей вероятности, раздумывали над тем, что бы это могло значить, он ставит фонарь на штабель из досок, очевидно, для того, чтобы найти дорогу обратно, и мы отправляемся. Видимо, собаки привыкли бегать этой дорогой, так как они сейчас же направились к складу.

- Да, - говорит мой проводник, - нечего удивляться, что они знают дорогу. Они бегают здесь каждый день, по меньшей мере один раз, часто и два раза в день, с тех пор, как мы здесь.

- Нас, - продолжает он, - трое, обычно совершающих ежедневную прогулку по этой дороге, а именно - Бьолан, Стубберуд и я. Как вы видели сегодня утром, они выхолили в половине девятого. Им хотелось вернуться обратно к началу работ в девять часов. Нам так много нужно сделать, что мы должны экономить время, если хотим поспеть. Они совершают рейс до склада и обратно. В девять часов и я обычно иду тем же путем. Остальные тоже начали было зиму таким же образом. Все были в восторге от утренней прогулки. Но увлечение скоро прошло, и теперь осталось только нас трое "увлекающихся". Хотя мы ходим и недалеко - всего около 600 метров, - но и то не отваживаемся ходить без вех, которые вы видели, и при том всегда нас сопровождают собаки. Часто я, кроме того, вывешиваю фонарь; но когда бывает так холодно, как сегодня вечером, керосин замерзает и свет гаснет. Потеря здесь дороги может повести за собой серьезные последствия, и я стараюсь не подвергаться этой опасности. Видите, вот первая веха. Нам повезло, что мы сразу попали на нее. Собаки уже впереди у склада. Я всегда соблюдаю осторожность, идя по дороге к складу, так как на склоне, где, если вы помните, стоит последний флаг, есть большая впадина, метров пять глубиной, у самого тороса. Если ошибиться и попасть туда, можно легко себя искалечить.

Мы прошли вплотную мимо другой вехи. - Два следующих знака найти труднее, так как они низки и мне часто приходится останавливаться и подзывать к себе собак, чтобы найти дорогу. Вот, как сейчас, например. Совершенно невозможно разглядеть что-нибудь, если не наткнешься сразу, поэтому приходится ждать и заставлять собак находить дорогу. Я точно знаю число шагов между вехами, и если это расстояние пройдено, то не иду дальше, а сперва тщательно исследую все кругом. Если же и это не помогает, тогда я свищу своих собак, которые и появляются моментально. Вот вы увидите, - раздается долгий свист, - нам не придется их долго ждать. Вот я уже слышу их, - и правда, из темноты прямо на нас выбегают собаки, - для того, чтобы они теперь поняли, что мы хотим продолжать свой путь к складу, мы должны двинуться.

Так мы и сделали. Как только собаки увидели это, они снова бросились бежать, на этот раз не быстрее того, чтобы нам рысцой можно было поспевать за ними. И вскоре мы уже стояли у последней вехи.

- Как вы видите, фонарь в лагере начинает гаснуть, и потому я надеюсь, что вы извините меня, если я не стану провожать вас дальше, а поверну домой, пока фонарь еще светит хоть немного. Отсюда вы сами найдете дорогу.

С этими словами мы расстались, и мой спутник отправился обратно в сопровождении своего верного "трилистника", между тем как я..."

После Иванова дня время полетело еще быстрее, чем раньше. Самое темное время уже миновало, и солнце с каждым днем подходило все ближе и ближе. Среди самой глубокой темноты однажды утром пришел Хассель и сказал, что у "Эльсе" родилось восемь щенят. Шесть из них были дамы, и судьба их была тут же решена. Их убили и скормили родителям, которым они пришлись по вкусу. Как будто бы даже они их и не жевали совсем, а просто проглатывали целиком. В том, что они им понравились, не было никакого сомнения, так как на другое утро исчезли и остальные два.

Условия погоды здесь весьма поразили нас. Обо всех известных антарктических областях мы имели сведения, что погода там постоянно бывает очень неспокойной. Когда мы были на "Бельгике" в дрейфующих льдах к западу от Земли Греема, все время стояла ветреная неприятная погода. Норденшельд во время своего пребывания на восточной стороне Земли Греема убедился в том же самом; один шторм сменялся другим. Различные английские экспедиции, побывавшие в проливе Мак-Мурдо, говорят о постоянно господствовавших там сильных ветрах. Мало того, в то время как у нас на барьере стояла прекраснейшая погода, - тихо или слабый ветер, - Скотту, как мы теперь знаем, на его станции, километров на 650 западнее нас, досаждали частые ветры, мешавшие его работе.

Я ждал, что температура будет держаться высокой, так как всю зиму можно было очень ясно видеть темный воздух над океаном. Всегда, когда состояние воздуха позволяло это, тяжелое водяное темное небо резко вырисовывалось, не оставляя никакого сомнения в том, что море Росса на большое пространство открыто круглый год. Однако, несмотря на это, температура опускалась очень низко, и средняя температура, которую дали наши наблюдения за год, наверное, является самой низкой из когда-либо наблюдавшихся. Самая низкая температура у нас была - 59ºС, это было тринадцатого августа 1911 года. В течение пяти месяцев в году температура бывала ниже - 59ºС. Температура поднималась при всяком ветре, кроме юго - западного, когда она даже понижалась.

Южных сияний мы наблюдали много. Но очень сильных было всего несколько. Все они были всевозможных форм, но, кажется, сияние в форме ленты было наиболее частым. По большей части они были разноцветные - красные и зеленые. Мое предположение, что барьер прочен, то есть что он расположен на лежащей под ним земле, По-видимому, полностью подтвердилось всеми нашими наблюдениями за год нашего пребывания на ледяном барьере. В течение зимы и весны о барьер торосился сплошной морской лед, образуя торосы высотою метров в десять. Все это происходило всего лишь в расстоянии двух километров от нашего дома, но мы совершенно этого не замечали. Мне кажется, что если бы барьер был на плаву, то происходившие здесь страшные толчки не только чувствовались бы слабо, но просто сотрясали бы наш дом. Во время постройки дома Стубберуд и Бьолан слышали вдали сильный шум, но ничего не почувствовали. За все свое пребывание на этом месте мы не слышали ни одного звука и не чувствовали никакого движения. Другим и очень хорошим свидетельством послужил наш большой теодолит, которым пользовался Преструд. Можно сказать, что нужен был самый пустяк, чтобы вывести его из горизонтального положения, - достаточно было небольшой перемены температуры. И такой точный и чувствительный инструмент, если бы он находился на плавающем основании, сейчас же сообщил бы нам об этом. В тот день, когда мы впервые вошли в бухту, откололась совсем небольшая часть западного мыса. Весной от напора дрейфующего льда откололся незначительный кусок у одного из многих мысов на внешней стороне барьера. Если исключить эти два случая, то мы покинули барьер таким, каким нашли его, то есть совершенно не изменившимся. Данные промеров глубины, указывавшие на быстро возраставшее поднятие дна по мере перехода "Фрама" к юту вдоль барьера, тоже служат явным признаком того, что земля здесь лежит близко. Наконец, лучшим доказательством является самое строение ледяного барьера. Он не достиг бы вышины трехсот метров, на каковую высоту он повышается по нашим измерениям к югу от "Фрамхейма" до пятидесятого километра, если бы не покоился на земле.

Работа по подготовке санного снаряжения шла теперь с лихорадочной быстротой. Мы давно уже заметили, что нам нужно будет работать полным ходом и использовать все рабочее время, если мы хотим успеть изготовить к половине августа все главное общее снаряжение. Для подготовки же личного снаряжения нам придется пользоваться свободным временем. В первой половине августа стало видно, что приближается конец работы. К этому времени Бьолан сделал четыре пары новых саней. Это была образцовая работа, которую он выполнил за зиму. Сани были сделаны чрезвычайно легкими, но упругими и крепкими. Они были той же длины, что и первоначальные - около четырех метров. Окованы они не были. Мы думали взять с собой три пары старых саней "Фрама", подбитых толстыми стальными листами. Их можно будет использовать на случай, если этого потребуют состояние пути и условия местности. Средний вес новых саней был двадцать килограммов. Таким образом, мы сэкономили по пятьдесят килограммов на каждых санях. От Бьолана они переносились уже готовыми в "Интендантство". Способ, каким Хансен и Вистинг скрепляли отдельные части саней, гарантирует их крепость. Кроме того, единственный способ, при котором можно быть уверенным, что работа будет действительно сделана как следует, состоит - в том, чтобы она выполнялась теми, кто сам будет пользоваться сделанными вещами! Работающие сами знают, что от этого многое зависит. Они работают ради достижения цели, еще больше этого - они работают и для того, чтобы обратно вернуться. Каждая завязка тщательно исследуется и пробуется, а потом уже накладывается - осторожно и точно. Каждый оборот затягивается и потом тщательно осматривается, чтобы он лежал на своем месте. И, наконец, когда такая обвязка уже наложена, то, чтобы распустить ее снова, лучше всего перерезать ее ножом или топором, а не развязывать пальцами. Такое санное путешествие, в какое мы отправлялись, было серьезным предприятием, поэтому и работа должна была производиться со всей серьезностью. Эту ручную работу приходилось выполнять не в каком-нибудь теплом и хорошем помещении. В "Интендантстве" всегда было холоднее всего, вероятно, потому, что там всегда был сквозняк. Там были и дверь, ведущая на барьер, и открытый ход в дом. Здесь всегда проходил свежий воздух, хотя и не в значительных количествах. Да много его и не нужно, чтобы почувствовать, если температура воздуха около - 60oС, а работать приходится голыми пальцами! В этом помещении температура всегда была ниже 0o. Чтобы накладываемая обмотка была мягкой, они ставили примус, на котором лежал камень, как раз у места работы. Глядя на них, я не раз изумлялся их терпению. Часто я видел, как они часами работали голыми руками при температуре около - 30ºС. Так, конечно, можно работать недолго; но в самую темную, холодную часть зимы, когда они работали в таких условиях изо дня в день, это дает себя знать и подвергает испытанию терпение. Ногам тоже приходится плохо. Не помогает почти ничего, что бы на них ни надеть, когда стоишь неподвижно на одном месте. Здесь, как и вообще везде на морозе, мы убедились в том, что сапоги с деревянной стелькой больше всего пригодны для работы на одном месте. Но, неизвестно по какой причине, господа из "Интендантства" не желали следовать теории деревянных стелек и потому всю зиму работали в сапогах из оленьего и тюленьего меха. Они предпочитали колотить ногой об ногу, а не склоняться перед безусловным превосходством деревянной стельки в данных условиях.

По мере изготовления сани нумеровались (от номера 1 до 7) и складывались в "интендантстве". Трое старых саней, которыми мы должны были воспользоваться, делались для второго путешествия "Фрама". Они были необычайно прочны и, следовательно, гораздо тяжелее новых, Их мы тщательно осмотрели. Все обвязки и обмотки были проверены, и там, где это оказалось необходимым, наложены новые. Стальная обшивка полозьев на одних санях была сорвана, но оставлена на других - на тот случай, если бы встретились условия, где такие сани понадобились бы. Кроме того, господа из "обмоточной фирмы" были очень заняты и по другим специальностям. Таким образом, всякий раз, когда Вистинг не был занят работой с санями, слышалось жужжание его швейной машины. В своей комнатке для шитья ему приходилось заниматься тысячей разных вещей, и он постоянно проводил там целые дни до самого позднего вечера и появлялся только в восемь с половиной часов, когда извлекались лук и стрелы. И если бы он не взял на себя должности "судьи" в этом соревновании, то мы, пожалуй, не видели бы его и в это время. Его первой большой и важной работой была переделка четырех трехместных палаток в две. Нелегкая была работа возиться с этими довольно большими палатками в крохотной пещере, носившей громкое название "швейной комнаты". Правда, вместо закройного стола он пользовался столом в "Интендантстве", но все же остается загадкой, как это он умудрялся делать правильные швы, сидя в своей дыре! Я уже приготовился увидеть довольно странные палатки, когда их в один прекрасный день вынесут отсюда и расставят на дневном свету. Возможно, например, что пол одной палатки будет пришит к стенке другой. Однако, ничего подобного не случилось. Когда палатки были впервые поставлены, то оказалось, что они превосходны. Скорее можно было предположить, что шились они в просторном помещении, где шьются паруса, а не в снежном сугробе.

Люди с такими ловкими руками неоценимы в путешествиях, подобных нашему!

Во время второго плавания "Фрама" употреблялись двойные палатки, а так как уже известно что всегда то, чего ты не имеешь, кажется хорошим и замечательным, то и у нас стали расхваливать на все лады двойные палатки. Ну да, конечно, я сейчас же сдаюсь и признаю, что дом с двойными стенами теплее дома с ординарными, но нужно помнить, что двойной дом и тяжелее вдвое. А когда, к тому же, приходится поднимать вопрос даже о весе носового платка, то вполне понятно, что вопрос о действительном преимуществе дома с двойными стенками должен быть основательно взвешен, прежде чем сделать решительный шаг и остановить свой выбор на нем. Я было думал, что, может быть, при двойных стенках удастся до некоторой степени избежать образования инея, что обычно так досаждает в палатках и часто бывает очень неприятно. Если бы двойные стенки хоть сколько-нибудь устраняли это или препятствовали этому, то я признал бы их превосходство. Порядочный вес ежедневно образующегося инея в очень скором времени стал бы равным весу двойных стенок - если даже не больше.

Подобная двойная палатка шьется таким образом, что внешнее ее полотнище натягивается плотно, а внутреннее висит свободно. Но при испытаниях оказалось, что образование инея появлялось столь же быстро в двойной палатке, как и в ординарной. Поэтому польза от двойной палатки показалась мне несколько сомнительной. Цель всего этого была лишь в том, чтобы поднять температуру в палатке на несколько градусов, поэтому я счел более правильным пожертвовать удобством ради экономии веса. Кроме того, мы были так обильно снабжены теплыми спальными принадлежностями, что не должны были испытывать никакой нужды. В результате всех этих споров, возник другой вопрос - вопрос о наиболее практичном цвете палатки. Мы быстро пришли к соглашению, что лучше всего будет палатка, окрашенная в темный цвет. И к тому было много причин. Прежде всего - как лекарство для глаз. Мы уже по собственному опыту знали, что когда пройдешь целый день по блестящей поверхности барьера, то пребывание в темном помещении для глаз - огромное облегчение. Затем не менее важно, что темный цвет делает палатку значительно теплее когда светит солнце, В этом легко убедиться, если ходить по самому солнцепеку в темной одежде, а затем переменять ее на белую. И, наконец, темную палатку гораздо, легче различать на белой поверхности, чем светлую.

После того как все эти вопросы были обсуждены и признано преимущество темной палатки, мы снова очутились в большом затруднении, потому что наши-то палатки были очень светлыми, или, говоря попросту, почти белыми, а возможность создать темные была не особенно велика. Правда, у нас с собой было несколько метров темноватого "габардина", или легкой непроницаемой для ветра материи, которая отлично пригодилась бы для этой цели, но вся она до последнего метра уже давно ушла на разные поделки, так что тут выхода не было.

- Но разве у нас, - сказал кто-то, и вид у него был чрезвычайно лукавый, - разве у нас нет чернил и чернильного .порошка, чтобы выкрасить палатки в черный цвет? Конечно, есть!

Все мы презрительно улыбнулись. Ведь дело было настолько яснее ясного, что даже и говорить о нем глупо, а все-таки... Мы простили товарищу его глупость и организовали красильню. Вистинг принял на себя обязанности красильщика и повел дело так хорошо, что вскоре на площадке уже стояли вместо белых две темно - синих палатки. Выглядели они довольно хорошо, пока были только что выкрашены, но вот вопрос; какими они будут через месяц или два? Общее мнение было таково, что, по всей вероятности, они в значительной степени примут свой первоначальный цвет - вернее "нецвет". Значит, нужно было усовершенствовать изобретение.

Как-то раз мы сидели, пили кофе после обеда, и вдруг кто-то говорит:

- А что если взять да сшить внешнее полотнище палаток из коечных занавесок?

Улыбка, появившаяся у всех, сидевших за столом, на этот раз была почти сострадательной. Никто ничего не сказал, но все, вероятно, подумали: "Что за дурак! Разве мы сами не думали об этом уже давно?" Предложение было принято без обсуждения, и у Вистинга опять к его многочисленным обязанностям прибавилась новая, отнявшая у него много времени. Наши коечные занавеси были темно - красного цвета и из очень легкой материи. Теперь их стачали вместе, занавеску к занавеске, и затем из всего этого сшили чехол для палатки. Занавесок хватило только на одну палатку. Но если взглянуть на дело с той точки зрения, что лучше что-нибудь, чем ничего, то мы были удовлетворены.

Красная палатка, поставленная через несколько дней на площадке, удовлетворила всех. Ее можно было видеть на снегу за несколько километров. Другое ее значительное преимущество заключалось в том, что такая покрышка защищала и предохраняла основную палатку. Внутри сочетание красного и синего .цветов создавало темное приятное освещение. Теперь возник. еще один вопрос, показавшийся мне важным; как нам защитить палатку от целой сотни бегающих на свободе псов? Ибо мы знаем, что там, где соберутся два или три пса, там... ну, там палаткой быть нехорошо! Наши собаки были не цивилизованнее всяких других, и потому приходилось принимать свои меры предосторожности. Если полотнище палатки затвердеет и сделается ломким, то материя может легко треснуть, и очень скоро все будет испорчено. А мы предъявляли к своим палаткам немалые требования. Нам хотелось, чтобы они прослужили по крайней мере сто двадцать дней. Поэтому я поручил Вистингу сшить два предохранителя для палаток, или как мы их потом называли. два "заборчика". Такой "заборчик" состоял из куска "габардина" такой длины, что им можно было окружить всю палатку в виде изгороди, что мешало собакам приходить в непосредственное соприкосновение с палатками. К "заборчикам" были пришиты петли, так что их можно было натягивать на лыжные палки. Выглядели эти "заборчики" довольно роскошно, когда они были готовы, но мы ими никогда и не пользовались. Дело в том, что, как только началось наше путешествие, мы нашли материал, который был еще лучше и, кроме того, всегда бывал у нас под рукой - снег! "Вот дураки, ведь мы же это давно знали! Только не хотели говорить!" Ну, конечно, этим-то все .и объяснялось! "Заборчики" пригодились нам в качестве запасной материи во время путешествия и пошли на множество разных вещей.

Затем Вистингу пришлось сшить верхнюю непроницаемую для ветра одежду всем участникам похода. Бывшая у нас оказалась слишком тесной, зато сработанная им была достаточно велика. Я, например, мог свободно поместить в свои штаны еще двоих. Но такой эта одежда и должна была быть. В этих областях все должно быть таким. Здесь скоро убеждаешься на опыте, что все просторное и тепло и приятно, тогда как все, что облегает тело плотно, за исключением, конечно, обуви, хотя и тепло, но неудобно. Человек быстро потеет, и одежда портится. Кроме штанов и анораков, сшитых из легкой непроницаемой для ветра материи, Вистинг сшил из нее таки же чулки. Я считаю, что эти чулки, занимая промежуточное место среди остальных чулок, надетых на ногу, будут служить изоляционным слоем. Мнения на этот счет разделились. Но как я, так и мои четыре спутника по полярному походу можем засвидетельствовать, что мы никогда не отправимся в сколько-нибудь серьезное путешествие без них. Они в точности выполнили свое назначение. Иней осаждался на них в строчном количестве и легко счищался. Если они промокли, то было легко почти при всякой погоде высушить их, Я не знаю никакой другой материи, которая сохла бы так быстро, как эта непроницаемая для ветра материя.

Такие чулки кроме того еще и защищали остальные чулки от износа, так что те держались дольше обычного.

В виде доказательства того, как мы, участники далекого путешествия, были довольны этими чулками, я расскажу одну историю. Когда мы дошли до склада на 80o южной широты, - заметьте, это было уже на пути домой,-то есть когда мы считали свой поход законченным, мы нашли несколько мешков с различными частями одежды. В одном из них мы нашли две пары новых чулок из непроницаемой для ветра материи, - мешок принадлежал, очевидно, какому-нибудь противнику этой идеи, - и вы не поверите, как вышло забавно! Всем хотелось забрать их - всем без исключения. Двое одержавших победу схватили каждый по паре и спрятали чулки, словно это было какое-то драгоценное сокровище. На что они им понадобились, я не представляю себе, - ведь мы были уже дома! Но это ясно показывает, как высоко мы научились ценить эти чулки. Я самым горячим образом рекомендую их людям, отправляющимся в подобные путешествия. Но, - и на это я должен обратить внимание, - нужно будет примириться с работой по стаскиванию с себя обуви каждый вечер и очистки чулков от инея. Если этого не делать, то иней, конечно, растает за ночь, и на утро все будет мокрым насквозь. Но тогда уж не вините чулки. Виноваты будете вы сами.

После этого наступила очередь нижнего белья. Не было такой вещи в портняжном ремесле, с которой не справился бы Вистинг. Среди нашего медицинского снаряжения были две большие штуки чудеснейшей первосортной тонкой фланели. Из нее-то он и сшил нам всем нижнее белье. Нижнее белье, привезенное нами с собой из дома, было сшито из чрезвычайно толстой шерстяной материи. Мы боялись, что оно окажется слишком теплым, Я лично в течение всего нашего путешествия пользовался продукцией Вистинга и знаю, что никогда еще у меня не было более совершенного белья. Затем ему нужно было сшить и заплатать покрышки для спальных мешков, а потом еще то одно, то другое.

Глядя на некоторых людей, получаешь впечатление, что они все умеют делать и со всем быстро справляются!

У Хансена, благодаря его золотым рукам, все дни - были заняты, С искусством производства саней он давно уже был знаком и знал в точности, что для этого требуется. Там, где он появлялся, я всегда мог быть спокойным. Он никогда не полагался на случай. Кроме перевязки саней, он трудился еще над массой всяких вещей. Между прочим, он должен был озаботиться изготовлением всех нужных нам кнутов, - по - два на каждого, или всего четырнадцать штук. Стубберуд должен был поставлять кнутовища. После совещания с "Объединением" я выбрал кнутовище, состоявшее из трех узеньких планочек хикори. Я считал, что если их хорошенько обмотать и поверх обшить кожей, то они. будут такой крепости, какую вообще могут иметь кнутовища. Решение делать кнутовища из трех частей объяснялось тем, что они будут сгибаться, но не ломаться. Сплошное кнутовище, как мы знали по опыту, служит не очень долго. Сказано - сделано. Стубберуд изготовлял кнутовища и передавал их Хансену. Ремни в течение зимы изготовлялись Хасселем по эскимосскому образцу. Они были круглые и тяжелые, какими и должны быть, и приближаться к ним было опасно, когда они находились в умелых руках! Хансен принимал эти различные части и делал бичи. По обыкновению, все делалось с величайшей тщательностью. На каждое кнутовище накладывались три прочных обвязки, и затем все обшивалось кожей. Сам Хансен не был сторонником тройного кнутовища из хикори, но работу выполнял без возражений. Мы все заметили, что в это время он, против своего обыкновения, стал после ужина оставаться с Вистингом. Меня это несколько заинтриговало, так как я знал, что Хансен очень любит поиграть в вист после ужина и ни за что не откажется от этого удовольствия, если только у него нет какого-нибудь неоконченного дела. Как-то при случае я высказал свое удивление по этому поводу. Стубберуд ответил на это:

- Они делают кнутовища.

- Какие кнутовища?

- Для кнутов! Но, - прибавил Стубберуд, - я могу ручаться за кнутовища из хикори, которые я вырезаю. Более крепких и упругих кнутовищ сделать нельзя. Было заметно, что он как будто сердится. Тут появляется Хансен с большим прекрасным бичом в руке.

Разумеется, я сделал вид, будто чрезвычайно изумлен.

- Что это, - сказал я, - еще какие-то кнуты?

- Да, - ответил он, - я не очень доверяю тем, над которыми работаю теперь днем. Но вот кнут, на который я могу положиться.

Должен сказать, что кнут этот был очень красив с виду. Все кнутовище было обтянуто, и потому нельзя было понять, из чего оно сделано.

- А этот кнут, - робко ввернул я, - столь же прочен, что и остальные?

- Ну, что касается этого, то за него я могу поручиться, не в пример любому из тех...

Он не окончил, но этого и не требовалось! Безошибочно можно было сказать, что он хотел добавить: "дрянных кнутов". Атмосфера была буквально насыщена словами: "дрянной кнут, дрянной кнут". Я не успел еще заметить, какое произведет действие это сильное выражение, как вдруг прозвучали слова, произнесенные решительным тоном:

- Ну, еще посмотрим!

Я обернулся. Стубберуд поднялся во весь свой рост в конце стола, видимо, глубоко уязвленный заявлением, принятым им за личное оскорбление.

- Если смеешь, то выходи со своим кнутом.

Он снял с полки над своей койкой один из "обиженных" тройных кнутов и стоял уже в боевой позе. Это обещало многое. Мы все посмотрели на Хансена. Он зашел слишком далеко и теперь не мог идти на попятный. Ему пришлось принять вызов. Он взял свое оружие в руку и вошел в "круг". Условия были намечены и приняты обеими сторонами. Сражение должно продолжаться до тех пор, пока одно из кнутовищ не сломается. И вот началось единоборство, так называемая "дуэль кнутов". Противники были очень серьезны. Раз, два, три - наносится первый удар кнутовищем по кнутовищу. Бойцы закрыли глаза и ждали результата.

Когда они их снова открыли, взоры их блистали от приятного удивления - оба кнутовища оказались целыми. Теперь уже и вправду каждый из них пришел в восторг от своего кнута, - этого они никак не ожидали, - и удары посыпались чаще. Стубберуд, стоявший к столу спиной, был так возбужден неожиданным исходом, что, подымая каждый раз свое оружие для удара, с треском хлопал по краю стола, сам того не замечая. Не знаю, сколько было сделано выпадов, но вот, наконец, я услышал треск и последовавшие за ним слова:

- Вот видишь, батенька!

Так как Стубберуд быстро удалился из "круга", то я увидел прежде всего Хансена. Он все еще стоял на месте сражения и смотрел на свой кнут. Кнут был похож на сломанную лилию. Зрители все время не оставались бесстрастными. Они с волнением следили за битвой, сопровождая ее смехом и громкими возгласами :

- Правильно, Стубберуд, не сдавайся!

- Браво, Хансен, ты здорово попал! Позднее кнуты оказались превосходными. Не следует понимать это в том смысле, что они выдержали весь поход; но они держались долго. Кнутовища - вещь очень ходовая. Если бы пускался в ход только самый бич, то кнут служил бы бесконечно. Но обычно одним этим не ограничиваются долго. Если приходится "причащать" собак, как это у нас называлось, то кнуты ломаются. "Причастию" часто подвергался тот или иной из грешников, когда поступал неподобающим образом и переставал слушаться. Оно заключалось в том, что, воспользовавшись первым случаем остановки саней, вытаскивали упрямицу и угощали ее кнутовищем. Для таких причастий, если они повторяются часто, требуется много кнутов.

Хансену еще нужно было приспособить очки на эскимосский манер. Он и принялся было за это дело, но оказалось, что у каждого имеется свой, гораздо лучший образец. Поэтому это дело было оставлено, и каждый сам изготовил себе очки.

Главной работой Стубберуда было уменьшение веса ящиков для саней. Это ему тоже удалось, но тут пришлось поработать. Это отняло гораздо больше времени, чем можно было предполагать. Дерево оказалось порядочно сучковатым, и нередко оно задиралось. Обстругивание часто бывало поэтому делом довольно трудным и долгим. Стубберуд сострогал с ящиков много, но все же мог их "гарантировать", как он говорил. Стенки их были всего лишь в несколько миллиметров толщиной. Чтобы укрепить их в стыках, он поставил по углам алюминиевые скобы.

Кроме производства саней, Бьолан занимался также приведением в порядок лыж. Для больших широких сапог, которыми нам пришлось бы .пользоваться, вигфельдовская скоба должна была делаться значительно шире. Мы захватили с собой и такие скобы, поэтому теперь Бьолану нужно было только переменить их. С креплениями было то же, что и со снежными очками: у каждого был свой собственный способ. Я нашел крепления Бьолана, которые он приготовил себе для похода, настолько практичными, что без долгих размышлений заказал себе такие же. И нужно сказать к их чести и к чести того, кто их сделал, что они оказались превосходными и отлично служили мне во время всего пути. В сущности, в них была сохранена старая система, но при помощи петель и крючков такие крепления можно было легко снять и надеть. А мы предъявляли своим креплениям следующие требования: во-первых, чтобы они держали ногу, как в тисках, а во - вторых, чтобы они легко снимались и надевались. Ведь нам во время похода постоянно .приходилось бы проделывать это. Кроме того, стоит только оставить крепления на ночь под открытым небом, как они утром исчезнут. Собаки считали их лакомством... Поэтому носочные ремни тоже нужно было снимать по вечерам. Другими словами, с лыж нужно было снимать абсолютно все ремни.

Иохансен на ряду с упаковкой был занят также изготовлением весов и палаточных колышков. Весы были сделаны очень остроумно. Он применил систему безмена. Если все же мы ими никогда не пользовались, то весы в том не виноваты - они были достаточно хороши. Объясняется это тем, что весь наш провиант был таков, что его можно было брать, не взвешивая.

Иохансен сделал такие же большие весы. Вместо груза он использовал точильный камень. Шестого августа мы все взвесились, и оказалось, что Линдстрем тяжелее всех - 86,5 килограммов. По этому случаю он был официально окрещен "толстяком".

Кроме того, Иохансен изготовлял колышки для палаток. Они были полной противоположностью тем, какие обыкновенно делают, то есть были плоскими, а не высокими. Преимущество этого мы поняли сразу. Будучи во много раз легче, они в то же время были и во много раз крепче. За путешествие мы, кажется, не сломали ни одного колышка, - может быть, потеряли штуки две. Большинство их мы привезли в целости домой.

Хассель занимался своими бичами в керосиновом складе. Место у него было неприятное; вечно холодно. Но бичи он все-таки изготовил к обещанному сроку. Преструд чертил карты и списывал таблицы. У шестерых из нас должны были быть такие копии.

На каждых санях была общая тетрадь для записи провианта и наблюдений. Тетрадь эта была за тем же номером, что и сани. В нее была прежде всего занесена точная опись всего содержащегося в каждом ящике на санях провианта. Кроме того, необходимые таблицы для наших астрономических наблюдений. В эти тетради каждый записывал ежедневный расход малейших количеств взятого им провианта. Таким образом, мы всегда могли учитывать содержимое ящиков, то есть знать количество своего провианта. Далее, в тетрадь заносились наши наблюдения и записывалось пройденное расстояние за каждый день, курс и т.п.

Вот в общих чертах все, чем мы занимались в течение зимы в так называемое "рабочее время". Кроме этого, была еще тысяча всяких вещей, которые каждый из нас должен был привести в порядок в своем яичном снаряжении. Зимой каждому была выдана его часть снаряжения, чтобы он вовремя мог сделать те изменения, которые находил нужными. Из меховой одежды каждый получил по очень теплому и затем по более легкому комплекту из оленьего меха; кроме того, варежки и чулки из оленьего же меха; затем чулки из собачьего меха и камики из тюленьего меха. К этому полагался еще полный комплект нижнего белья и затем верхнего платья из материи, непроницаемой для ветра, Все было выдано без разбору. Никто не пользовался каким бы то ни было преимуществом. Прежде всего принялись за меховую одежду. Здесь приходилось кое-что переделать. Все было сшито не по мерке. Один считал, что .капюшон анорака слишком спускается на глаза. У другого он не спускался достаточно далеко вниз. И оба принимались за переделку. Один отрезал, другой надставлял. У одного штаны были слишком длинны, у другого - коротки, - это нужно было исправить. Как мы ни вертелись, но всегда приходилось пускать в ход иглу или для пришивания надставки, или для зашивания распоротых швов. Хотя мы и начали эту работу своевременно, однако, казалось, что мы так таки и не окончим ее. Дежурный каждый день выметал большие горы меховых лоскутьев и оленьего волоса. Но на другой день они опять валялись всюду. Если бы мы остались там, то я уверен, что мы и до сих пор еще сидели бы и шили себе снаряжение!

Было сделано множество разных изобретений. Разумеется, фигурировала и неизбежная маска для лица, принявшая форму защитителя для носа. Я тоже позволил себе увлечься экспериментами и, как полагал, достиг больших успехов, но результат получился чрезвычайно плохой. Я изобрел нечто такое, что, разумеется, считал во много раз лучше всего, что было испытано раньше. Когда же применил свое изобретение на деле, то у меня замерз не только нос, но и лоб и подбородок. И я больше не пробовал.

Хассель с большим жаром хватался за новые идеи. Он всюду вводил носозащитители. Я не удивился бы, если бы такой "защититель" оказался сзади на его штанах! Все эти изобретения хороши для времяпрепровождения. Когда же ты выходишь в настоящий поход, все они исчезают. Во время серьезной работы они неприменимы.

Спальные мешки чрезвычайно всех интересовали. Иохансен сшил любимый - "на двоих". Бог знает, сколько меха он туда нашил! Я не знаю, да и не старался узнать. Бьолан тоже был занят вовсю переделкой своего мешка. Он нашел, что неудобно влезать сверху, - посередине будет лучше. Целая система клапанов с пуговицами и крючками производила такое впечатление, что второпях можно было принять Бьолана за драгунского полковника, когда он укладывался спать. Впрочем, сам он был "чертовски" доволен своим мешком! Но он был доволен и своими снежными очками, и, несмотря на это, все-таки заболел снежной слепотой, хотя через его очки вообще ничего не было видно. Мы же, все прочие, оставили свои спальные мешки в том виде, как они были, за исключением лишь того, что сделали их или короче, или длиннее. Системой завязывания, по способу мешка, мы все были чрезвычайно довольны. Поверх спальных мешков надевался мешок из совсем тонкой материи, употребляющейся для пуховиков. Такой чехол оказался нам чрезвычайно полезным, и я ни за что не захотел бы с ним расстаться. Днем спальный мешок всегда лежал в чехле, который его прекрасно защищал. Внутрь совершенно не мог забиться снег. Ночью же, пожалуй, пользы от этого мешка было еще больше, так как тогда он защищал спальный мешок от сырости, образующейся от дыхания. Вместо того, чтобы осаждаться на мехе и делать его влажным, влага теперь оседала на чехле и за ночь образовывала ледяной покров,. снова исчезавший днем, - он обламывался и высыхал, пока мешки лежали на санях. Такая покрышка должна быть просторна, а главное - несколько длиннее спального мешка, чтобы ее удобно было подоткнуть вокруг шеи и тем самым помешать дыханию проникать в мешок. У всех нас были двойные мешки - внешний и внутренний. Внутренний был из меха пыжика или тонкого меха оленьей самки и был очень легок. Внешний был из меха оленя - самца и весил около шести килограммов. Оба спальных мешка открывались вверху, как обыкновенный мешок, и зашнуровывались вокруг шеи. Я всегда считал такую систему легчайшей, простейшей, удобнейшей и самой лучшей. Рекомендую ее всем!

Снежные очки у нас были самых различных систем. Это тоже был чрезвычайно важный вопрос, требовавший серьезного изучения. Ну, и изучали же мы его! Особенно мы старались над изобретением хороших очков без стекол. Правда, я всю осень носил самые обыкновенные очки со светло - желтыми стеклами, и они оказались прекрасными. Но теперь, готовясь к продолжительному путешествию, я боялся, что они будут недостаточно защищать глаза. Поэтому и я вступил в борьбу за лучшее изобретение. Дело кончилось тем, что все завели себе кожаные очки с небольшой щелью для глаз. Патент Бьолана получил премию и стал наиболее употребительным. У Хасселя было собственное изобретение - очки в комбинации с "защитителем для носа". В растянутом виде такие очки напоминали мне американского орла! Я не видел, чтобы Хассель когда-либо пользовался очками, - как и все мы, за исключением Бьолана. Тог всю дорогу пользовался очками своего собственного изобретения, но зато он единственный из всех и заболел снежной слепотой! Обыкновенные очки, которыми пользовался я, - у Хансена были точно такие же, их было всего две пары, - оказались вполне надежными. Ни разу я не подвергался снежной слепоте. Они были самыми обыкновенными очками, даже с не совсем круглыми стеклами. Они надевались свободно, и свет проникал всюду. Доктор Шанц из Берлина, пославший их мне, должен быть вполне удовлетворен своим изобретением. Они превосходят все, которые я когда-либо пробовал носить или видел.

Следующим важным вопросом были наши сапоги. Я самым решительным образом обратил внимание всех на то, что сапоги обязательно должны быть взяты, все равно, намерен ли их владелец пользоваться ими или нет. Сапоги нам обязательно понадобятся, если придется идти по леднику, на что мы должны были рассчитывать, судя по известным нам описаниям этих областей. Каждому предоставлялось делать, что он хочет, имея это в виду. Все принялись за их переделку, основываясь на ранее приобретенном опыте. Улучшение состояло в том, чтобы сделать сапоги больше, Вистинг опять взял в оборот мои сапоги, и снова началась работа по выдиранию всего лишнего. Только тогда, когда вещь разрывают на части, можно судите о том, как она сработана. Нам представился прекрасный случай посмотреть, как сработаны наши сапоги. Их нельзя было сделать крепче и добросовестнее. Было настоящим наказанием разрывать их на части! На этот раз из 264 моих сапог исчезли еще несколько стелек. Которые это были по счету, я уже не помню! Теперь в сапогах оказалось достаточно места, к чему я все время стремился. Кроме всего того, что у меня обычно было надето на ноги, я мог еще засунуть в сапоги деревянную стельку. И теперь я был счастлив, - "великая цель была достигнута". Теперь могли свирепствовать какие угодно морозы: им уже не пробраться через мои деревянные стельки и, кажется, семь пар различных чулок. В тот вечер, когда был достигнут этот результат, я был очень .доволен. Ведь борьба шла не со вчерашнего дня. Она отняла у меня почти два года!

Затем и всю собачью упряжь нужно было привести в порядок. Печальное происшествие последней поездки для устройства склада, когда две собаки упали в трещину из-за плохого состояния упряжи, не должно было больше повторяться. Поэтому в работу было вложено все старание и тщательность. Было пущено в ход все, что у нас было самого лучшего. Результат получился соответственный; крепкая, прекрасная собачья упряжь.

Это описание, может быть, откроет некоторым глаза на то, что снаряжение для такого похода, который мы сейчас собирались начинать, не является делом одного дня. В таком походе победу обеспечивают не одни только деньги - хотя, видит бог, их тоже очень хорошо иметь. В большей степени, да, пожалуй, смею сказать, в наибольшей степени здесь играет роль метод, при помощи которого проводится снаряжение к походу - метод, при котором предусматривается каждая трудность и подыскиваются средства бороться с нею или избегать ее. Победа ожидает того, у кого все в порядке, - и это называют удачей! Поражение безусловно постигает того, кто упустил принять вовремя необходимые меры предосторожности, - и это называют неудачей! Не думайте, пожалуйста, что это эпитафия, которую я желал бы видеть на своем могильном камне. Нет, честь победы принадлежит тому, кто заслужил ее, честь принадлежит моим верным товарищам, которые с терпением, усердием и опытностью довели наше снаряжение до грани совершенства, а потому и победа наша стала возможной.

Шестнадцатого августа мы начали укладку своих саней. Двое из них помещались в "Хрустальном дворце", а двое в "интендантстве". Большим удобством была возможность заниматься этой работой в помещении. В это время температура выплясывала канкан между - 50ºС и - 60ºС, изредка с небольшим прохладным ветерком со скоростью в шесть метров в секунду. На воздухе было почти немыслимо заниматься укладкой саней при данных условиях, если делать .все тщательно и прочно. А это именно и было необходимо. Наша постоянная перевязка из стальной проволоки должна была сплесниваться (Сплесень - соединение отдельных прядей каната) с тонкой веревкой, что требовало времени. Но, раз перевязав все как следует, мы уже знали, что ящики будут теперь стоять, как в тисках, и не сдвинутся с места. Цинковые листы, подкладываемые под сани, чтобы они не проваливались в рыхлом снегу, мы сняли. Мы решили, что они нам не потребуются. Вместо этого мы подвязали под каждые сани по запасной лыже, и они очень пригодились нам впоследствии.

Двадцать второго, августа все сани были уже готовы и только ждали, когда мы двинемся в путь. Собакам, видимо, не нравилась холодная погода, стоявшая у нас уже так давно. Когда температура колебалась между - 50ºС и - 60ºС, то по их движениям было заметно, что они ее чувствуют. Собаки попеременно поднимали лапы и держали их некоторое время поднятыми, прежде чем опустить снова на холодную поверхность. Они ужасно хитры и смышлены; Мясо и рыбу им давали через день. Рыбой они не особенно интересовались, и бывало даже, что некоторые из них не слишком спешили возвращаться домой по вечерам, когда знали. что сегодня будет рыба. Особенно много возни было у Стубберуда с одной из его молодых собак. Ее звали "Фунчо". Она родилась на Мадейре во Бремя нашего там пребывания в сентябре месяце 1910 года. По вечерам, когда давалось мясо, все, привязав собак в палатке, ходили, как я уже рассказывал, за своими ящиками с нарубленным мясом к стенке, окружавшей палатку с мясом. "Фунчо" обычно наблюдал за этим моментом. Если он видел, что Стубберуд берет ящик, то знал уже, что будет мясо, и как ни в чем не бывало приходил в палатку. Если же Стубберуд не намеревался брать ящика, собака не являлась, и ее нельзя было поймать. Это - повторялось несколько раз, пока Стубберуд не придумал хитрость. Когда в один из "рыбных вечеров" "Фунчо", по обыкновению, стоял на некотором расстоянии и наблюдал, как привязывали других собак, Стубберуд спокойно направился к стенке, взвалил на плечо пустой ящик, стоявший там, и вернулся к палатке. "Фунчо" поддался на обман. Веселый и довольный помчался он в палатку, несомненно придя в восторг от того, что Стубберуд против обыкновения оказался столь щедрым, и в этот вечер тоже будет мясо. Но здесь "Фунчо". к его великому изумлению, ждал совсем иной прием, чем тот, на который он рассчитывал. Его схватили за шиворот и привязали на ночь. Пес злобно покосился на пустой ящик и на Стубберуда. Не могу точно сказать, о чем он думал. Во всяком случае, потом уж такая хитрость не часто удавалась Стубберуду. "Фунчо" получил на ужин сушеную рыбу и должен был ею удовольствоваться.

За зиму мы потеряли не много собак. Две из них - "Йеппе" и "Якоб" подохли от болезней, "Кнектена" мы застрелили, так как у него с половины туловища вылезла почти вся шерсть. "Мадейро", родившийся на Мадейре, исчез ранней осенью. Позднее исчез "Том". Оба. они, по всей вероятности, упали в какую-нибудь трещину. Дважды нам случалось видеть, как это происходит. Оба раза мы видели, как собака исчезала в трещине, и могли наблюдать за нею сверху. Она бродила там преспокойно взад и вперед, не издавая ни звука. Эти трещины были неглубоки, но круты, и собаки не могли выбраться оттуда без посторонней помощи. Те две собаки, о которых я говорил, очевидно, .нашли свою смерть именно таким образом. Медленную смерть, если вспомнить, как живучи собаки! Очень часто случалось, что собаки пропадали па несколько дней, а потом возвращались снова. Возможно, что и они побывали в трещине, из которой им в конце концов удавалось выбраться. Удивительно, что, отправляясь в такие путешествия, собаки не очень-то считались с погодой. Если им приходила в голову подобная блажь, они исчезали в такой день, когда температура была ниже - 50oС, с ветром и метелью. Любовные квартеты тоже происходили иногда где-нибудь в другом месте, чтобы в более торжественном уединении наслаждаться нежными чувствами. "Йола", дама, принадлежавшая Бьолану, однажды вздумала удалиться таким образом с тремя кавалерами. Позднее они встретились нам. Они лежали себе преспокойно за торосом на льду и, По-видимому, чувствовали себя прекрасно. К тому времени они пропадали уже около недели без пищи. За эти дни температура редко была выше - 50ºС. Прохладная любовь!

Двадцать третье августа наступило при тихой погоде, небо было частично покрыто облаками, температура - 42ºС. Трудно было представить себе лучшую погоду, чтобы вывезти сани :и доставить их на место старта. Сани нужно было поднимать через двери в "интендантстве". Они были больше других, и через них легче всего было выйти. Прежде всего пришлось разгрести снег, который за последнее время беспрепятственно наметался здесь в сугробы, так как работавшие в "интендантстве" всегда пользовались внутренним ходом. Метель так сравнила все, что не видно было даже и признака спуска; однако, несколькими сильными ударами лопатой нескольких сильных людей вход был скоро освобожден. Вытащить сани было труднее. Они весили по четыреста килограммов каждые, подъем же до поверхности был крутой. Были устроены тали с блоками. Подтаскивая и подталкивая сани, мы медленно поднимали их одни за другими на поверхность. Затем оттаскивали на площадку около будки с метеорологическими инструментами, чтобы иметь свободное место для старта от дома. Ведь собаки были слишком бодры и жизнерадостны, и им нужна была свободная дорога, Какой-нибудь ящик, столб, не говоря уж о будке с инструментами - все привлекало к себе их живейший интерес, и они, если бы только им представился случай, обязательно кинулись бы туда. Им было бы наплевать на все протесты каюра! Собак в это утро мы не спускали, и каждый из нас был уже в своей палатке, чтобы надеть на них упряжь. А я тем временем смотрел на погруженные сани, совсем готовые к долгому пути. Я старался вдохновиться поэзией.... "Неутомимый дух человека...", "таинственная, страшная ледяная пустыня!" Но - ничего не получалось! Вероятно, оттого, что было слишком раннее утро. Я прекратил свои старания, после того как убедился, что сани с выкрашенными в черную краску ящиками больше всего напоминали собою гробы. Все вышло так, как мы и предполагали. Псы готовы были возмутиться. Сколько понадобилось хлопот, работы и шума, чтобы запрячь их всех! Они ни минуты не могли постоять спокойно. То был друг, с которым нужно было поздороваться, то враг, которого нужно было цапнуть. Всем что-нибудь да требовалось. Если собаки скребли задними ногами, так что высоко взлетал снег, недружелюбно смотрели друг на друга, то часто это было явным вступлением к общей свалке. Если заметить это вовремя, то можно было бы быстро и решительно помешать задуманному сражению. Но невозможно было быть вездесущим, и вследствие этого произошел ряд диких боев. Удивительные животные! Они относительно .спокойно всю зиму прогуливались вместе, но как только попали, в упряжку, сейчас же им нужно было начать драться не на живот, а на смерть.

Наконец-то мы справились и двинулись в путь. В первый раз мы ехали с двенадцатью собаками в упряжке, и нам было очень интересно, что из этого получится. Против ожидания, все шло хорошо. Конечно, не как по маслу; но этого нельзя было ожидать с первого же раза. Некоторые собаки, растолстели за зиму и с трудом поспевали. Для них этот первый выезд был тяжелым испытанием. Но большинство было в прекрасном состоянии - прекрасные округлые формы, но без избытка жира. На этот раз мы не потратили много времени, чтобы подняться по обрыву. Большинству на подъеме понадобилась передышка, но были. и такие, которые справились с ним, не останавливаясь. Здесь наверху все было точно таким же, каким мы видели это в апреле месяце. Флаг стоял там, где мы его поставили в последний раз, и не имел даже очень потрепанного вида. И еще страннее, - что были заметны паши старые следы, ведшие на юг. Мы вывезли все сани наверх, распрягли собак и выпустили их. Мы считали естественным, что все радостно, кинутся домой к "мясным котлам". Большинство из них и не обмануло наших надежд. Довольные и веселые кинулись они обратно, и вскоре весь лед пестрел собаками. Они вели себя не совсем паиньками. В некоторых местах над льдом словно туман поднимался. Это был снег, вздымающийся над сражающимися. При возвращении они. однако, вели себя безупречно. В счет не идет, что кое - где встречались хромавшие.

Вечером при проверке оказалось, что не хватает десяти собак! Это было удивительно.

Неужели все они попали в трещины? Невероятно. На другое утро двое из нас отправились к месту старта, чтобы поискать пропавших собак. По дороге они прошли мимо нескольких трещин, но там не видно было собак. По пути они тоже не встретили их. Когда. же дошли до места, где стояли сани, то там все десять собак преспокойно лежали и спали. Лежали они у своих собственных саней. Они, По-видимому, не обратили на пришедших никакого внимания. Покосилась одна, другая, - вот и все. Когда их разбудили и наглядными жестами обратили их .внимание на то, что желательно их возвращение домой, собаки чрезвычайно удивились, Некоторые из них просто даже не хотели этому верить! Они только повернулись на месте раза два и снова улеглись там же. Их пришлось гнать домой побоями. Ну, можно ли представить себе что-нибудь более непонятное? Они лежали в сорокаградусный мороз в пяти километрах от своего удобного, уютного дома, где, как они знали, их ждет в изобилии пища. Хотя они уже пробыли здесь двадцать четыре часа, но ни одна из них не подавала и признака, что хочет покинуть это место. Ну, если бы еще было лето, солнце и тепло, тогда можно было бы с трудом все понять. Но теперь - нет, невозможно!

В этот день, двадцать четвертого августа, солнце снова выглянуло из-за барьера, в первый раз после четырех месяцев. Оно будто улыбалось, .приветствуя знакомые старые торосы, которые видело уже столько лет. Но когда его первые лучи коснулись места старта, то лик его выразил изумление. "Ну вот, они все-таки оказались здесь первыми! А я-то торопилось, чтобы быть первым на месте!" Но делать нечего, - мы выиграли бег и днем раньше вышли на барьер.

Мы не могли твердо установить дня окончательного своего отъезда. Нам нужно было дождаться времени, когда температура будет хоть сколько-нибудь сносной. Пока она бесчинствовала, как хотела, нельзя было и думать двигаться в путь. Теперь уже все наши вещи были в полной готовности на барьере и оставалось только запрячь собак и пуститься с ними в путь. Хотя все наши вещи и были готовы, но на это, собственно говоря, было мало похоже, если бы кто заглянул к нам. Кроилось и шилось еще больше, чем когда-нибудь. То, что иной раз кому-нибудь приходило в голову, но как вещь маловажная, которую можно сделать, когда выдастся время, а то и вовсе не делать, теперь вдруг становилось наиважнейшим. И вот быстро появлялся нож, и люди начинали кромсать да кромсать, пока не вырастали целые кучи лоскутьев и волос. Затем появлялась игла, и шов за швом прибавлялся к тем, что уже были сделаны.

Шли дни, но температура не желала подавать и признаков весны. Изредка бывали подъемы до - 30o, но лишь с тем, чтобы снова быстро опуститься до - 50ºС. Нет ничего приятного в таком ожидании. У меня всегда бывает такое впечатление, будто один я поджидаю, а другие уже давно отправились в дорогу. Но, оказывается, я был не один.

- Интересно знать, докуда уже дошел теперь Скотт?

- А, нет, какого орта, он еще не вышел! Разве ты не понимаешь, что для его пони еще слишком холодно?

- Да, а кто сказал тебе, что у них так же холодно, как и у нас? Может быть, у них там под горой много теплее, а тогда можешь закладывать душу, что баклушей они не бьют. Эти ребята показали уже, чего от них можно ждать.

Такие рассуждения можно было слышать ежедневно. Неопределенность угнетала многих из нас, я же совершенно не знал покоя. Я твердо решил двинуться в путь, как только к этому явится хоть какая-нибудь возможность. Я не мог вполне согласиться с тем мнением, что мы можем много потерять, выйдя слишком рано. Ведь если мы увидим, что становится слишком холодно, то у нас будет выход - мы можем вернуться. Поэтому я не видел в этом никакого риска.

Сентябрь наступил при температуре - 42ºС. Такая температура уже приемлема, но приходилось все-таки еще повременить. Возможно, что это снова обман. На Другой день - 53oС, Тихо и ясно. Шестого сентября - 29ºС. Наконец-то наступила перемена! По-нашему, было давно уже пора. На следующий день - 22oС. Легкий ветерок с востока ощущался, как теплое дуновение весны. Вот, - наконец, температура, во всяком случае подходящая для старта. Все готовы. Завтра в путь!

Наступило восьмое сентября. Мы поднялись, как всегда, позавтракали и зашевелились. Дела у нас было немного. Пустые сани, на которых мы должны были ехать к месту старта, были готовы, и оставалось лишь бросить на них кое-что из вещей. Но оказалось, что именно из-за того-то, что у нас было так мало вещей, мы и потратили много времени. Нам приходилось теперь запрягать по двенадцати собак в пустые сани, и мы уже предчувствовали, что начало будет сопряжено с катавасией. Мы подвое помотали друг другу подводить собак к саням и запрягать их.

Наиболее осторожные из нас привязали свои сани к крепкому колу, воткнутому в снег. Другие довольствовались тем, что опрокинули сани, а иные были совсем беспечны. Все должны были быть готовыми к тому моменту, когда передовой двинется с места. В противном случае, запоздавшие не могли бы удержать собак, вследствие чего им пришлось бы ехать не вполне готовыми.

В это утро собаки подняли ужасную суматоху и гвалт. В двух упряжках были "дамы" в привлекательном положении, вызывавшие смятение не только в своей упряжке, но и среди других. Один из каюров был настолько благоразумен, что оставил свою "даму" дома, Он запер ее в помещении "Объединения". Тем не менее, и он не избежал хлопот со своей упряжкой. Собаки вставали на задние лапы, прыгали и вырывались из упряжи, чтобы броситься к "Объединению". Но каюр только мило улыбался. Он. знал, что стоит только им побежать, как вся любовь будет забыта ради желания бежать вперед. Другой же каюр, наоборот, оставил суку в запряжке. Она, видите ли, такая хорошая собака, что упряжка без нее никуда не будет годиться, если оставить ее дома!

И вот все уже было почти готово. Мы ждали только еще каких-то мелочей, И вдруг я слышу дикий крик и, обернувшись, вижу одну упряжку, несущуюся во весь дух без каюра. Ближайший каюр бросился, чтобы помочь товарищу, в результате чего помчались и его собаки. Двое саней неслись вперед, а за ними бежали во всю прыть оба каюра. Однако, силы были слишком неравные. Через несколько мгновений каюры далеко отстали. Обе удравшие упряжки взяли курс на юго - запад и неслись бурей. Людям предстояла трудная задача; они давно уже перестали бежать, и теперь шли по санному следу. Тем временем сани исчезли за торосами, до которых люди дошли значительно позже. Мы стали ждать их.

Теперь возникал вопрос: что же предпримут те двое, поймав, наконец, свои сани? Вернутся ли они домой или же отправятся на место старта? Ждать было во всяком случае не весело, а потому мы решили отправиться на место старта и лучше уж подождать их там, если будет нужно. Сказано - сделано, и мы тронулись в путь. Посмотрим, как справляются ребята со своими псами. Ведь каждому было ясно, что теперь и наши упряжки захотят бежать той же дорогой, которую выбрали убежавшие. Страх наш оказался не напрасным. Троим из нас удалось повернуть и направить своих псов в надлежащем направлении. Однако, двое других помчались-таки по новому направлению. Правда, потом они утверждали, что думали, будто и мы все поедем неправильной дорогой. Я улыбнулся на это, но ничего не сказал. Много раз случалось, что собаки командовали и мной. Несомненно, я думал каждый раз, что это немножко стыдно, но что же, бывает...

Только в двенадцать часов дня мы все собрались у Своих саней. На долю догонявших собак выпала утомительная работа, и от нее они были все в поту. Я подумывал было вернуться обратно, тем более, что за нами привязались три щенка. Если мы пойдем дальше с такой свитой, то нам придется их застрелить. Однако, возвращаться назад после всей этой работы и, несомненно, назавтра опять испытать ту же самую катавасию, не представлялось нам приятным. А хуже всего увидеть, как Линдстрем в дверях корчится от смеха - нет, лучше уж идти вперед! С этим мы все согласились. И вот собак запрягли в нагруженные сани, а пустые были поставлены штабелем друг на дружку.

В половине первого дня мы тронулись в путь. Замеченный нами след сейчас же исчез, но мы вскоре встретили ряд флажков, поставленных через каждые два километра во время последней санной поездки для устройства склада. Дорога была превосходная, и мы быстро двигались к югу. В первый день мы уехали недалеко - всего девятнадцать километров - и встали лагерем в половине четвертого дня.

Первая ночь на воздухе обычно всегда бывает неприятна, но эта была ужасна! Вышеупомянутая "дама" всю ночь служила причиной бурных сцеп. Наши девяносто собак поднимали такой шум, что мы не могли глаз сомкнуть. Мы встретили с облегчением наступление четырех часов утра, когда можно было начать утренние сборы. Каюр на утро переменил свое мнение. Такую собаку нельзя брать в упряжку. Полярный поход с нею невозможен. Когда мы в этот день остановились на завтрак, я приказал застрелить собаку. Одновременно мы застрелили и трех щенят. Дорога и в этот день была такой же: лучше и быть не могло. Флажки, вдоль которых мы ехали, стояли в том же виде, в каком мы их поставили. Судя по ним, нельзя было сказать, что здесь за это время бывали осадки.

За этот день мы сделали двадцать пять километров. Собаки были еще не натренированы, но с каждым часом выравнивались. Десятого они, невидимому, достигли уже полной силы. В этот день никто не мог удержать своих саней. Все собаки стремились вперед, вследствие чего одна упряжка наезжала на другую, и начиналась грызня. Это ужасно надоедало. Собаки без толку тратили свои силы, а время, уходившее на то, чтобы их разнимать, терялось зря. В тот день они были совершенно дикими. Когда, например, "Лассесен" заметил своего врага "Ханса", бывшего в другой упряжке, то сейчас же пригласил себе на помощь своего друга ".Фикса". Оба они припустили изо всех сил, в результате чего и все остальные собаки упряжки, возбужденные внезапной быстротой бега, понеслись во весь дух. Каюр, как ни старался, не мог остановить их. Собаки продолжали нестись вперед, пока не догнали той упряжки, которая являлась целью стремлений "Лансена" и "Фикса". Тут обе упряжки сцепились, и пришлось разбираться в девяноста шести собачьих лапах. Тем, кто не мог удержать своих упряжек, пришлось выпрячь нескольких собак и привязать их к саням. Таким образом, нам, наконец, удалось наладить работу. В этот день было пройдено тридцать километров.

В понедельник, одиннадцатого, мы проснулись при температуре - 55ºС. Погода была чудесная: тихо и ясно. По собакам было заметно, что им не очень приятно, так как всю ночь они вели себя относительно спокойно. Мороз сейчас же сказался на состоянии наста. Он стал не скользким, а вязким. Нам встретилось несколько трещин, и сани Хансена чуть не провалились, однако, их удалось удержать, и он выпутался из этого дела без всяких дурных последствий. На ходу мороз не досаждал нам. Наоборот, по временам становилось даже чересчур тепло. Дыхание вылетало облаками изо рта, и над каждой упряжкой стоял такой пар, что невозможно было разглядеть отдельные упряжки, хотя сани следовали сейчас же одни за другими.

Двенадцатого было - 52ºС с ветром прямо в лоб. Пронизывало невероятно. Легко можно было видеть, что собаки страдали от мороза. Особенно по утрам на них просто жалко было смотреть. Они лежали, свернувшись как можно больше комочком и засунув морды под хвост. Время от времени по телу их пробегала дрожь. А некоторые даже непрестанно дрожали. Нам приходилось поднимать их и тащить в упряжь. Я должен был признаться, что при такой температуре нам не стоило продолжать. Риск был слишком велик.

Поэтому мы решили доехать до склада на 80o южной широты и оставить там свой груз. В этот же день мы сделали ужасное открытие: в компасах замерзла жидкость (Спирт, в котором плавает магнитная стрелка. - Прим. ред.), и ими нельзя было пользоваться. Видимость стала очень плохой, и о том, где находится солнце, у нас было только слабое представление. Продвижение вперед при таких обстоятельствах было делом очень неверным. Могло случиться, что мы идем правильным Kypcoм, но было столь же вероятно - а пожалуй, даже еще вероятнее, - что мы сбились с курса. Самым лучшим поэтому было разбить лагерь и подождать улучшения обстановки. В этот вечер мы не воссылали благословений по адресу того мастера, который изготовил эти компасы и снабдил нас ими.

Было десять часов утра, когда мы остановились. Чтобы на весь предстоявший нам длинный день иметь хорошее пристанище, мы решили построить две снежные хижины. Снег для этой цели был плохой, но, набрав глыбы его повсюду, мы все же смогли построить хижины. Мастером при постройке одной из них был Хансен, другой - Вистинг. При той температуре, которая у нас была, снежная хижина во много раз предпочтительнее палатки. Поэтому мы чувствовали себя очень недурно, забравшись в хижины и пустив в ход примус. Ночью вокруг нас послышался какой-то странный шум. Я заглянул даже под спальный мешок, чтобы узнать, далеко ли донизу, но нигде не было никаких признаков трещины. В другой хижине наши ничего не слышали. Мы открыли потом, что звук этот происходит от оседания снега. Под этим я разумею движение, происходящее от откалывания и опускания больших пространств снежного покрова. Это движение производит впечатление опускания под вами почвы, и ощущение это неприятно. Оно сопровождается продолжительным звуком, заставляющим часто собак, да и каюров тоже, высоко подпрыгивать. Этот грохот мы слышали однажды на плато, и он был настолько силен, что напомнил нам пушечный залп. Скоро мы к этому привыкли.

На следующий день температура была - 52,5ºС, Тихо и совершенно ясно. Мы сделали тридцать километров и по возможности держались направления по солнцу. Когда мы становились лагерем, было - 56,2o На этот раз я сделал нечто такое, против чего всегда восставал, а именно - взял с собой спиртных напитков в виде бутылки простой водки и бутылки имбирной водки. Данные условия я счел теперь подходящими и принес бутылку с имбирной водкой. Она вся промерзла насквозь. Во время оттаивания бутылка лопнула, и мы выбросили ее на снег; в результате все наши собаки принялись чихать. Другая бутылка - "Люсхолм Э 1" - была в порядке.

Потеряв одну бутылку, мы стали умнее и осторожно довели до конца оттаивание второй. Мы подождали, пока все улягутся по мешкам, и тогда начали бутылку. Я был очень разочарован. Она не имела того вкуса, - какого я ожидал. Но я доволен, что попробовал, потому что в другой раз я уже больше этого не сделаю. Действие водки равнялось нулю? Ни в голове, ни в ногах ровно ничего не ощущалось...

Четырнадцатого было "прохладно" - температура держалась на - 56ºС, К счастью, было ясно, и потому мы могли видеть, куда идем. Мы прошли недолго, как вдруг на ровной поверхности снега показалась какая-то блестящая возвышенность. Были вынуты бинокли. Склад! Он находился как раз в том направлении, куда мы шли. Хансену, ехавшему передовым всю дорогу, без бегущего впереди и большую часть пути даже и без компаса, стыдиться не приходилось. Мы все единогласно, считали, что сделано это хорошо, и в этом заключалась вся наша благодарность ему.

Мы дошли туда в десять с половиной часов утра и сейчас же разгрузили свои сани. Вистинг занялся более чем неприятной работой приготовления нам по чашке горячего молока при - 56ºС. За ящиками с провиантом он поставил примус и зажег его. Удивительно, что керосин остался жидким в резервуаре примуса, но это произошло, вероятно, оттого, что примус был хорошо защищен от холода в ящике. Чашка "солодового молока Хорлика" в этот день была вкуснее, чем когда я пил его в последний раз в ресторане в Чикаго. Когда закончилось это удовольствие, мы вскочили на почти пустые сани и направились домой.

Наст был вязкий, но собаки тянули хорошо тот легкий груз, который теперь у нас был. Я сел с Вистингом, так как считал его упряжку самой сильной. Мороз Держался неизменно, и я часто поражался, как это мы можем сидеть неподвижно на санях, не замерзая. Но все шло хорошо. Некоторые из нас не слезали с саней Целый день, по большинство спрыгивало с них время от времени и бежало рядом, чтобы погреться. Сам я надел лыжи и прицепился к саням. Я никогда не любил этого довольно противного спорта, но при таких условиях и он годился. При беге ноги согревались, а это и было моей целью. Я и позднее прибегал к этому "спорту", но тогда причина была другая.

Пятнадцатого, когда мы сидели вечером в палатке, варили себе пищу и разговаривали, Хансен вдруг заявил:

- А знаете, мне кажется, у меня пропала пятка! Моментально были стянуты чулки, и открылась большая восковидная, помертвевшая пятка. Вид у нее был нехороший. Хансен растирал ее до тех пор, пока не почувствовал ее снова, как ему показалось, а затем опять натянул чулки и залез в спальный мешок. Теперь наступила очередь Стубберуда.

- А ведь и с моей пяткой, кажется, тоже что-то неладно.

Тот же образ действия-тот же результат. Однако, вот удовольствие - две подозрительных пятки и семьдесят пять километров до "Фрамхейма"!

Когда мы выехали на следующее утро, стояла, к счастью, более мягкая погода - "почти лето" - минус 40o С. Однако, перемена уже приятно ощущалась, По-моему, разница между - 40o и - 50o очень чувствительна. Можно, пожалуй, подумать, что когда температура опустилась так низко, то несколько градусов больше или меньше уже не имеют значения. Однако, нет - имеют! Во время езды в этот день нам пришлось отпустить нескольких собак, которые не могли за нами поспевать. Мы рассчитывали, что они побегут по следу. Но "Адам" и "Лазарь" больше уже не появлялись. "Сара" подохла по пути, хотя ничто не указывало, что она так плоха. "Камилла" тоже была среди отпущенных собак.

Возвращаясь домой, мы придерживались того же порядка, что и в предыдущие дни. Хансен и Вистинг, если они не останавливались и не поджидали нас, обычно далеко обгоняли всех. Ехали мы быстро. У флага на шестнадцатой миле, или нашей вехе на тридцатом километре от "Фрамхейма", мы решили остановиться и подождать остальных, но так как погода была чудеснейшая, тихая и ясная, а наш старый след днем был очень отчетливо виден, то я решил продолжать. Чем раньше больные пятки попадут домой, тем лучше! Первые двое саней достигли дома в четыре часа дня; следующие в шесть; затем еще двое в шесть с половиной часов. Последние сани доехали только в половине первого на следующее утро. Что кагор их делал дорогой - бог его ведает!

При тех низких температурах, которые мы встретили во время этой поездки, мы натолкнулись на одно своеобразное снегообразование, какого я раньше никогда не видал. Нежные, чрезвычайно нежные снежинки собирались вместе и образовывали небольшие цилиндрические тельца со средним диаметром в три сантиметра и с такой же примерно высотой. Впрочем, величина их бывала различна. Обычно они катились по поверхности, как колесико, и время от времени собирались в большие кучи, откуда снова одна за другой, а то и сразу несколько, продолжали катиться дальше. Если положить одно из таких телец на ладонь, то не почувствуешь ни малейшего веса; если же взять какое-нибудь побольше и спрессовать его, то на руке буквально ничего не остается. При - 40o таких снежинок не было видно.

Вернувшись домой, мы сейчас же занялись пятками. Преструд немного отморозил обе пятки, - одну легко, а другую сильнее - однако, насколько я мог судить, не так уж сильно, как двое других товарищей. Прежде всего мы разрезали образовавшиеся огромные пузыри и выпустили из них жидкость. Потом меняли утром и вечером компрессы из борной. Мы долго применяли такой способ лечения. Наконец, можно было удалить старую кожу, под ней уже образовалась новая, здоровая и крепкая.

Пятки были заштопаны!

Все эти обстоятельства повлияли на то, что я счел нужным разделить партию на две части. Одна из них должна была предпринять поход к югу. Другая - постараться достигнуть Земли короля Эдуарда VII и посмотреть, что там можно сделать, а попутно исследовать окрестности Китовой бухты. Эта партия состояла из Преструда, Стубберуда и Иохансена под начальством первого из них. Выгода от такого деления получилась большая. Прежде всего, маленькая партия сможет быстрее продвигаться вперед, чем большая. Много людей и большое количество собак, которыми мы располагали во время большинства своих предыдущих поездок, ясно доказали, что такой порядок не совсем удачен. Наши четырехчасовые утренние сборы были, таким образом, следствием столь большого снаряжения. С половиной участников - или при постановке только одной палатки - я надеялся вдвое сократить это время. Значение устроенных нами складов тоже, разумеется, возрастало, так как теперь склады должны были служить поддержкой только пяти участникам намеченной партии, а потому могли приносить пользу им в течение гораздо более долгого времени. Для научных результатов такое изменение давало столь явные преимущества, что не нужно и распространяться об этом, Восточная партия получила следующее инструкции:

1. Пройти к Земле короля Эдуарда VII и произвести там исследования, какие только позволят время и обстоятельства.

2. Нанести на карту и исследовать Китовую бухту с ее ближайшими окрестностями.

3. Насколько будет возможно, поддерживать в порядке все оборудование "Фрамхейма" па случай, если нам придется еще раз здесь перезимовать.

В последовавшее затем дни мы, так сказать, работали как две отдельные партии. Полярная партия должна. была отправиться в путь, как только весна наступит по-настоящему. Я предоставил самому Преструду назначить срок для выхода его партии. Это было не так уж спешно. Им не нужно было особенно торопиться.

И вот. началась прежняя возня со снаряжением, и иголки прилежно работали все время. Через два дня после нашего возвращения Вистинг и Бьолан отправились на тридцатый километр с намерением привести обратно отпущенных па этом участке и все еще не вернувшихся домой собак. Они проехали шестьдесят километров за шесть часов и привели с собой всех оставленных нами собак - десять штук. Те, которые были дальше всех, лежали у вехи. Ни одна из них не проявила желания подняться, когда подъехали сани. Их пришлось впрячь в сани. Собак с ранеными лапами,-таких было две - три, - пришлось везти на санях. По всей вероятности, большинство из них вернулось бы домой через несколько дней. Но непостижимо однако, зачем здоровым и сильным собакам, какими большинство из них было, могло прийти в голову лечь на снег?

Двадцать четвертого сентября появился первый вестник весны: Бьолан вернулся с морского льда, где застрелил тюленя. Значит, тюлени начали выходить па лед. Это было хорошим знаком! На другой день мы съездили за тушей. Тогда же нам удалось убить еще одного. Собаки оживились, получив свежее мясо, не говоря уж о свежем сале. И мы, люди, тоже не отказались от свежего бифштекса.

Двадцать седьмого сентября мы убрали навес, прикрывавший окно жилой комнаты. Свет проникал к нам через узкий деревянный канал, а потому его попадало не очень много. Но ведь это был свет - настоящий дневной свет, и это было очень ценно!

Двадцать шестого возвратилась "Камилла" после десятидневного отсутствия. Она была отпущена во время последней санной поездки в 110 километрах от "Фрамхейма". Когда она вернулась, то была так же толста и жирна, как и всегда. Вероятно, оставшись в полном одиночестве, она угощалась кем-нибудь из своих товарищей, Она была встречена бурными овациями со стороны множества своих поклонников...

Двадцать девятого сентября появился еще более верный вестник весны - стая антарктических петрелей. Мы радовались, что опять видим этих красивых быстрых птиц. Они облетели дом кругом несколько раз, словно желая убедиться в том, что все мы еще тут. Мы все вышли из дому, чтобы встретить их. Занятно было наблюдать за собаками! Птицы сначала летали довольно низко над землей. Заметив их, собаки кинулись за ними всей компанией, чтобы поймать. Они носились, просто расстилаясь по снегу, и каждой хотелось быть первой. Но вот стая птиц поднялась так высоко, что собаки потеряли их из виду. Некоторое время они глазели друг на друга, невидимому, не зная, что же им теперь делать? Такое неопределенное состояние продолжается обыкновенно недолго. С завидной быстротой собаки приходят к решению я вцепляются друг дружке в спины.

Итак, весна наступила всерьез, теперь нужно только залечить пятки и - в путь!..